Кошка души моей

ЭПИЛОГ

Высокое небо над Ноттингемом сегодня на удивление не было затянуто дымкой окрестных угольных шахт и своей пронзительной синевой напоминало не о грядущем через день Рождестве, а скорей о еще далеком пьянящем марте.

Патриция, приехавшая на родину два дня назад, до сих пор не могла насладиться провинциальной тишиной узких средневековых улочек и важностью памятников, укутанных в снега, как в русские шубы. Только одного Робин Гуда снег никак не мог смирить, и он вырывался из плена всеми своими угловатыми коленями, локтями, островерхой шапкой и стрелами. Снег покрывал пышными эполетами лишь его широкие плечи. Они с Джанет каждое утро первым делом бежали в охотничий зал и смотрели, сдался или выстоял сегодня лукавый стрелок из Шервудского леса. Джанет, ростом уже почти с Пат, в свои близкие четырнадцать лет не была той красавицей, какой обещала стать в десять. Осталось узкое летящее вперед лицо, остались высоко поднятые уголки глаз, но какая-то углубленная серьезность наносила на это рано повзрослевшее лицо легкую неправильность черт. Но, как ни странно, Пат было легче с такой Джанет. Как две подружки, они целыми днями бегали по городу, покупая подарки и забегая в пабы, где с наслаждением равноправия пили горячий грог в тяжелых маленьких стаканчиках. А вечерами придумывали все новые и новые необыкновенные украшения для елки и, закрывшись у Джанет в комнате, говорили обо всем, словно никак не могли наговориться за те многие годы бывшей между ними отчужденности. Джанет хотела стать врачом, ибо нигде больше не видела возможности приносить пользу.

– Но ведь ты так замечательно рисуешь! И стихи, на мой взгляд, тоже очень неплохи.

– Ах, мама, и все-таки не настолько, чтобы ими кого-то вылечить.

После известия о разводе Джанет стала словно еще взрослее. Пат, следуя своей привычке говорить обо всем сразу и напрямую, хотела рассказать об этом в первый же вечер, но девочка так радовалась ее приезду, с такой заинтересованностью спрашивала об отце, и в ее глазах Пат на мгновение увидела ту же нежность, что просверкнула в глазах Милоша, когда он говорил о Стиве, еще не называя его. И она не смогла признаться.

Но наутро, понимая, что скрывать эту новость бессмысленно и даже опасно, Пат повела дочь к Ноттингемскому замку, где когда-то король Чарльз поднял свой штандарт в честь прекращения гражданской войны. День был не музейный, и потому на продуваемом всеми ветрами холме было пустынно. Пат облокотилась на кованую решетку и, несмотря на мороз, закурила.

– Джанет, получилось так, что мы с папой, – Пат уже давно легко и без запинки выговаривала это слово по отношению к Стиву, хотя сначала долго не могла заставить себя это сделать, – расстались. Видишь ли, ничто не может изменить…

Джанет подняла на нее потемневшие глаза.

– Не надо, мама, не объясняй. Вы с папой всегда были такие разные. Он слишком нежный и ты слишком… откровенная, – заменила Джанет холодное слово «жесткая». – Это очень хорошо, для меня, во всяком случае, потому что я получилась и такая, и такая. Но вам… Я поеду к нему! – Сердце маленькой женщины, конечно же, рванулось на помощь более слабому. – Как же он теперь один, без тебя?

– Он не один. Он женился на другой женщине и у них совсем недавно родился сын.

Это известие, против ожидания Пат, вызвало у девочки не огорчение и не обиду, а бурную радость.

– Сын? И значит, у меня теперь будет брат! Ура!!! – звонко закричала она на весь Стандарт-Хилл. – Я всегда, всегда, мама, хотела брата! Конечно, лучше старшего, но младший – тоже очень здорово! И когда мы его увидим?

– Он еще совсем маленький, слабенький. Но, конечно, летом ты приедешь, наконец, в Трентон и познакомишься со всеми.

– Только летом?! – И вот тогда Джанет расстроилась по-настоящему.

А вечером Пат сообщила о разводе и родителям. Чарльз пробурчал в ответ что-то про несговорчивость нынешней молодежи, а Селия только печально и тоже, как показалось Пат, неодобрительно, посмотрела на дочь. Впрочем, старики давно уже отвыкли от Пат, жившей в не нравившейся им Америке, и сосредоточили все свои помыслы и чувства на внучке. К тому же Селии в этот раз Пат очень понравилась – она сочла, что дочь помягчела и стала более женственной, эти изменения она приписала разводу. Словом, все прошло гораздо более гладко, чем предполагала Пат, и, может быть, действительно именно благодаря ее новому более мудрому и спокойному взгляду на мир.

По традиции уже с пяти вечера, после того, как закончились в соборах последние предрождественские службы, город опустел. Снег повалил еще гуще, и только редкие прохожие, большей частью с коробками и пакетами в руках, спешили по улицам, где каждый дом, как волшебная бонбоньерка, был освещен мигающими огоньками свечей и лампочек. Пат с Джанет на этот раз придумали накрыть стол не в столовой, как обычно, а в охотничьем зале, для чего полдня вытряхивали пыль с кабаньих голов и натирали пол Бог знает с каких пор сохранившейся ярко-оранжевой мастикой. Зато зал стал выглядеть так, как сто лет назад, когда он терпеливо ждал, готовый принять под свои просторные своды веселую ватагу вернувшихся с доброй охоты товарищей второго баронета.

Горели только свечи, бросая синие хрусткие тени на туго накрахмаленную скатерть на огромном овальном столе. Чарльз в смокинге, Селия в до сих пор не потерявшем своего шарма, узком в талии и колоколом по подолу, платье конца сороковых, Пат в золотистом и Джанет в серебряном – составляли прелестную картину классического английского семейства. И вот четвертый баронет откашлялся, уже собираясь произнести свой неизменный тост за Шервудский лес, но тут на улице настойчиво и весело просигналила машина.

– Это папа, папа! – отчаянно закричала Джанет и, путаясь в непривычно длинном платье, бросилась вниз. Взрослые недоуменно переглянулись. Через несколько минут из нижнего холла послышался шум, смех, шорохи стряхиваемой одежды и тоненький детский плач. Пат не выдержала и побежала вслед за дочерью.

Действительно, у самой лестницы стоял в распахнутом пальто Стив, одной рукой поддерживая повисшую на нем Джанет, а другой обнимая за плечи похудевшую Жаклин с конвертом на руках.

Увидев Пат, он всем лицом просиял ей навстречу, показывая, что обе руки у него, к сожалению, заняты. – Слава Богу, успели! – выдохнул он, наконец освободив руки и протягивая их к Пат. – Знаешь, мы все равно уже не попадали на Рождество в Штаты, и поэтому я подумал, что самое лучшее будет встретить его здесь, по старинке, правда? – И обезоруживающе улыбнулся.

Но Пат не успела ответить, как снова раздался звонко-торжествующий голос Джанет:

– Конечно, правда!

И Стив снова благодарно прижал к себе тоненькую высокую девочку. Тем временем Пат протянула руки к малышу.

– Дай мне его, Жаклин, и раздевайся же скорей. Заливаясь краской, Жаклин отдала маленький сверток.

«Боже, какой легкий, – подумала Пат. – Джанет была в два раза тяжелей»… Она осторожно приоткрыла кружева, откуда на нее глянуло бледное, но важное личико, смутно напомнившее ей что-то. Но не успела она додумать, как ее щеки коснулись золотые волосы Джанет.

– А теперь мне, мама, – не терпящим возражений голосом заявила она, – ведь, в конце концов, я его сестра. – И уверенным мягким жестом она взяла ребенка, и Стив только успокаивающе кивнул в ответ на встревоженный жест жены. – Фергус, Фергусхен, – тихонько забормотала она, поднимаясь с ребенком наверх и забыв обо всех остальных. Стив переглянулся с Пат.

– Вот видишь, ей так его не хватало… – тихонько шепнул он.

Пат опустила ресницы.

– Наверное.

Селия и Чарльз, встревоженные столь долгим отсутствием «девочек», уже тоже появились на верхней, окаймленной резными дубовыми балясинами площадке.

– Познакомьтесь, это Жаклин, жена Стива, а это… – Пат указала на Джанет, гордо подходящую к бабушке, – это еще один ваш внук.

И через полчаса все семеро, включая маленького Фергуса, спавшего на руке Стива, снова сидели за столом, который по мере прибавления гостей становился все более торжественным и праздничным. Стоял гомон от множества голосов, говорящих обо всем сразу и все вместе. Даже прозрачно-белое лицо Жаклин порозовело, и Чарльз, с удовольствием истинного ценителя женственности, уже говорил ей, что такого глубинного материнства в современных женщинах и не встретишь. Действительно, в каждом чуть замедленном округлом жесте, в низком грудном голосе, в тяжелой груди и широких покатых бедрах Жаклин звучала воплощенная мечта о ребенке. Пат сидела рядом со Стивом.

– Да, сейчас она просто прелестна в этой спелости. Но, ты сам знаешь, Стиви, я бы так не смогла. Я сделана из другого теста. – Пат усмехнулась и тряхнула головой, отчего по волосам брызнули золотые в свете свечей искры. Только тут Стив заметил узкую седую прядь.

– Тебе было плохо, Пат? – тихо проговорил он ей на ухо.

– Нет, слишком хорошо. Знаешь, от счастья тоже стареешь. – И невольно выдавая свои мысли, спросила, не выдержав: – Так ты узнал что-нибудь о… о том своем сыне?

Стив посмотрел на нее, внезапно до боли напомнив Милоша.

– Еще бы. Но об этом чуть позже.

А праздник разгорался. Уже были произнесены тосты и за Шервудский лес, и за здоровье королевы, и за новорожденного, и за встречу. Пламя свечей, колеблясь, причудливо освещало лица, в счастливом возбуждении все чем-то похожие друг на друга. Но Стив начал то и дело поглядывать на часы.

– Разве вы куда-то торопитесь? – удивилась Пат.

– Нет. Тороплюсь не я. – И он улыбнулся.

Приближалось одиннадцать часов – время рождественской звезды. Четвертый баронет встал и потребовал внимания, но, как и в прошлый раз, не успел он начать свой тост, как снизу раздался на этот раз тихий неуверенный стук дверного молоточка, который вряд ли был бы услышан, если б на секунду Чарльз не добился всеобщего молчания. Стук повторился, и молчание стало еще внушительней. Первой, конечно, опять не выдержала Джанет.

– Может быть, это усталый путник? – осторожно спросила она, не обращаясь ни к кому в отдельности. – Надо открыть.

– Господи, чем у тебя забита голова! – вздохнула Селия. – Ну, что же, иди открой.

И Джанет убежала. Но на этот раз снизу не донеслось ни звука. Встревоженная Пат уже хотела было спуститься, но Стив мягко остановил ее:

– Не надо. Подожди. – А Жаклин ласково улыбнулась.

И вот минут через пять, когда всеобщее любопытство уже достигло предела, широкие двери зала распахнулись, и в их резном проеме возникла Джанет, держащая за руку высокого черноволосого юношу.

– Это Милош! – торжествующе провозгласила она. – Еще один мой брат. – И, не в состоянии сдерживать больше восторг, завизжала: – Наконец-то старший! Папа, папочка, как здорово! – Бросив оторопевшего Милоша, она кинулась на шею Стиву.

Старики поднялись с мест, Джанет верещала, Жаклин уже шла навстречу юноше, улыбаясь своей тихой приветливой улыбкой, и лишь Пат, чувствуя, как оттаивает внутри тяжелый ледяной камень, лежавший в ее груди после женевского аэропорта, не отрываясь, смотрела на повзрослевшее родное лицо.

– Ты что, Патти! – тронул ее за плечо Стив. – Это и есть Милош, мой сын. Я тогда же, после нашего разговора, позвонил своим в Женеву, и они в двадцать четыре часа нашли мне этого юного сумасброда. А потом еще проще: я позвонил ему, мы по-мужски поговорили, и я взял с него честное слово, что он приедет сюда на Рождество. Правду я говорю, а, Милош?

– Правду, отец. – Он подошел поближе к Стиву, и Пат увидела, какой любовью загорелись черные глаза!

– Милош… – прошептала она и, встав, заставила себя все забыть и обняла его как родного. – Йованка умерла, но теперь у тебя будут две мамы, – шепнула она ему в закрасневшееся опущенное лицо.

– Спасибо… Спасибо за все, – так же тихо ответил он, еще ниже опуская голову.

– Да, сегодня настоящее Рождество, – подытожил Чарльз, пришедший наконец в себя или, по крайней мере, сумевший скрыть смятение под маской подлинно британского спокойствия. – Происходят настоящие чудеса и рождаются не только младенцы. Давайте же выпьем за ту великую и вечную звезду, что собрала нас сегодня под одной крышей…

– Подожди, папа, – остановила его Пат. – Прежде чем зажжется эта звезда, я хочу, чтобы вы послушали одну песню, которая тоже сыграла немалую роль в том, что мы все сегодня вместе.

В наступившей тишине она медленно прошла к старенькому проигрывателю, сохранившемуся в доме еще со времен ее юности, и бережно поставила маленькую «сорокопятку». И через хрипы и шуршание в старинный зал прорвался бездонный ночной голос:

Я иду к тебе, кошка души моей…