Краплёная

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Ну куда ты опять собралась? Сидела бы дома. – Мать ожесточенно терла металлической мочалкой безнадежно заросшее дно сковородки. И от скрежета этого можно было сойти с ума. – Как потом, на ночь глядя, одна домой доберешься?

– Проводит кто-нибудь, – не ответила – огрызнулась Катя, начесывая волосы перед подслеповатым старым зеркалом. Почему-то, по настоянию матери, они мыли голову только хозяйственным или дектярным мылом, отчего волосы у обоих всегда были тусклые и слипшиеся, как пакля. – А если уж так печешься обо мне, дала бы на такси денег, на всякий случай.

– Дала бы. Да только ты не хуже меня знаешь, что взять неоткуда, – мрачно отозвалась мать, – что я одна в доме и баба, и мужик. От получки до получки еле дотягиваем.

– Господи, как же все надоело!

Хлопнув дверью, Катя вышла на лестницу, попыталась вызвать лифт. Несколькими этажами ниже кто-то барабанил по железной сетке лифтовой клети. Чертыхнувшись, она сбежала с седьмого этажа по лестнице.

Недавно прошел дождь и по краям тротуаров стояли лужи. Воронеж, в котором родилась и выросла Катя, несмотря на свою богатую историю, казался ей беспросветной дырой и жалким захолустьем. Ну построил ПетрI здесь свои верфи и создал первый российский флот. Ну побывал Воронеж даже столицей, так ведь совсем недолго. Все равно дыра. Особенно зимой, когда все похоронено под толстым слоем снега. Разубедить Катю в этом не могли ни просторные проспекты, ни живописные набережные, ни зеленые парки, украшенные монументами и памятниками, ни известный на всю страну Кукольный театр, ни величественный Покровский кафедральный собор вместе с прочими церквями и храмами. Она ненавидела этот город. Ненавидела улицу, по которой каждый день ходила, дом, в котором жила, и школу, в которой проучилась десять лет.

Тролейбуса, как всегда, пришлось ждать довольно долго. Конечно, каких-нибудь две остановки можно было бы пройтись и пешком. Но, во-первых, на высоких каблуках не очень-то разбежишься, а во-вторых, только заляпаешь себе все чулки.

Любка собрала сегодня у себя на вечеринку бывших одноклассников и чудом вспомнила про нее. Видно потому, что два последних года они сидели на одной парте.

Выходя из тролейбуса, Катя угодила-таки в грязную лужу и так расстроилась, что хотела повернуть назад. Теперь ее, и так далеко не новые, туфли выглядели ужасающе. Достав из сумочки носовой платок, она наспех обтерла им грязь, забросив платок в кусты – чтобы избежать упреков матери.

Музыка и веселые голоса неслись из открытых окон третьего этажа. Сердце Кати учащенно забилось. Среди приглашенных должен быть Марк Саровский. Она не видела его со дня выпускного бала. Целых полтора года. Марик… Катя тяжело вздохнула. Его черные, лукаво-смешливые глаза преследовали ее даже по ночам. Чаще всего по ночам. Самый умный и сообразительный, проучившийся все десять лет на одни пятерки, он был к ней снисходительнее остальных. Не издевался, не дразнился, не тыкал в нос ее недостатками, что было для нее равносильно объяснению в любви.

Она прибавила шаг. Не взбежала – взлетела на третий этаж. Звонить не пришлось. Дверь была распахнута настежь. На лестничной площадке курили, болтая, несколько ребят. Собственно, «ребята» успели уже превратиться во вполне взрослых молодых людей, но друг для друга они по-прежнему были мальчишками и девчонками, и, наверное, останутся таковыми навсегда.

– Приветик! – поздоровалась Катя и улыбнулась одними глазами, не разжимая губ.

– О! Погодина-… – Услышала она свою фамилию, произнесенную с издевкой. Та, что отметила ее появление подобным образом, сделала красноречивую паузу, опустив «ради праздничка» вторую часть школьной дразнилки, как бы само собой подразумевавшейся: «Погодина-уродина». Катя не сразу признала в этой, кричаще одетой, накрашенной девице, курившей в обществе двух парней, Райку, пользовав-шуюся в школе скандальной славой двоечницы и мальчишницы.

Закусив губу, она бочком прошла между ними в тесную переднюю, оттуда – в полутемную комнату, заполненную танцующими парами.

– Давай, заходи. Чего в дверях застряла? – Хозяйка потянула ее к торшеру, на абажур которого «для интиму» был наброшен цветастый шарфик. И, внимательно оглядев, безжалостно отметила: – А ты ничуть не изменилась.

Эта, безобидная с виду реплика была равносильна жирной двойке в дневнике. Ведь Катя не переставала надеяться, что повзрослев изменится к лучшему. Ее взгляд, напряженно блуждавший по лицам приглашенных, нашел то, что искал. Облокотившись о подоконник, Марик разговаривал с незнакомой девушкой.

– Кто это? – не удержавшись, спросила Катя. – Я вижу ее впервые.

– Моя соседка – Ада. Аделина. – Люба смерила Катю иронически-сочувствующим взглядом. – Не остыла еще? Завидую твоему постоянству.

– Ты о чем? – ощетинилась Катя, зло сверкнув на нее глазами.

– Ладно, ладно. Замнем для ясности.

– О! Смотрите-ка, Кузнечик! Все такая же зеленая, коленками назад! – не прерывая танца, осчастливил ее вниманием один из одноклассников.

«Кузнечиком» Катю прозвали за длинные сухие ноги с острыми коленками. Но и этим не ограничивался набор ее прозвищ. «Тушканчик», например, или «Летучая мышь» – за торчащие топориком уши. Позднее, уже в 9-10 классе – «Гладильная доска» или «Лыжа» – за плоскую грудь и впалый живот. Правда, иногда величали ее и удивленно-уважительным «Сократ». Отторгаемой однолетками, ей ничего другого не оставалось в жизни, кроме как запоем читать – всё, что попадало под руку. А потому нередко случалось, что она поражала одноклассников и учителей неожиданными знаниями, широтой кругозора. Именно эти качества Марк ценил в человеке превыше всего, поскольку сам он слыл в школе эрудитом № 1. Вот почему он относился к Кате с неизменным уважением.

– У меня аля-фуршет, – сказала Люба. – Так что каждый сам себя угощает, сам себя обслуживает.

Вкусные вещи Кате перепадали не часто, поэтому она не стала ждать повторного приглашения и, пристроившись у накрытого стола, отдала должное всему, что там было.

Один танец сменял другой. Молодежь отплясывала до дребезжания посуды в серванте. Все были веселы, раскованы и непринужденны. Все, кроме Кати, ощущавшей себя инородным телом, этаким бельмом на глазу. «А Марка, как на зло, словно приклеили к любиной соседке. Вон, несет ей шампанское! Подсыпать бы туда мышьяку. Чтоб, корчась, брякнулась на пол, кверху лапками. Какое вообще отношение к вечеринке их класса имеет эта холеная еврейка? Ну конечно, они уже и танцуют вместе.» Катя уселась в единственное кресло под торшером и, перекинув ногу на ногу, приняла независимо-наблюдательную позу, всем своим видом будто говоря: «А видала я вас всех…»

Люба завозилась у магнитофона, меняя кассету. Танцующие пары распались. Марк с Аделиной снова вернулись к окну, о чем-то оживленно беседуя.

– Белый танец! – провозгласила хозяйка.

Едва звуки танго коснулись уха Кати, она сорвалась с места и, оттолкнув застрявшую посреди комнаты пару, в два прыжка оказалась у окна.

– Марик! Белое танго. Станцуем?

Тень недовольства пробежала по его лицу. Ему очень не хотелось прерывать незаконченную беседу. Ему не хотелось танцевать с ней. Но он был хорошо воспитан.

– Привет, Катя. А я тебя и не заметил. Пошли.

Он первый в этот вечер назвал ее по имени. Он первый танцевал с ней. Марк был долговязым, сутулым и бледнолицым. Он носил очки с толстыми стеклами, из-за которых его глаза казались неправдоподобно огромными, и постоянно вытирал об штаны влажные ладони. Вот и сейчас, прежде чем подать ей руку, он погладил ею свое бедро. Но Катя ничего не замечала. Она смотрела на него, как ребенок – на новогодний подарок в блестящей упаковке, решив, что теперь уж ни за что не упустит свой шанс.

– Марик, – сказала она, смущаясь и в то же время настойчиво. – Мы живем с тобой на одной улице. Ты проводишь меня после вечеринки? А то я боюсь возвращаться одна.

Он замешкался ненадолго и нехотя сказал:

– Ладно. Если больше некому…

Они танцевали молча. Он думал о своем, скорее всего об Аделине, которую тут же пригласил кто-то другой. Катя же упивалась счастливыми мгновениями его близости, мечтая лишь о том, чтобы это танго никогда не кончилось. Прикрыв глаза, она вся ушла в ощущения, ловя на щеке его дыхание, тепло его ладоней на своей спине. Поскольку он был сутулый, а она плоская, их тела практически не соприкасались, разве что коленки, да плечи. Но и этого ей было более чем достаточно. Она представляла, что они не танцуют, а обнимаются где-нибудь в парке, под прикрытием ночи.

Молитвы не помогли, музыка смолкла, и Марик, отбыв повинность, поспешил снова приклеиться к своей еврейке. Но Катя уже не с такой ненавистью смотрела на соперницу. Она ликовала. «Трепитесь, сколько влезет. Ты, девочка, вернешься домой через площадку, а мы отправимся гулять вдвоем по ночным улицам. Тогда посмотрим, чья возьмет.»

Катя с нетерпением ждала окончания вечеринки, ждала, когда все, наконец, начнут расходиться. Квартира Любы уже наполовину опустела, а Марк по-прежнему не отходил от ее соседки. Не выдержав, Катя сказала:

– Марик! Ну мы идем? Поздно уже. Я жду тебя.

– Ждешь? Меня?!. – рассеянно переспросил он. – Ой, извини, совсем забыл. Да, да, я сейчас.

Они разговаривали еще с четверть часа. Наконец, записав на клочке бумаги номер телефона Аделины, он подошел к Кате:

– Пошли.

Они остались наконец одни, только он и она. Ночь стояла холодная, ветренная. Но Кате было жарко, жарко от того, что рядом шел Марик. Ветер, порывами дувший в спину, бил волосами по глазам, нервировал. «Если я сейчас не поговорю с ним, я не поговорю никогда, – решила Катя. – Следующего такого случая может просто не представиться. И он, чего доброго, женится на этой еврейке.»

– Марик… – отважилась начать она. – Я все время думаю о тебе.

– Думаешь обо мне?! – удивился он. – С чего это?

– А ты не догадываешься?… С тех пор, как мы кончили школу и перестали каждый день видеться в классе, я по тебе ужасно скучаю.

Он скосил на нее из-под очков глаз-уголек:

– Хохмачка!

– Почему? – Она остановилась, привалясь спиной к стволу дерева. – Неужели ты так ничего и не заметил?

– А что я должен был заметить?

– Да то, что я давно люблю тебя! Еще с восьмого класса, – выпалила Катя, заливаясь краской. – Мне казалось, что ты… тоже неравнодушен ко мне.

С трудом подавив желание фыркнуть, он взял себя в руки и со всей серьезностью, на какую был способен, произнес:

– Прости, Катя, но я не люблю тебя.

– Понимаю. Ты влюбился в Аделину.

– Причем тут она? – Он начинал раздражаться.

– А если не причем, могу я попросить тебя об одной вещи?

– Ну?

– Поцелуй меня.

– Что!?. – опешил он.

– Поцелуй. Ну что тебе стоит. Меня никто никогда еще не целовал. Я хочу, чтобы ты был первым, Марик. Я столько об этом мечтала. Всего один разочек.

– Слушай, Сократ, я же сказал, что не люблю тебя. А разве можно целоваться, не любя.

– Это все потому, что я некрасивая?

– Где твой подъезд? Пойдем, я доведу тебя, а то мне самому уже домой пора.

Катя ухватила двумя руками его за воротник и рывком притянула к себе:

– Пока не поцелуешь, не уйду, – упрямо заявила она.

Запыхтев от возмущения, как чайник на плите, он сорвал с себя ее руки, вместе с парой пуговиц. От его сдержанности и воспитанности не осталось и следа.

– Да чего ты ко мне привязалась! Лучше в зеркало посмотрись. Гибрид швабры с метлой.

Размахнувшись, Катя влепила ему увесистую пощечину, отчего на его бледной щеке ярко заалел след ее пятерни. Марк сжал кулаки, но усилием воли подавил в себе вспышку негодования и, развернувшись на каблуках, быстро зашагал прочь от нее.

Добежав до своего подъезда, Катя ворвалась в лифт и нажала на кнопку последнего этажа. Не дав кабине достигнуть цели, она остановила ее между этажами, опустилась на грязный, бог знает чем залитый пол и громко, в голос разрыдалась. Успокоив таким образом свои нервы, она вернулась домой. Мать, поджидавшая ее, ничего не заметила.