Красавица

ГЛАВА 1

Утром, после прошедшего в молчании завтрака, мы принялись за дела. Отец все еще спал. Поев, я зашла в гостиную взглянуть на розу. Она стояла на каминной полке — значит, хотя бы роза мне не приснилась. Золотой лепесток лежал рядом, там же, где оставил его вчера Жервен. Под моим пристальным взглядом он покачался слегка туда-сюда, — наверное, сквозняк. Роза не спешила раскрываться, она словно застыла в миг своего высшего великолепия. Легко верилось, что этот цветок, наполнивший всю комнату благоуханием, не завянет никогда. Выходя из дома, я осторожно прикрыла за собой дверь, чувствуя себя так, будто побывала в гостях у чародея.

В тот день Жер должен был подковывать норовистого жеребенка, и я обещала помочь, поэтому, ухаживая за лошадьми, то и дело поглядывала в окно конюшни, не ведут ли строптивца. Я спешила, ведь за то время, что у меня уходило на одного коня, надо было управиться с двумя. Однако, чистя отцовскую лошадь, я заметила нечто странное и в недоумении опустила щетку. На крупе, у самого основания хвоста, виднелись пять круглых отметин — словно от седла или сбруи. Откуда им взяться в таком месте? Четыре пятна выстроились дугой, а пятое под ними и чуть в стороне — словно отпечатки пятерни. Но что же это за рука такая громадная? Я приложила для сравнения ладонь — моя гораздо мельче.

От прикосновения лошадь задрожала и испуганно вскинула голову, кося глазом так, что мелькнул белок. Смирная и воспитанная, она вдруг впала в настоящую панику, и успокоить мне ее удалось не сразу.

Строптивый жеребенок прибыл в середине утра. Битые два часа я то висела на его недоуздке и мурлыкала в ухо колыбельную, то держала на весу его ногу (скрестную от той, которую подковывал Жервен), чтобы все силы строптивца уходили не на проказы, а на удержание равновесия.

Отец появился из дома к полудню. Выйдя на крыльцо, он вдыхал воздух полной грудью и оглядывался вокруг, словно пробыл в отъезде несколько лет, а не месяцев, или словно хотел наглядеться перед еще худшей разлукой. Судя по походке, хороший сон его приободрил, а уж вблизи перемены по сравнению со вчерашним оказались поистине разительными. Я отвлеклась от жеребенка, и строптивец, конечно, дернулся.

— Держи крепче, что же ты? — крикнул Жервен, выпустив копыто.

Я виновато оглянулась и увидела, с каким замешательством он смотрит на вошедшего отца. Я, наверное, минуту назад смотрела так же.

Отец не просто выспался и отдохнул — казалось, он за ночь сбросил лет пятнадцать или двадцать. Глубокие морщины на лице разгладились, пропал близорукий прищур, появившийся в последние годы, глаза вновь были ясными и зоркими. Даже седые волосы словно стали гуще, и в походке появилась молодая пружинистость.

Отец улыбнулся, не замечая ничего странного в наших недоуменных взглядах.

— Простите, если помешал. Вы ведь не обидитесь, если я сегодня просто поброжу по дому? Отвык я что-то в разлуке. А за работу примусь завтра, обещаю.

Мы, конечно, заверили его, что он волен распоряжаться собой как хочет, и он отправился дальше. В повисшей тишине жеребенок настороженно запрядал ушами, подозревая, что мы задумываем учинить с ним очередную пакость.

— Сегодня он пободрее, да? — отважилась я наконец.

Жер кивнул. Потом взял клещами остывшую подкову и сунул в горн. Мы оба смотрели, как розовеет раскаляющийся металл.

— Интересно, что там в седельных сумках? — задумчиво протянул Жервен, но больше о загадках мы не говорили. Подкованного жеребенка, который высоко поднимал ноги в новой «обуви» и, дурачась, раскидывал быстро тающий снег, я отвела в конюшню, дожидаться хозяина.

Только после ужина папа наконец поведал нам свою историю. Мы все устроились у камина в гостиной, старательно изображая безмятежность и поглощенность делами, когда отец отрывал взгляд от пляшущего в очаге пламени. Он один сидел без дела, и ему одному не передалась общая тревога. Улыбнувшись нам по очереди, он сказал:

— Спасибо вам за терпение. Я попытаюсь рассказать, что со мной приключилось, хотя конец моей истории, возможно, покажется невероятным. — Улыбка померкла. — Мне и самому уже с трудом верится, особенно теперь, когда я снова живой и невредимый сижу в тепле, среди родных и близких.

Он надолго умолк, и мы увидели, как его окутывает вчерашняя печаль. Роза благоухала так, что запах делался почти зримым и, казалось, окрашивал в розовый пляшущие на стенах отблески пламени.

Отец приступил к повествованию.

О городских делах рассказывать оказалось почти нечего, к сожалению. Путешествие на юг далось легко и заняло семь недель. По прибытии отец отправился прямиком к своему знакомому, Фруэну, который обрадовался ему и принял весьма радушно. Однако, несмотря на теплый прием, отец чувствовал себя не в своей тарелке. Он отвык от городской жизни.

Корабль опередил отца на неделю, и товар уже успели перевезти на склад. В прежние, зажиточные дни отец даже не принял бы этот мизерный груз в расчет, но с помощью Фруэна удалось выручить за него неплохие деньги, которых хватило расплатиться с капитаном и командой и даже немного осталось. Капитан Бразерс, потрясенный переменами, постигшими хозяина, рвался снова выйти в море и вернуть нам былое благополучие. (Ремонт «Мерлину» если и требовался, то самый обычный, в котором нуждается любое десятилетнее деревянное судно после пятилетнего плавания.) Однако отец отказался. Он объяснил Бразерсу, что уже слишком стар и ему не вскарабкаться снова на высоченную гору. Пусть его жизнь лишена былой роскоши, в ней есть свои радости, и семья живет под одной крышей, что тоже хорошо.

— Забавно, — протянул он задумчиво, обращаясь к нам. — Сперва мне было неуютно ходить пешком по улицам, по которым раньше меня возили в карете с кучером, но потом я понял, что не очень и переживаю. Кажется, я вошел во вкус деревенской жизни. Надеюсь, дочки, я не слишком к вам несправедлив.

Хоуп, сидящая вне поля отцовского зрения, посмотрела на свои тонкие руки, покрасневшие и огрубевшие от работы по дому, однако ничего не сказала, только улыбнулась иронически.

«Мерлин» был крепким и добротным кораблем, пусть не таким большим и роскошным, как строят сейчас, и отец принялся искать на него покупателя. Ему повезло, покупатель нашелся почти сразу — молодой капитан, работавший у Фруэна и решивший приобрести судно в собственность. К тому времени отец прожил в городе месяц и начал подумывать о возвращении домой. О «Белом вороне» ничего разузнать не удалось, равно как и о других кораблях, которые числились пропавшими без вести уже два года, с тех пор, как мы покидали город. Десять моряков с «Ветродуя» и «Стойкого» прибыли домой лишь полгода назад, в их числе был и третий помощник, известивший нас когда-то о несчастье, постигшем маленькую флотилию.

На деньги, вырученные от продажи «Мерлина», отец решил купить лошадь и пуститься домой на север в одиночку. Зима стояла довольно мягкая, а в городе ему делалось все неуютнее, тяготило безделье, совестно было жить нахлебником у Фруэна и злоупотреблять его гостеприимством. Поэтому, не выдержав, отец отправился на конюшню к Тому Блэку, и Том с радостью продал ему выносливого коняшку, способного выдержать долгий путь и окупить свое содержание в Синей Горе. Том заинтересованно расспрашивал про Доброхота и ничуть не оскорбился, узнав, что тот снискал славу тяжеловоза. «Я же говорил: что она ему велит, то он и сделает, — напомнил Том. — Передавайте от меня привет всем, особенно двум новорожденным».

Через несколько дней отец отправился в путь и преодолел его достаточно быстро — к концу пятой недели над знакомыми холмами показались струйки дыма из труб Гусиной Посадки. Однако в тот же вечер небо затянуло серыми тучами, и поутру повалил снег. Отец переночевал в «Пляшущей кошке» и с рассветом отправился дальше напрямик через лес, уверенный, что между Гусиной Посадкой и Синей Горой заблудиться негде. Отцу не терпелось попасть домой, а объездная дорога отняла бы у него несколько драгоценных часов.

Пурга налетела откуда ни возьмись. В мгновение ока пушистые белые хлопья завертелись в дикой пляске, и даже уши коня с трудом угадывались в этой кутерьме. Отец продолжал путь, потому что укрыться было негде, и вскоре заблудился.

Конь начал спотыкаться, словно на невидимых кочках. Снег слепил глаза. Отец предоставил коню по мере сил нащупывать дорогу, а сам только закрывался рукой от резкого ветра и снега. Он не знал, сколько проехал так, когда ветер вдруг стих. Отец опустил руку и огляделся. Снег ложился мягко, почти ласково, укутывая шалью сосновые лапы. Вокруг был сплошной лес, куда ни глянь, одни высоченные деревья, сплетающиеся ветвями в вышине.

Через некоторое время между деревьями показалась тропинка. Едва заметная, узкая, занесенная снегом, она протянулась между норами, гамаками из ветвей и темными стволами белой, на удивление ровной лентой — словно дорожку раскатали. Для заблудившегося путника крохотный намек на тропинку — уже надежда. Даже уставший отцовский конь воспрянул духом, когда отец направил его в просвет между деревьями, — вскинул голову и зашагал бодрее.

Вскоре тропка раздалась вширь — карета проехала бы свободно, приди кому-то в голову гнать карету в глухие леса вокруг Синей Горы. В конце концов она уперлась в зеленую изгородь — высокую, в два раза выше всадника на лошади, шипастую, поросшую остролистом. Изгородь тянулась в обе стороны, и края ее терялись в темной чаще. Посередине, как раз там, куда уперлась тропинка, тускнели серебристые ворота. Спешившись, отец постучал, затем поаукал, но никто не откликнулся. Мертвая тишина, и никого кругом. В отчаянии он тронул щеколду, и та вдруг отодвинулась, а ворота беззвучно распахнулись. Усталость пересилила опасения, да и конь нуждался в отдыхе, поэтому отец снова сел в седло и въехал в ворота.

Перед ним расстилался ковер из нетронутого снега. Вечерело, солнце клонилось к закату. Словно в ответ на мысли отца, закатный луч осветил башни над садовыми деревьями, росшими посреди безлюдного белого поля. Башни возвышались над большим серым замком, который сейчас, в свете заката, казался кроваво-красным и напоминал зверя перед прыжком. Однако стоило отцу протереть глаза, и наваждение развеялось. Легкий ветерок скользнул по лицу, будто знакомясь, и пропал. При виде человеческого жилья в душе отца снова затеплилась надежда.

В коротких зимних сумерках конь довез его до самого сада, а когда они выбрались с другой стороны, ближе к замку, вдруг дернулся и зафыркал. Впереди раскинулся парк с живописными камнями, зелеными изгородями, газонами, беломраморными скамейками и цветущими клумбами. Нигде не было ни снежинки. Отец рассмеялся, решив, что от усталости начал грезить наяву. Но в лицо повеяло теплом, и отец откинул капюшон, расстегнул ворот плаща и вдохнул полной грудью. В воздухе разливался благоуханный аромат цветов, а тишину нарушало лишь журчание ручьев в саду. Повсюду горели светильники — на черных или серебряных резных столбах, на ветвях низкорослых деревьев, — окутывая сад ровным золотистым сиянием. Сидя на лошади, отец завороженно вертел головой и опомнился, только когда конь остановился у одного из крыльев замка. Впереди светился прямоугольник гостеприимно открытой двери, ведущей, судя по всему, в конюшню.

Отец помедлил, покричал хозяев, и снова никто не откликнулся, однако он уже и не ждал ответа. Осторожно спешившись, отец осмотрелся, а потом отважно расправил плечи и повел коня внутрь, словно ему каждый день доводилось бывать в заколдованных замках. Когда дверца первого стойла сама собой отодвинулась при его приближении, он лишь сглотнул раз-другой и храбро шагнул с конем через порог. Внутри ждали свежие опилки и сено в подвесной кормушке, по мраморному желобу в мраморную чашу поилки лилась вода и вытекала через мраморный водосток, а в яслях поднимался пар над теплыми отрубями. «Спасибо!» — сказал отец в пустоту и внезапно почувствовал, что она хоть и молчит, но слушает, как живая. Он расседлал коня. Откуда ни возьмись на противоположной стенке появились полки с крючками для сбруи. Кроме отца и лошади, там не было ни души, хотя в длинном ряду стойл мог бы поместиться целый табун.

Запах теплых отрубей напомнил отцу, что он и сам проголодался. Он вышел из конюшни и прикрыл за собой дверь. На противоположной стороне парадного двора, образованного двумя крыльями замка, тотчас же, словно только и ждала отцовского взгляда, раскрылась другая дверь. Он пошел к ней, миновав по дороге парадный вход — две массивные стрельчатые двери футов двадцать высотой и еще двадцать шириной, окованные железом и позолоченные. Обрамляла двери арка в шесть футов шириной, из того же тусклого серебра, что и въездные ворота, однако не ажурная, а барельефная, с каким-то замысловатым сюжетом. Впрочем, отец не стал останавливаться и разглядывать. Его манила другая дверь, привычных человеческих размеров. Без лишних раздумий он вошел внутрь и очутился в огромном зале, освещенном свечами в шандалах и в огромных, свисающих с потолка люстрах. По одной из стен горел огонь в очаге, куда поместился бы медведь на вертеле. Отец благодарно принялся греться — он продрог с дороги, а в замке, если не считать фигурного сада, отовсюду веяло холодом.

У камина уютно пристроился стол, накрытый на одного. Стоило отцу обернуться, как обитый красным бархатом стул услужливо отодвинулся, приглашая сесть; с блюд поднялись колпаки, а в фарфоровый заварочный чайник из ниоткуда полился кипяток. Отец медлил в нерешительности. Хозяина нигде не было видно — вообще не было видно ни одной живой души, ни ходячей, ни летающей, даже птиц в саду. Но где-то же прячутся те незримые слуги, которые так радушно его встречают? Кто их разберет, эти заколдованные замки, — вдруг владелец живет один, и слуги по ошибке приняли случайного путника за своего хозяина, который будет очень зол, когда обнаружит оплошность? А может, яства на столе тоже заколдованы и он превратится в жабу — или заснет на сто лет? Стул нетерпеливо качнулся, а чайник, приподнявшись, плеснул в просвечивающую фарфоровую чашечку ароматнейшего чая. Голод взял свое. Вздохнув, отец сел за стол и с аппетитом поел.

Отужинав, он заметил в углу невидимую прежде застеленную кушетку. Отец разделся, лег и тут же забылся глубоким сном без сновидений.

Проспал он обычные восемь часов. Стояло раннее утро, и солнце еще не показалось над убеленными макушками лесных деревьев. Сквозь высокие узорные окна сочился, разливаясь по полу, серый утренний свет. Одежду свою отец нашел вычищенной и аккуратно сложенной на спинке красного бархатного стула. Вместо прежней грубой рубахи лежала сорочка тонкого полотна. Башмаки и брюки выглядели как новые, а с плаща волшебным образом исчезли все прорехи и пятна, полученные в долгой дороге. На маленьком столике ждал завтрак — чай, гренки и яйцо-пашот. В хрустальной чаше плавала головка рыжей хризантемы.

Хозяин все не показывался, и беспокойство одолело отца с новой силой. Ему бы стоило уже отправляться в путь, но совестно было уезжать, не поблагодарив за гостеприимство. К тому же он по-прежнему не ведал, где находится, и хотел бы спросить дорогу. Он вышел из зала и отправился в конюшню. Там он нашел отдохнувшую лошадь, мирно таскающую сено из кормушки. Сбрую, которую он вчера повесил на стенку стойла, за ночь привели в порядок и починили, а все пряжки и кольца начистили до блеска. Отец снова вышел во двор и оглянулся, потом завернул за угол, где виднелись деревья и клумбы второго парка, за которым простирались луга. Снег пропал, как не бывало, и все вокруг зеленело, словно в июне. За лугом чернела стена леса. Отец прищурился, напрягая зрение, и вдалеке, словно подмигивая, блеснула серебристая искра — очевидно, еще одни ворота. «Отлично, — сказал отец вслух. — Туда и направлюсь».

Он вернулся в конюшню и оседлал коня — тот посмотрел на него с укоризной. Перед отъездом отец в последний раз окинул взглядом двор, а потом, повинуясь внезапному порыву, приподнялся в стременах и отвесил поклон большим парадным дверям. «Благодарю от всей души, — сказал он. — После ночи, проведенной здесь — надеюсь, я проспал всего одну ночь, — я чувствую себя куда лучше, чем за многие годы. Спасибо!» Ответа не последовало.

Конь неспешно потрусил через парк молодецким пружинистым шагом. Настроение у отца было таким же легким и беззаботным. Даже лес его не пугал, отец не сомневался, что теперь без труда найдет дорогу и, возможно, уже к вечеру обнимет родных и близких. От приятных раздумий его отвлекла попавшаяся по правую руку стенка небольшого садика. Низкая, в пояс высотой, эта стенка была увита прекраснейшими и необычайно крупными плетистыми розами. Сад оказался розарием — за розовой оградой росли ряды кустовых роз: белых, красных, чайных, розовых, огненных и бордовых почти до черноты.

Этот розарий чем-то отличался от остальных садов и парков, раскинувшихся вокруг замка, но чем — отец не мог уловить. Ухоженность и тишина царили в замке и прилегающих землях повсюду, но здесь чувствовалась какая-то особая умиротворенность, отраженная в каждом лепестке. Отец не мог проехать мимо.

Он спешился и вошел внутрь через проем в стенке, держа лошадь в поводу. Запах роз дурманил не хуже мака. Несмотря на устилающий землю ковер из лепестков, ни один цветок не выказывал признаков увядания: все розы, от бутонов до полностью раскрывшихся, поражали изумительной свежестью. Ни один из лежащих на земле лепестков не помялся под отцовским башмаком или конским копытом.

— Я не смог найти для тебя семена роз в городе, Красавица, — продолжал отец. — Пионы, бархатцы, тюльпаны — сколько угодно, их я купил, но розы продавались либо срезанные, либо саженцами. Я уже представлял, как повезу тебе куст в седельной сумке — будто похищенного младенца.

— Ничего страшного, что не привез, отец, — успокоила я его.

Однако в розарии, глядя на все это цветущее великолепие, он вспомнил о невыполненной просьбе младшей дочери и подумал: до дома всего день пути. Что, если сорвать одну розу? Один-единственный черенок? Неужели не выдержит она, если хорошенько укутать и везти со всей осторожностью? Такие красивые цветы, прекраснее, чем росли в городском саду, — да что там, отец в жизни не видел ничего прекраснее. С этими мыслями он нагнулся и сорвал пламенеющую алую розу.

Раздался дикий звериный рык — человеческая глотка не способна исторгнуть такие звуки. Конь в страхе попятился и чуть не встал на дыбы.

— Кто ты такой, что крадешь дорогие моему сердцу розы? Такова твоя благодарность за ночлег и стол? Ну уж нет, ты поплатишься за свое злодеяние!

Конь застыл, обливаясь потом, а отец обернулся на грубый хриплый голос и увидел страшное Чудище за дальней стеной розария.

— Клянусь, сударь, — дрожащим голосом начал отец, — я безмерно благодарен вам за гостеприимство и смиренно прошу простить меня. Я и подумать не мог, что вас оскорбит мое желание взять с собой скромный сувенир на память о вашей любезности.

— Льстивые речи, — прорычало Чудище, перешагивая ограду, словно порог. Оно ходило на двух ногах, как человек, и одевалось по-человечески — в черные сапоги и камзол из синего бархата с кружевными манжетами. От этого делалось еще страшнее, и страшно было слышать человеческий голос из звериной пасти. Конь в панике натягивал поводья, готовый задать стрекача. — Но лесть не спасет тебя от заслуженной кары.

— Горе мне! — Отец пал на колени. — Умоляю, пощадите! И без того немало бед выпало на мою долю.

— Наверное, они и лишили тебя совести — как ты собирался лишить меня моей драгоценной розы! — проревело страшилище, однако приготовилось слушать, и отец в отчаянии поведал ему о своих злоключениях.

— И так горько стало мне, что не сумею привезти своей дочери, Красавице, ту малость, о которой она просила. Вот и решил я, увидев ваш великолепный розарий, захватить розу ей в подарок. Великодушно прошу пощадить меня, сударь, ведь теперь вы видите, что я сорвал цветок не со зла.

Чудище задумалось.

— Я сохраню твою никчемную жизнь при одном условии: ты отдашь мне одну из своих дочерей.

— Нет! — вскричал отец. — Не бывать этому! Может, я выгляжу в ваших глазах бессовестным, но не настолько ведь, чтобы покупать свою жизнь ценой жизни собственной дочери.

Чудище мрачно усмехнулось:

— Гляжу, купец, ты не совсем пропащая душа. Тогда знай: твоей дочери нечего опасаться в моих владениях. — Чудище обвело широким жестом просторные луга и замок посередине. — Но если она придет, пусть приходит по доброй воле, из любви к тебе и желания спасти твою жизнь, отважно решившись на разлуку с тобой и с тем, что ей дорого. Только на таких условиях я ее приму.

Он умолк, и в наступившей тишине слышен был только лошадиный храп. Отец смотрел на Чудище, не в силах отвести глаз, а Чудище оторвалось от созерцания своих угодий и посмотрело на отца.

— Даю тебе месяц. По истечении срока ты должен вернуться — с дочерью или без. Замок отыщешь легко: надо лишь заблудиться в чащобе, он сам тебя притянет. И не пытайся улизнуть. Если через месяц ты не явишься, за тобой явлюсь я.

Отец не нашел что ответить. У него оставался месяц на то, чтобы попрощаться с родными и любимыми. Он вскарабкался в седло — с трудом, потому что конь рядом с Чудищем никак не хотел стоять смирно.

Когда он уже подобрал поводья, Чудище вдруг шагнуло вперед.

— Отвези розу Красавице — и до встречи. Тебе туда. — Оно указало на блестевшие вдали серебристые ворота.

Отец уже и думать забыл о розе. С опаской он принял ее из лап Чудища, а оно, со словами: «Не забудь же свое обещание!» — шлепнуло отцовского коня по крупу. Истошно заржав, конь скакнул вперед и понесся через луг, будто улепетывая от верной гибели. Ворота распахнулись сами, и тем же бешеным галопом конь помчался по лесу, только снег летел из-под копыт. Лишь в лесу отец смог кое-как утихомирить перепуганное животное и заставить ехать помедленнее.

— Остаток пути я почти не помню, — закончил отец. — Снова пошел снег. В одной руке я сжимал поводья, в другой — розу. Очнулся, только когда конь выбрался на опушку и я узнал наш дом на лугу.

Отец умолк и, словно не в силах глядеть на нас, отвернулся к огню. Тени от неутомимого пламени закружили розу в хороводе, и она будто кивала своей алой головкой, подтверждая рассказ отца. Мы все сидели как громом пораженные, сознавая лишь одно: в дом снова пришла беда. Мы словно вернулись в тот день, когда узнали о внезапном разорении. Тогда мы еще не представляли, чем обернется для нас потеря состояния и дома, но сразу оцепенели от нехорошего предчувствия. Теперь дело обстояло стократ хуже — речь шла о жизни отца.

Не знаю, сколько длилась эта тишина. Я посмотрела на розу, безмолвно и безмятежно алевшую на камине, и вдруг услышала собственный голос:

— Когда выйдет срок, отец, я вернусь в замок с тобой.

— Нет! — вскричала Хоуп.

— Никто туда не вернется, — заявила Грейс.

Жервен, нахмурившись, уставился в пол. Отец не отрывал взгляда от пламени в камине.

— Кто-то должен туда вернуться, Грейс, — наконец проговорил он. — Но я поеду один.

— Нет, — возразила я.

— Красавица! — взмолилась Хоуп.

— Отец, — настаивала я, — Чудище ведь пообещало, что не тронет меня.

— Мы не можем рисковать твоей жизнью, дочка.

— Гм. А твоей, выходит, можем?

Отец понурился:

— Она и так на исходе. А ты молода. Спасибо за предложение, но я вернусь один.

— Я не предлагаю. Я еду.

— Красавица! — прикрикнула на меня Грейс. — Прекрати, отец, зачем вообще кому-то ехать? Не явится же Чудище за тобой сюда в самом деле. Здесь тебе ничто не грозит. Его владения кончаются за воротами.

— Вот именно, — подхватила Хоуп. — Жер, скажи им. Может, они хоть тебя послушают.

Жервен вздохнул:

— Прости, Хоуп, сердце мое, но я вынужден согласиться с отцом и Красавицей. Давши слово — крепись.

Хоуп ахнула и, залившись слезами, уткнулась в плечо Жервена, который принялся гладить ее по каштановым волосам.

— Если бы не роза, я и сам бы нипочем не поверил… Это я виноват. Надо было предостеречь вас получше, — тихо сокрушался Жервен. — О том, что в лесу нечисто, рассказывали еще деды и прадеды. Надо было мне прислушаться.

— Ты прислушался. Ты же велел нам не ходить в лес, предупреждал, что он древний и опасный и что о нем много странных слухов бродит…

— Нет, парень, ты тут ни при чем, — заверил отец. — Не казни себя. Это моя дурная голова повела меня через лес в пургу. Виноват я один и никто больше, мне и расплату нести.

— Слухи… — проговорила Грейс. — Мы с Хоуп слышали, что в лесу живет Чудище, страшилище, которое поедает всех тварей, бегающих и летающих, и поэтому в лесу нет дичи. А еще оно заманивает путников на погибель. И оно очень, очень древнее, как холмы вокруг, как деревья в лесу. Мы ничего вам не рассказывали, потому что боялись, вы нас засмеете. Это нас Молли предостерегала, чтобы мы не ходили в лес.

Я оглянулась на Жера. За два года мы ни разу не возвращались к тому, о чем он рассказал мне той первой осенью.

Хоуп перестала плакать:

— Да, мы думали, это все чепуха. А ходить в этот жуткий лес у нас и без того не было ни малейшего желания. — По щекам сестры вновь заструились слезы, однако она выпрямилась, прижимаясь к Жервену, обнимавшему ее за плечи. — Ох, отец, неужели ты не можешь взять и остаться?

Отец покачал головой.

— А что в ваших седельных сумках? — вдруг спросил Жервен.

— Да ничего особенного. Немного денег — я думал купить корову, чтобы не возить молоко для малышей из города, но, боюсь, там и на корову едва хватит.

Жервен встал, не выпуская руку Хоуп, и склонился над седельными сумками, со вчерашнего вечера лежавшими в углу. Грейс и Хоуп, всегда исправно следившие за порядком в доме, почему-то не решились их тронуть.

— Когда мы с Красавицей вчера их тащили, они показались мне тяжеловатыми.

— Разве? Да нет же. Откуда там тяжесть? Они почти пустые. — Преклонив колени рядом с Жервеном, отец расстегнул одну из сумок и с изумлением вытащил две дюжины превосходных восковых свечей, льняную скатерть с изящной кружевной каймой, несколько бутылок выдержанного вина и бутылку еще более выдержанного бренди, серебряный штопор с головой грифона (красные глаза подозрительно напоминали рубины). Бережно завернутый в кожаный кисет, на свет появился нож с костяной ручкой в виде вытянувшегося в прыжке оленя, заложившего за спину ветвистые рога. Дно мешка по самое запястье наполняли монеты — золото, серебро, медь, латунь. Под грудой монет скрывались три деревянные шкатулки, на полированных крышках которых блестели инкрустированные перламутром инициалы — Г., Х. и К.

— Грейс, Хоуп и Красавица… — догадался отец и раздал шкатулки.

Сестры принялись извлекать одно за другим золотые ожерелья, жемчуга, бриллианты и изумруды, серьги с топазами и гранатами, сапфировые браслеты и опаловые перстни. Вскоре на домотканых подолах заискрились груды самоцветов.

Моя шкатулка была до краев наполнена коричневато-зелеными неровными катышками. Я зачерпнула горсть, и они с шелестом заструились сквозь пальцы обратно в шкатулку. И тут меня осенило.

— Семена розы! — рассмеялась я радостно. — А Чудище, оказывается, с юмором! Мы бы с ним, кажется, поладили.

— И не думай, Красавица! — осадил меня отец. — Я никуда тебя не пущу.

— Как, интересно? Привяжешь? Я поеду. Более того, если ты прямо сейчас не пообещаешь взять меня с собой, когда выйдет срок, я убегу сегодня же ночью, как только все заснут. Ты ведь сам говорил, замок найти легко — достаточно всего лишь заблудиться в чащобе.

— Слышать невыносимо! — заявила Хоуп. — Должен же быть какой-то выход.

— Нет никакого выхода, — покачал головой отец.

— И ты согласен? — спросила Грейс Жервена; он кивнул. — Тогда придется и мне поверить, — медленно проговорила она. — Кто-то должен поехать. Но не обязательно ты, Красавица. Я могу.

— Нет, — возразила я. — Розу сорвали для меня. Я младшая. И самая некрасивая. Не большая потеря для хозяйства. И потом, Хоуп без тебя туго придется с малышами, а я гожусь только дрова рубить и грядки полоть. С этим любой деревенский парень справится.

Грейс посмотрела на меня долгим пристальным взглядом.

— Ты же знаешь, я кого хочешь переспорю.

— Да, вижу, настроена ты решительно. Только не понимаю почему.

Я пожала плечами:

— Мне уже восемнадцать. Самый возраст для приключений.

— Я не могу… — начал отец.

— На вашем месте я бы ей уступил, — вмешался Жервен.

— Да ты понимаешь, что говоришь? — вскричал отец, вскакивая и роняя на пол опустевшую кожаную суму. — Я видел это Чудище, это страшилище, этот кошмар — а ты нет! И ты предлагаешь мне спасать свою жалкую жизнь ценой жизни моей младшей дочери, твоей сестры?

— Это ты не понимаешь, папа, — возразила я. — Я ведь не на заклание себя отдаю, я лишь хочу выручить тебя. А страшилищу, по крайней мере, не чуждо благородство, так что я не боюсь. — (Отец изменился в лице, словно увидел отражение Чудища в моих глазах.) — Не может быть злым тот, кто так любит розы.

— Но чудище есть чудище. Зверь лесной, — безнадежно увещевал отец.

— Разве зверя нельзя укротить? — спросила я, видя, что он сдается, и желая утешить.

Отец посмотрел так же, как несколько минут назад смотрела Грейс.

— Ты же знаешь, я кого хочешь переспорю, — повторила я, баюкая на коленях деревянную шкатулку.

— Да, дочка, знаю. И жалею об этом, как никогда, — с тяжким вздохом ответил он. — Ты просишь невозможного — но и невозможное случается. Будь по-твоему. Когда выйдет срок, мы поедем вместе.

— Ты не увидишь, как зацветут твои розы… — пробормотала Хоуп.

— Я посажу их завтра же. Они тоже заколдованные, а значит, если повезет — увижу.

ГЛАВА 2

Ночью мне не спалось. Отец, согласившись взять меня с собой в замок, когда выйдет отпущенный срок длиной в месяц, поднялся к себе, не вымолвив больше ни слова. Я отправилась на чердак почти сразу же, опасаясь расспросов и чувствуя напряженную тревожную тишину за спиной.

Я села на кровать и стала смотреть в окно на серебристо-черный безмолвный и безмятежный лес. В его молчаливом спокойствии не было ничего мрачного или угрожающего. Он надежно скрывал свои тайны, непостижимые здравому смыслу и воображению.

Итак, мне удалось настоять на своем. Я отправлюсь в замок и потребую от Чудища принять жизнь дочери взамен отцовской. Мне вспомнилось недоумение Грейс и затравленный взгляд отца. «Откуда такая решимость?»

— Хотела бы я знать… — пробормотала я вслух. В решении своем я не сомневалась, никто, кроме меня, на эту роль не подойдет, но, даже если предположить, что мной движет чувство долга, непонятно, чем вызван столь решительный настрой.

Шкатулку со своим инициалом я прихватила с собой наверх и высыпала ее содержимое на постель. Темные шарики с тихим шорохом покатились по одеялу, поблескивая в лунном свете. Последним из шкатулки выпало что-то тяжелое, льдисто-желтое и, подскакивая, покатилось по кровати, раскидывая высыпанные семена. Я подобрала его. Это оказалось кольцо — в форме грифона, как и серебряная ручка штопора, найденного в седельной сумке. Только этот грифон оказался золотым, и в открытой его пасти мерцали ледяными искорками бриллиантовые клыки. Ободок кольца образовывали расправленные крылья грифона, смыкавшиеся внизу, со стороны ладони. Мифический зверь пятился, вытягивая когти и запрокидывая голову на длинной шее, но страха и отвращения он не внушал — в его изящных изгибах читались лишь благородство и доблесть. Я надела кольцо на палец (оно село как влитое) и сгребла семена обратно в шкатулку. Спать мне осталось несколько часов, а бродить потом весь день невыспавшейся я себе позволить не могла. Тем более после сегодняшнего разговора. Моя рука замерла над крышкой шкатулки. Остается четыре недели. Три недели и пять дней.

Мне приснился замок, про который рассказывал отец. Я спешила куда-то по длинным коридорам с высокими потолками. Что-то искала, боясь, что не успею найти. Я не плутала по замку, нет, я знала дорогу и решительно заворачивала за углы, поднималась и спускалась по лестницам, открывала двери; не задерживаясь, проходила через восхитительно красивые покои с фресками на потолках, картинами на стенах и резной мебелью. Та, которой все это снилось, терялась в догадках и недоумевала, но та, что во сне, упорно продолжала свои поиски, тревожась все сильнее, пока с первыми лучами солнца я не проснулась, дрожа и ощупывая свое лицо. Поспешно одевшись, я все же сняла после краткого раздумья кольцо с грифоном и спрятала под подушку (непонятно зачем — кроме меня, в эту каморку на чердаке все равно никто не входил). Башмаки я зашнуровывала на ходу и преуспела не слишком — пришлось перешнуровывать за завтраком.

За столом царила та же напряженная тишина, что и накануне, с одним-единственным отличием: вчера нас пугала неизвестность, а сегодня мы уже знали, какая беда нас ждет, но страшились ее не меньше. Во время завтрака все молчали, кроме двойняшек. Первой встав из-за стола, я без особой надежды посмотрела в окно. Снег, который намела пурга, почти весь растаял под пригревшим вчера солнцем, а остатки скоро исчезнут без следа, как подсказывал коснувшийся моей щеки теплый ветерок, но земля еще слишком твердая, чтобы сажать цветы. Даже если мне и удастся проковырять заступом несколько лунок, семена все равно не прорастут в такой мерзлой земле. Хотя с другой стороны, они ведь волшебные… Будь что будет.

Позаимствовав у Жервена заступ и вооружившись лопатой, я принялась копать узкую неглубокую канавку вокруг дома, прямо под стеной, надеясь, что земля там чуть теплее, чем на открытом лугу или в саду. К обеду, изрядно запыхавшись, я все же посеяла семена и засыпала их землей. Семян хватило с избытком, даже осталось на конюшню и кузницу — по одной стенке. И хотя я провозилась с розами все утро, вместо того чтобы заниматься лошадьми и колоть дрова, никто мне ничего не сказал.

Однако за обедом Грейс не выдержала.

— Меня мучает наше вчерашнее решение — точнее, решение, которое Красавица за нас приняла. Хотя мы все пытаемся о нем не думать. Сестрица, я не берусь тебя отговаривать, — Грейс замялась, — но вдруг мы чем-нибудь можем помочь? Вдруг, например, ты хочешь что-нибудь взять с собой? — По ее голосу я поняла, что она протягивает мне спасительную соломинку — точнее, шелковую нить, из которой мне предстоит сплести мост через пропасть.

— Там будет одиноко… — робко поддержала ее Хоуп. — Даже птичьего пения не услышишь. — Наш кенарь как раз огласил комнату звонкой трелью, возвещая приход ранней весны.

Я молча смотрела в тарелку с супом. Что мне брать с собой? Что у меня есть, кроме двух смен одежды? Платье, которое я надевала на свадьбу Хоуп, оставлю тут — из него можно выкроить что-нибудь малышам. Юбка, в которой я хожу в церковь, подойдет кому-нибудь из сестер, надо будет только слегка перешить. Если Чудище хочет видеть меня нарядной, пусть присылает собственного портного. Я вспомнила, как отец рассказывал про бархат и кружева, и перед глазами тотчас же встала другая картина: во сне я бежала по замку в пышном платье с расшитыми юбками и в мягких кожаных туфлях. Я будто снова почувствовала их на ноге вместо своих побитых башмаков, но больше ничего не изменилось — передо мной стояла все та же тарелка супа. Я поболтала в нем ложкой, перемешивая узор из моркови, фасоли и лука.

— Может, хотя бы Доброхот ей скрасит одиночество, — высказался Жервен.

Я подняла глаза:

— Вообще-то, я собиралась доехать на нем только до замка, а потом отослать обратно с отцом. Как вы тут без коня?

— «Вздор, барышня. Он зачахнет, если ты уедешь без него», — напомнил Жервен с чужими интонациями. — Так что коня ты берешь с собой.

Я положила ложку:

— Не надо, Жер, не дразни меня. Я не могу его забрать. Он нужен вам здесь.

— Справимся без него, — уже обычным своим голосом заверил Жервен. — У нас ведь появилась еще одна лошадь — забыла? А если понадобится, купим вторую, денег теперь хватит. До твоего богатыря им, конечно, будет далеко, но нам и такие сгодятся.

— Но… — начала я.

— Возьми его, пожалуйста, — поддержала Хоуп. — Чтобы ты не казалась себе отрезанным ломтем. — Она принялась комкать в руках салфетку.

— Он ведь твой конь, — продолжал Жервен. — При всем его добродушии, он слушается и понимает только тебя. Может, он и не зачахнет, но любезности, как тебе, он нам точно оказывать не станет. Будет просто большой сильной скотиной.

— Но… — нерешительно повторила я. В глазах защипало от слез, и я поняла, что с Доброхотом мне действительно будет не так одиноко в замке.

— Хватит, — вмешался отец. — Я согласен с Хоуп. Так, по крайней мере, всем нам будет спокойнее на душе. И тебе тоже, не будь такой упрямицей. Понимаешь, дочка? — добавил он уже мягче.

Я только кивнула, боясь, что голос дрогнет, и снова взяла ложку. Напряжение ушло, мы снова стали обычной семьей, обсуждающей погоду, планы на предстоящий месяц и приготовления к отъезду младшей дочери. Мы приняли неизбежное, теперь надо было жить дальше.

Отпущенный срок пролетел быстро. Предстоящая разлука мало изменила наш уклад — мы просто свыклись с ней. Для соседей мы сочинили историю про дальнюю родственницу, которая на исходе жизни спохватилась, что остается без наследников, и решила взять к себе кого-нибудь из племянниц. В результате якобы выбрали меня как не самую незаменимую в хозяйстве, зато получающую наибольшую выгоду от жизни с тетушкой, поскольку там я смогу возобновить учение. Знакомые, хоть и жалели, что я уезжаю, одновременно радовались «небывалой удаче», выпавшей на мою долю. Даже те, кто не особенно жаловал книги и учебу, поздравляли нас из вежливости.

— Будешь приезжать на праздники, заходи к нам, не забывай, — напутствовала Мелинда. — Тетушка ведь тебя отпустит повидаться с родными?

— Да, обязательно заглядывай, — подхватила Молли. — Посмотришь город, нам расскажешь…

Мелинда хмыкнула. Городская жизнь, равно как и интерес к ней, вызывали у нее неодобрение. Мы-то еще, по ее мнению, легко отделались, и мой отъезд она принимала покорно, понимая, что тетушку, несомненно, надо уважить, однако все равно опасалась за меня.

— Что она, город не видела? — осадила дочку Мелинда, и Молли покраснела. Здешние тактично избегали расспрашивать нас о городской жизни, зная, в каких стесненных обстоятельствах нам пришлось перебираться сюда. — В любом случае, удачи тебе, Красавица! — пожелала Мелинда. — Только пообещай, пока не уехала, что навестишь и нас, когда будешь у своих.

— Обязательно. Если отпустят, — неуверенно ответила я. — Но спасибо на добром слове.

— Неужто не отпустит? Тетушка ведь, не чудище лесное… — удивленно бросила Мелинда в пустоту, а потом поцеловала меня на прощание, и они с Молли отправились домой.

Мы сидели на кухне. Отец в задумчивости курил трубку, Грейс чистила картошку, Хоуп кормила малышей, а я чинила подшейник на сбруе Доброхота. Жервен еще не вернулся из кузницы. Мы избегали говорить, на сколько я уезжаю — по словам Чудища выходило, что навсегда, и думать об этом было невыносимо, поэтому мы не думали.

Я поспешила нарушить молчание.

— Как знать, может, наша выдумка окажется не так далека от истины — и я действительно смогу возобновить занятия. Наверняка в таком большом замке найдется библиотека. Чем-то ведь Чудище должно заниматься, помимо того чтобы ухаживать за розами и пугать заблудившихся путников.

— Неизвестно. Чудище есть чудище, — покачал головой отец.

— Но ведь разговаривать оно умеет. Может, умеет и читать.

Грейс закончила резать картошку и высыпала ее на сковородку, где уже поджаривался лук. Жареная картошка с луком стала одним из самых моих любимых блюд здесь. Интересно, доведется ли отведать ее в замке? А пять лет назад я бы нос воротила от этого непритязательного блюда (приди нашему повару блажь подать такое к столу).

— Ты, Красавица, судишь остальных по себе, — возразила Грейс, — но ведь многие не находят в чтении ничего увлекательного. А уж греческий с латынью…

— Мне почти жаль это Чудище, — пошутила Хоуп, вытирая Ричарду томатный соус с подбородка. — Помню, как Красавица объясняла мне про склонения, а мне совсем не хотелось их учить.

На сковороде потрескивала картошка.

— Перестаньте! — остановил сестер отец.

Как раз вошел Жервен, и разговор оборвался. Жер протянул мне тонкий кожаный ремень.

— Вот, возьми, может, пригодится. Вряд ли какой еще от него прок будет.

— Спасибо.

— Ужинать! — позвала Грейс.

Зима окончательно сдавала позиции — та пурга, в которой заблудился отец, оказалась, судя по всему, последней, — и весна потихоньку вступала в свои права. Бегущий из леса ручей взломал корку льда по берегам и увлек ее вдаль в бурлящем потоке. Дорожку от дома к конюшне и кузнице всю развезло. Грейс приходилось подметать кухню и гостиную дважды в день, а я не успевала отмывать грязь с серого брюха Доброхота и кожаной сбруи, а про белые когда-то «чулки» на его ногах даже мечтать забыла.

Три недели мои розы не подавали никаких признаков жизни. Я опасалась, что семена могло унести потоками талой воды и грязи — я ведь не очень глубоко их сеяла, — и все чаще корила себя за недомыслие. Теперь они наверняка пропали и не принесут нам никакой радости. А все моя дурацкая опрометчивость — возомнила, что волшебные семена должны прорасти в мерзлой земле.

Роза на камине оставалась такой же свежей и яркой, как в первый день, когда отец вручил ее мне. Лепестков она больше не роняла и даже воду почти не пила. Грейс переставила ее из глиняной кружки в высокую хрустальную вазу, найденную в седельных сумках среди прочих изысканных вещей.

И вдруг, когда до отъезда оставалась неделя, я обнаружила под стеной конюшни три крохотных зеленых ростка. Затаив дыхание, я смотрела на них и не верила своим глазам, а потом помчалась к дому искать остальные. И нашла — под кухонным окном, выходящим к лесу, выстроилось не меньше дюжины. Это не могли быть сорняки (хотя я так отчаянно желала увидеть свои розы, что не удивилась бы, окажись эти ростки лишь плодом моего воображения). По фасаду дома тоже проклюнулся ровный рядок, и еще парочка робко высунула нежные зеленые головки у кузницы. Я вернулась в конюшню, куда и отправлялась с самого начала чистить и кормить лошадей. Теперь под стеной зеленели уже целых пять ростков! Наверное, оставшиеся два я просто не разглядела в первый раз.

К обеду я увидела целую гвардию коротких зеленых пик у стены дома, обращенной к лесу, — некоторые вытянулись на целых три пальца.

— Мои розы! — крикнула я, распахивая кухонную дверь. — Вы только посмотрите!

Они принялись расти с такой быстротой, что я невольно ловила себя на попытках подсмотреть украдкой, как проклевывается новый лист или новый усик цепляется за трещину в стене дома, конюшни или кузницы. Лучше всего дела шли у побегов со стороны леса — словно близость к отчему дому придавала им сил. На пятый день завязались крошечные бутоны, которые на шестой уже набухли, наливаясь алым или розовым. Уезжать нам с отцом предстояло наутро.

Как и в ту ночь, когда вернулся отец и рассказал свою удивительную историю, я не смогла заснуть. После ужина, не в силах выносить гнетущую тишину, я вышла из дому и пошла прогуляться по лугу. Ручей журчал что-то почти осмысленное, но я не могла разобрать ни слова. Казалось, он насмехается над моей недогадливостью, и даже галька по берегам смотрит понимающе. Я отправилась на конюшню, без особой, впрочем, надобности — наведенный там армейский порядок и начищенная до блеска сбруя, подготовленная для завтрашнего путешествия, никуда не делись. Доброхот у меня лоснился, как полированный мрамор, а его длинную гриву и хвост я расчесывала так старательно, что конь, должно быть, гадал, в своем ли я уме. Последние дни он немного тревожился (насколько может тревожиться большой спокойный конь), чувствуя, что в воздухе запахло переменами. Когда я чистила его, он, по крайней мере, видел, что я рядом. Наконец я задула фонарь и вышла из стойла. Доброхот, навострив уши и слегка раздувая ноздри, глянул на меня через дверцу.

— Не волнуйся, — успокоила я его. — Ты поедешь со мной.

На небе сквозь редкие облака сияла неполная луна. Лес молчал — если не считать шелеста листьев и скрипа деревьев.

Я без промедления отправилась спать, задержавшись внизу, лишь чтобы кивнуть всем остальным, сидящим у камина за шитьем и другой работой — хотя обычно к этому часу все уже расходились по кроватям, — и повесить фонарь на крюк у двери.

— У тебя все собрано? — тихо спросил Жервен.

— Да, — ответила я. — Спокойной ночи.

У подножия лестницы на чердак я чуть замешкалась. Отсюда лес выглядел другим, не таким, как я привыкла видеть из своего чердачного окна или с земли. Завороженная, я высунулась в окно, в шутку пытаясь усмотреть здесь некий моральный или философский смысл — банальная разница в один этаж и смена угла зрения меня не устраивали. Снизу донеслись голоса, и я невольно подслушала разговор, для моих ушей не предназначавшийся.

— Бедняга Ферди, — сказал Жервен. — Я велел ему не приходить до завтрашнего полудня.

Давняя мечта Жервена нанять парня на полный рабочий день, чтобы постепенно передавать ему свое мастерство, близилась к осуществлению: теперь Ферди будет ежедневно помогать с колкой дров и с работой в кузнице. Его предполагалось поселить в доме — скорее всего, в прежней каморке Жера, на чердаке, потому что, как во всеуслышание заявила Хоуп: «Разумеется, комнату Красавицы мы трогать не будем».

Как и остальные соседи, Ферди узнал о моем скором отъезде три недели назад. Жер сообщил ему в кузнице, при мне — я как раз помогала держать очередную норовистую лошадь. Ферди выслушал молча и не сразу нашел что сказать.

— Удачи тебе, Красавица, — наконец вымолвил он. Ни в тот день, ни в последующие недели он больше со мной и парой слов не перекинулся. Он избегал меня еще старательнее, чем я его, и обедать к нам тоже больше не приходил.

— Бедняга Ферди, — согласилась Хоуп.

Розы успели за день оплести все окно, и на подоконнике лежал налитой бутон, бордовый на кончике. Сняв башмаки, я бесшумно вскарабкалась по узкой чердачной лестнице.

Сон не шел. Все свои невеликие пожитки — книги, немного одежды — я уже собрала в седельную сумку, которая теперь дожидалась, когда с рассветом ее отнесут вниз и приторочат к седлу Доброхота. Завернувшись в одеяло, я примостилась в изголовье кровати, где можно было прижаться к стене и смотреть в окно. Кольцо с грифоном я с того самого раза не надевала, однако все время носила в кармане. Оставлять его в комнате мне не понравилось, потому что оно занимало в таком случае все мои мысли — носить его с собой оказалось как-то спокойнее. Оно символизировало мое будущее и казалось мне хорошим знаком. И вот теперь я нащупала его в кармане и надела.

Видимо, в конце концов я все-таки задремала, потому что вновь очутилась в замке и вновь что-то искала, проходя через десятки роскошных покоев с великолепным убранством. На этот раз меня одолевала еще большая тревога и тоска и явственно ощущалось чье-то присутствие (точнее не опишешь). Заливаясь слезами, я открывала одну дверь за другой, заглядывала в комнаты и, не находя того, что искала, спешила дальше. Когда я резко и неожиданно проснулась, за окном занимался рассвет. Первое, что я увидела, — три розы, распускающиеся в утренних сумерках. Две темно-алые, как та, которая стояла на каминной полке, и одна белая, с нежными персиковыми прожилками. Я и подумать не могла, что плети вскарабкаются так высоко. Два цветка робко высовывали нос из-под подоконника, а третий забрался почти до середины оконной рамы и теперь словно заглядывал в окно, склоняясь в изящном полупоклоне. Я высунулась наружу и, к собственной несказанной радости, увидела, что вся стена дома заплетена цветущими розами. На стенах конюшни и кузницы тоже горели яркие цветные пятна.

— Спасибо! — прошептала я в пространство.

Закрыв окно, я поспешно оделась. Кольцо с грифоном снимать не стала. Шкатулка, в которой приехали семена роз, лежала в седельной сумке. Я аккуратно — насколько умела — заправила постель, тщательнее обычного разглаживая одеяло, и постояла, оглядывая свою каморку, прежде чем в последний раз спуститься вниз. В один угол задвинут старый деревянный сундук, по длинной стене под скосом крыши стоит кровать. У противоположной стены под маленьким окном раньше лежали мои скудные запасы книг. Крупная красная роза мягко, словно бархатный кисет, стучала в стекло. Повинуясь внезапному порыву, я снова распахнула окно и надломила стебель. Цветок грациозно опустился в мою ладонь. Тогда я закрыла окно и, не оглядываясь больше, сбежала вниз по лестнице с сумкой за плечом и бережно зажатой в руке розой.

Навстречу мне попалась Грейс, которая несла в кухню полный подол яиц.

— Есть немного масла, поджарю на нем яичницу, — невесело улыбнулась она. Масло мы доставали только по особым случаям.

Когда я закончила седлать Доброхота и отцовскую лошадь, солнечный свет уже серебрил утреннюю изморозь на траве. Закрепив сорванную розу на сбруе во лбу Доброхота, я пошла завтракать. Однако, прежде чем сесть за стол, я задержалась ненадолго в безлюдной гостиной — побыть наедине с собой и осмотреться. Роза на камине только теперь стала вянуть: рядом с вазой лежали побуревшие и опавшие лепестки, сквозь которые поблескивал единственный золотой. Из кухни донеслись голоса родных.

Завтрак прошел в молчании, и я при первой возможности сбежала на конюшню, задержавшись лишь на миг у кухонной двери, чтобы поблагодарить Грейс.

— Отличная была яичница!

Сестра посмотрела на меня несчастным взглядом и пробормотала «Спасибо!» в стопку грязных тарелок.

Доброхоту не терпелось добраться до нарушителя моего, а значит, и его спокойствия. Он выскочил из стойла, потащив меня за собой и чуть не вывихнув мне плечо. Мотая головой и тряся розой во лбу, он прогарцевал несколько шагов — не самый легкий фокус для коня такого богатырского сложения. Отцовский конь, Одиссей, вел себя куда смирнее. Намотав его поводья на руку, я пыталась утихомирить Доброхота. Дуралей взвился на дыбы, оторвав меня на ладонь от земли, но вовремя опомнился и со смущенным видом опустился обратно.

Родные собрались в дверях кухни. Грейс и Хоуп с малышами на руках стояли у самого порога, отец с Жервеном чуть ближе, на пятачке голой земли между кухонной дверью и огородной калиткой. Розы цвели буйным цветом, озаряя серовато-коричневые стены дома, домотканую одежду и бледные лица.

Жервен, подойдя к нам, взял Доброхота под уздцы. Богатырский конь выгнул шею и задрожал, но с места не сдвинулся.

— Я его подержу, пока ты… — Жервен не договорил. Я кивнула.

Отец взял у меня поводья Одиссея, и я медленно направилась к сестрам. Я поцеловала по очереди сперва их, потом двойняшек. Мерси с Ричардом не понимали, что происходит, но, поскольку все вокруг ходили удрученные и понурые, они тоже насупились. Мерси сунула в рот полкулачка, а Ричард захныкал, готовясь зареветь, и Хоуп ласково его побаюкала.

— Прощайте! — сказала я.

Сестры не ответили. Я развернулась и пошла к лошадям — отец уже сидел в седле. Доброхот, косивший на меня глазом все это время, снова скакнул вперед, и я увидела, как напряглись все мускулы на привычных к кузнечному молоту руках Жервена. Доброхот осадил назад, приседая на задние ноги и отчаянно грызя мундштук, так что с губ полетели хлопья белой пены.

— Ах да, — вспомнив, обернулась я к сестрам. — Вещи из седельных сумок. Надеюсь, они вам пригодятся. То есть пользуйтесь на здоровье, — неловко поправилась я. Сестры кивнули. Грейс слабо улыбнулась краешком губ, а Хоуп моргнула, и крупная слеза, скатившись по ее щеке, капнула на лоб Ричарда. Малыш тоненько заплакал. Я все еще не могла уйти. — А все это изысканное серебро можно достать на мой день рождения, — закончила я, уже не думая, что и как говорю, и поспешно отвернулась.

Доброхот мотал головой, но вырваться больше не пытался. Жер обнял меня свободной рукой и поцеловал в лоб.

— Давай подсажу.

Конь стоял не шевелясь, пока Жервен помогал мне забраться в седло, а когда я наконец села, шумно выдохнул. Я наклонилась поправить розу во лбу.

— Поехали? — повернулась я к отцу.

Он кивнул. Жервен отступил, давая дорогу.

Я развернула Доброхота к лесу, и он целеустремленно двинулся туда, уже не упрямясь, а Одиссей за ним следом. Не доезжая до опушки, я обернулась и помахала рукой. Жер помахал в ответ. Тогда я пустила Доброхота рысью, и мы исчезли за деревьями. Последнее, что я слышала, — тоненький тоскливый плач Ричарда. Я послала Доброхота в легкий галоп, и все потонуло в треске ломающегося валежника.

Когда я наконец остановила коня, опушка давно скрылась из вида. Кругом тянулись к небу длинные стволы, очень немногие из которых я могла бы обхватить двумя руками. Подлесок давно закончился, землю покрывал лишь мох, кое-где виднелись фиалки, несколько запоздалых подснежников и какие-то незнакомые мне мелкие желтые цветы. Здесь было прохладно, хоть и не холодно — солнце проникало сквозь листву, почти не грея. Ветки на гладких толстых стволах начинались высоко от земли, над нашими головами. Где-то струился ручей. Если не считать его журчания и наших собственных звуков — звякания и скрипа сбруи, иногда хруста тончайшей корки льда под копытом, — в лесу стояла глухая тишина. Отец ехал за мной, чуть поотстав. Я подняла взгляд к небу — в зелено-черно-коричневом своде проглядывали, словно звезды, голубые лоскутки. Тогда я вдохнула полной грудью, и впервые за последние дни душа вернулась из пяток на положенное место.

— Хороший лес, — обернувшись к подъехавшему отцу, сказала я.

— Отваги тебе, дочка, не занимать, — улыбнулся он в ответ.

— Нет, правда хороший.

— Тогда я рад. По мне, он слегка мрачноват, — заметил отец, оглядываясь. В молчании мы проехали еще несколько минут. — Смотри!

Между деревьями впереди посветлело. И тут я увидела ее — дорогу, ведущую в сердце леса, к замку.