Кривые Жуковского

Правильных ежиков, которые иголками наружу, берут домой, поят молоком из блюдца, селят, например, за диваном. А на воле у них ночная охота на тех, кого обычно не жалко, норки, детишки и даже вроде бы линька.

Неправильный ежик спешит домой, топчет золотые листья модными сапогами.

«Я – мышь, – думает, – игольница я».

Заходит в дом. Не задевая ни косяков, ни стен, аккуратно снимает пальто.

– Привет, дедуня!

Не слышит тот, голоса из телевизора громче ее.

«Мой дед – герой. Мой брони-дед!» – с восхищением думает она о деде.

Он рассказывал ей частенько, что в него не то что иголки, в него и копья прилетали…

Пьет чай, мажет маслом хлеб, моет за собой посуду. Делает уроки, рисует невнятное, надевает пижаму. Оглядывает себя перед сном. Ни следа.

***

– Может, Полюшка, что-нибудь с волосами тебе сделаем? Ну что ты глаза закатываешь? Нужно просто один раз найти свою прическу. Это проще, чем ты думаешь. Даже не надо много экспериментировать, перекрашиваться в разные цвета. Нужно просто найти профессионала, который подскажет. Неужели ты не хочешь в себе ничего изменить?

Полина не ответила, и Варвара предприняла еще одну попытку.

– И, кстати, надо пальтишко твое заменить. Например, если сделать короткую стрижку, знаешь, вот тут попышнее оставить, а здесь прям так коротко, то можно взять приталенный плащ, примерно до колен. Я вчера, кстати, даже присмотрела… Полин, Полина? Я же с тобой разговариваю, хватит пялиться в ноутбук.

– Мам, я уроки делаю.

Варвара редко заходила в комнату дочери. В основном тогда, когда ей было страшно. Обычно Полина не давала поводов за себя бояться. Чаще Варвара находила их сама: в плохих оценках, в грустной музыке, доносящейся из-за ее двери, в несъеденном завтраке. А сейчас и искать ничего не пришлось – в школу вызывают.

– А что задали?

Варвара попыталась заглянуть в монитор. Они сидели на кровати. Полина, прижавшись спиной к стене, держала на коленях ноутбук. Варвара сидела на самом краешке, все собиралась уйти и никак не решалась.

– Про разные города России, по географии.

– Понятно.

«Человек. Начало», – думала когда-то Варвара, смотря на сморщенное тельце дочери, прикутанное розовой пеленочкой, и боялась продолжения. Мыть, кормить, вовремя укладывать спать, не подпускать к опасным предметам, если заболела – к врачу, а дальше по его рекомендациям – с этим, Варвара знала, справится. Она больше думала о том, не упустит ли она тот момент, когда дочь научится испытывать боль не только от расцарапанных коленок и ушибленного лобика. Ведь когда она впервые почувствует одиночество, она не сможет подобрать для него слова, она просто попытается вылить его слезами. Она ведь еще не будет знать, что его не вылить, не вытравить, не вылечить. И она точно не придет с этим к Варваре. И с обидами к маме тоже она будет ходить недолго. Научится прятать их в себе, какие поглубже да на подольше, какие так, чтобы и до дома не донести.

– Людмила Васильевна меня в школу вызывает.

– Пойдешь? – не отрывая глаз от монитора, спросила Полина.

– Не знаю. Идти?

– Как хочешь.

Варвара помнила тот день, когда впервые отвела ее в детский садик. Она вернулась домой одна и занялась уборкой. Искусала губы, сломала ноготь, разбила вазу. Сидела со стаканом чая и смотрела на часы, как в окно, в телевизор, в книгу. Вышла из дома пораньше. Стояла почти час под дверью, вслушивалась в детские голоса, тщетно пытаясь вычленить из них Полинин. Минута к минуте, в положенное время вошла в группу. Воспитатель ей улыбнулась, ушла и вернулась, ведя Полину за руку. Полина подошла к маме и прижалась лицом к ее бедру. Варвара погладила дочь по головке. Все хорошо, только и сказали ей. Варвара не поверила и спросила дома Полину. Дочь обнимала маму за шею, елозила на ее коленях и нехотя отвечала на вопросы, коверкая слова: «Не обизали, касу, игауа».

Что все хорошо, ей потом говорили каждый раз. Еще говорили, что Полина послушная, покладистая и даже один раз назвали «подарком любому воспитателю». Варвара вела Полину домой и злилась. Она сжимала ручку дочери все сильнее и сильнее, а та молчала, терпела. И когда наконец пискнула, Варвара очнулась, отпустила. Покладистая, хорошая, ест все, что дают, если забирают игрушку – отдает, говорят: «Уйди», – уходит. Воспитатели таких детей любят и очень быстро перестают замечать. А другие дети… Варвара упорно допытывалась об этом у Полины перед сном: «Полёчик, тебя сегодня никто не обижал?» – Нет. – «Ты мне расскажешь, если тебя будет кто-нибудь обижать?» – Да. – «А игрушки у тебя не забирали?» – Нет. – «А с кем ты играла?» – С Ваней. Варвара целовала дочку в макушку и еще долго сидела у ее кроватки. «Не будь такой, как я, – шептала. – Не будь такой, как я…».

– А что ты натворила-то?

– Ничего.

Потом началась школа, и Полина стала подарком уже для учителей. Звезд с неба не хватает, что говорят, выполняет, дисциплину не нарушает. Кого у нас сегодня нет? И понимают, что Полины, только наткнувшись на ее фамилию в школьном журнале.

– Полина, пошли делать уроки, – звала Варвара. Та оставляет игрушки, садится за тетради. «Пиши». Не пишет. Не понимает, сидит молча, с ровной спиной, смотрит то в учебник, то в тетрадь. «Ты кукла, Полина», – говорит Варвара. Полина поднимает личико, смотрит на маму, улыбается. А Варвара злится. «Если бы я хотела себе куклу, я бы купила ее в магазине», – думает она и ненавидит себя за это. Кусает губы. Обнимает дочь, зацеловывает круглое личико.

– Плохо.

– Что ничего не натворила?

– Ну да. Хоть раз бы окно мячом разбила или цветочным горшком в стену кинула…

– Ага, или встала и ушла посреди урока.

– Ну хотя бы.

– Так ты пойдешь?

– Если спросят, скажи, я на работе, вырваться не могу.

Варвара знала, что подросток – это человек, выкрученный на максимум. Все везде колется, все остро, больно, все отвратительно. И мир отвратителен, и ты сам тоже.

Конечно, Варвара подумала об этом заранее. Еще сидя у песочницы, в которой Полина строила замки и лепила пирожки, рассуждала о грани между мамой и подругой, которую необходимо нащупать, чтобы ее держаться, чтобы дочь с ней секретничала, советовалась, доверяла.

А теперь, рассуждала растерянная Варвара, с зашторенной со всех сторон Полиной не то что подругой, тут и мамой не всегда получается быть.

Она догадывалась, что дело не только в пресловутом «возрасте». Для нее эта история началась недели две назад. Она подозревала, что для Полины намного раньше.

***

– Дедуня опять митингует, – улыбнулась Полина, входя на кухню.

Варвара улыбнулась ей в ответ. Она держала в одной руке стеклянный заварник, свободной махнула в сторону гостиной, вроде как «пусть». Подставила к своему, приготовленному под чай стакану еще один.

Полина расценила это как приглашение. Не отказалась, села.

– На работу? – спросила Полина.

Это был субботний вечер, и Варвара опять не знала, как его провести. Надела джинсы, симпатичный свитер и пообещала себе, что посидит на работе только часик. Ну может полтора, если захочется кофе.

Она плеснула в стаканы заварки, потом кипяток. Пара обжигающих капель попали Полине на руку. Она их стерла.

– Презентацию готовлю. К понедельнику нужно закончить, – будто оправдываясь, ответила Варвара.

Полина вспомнила большие залы, где мама стояла у огромного, растянутого на всю стену экрана, говорила в микрофон. Ее молча слушали, потом громко аплодировали. После выступления все ели и пили, но прилично, не садясь за столы. «Дочка?» – спрашивали маму, смотря на Полину, и улыбались. Она улыбалась в ответ и говорила: «Полина».

Варвара пила их любимый с Полиной зеленый чай с жасмином. Не торопясь, подносила стакан к губам. Полина к своему и не притронулась. Она знала, что сейчас не время, но она уже давно решила сделать это для мамы:

– Мам, у меня к тебе дело. Серьезное, – сказала это, соответственно, серьезно.

Варвара поставила чашку с чаем на стол, чуть отодвинула в сторону. Лицо настороженное, спина прямая. Полина так и прыснула со смеху:

– Да не, мам, не настолько же!

– Говори, – тихо, почти шепотом сказала она.

И в этот момент Варвара впервые подумала: «Началось».

Полина еще какое-то время молчала. Ей была неприятна излишняя торжественность момента, мамино волнение. Сейчас бы в самую пору взвизгнуть: «Я беременна от своего кузена!» – и со слезами убежать в свою комнату, веселила себя Полина. Но сжалившись над мамой, осторожно начала:

– У нас в школе есть мальчик…

Варвара еле заметно кивнула.

– Он мне нравится…

Кивнула еще раз.

– Но он, как бы тебе это сказать…

Варвара приподняла подбородок, готовясь кивнуть еще раз.

– Мама!

Варвара обхватила свое лицо ладонями, локтями уперлась в стол. Теперь ее голова была зафиксирована, и она выжидающе смотрела на дочь.

– Так вот, – попыталась продолжить Полина, – он из параллельного класса, поэтому ты, может, его не помнишь. Точнее, он был в «А», потом же нас соединили, и мы теперь в одном, – уводила Полина маму в сторону от сути, потому что на самом деле еще не придумала, как ей сказать.

– Ну я же хожу на собрания… – снова, как будто оправдываясь, сказала Варвара.

Обе понимали, что говорят не о том. И обе уже, наверное, с большим удовольствием обсудили бы мамину предстоящую презентацию.

Полина говорила себе в тысячный раз – это все для нее, она ведь мама, она, наверное, хочет знать. Но все сильнее убеждалась в том, что делает это больше для него.

Мама послушно ждала.

– В общем, у него нет одной ноги.

Блин! Надо было сказать: «Есть одна», – ругала себя Полина. Это как стакан, который наполовину полон или наполовину пуст, в зависимости от твоего эмоционального восприятия мира – вспоминала Полина уроки самопознания в школе. Мария Константиновна говорила, что мыслить нужно по-зи-тив-но. При этом улыбалась как умалишенная. И Полина в точности повторила ее улыбку для мамы.

Варвара не улыбнулась в ответ, спросила:

– Вы встречаетесь?

– Вроде нет.

Обе помолчали.

– Как его зовут?

– Артем, – еле слышно произнесла Полина.

И дурацкая улыбка сползла с ее лица. Стало тяжело дышать. Полина уставилась на мамину чашку с чаем. Остывает, думала она.

– Ну и? – спросила Варвара, которая уже взяла себя в руки. Она отпустила свое порозовевшее от волнения лицо и сложила руки на стол, будто школьница. Она тогда почему-то решила, что на этот раз пронесло.

– Что «и»?

– Это все, что ты можешь мне рассказать о нем?

Полина подняла на маму удивленные глаза. Да она как-то и не готовилась рассказывать что-то другое. Она и имени-то его вслух спокойно произнести не может. И не знает она о нем ничего такого, что могла бы рассказать маме. Разве что он мучает ее. Что от него все время больно.

– Если хочешь, можешь пригласить его в гости, – это все, что придумала сказать Варвара, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.

– Это вряд ли.

Посидели еще немного. Они не умели по-девчачьи секретничать, и пора было расходиться.

Миссия выполнена, поздравляла себя Полина и не испытывала от этого ни малейшего облегчения. Она знала, что мама хочет уйти, но, сконфуженная и растерянная, забыла ей в этом помочь. Хотя обычно она была чутка до маминых желаний.

Варвара поднялась, подошла к дочери и положила ей руки на плечи, поцеловала в макушку.

Ах, да! – спохватилась Полина.

– Я пойду уроки делать. Задали много.

И не сдвинулась с места. Это был зеленый свет для мамы. Та еще раз чмокнула Полину, на этот раз в щеку, и вышла из кухни.

Сапоги, куртка, сумочка – различала Полина по звукам очередность маминых действий в прихожей, – дверь.

Потому что в школе уже все шепчутся, сказала Полина маме, сделав глоток любимого чая. И ты обязательно встретишь кого-нибудь, кто скажет тебе об этом. Это будет обязательно злой человек, и он будет очень внимательно смотреть на твое лицо. И тогда ты должна быть готова. Во всеоружии. Ты должна будешь улыбнуться и сказать что-нибудь типа: «Да, он очень хороший мальчик». Хоть это и неправда.

А может случиться и так, что ты встретишь нас, когда мы будем идти вдвоем, и тогда ты должна быть строга и немного раздосадована от того, что ваше знакомство оказалось случайным, а не так, как тому подобает быть. Ты не должна удивляться, и, хуже того, смущаться. Ты должна смотреть в его лицо, а не на костыль и неестественно ступающую ногу. Это не ради него, поверь мне, убеждала она маму и заодно себя. Я знаю, ты умеешь быть на высоте, и Полина снова вспомнила маму, стоящей у большого экрана. Я просто даю тебе время…

***

– А заводы? Ни одного ведь завода не осталось! – доказывал дедуня телевизору, когда Полина входила в гостиную.

Она остановилась в проеме двери, прижалась плечом к косяку. Смотрела на родное выцветшее, морщинистое лицо.

Дедуня был на войне, думала она о нем, воевал, геройствовал. Был взят в плен. Он не сказал им ни слова, плюнул в лицо вражескому офицеру. За то был убит. Лежал лицом вниз в мелководной реке, не побежденный никем, не предавший Родину. «Мой дед – герой. Мой брони-дед», – в тысячный раз нараспев повторяла Полина. Лежал там, а мимо шли люди с лопатами. Они шли строить все заново, поднимать из пепла страну. И дедуня решил с ними. Задымили заводы – это мой дед с мазутным лицом. Заколосилась рожь на полях – это мой дед на комбайне. Заиграла музыка в клубе, и там мой дед – первый красавец. Но что-то пошло не так с этой большой и цветущей страной. Что-то с ней случилось, и оказалась она не такой большой и не очень, судя по дедуниным возмущениям, цветущей. Например, заводов в ней не осталось. И руководству он не доверяет. Недоволен он им. И только дедуня теперь знает, с кем нужно дружить этой стране, кого ругать, а кого следует бояться. Знает поименно всю ее боевую технику, частенько перечисляет, загибая пальцы, и когда получается кулак, трясет им, говоря, что может и следует, но мы не боимся. Он все время говорит: «Мы». Все время говорит: «Наш».

Полина бы прошла мимо и деду мешать не стала, но…

– А кому нужны эти заводы? Только экологию портить. Пусть китайцы все за нас делают. Плохо, что ли?

Дедуня не верил. Долго с открытым ртом смотрел на внучку. Кто бы другой сказал ему это из телевизора, он бы нашел, что ему ответить, он бы отвечал громко, долго, он бы ему доказал…

Полина уже шла в свою комнату, быстро, чтобы не запомнить вот этих дедуниных глаз, этого раскрытого от удивления рта.

Это он меня укусил, думала Полина, безуспешно пытаясь сглотнуть подступающий к горлу ком.

В комнате задернула шторы, включила гирлянду, которая висела еще с Нового года, упала на кровать. Теперь мама знает то, что знают все, думала Полина, и моя совесть чиста. Знает, что Артем и что на одной ноге. Ей ведь и не нужно знать, что он злой. А еще умный, высокомерный, иногда просто невыносимый…

Полина готовилась к этому разговору, даже отрепетировала его на подруге. Пусть и не лучшей, но такой, которая имелась. Они с Анжелой были с одного двора, но ходили в разные школы. Анжела Полине нравилась. Она была из тех, кто умеет красиво курить тонкие дамские сигареты, стоя на кучи мусора за гаражом. Из тех, кто от этих сигарет может оставить следы на своих запястьях. Запястья, правда, у Анжелы были чистые, но Полине казалось, что это только потому, что не случалось у нее еще настоящей любви. По сути, Анжела выслушала от Полины ту же характеристику, что и мама (просто Артем, просто без ноги), и спросила: «А у него там-то все нормально? Ну как мужик он может?». Полина пожала плечами. Они даже не целовались. «Зря репетировала, – подумала тогда Полина, – мама такого не спросит».

Полина свесила руку, нащупала под кроватью книгу. Достала.

«Шинель». Она читала ее уже третий день. Полина долго смотрела на серую скучную обложку, пытаясь его возненавидеть. Иногда у нее это отлично получалось, и она уже чувствовала в себе силы, чтобы отнести все эти книжки обратно в школьную библиотеку, а по возвращении в класс пройти мимо его парты, даже не взглянув. Но эти непонятно откуда взявшиеся силы быстро покидали ее, когда она думала, что завтра он может сам первым поздороваться, и тогда она неприметно промямлит что-нибудь в ответ. А еще он может смотреть на нее на уроке в упор, не стесняясь никого, и тогда ей придется стесняться за двоих. А если Грачева Вадика не будет, он может подсесть к ней за парту и сидеть рядом весь урок молча, и она будет чувствовать его запах и пылать лицом. А может, как частенько бывало, весь день не замечать ее, говорить и смотреть на кого угодно, кроме нее, и тогда ей будет больно…

Ненавижу его, думала Полина, открывая книгу на странице, отмеченной закладкой.

Далее он говорил совершенную бессмыслицу, так что ничего нельзя было понять; можно только было видеть, что беспорядочные слова и мысли ворочались около одной и той же шинели. Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух.

Наконец-то! – обрадовалась Полина.

Полина пролистала несколько последующих страниц и немного расстроилась, что смертью персонажа не заканчивается книжка и что придется одолеть еще его послесмертье.

Читала, хмуря брови. Отвернулась с книжкой к стене, чтобы ее взгляд то и дело не сбегал со скучных строчек на толстенный корешок книги, лежащей на столе. На нем большими пузатыми буквами значилось «Обломов». «Как много “О”», – думала Полина и мысленно водила по ним пальцем. Обе эти книги она взяла в библиотеке одновременно. Думала, эта-то тоненькая, она ее в один присест прочтет и сразу за ту, толстую, возьмется. Кто ж знал…

Глазами скользила по строчкам, а сама уже видела себя несущей побежденные книги обратно в библиотеку. И Артем, случайно оказавшийся рядом, видит ее, прижимающую к груди книги… Полина повернулась к толстой книге и сказала ей сердито: «Тебя развернем спиной». И, подумав, добавила: «А шинельку из-за тебя, толстушки, и видно не будет». «А то стыдно ведь получается, – думала Полина, – это же школьная программа. “Шинель” классе в пятом или шестом проходили, а “Обломова” в прошлом году».

У каждого есть своя шинель… Полина тогда не поняла, о чем это говорит Артем, но запомнила. При встрече как бы невзначай (сейчас-то уже понимала, что совершенно невпопад) сказала Анжеле, что один ее знакомый считает, что у каждого есть своя шинель. Анжела долго, не моргая, смотрела на подругу, потом ответила, что хорошо подмечено. И у нее Полина уже не постеснялась спросить, что это значит.

А про «Обломова» Полина догадалась сама. Обломов-то на слуху. Артем сказал: «Карпенко, убей в себе Обломова». Не ей сказал, мальчику из класса.

«Шинель» была побеждена, но облегчения это не принесло. Теперь Полине предстояло учиться ненавидеть его всю следующую книгу. А ее было много.

В Гороховой улице, в одном из больших домов…

Слушай, тебе сколько лет? Как и тебе, наверное. А ты глупа не по годам.

…глупа не по годам.

…глупа не по годам.

Варвара вернулась поздно, зашла поцеловать Полину. Та уже лежала, по уши укрытая одеялом.

– Спокойной ночи, зайчик.

Поцеловала дочь в скулу и легонько в носик.

«Я – ежик», – отворачиваясь, подумала Полина.

***

Мама неправильного ежика на областной конференции по вопросам миграции бабочек. На конференции люди не ищут друг друга. Говорят, смеются, едят бесплатную еду… И не ищут друг друга. А она отдалась бы здесь каждому мужчине, потому что ей не жалко и потому что пара тапочек в одноместном номере ей кажется счастливее нее, спящей одной в огромной кровати.

В ванной: «Я – бабочка, – шепчет, – пора выбираться». Снимает перед зеркалом одежду. Является голой, тонкой и немного смешной. Смеется. Внизу живота аккуратный шрамик. Не портит, но прерывает смех.

– Прекрасный доклад! – говорят ей.

Говорят еще – поздравляю, молодец, а она ищет в толпе ту, с красными губами. «Оно все так невероятно, потому что губы пухлые, а зубы белые, ровные, ну, может, только слегка мелковатые», – думала Варвара. И кожа, да, это все кожа – гладкая, свежая. С такой кожей можно себе позволить и красную помаду, да, наверное, вообще можно себе позволить все что угодно. Например, не писать хороших докладов, не вставать рано-рано, чтобы укладывать волосы перед зеркалом, пока руки не затекут, не наглаживать так тщательно рубашку, не спать одной накануне. Можно…

– Прекрасно, Варечка! – говорит ей пожилая коллега. – Пойдемте за наш столик.

Люди уже расходятся на обед, соседняя комната с конференц-залом – ресторан, по уровню, конечно, столовая.

Варвара заметила ее еще вчера, на торжественном открытии. Та сидела через несколько стульев, немного позади. Оглянувшись раз, увидев эти губы, она уже не могла слушать выступающих, хотя среди них был и Анатолий Валерьевич, которого она уважала, который преподавал ей еще в университете, на лекциях которого она сидела с открытым ртом.

– Салатик? – все та же коллега пытается за ней ухаживать, видя ее пустую тарелку.

– Я сама. Спасибо.

Она искала ее среди сидящих за столиками, оглядела все соседские. Делала это неаккуратно, ее спросили:

– Вы кого-то ищете?

Варвара улыбнулась и на секунду вообразила, что улыбается ее улыбкой, ее красными губами, и почувствовала себя такой скользкой, гибкой, всемогущей.

– Нет.

Такую улыбку она дарила бы всем, не берегла ее для одного-единственного. Милостыня недостойным, награда победителям.

– Попробуйте, это очень вкусно.

И в ее тарелке оказался кусочек мяса, потом ложка салата, еще что-то. Она не сопротивлялась, знала, что есть этого не будет. Она вообще здесь есть не будет, она уже хочет домой, эти губы все отравили. Ведь можно же быть просто красивой, но зачем быть такой хищной, зачем так понимать свою власть?

А он? Он их видел? Мысли о чужом превосходстве всегда приводили к нему. Конечно, видел, отвечала себе Варвара. Ей казалось, что этот гул голосов, наполняющий собой огромный зал, был только о них. Все говорили, обсуждали, восхищались, а обладательница прекрасных губ сидела за одним из столиков, откинувшись на спинку стула, и величественно принимала преподносимые ей дары. И он был среди дарителей.

Она встала, вышла из-за стола. Нет, она так ее не найдет, если будет сидеть и есть салат. Ее спрашивали все разом, спрашивали, хорошо ли она себя чувствует, случилось ли что. Она отмахнулась, да, да, все сразу.

Направилась к входу. Зал начинался с колонн и трех ступенек. Она поднялась. Смотрела сверху на гудяще-едящую массу.

– Как Полина? – раздался голос у самого уха.

Варвара вздрогнула. Не обернулась.

– Началось, – ответила она.

Варвара знала, что утрирует. Она ведь себя уже убедила, что оно и к лучшему. Что такой Полину не обидит, ведь сам обиженный. Но ей хотелось сообщить ему о чем-то важном, страшном, волнующем. Ей хотелось, чтобы ему казалось, что в ее жизни еще хоть что-то происходит.

– Что началось?

Она повернула голову, его подбородок почти касался ее плеча.

– Влюбилась.

Короткий смешок, а потом коснулся губами чуть выше уха. Даже не поцелуй. Но как надолго этого хватит!

***

Полина всегда приходила первой. Сидела на широком подоконнике, ждала, пока по одному начнут появляться одноклассники.

За окном было темно, и стекло от того казалось непроницаемо черным. Она изредка поглядывала на свое отражение. Она нравилась себе на черном.

Полина любила, когда уютно. Уют очень часто создавали полумрак и тишина. Она любила, к примеру, родительские собрания. Вечер, пустая школа, лампочки горят только в холле у входа и в коридоре, где немногочисленные ученики дожидаются своих родителей. За закрытой дверью далекие голоса, а если крикнуть самой, отзовется эхом.

Еще Полина очень любила сказку, которую мама когда-то читала ей перед сном. В ней одна ласточка, влюбившись по глупости в тростник, не улетела с остальными зимовать в Египет. Полина представляла себя той ласточкой, летящей в лучах заходящего солнца над пустыми гнездами, в которых еще недавно пищали птенцы, суетились их любящие родители. Рассекала крыльями воздух, который теперь был только ее. Впитывала тишину, которая ценна была тем, что еще вчера ее не было.

Полина всегда приходила первой. Но раньше, потому что так было уютно, а еще удобно – первый никогда не опаздывает. Теперь все было по-другому. Она надеялась, что он будет вторым, и тогда на черной глади оконного стекла они окажутся ненадолго вместе.

– Привет.

Но второй оказалась Алена. Она поздоровалась с Полиной на ходу, не поворачивая головы. Прошла к другому окну. Она была высокой, модной, красивой.

– Привет.

– Привет.

Это были Лешка и Глеб.

А потом, уже не здороваясь ни с кем, пришли двоечники Тарас и Артем. Но Артем не тот, с которым хотела отражаться Полина.

Потом Ангелина и Маша. Вообще, в классе у них было две Маши – Иванова и Курчатова, но Курчатова уже давно болела и в школу не ходила.

Стали приходить по трое, четверо. Вот уже и учитель с ключом…

«Привет, привет, здравствуйте».

Не пришел, констатировала Полина.

В класс заходили толпой, толкая друг друга в дверях. Полине стоило только стать частью этого бурлящего потока, и он отнес ее в класс, усадил за парту.

Наконец все расселись по местам. Принялись шумно доставать учебники, тетради, ручки.

За соседней партой разговаривали:

– Экономика, что ли?

– География вроде.

– А домашка была?

– Не знаю. Я ничего не делала.

Прозвенел звонок.

«Не пришел», – думала Полина.

– Все успокаиваемся, урок начинается!

– Экономика? – спросил кто-то громко с последних парт. Ему удалось перекричать толпу, и учительница ответила:

– География.

Ответила четко, ясно, чтобы слышали все.

У Вадика, Полининого соседа по парте, зазвонил телефон. Он стек под парту, и оттуда доносился его шепот:

– Да, мама. Хорошо. Уже урок. Да понял я!

«Не пришел», – опять думала Полина, поглядывая на пустой стул за партой справа.

Уже писали название новой темы, уже было оглашено, что в конце урока одиннадцатый «А» ждет небольшая контрольная работа по предыдущей теме, уже класс успел опечалиться на этот счет.

– Записываем! – громко, очень громко сказала Ирина Владимировна.

В классе стало почти тихо. У кого-то упала ручка, кто-то покашлял. У Вадика вибрировал телефон, он его выключил.

– Еще в пятидесятых годах в Европе начали появляться предпосылки возникновения интеграционных процессов. Постепенная потеря колониальных рынков… А где Притчин?

«Не пришел», – ответила про себя Полина.

Теперь уже не одна Полина смотрела на пустующий стул справа от нее.

– Заболел? – спрашивает Ирина Владимировна.

Никто не ответил. Никто не знал.

– Я ему материалы давала для открытого урока. Кто-нибудь знает, когда он придет? Я же должна знать, будет он выступать или нет.

На учительницу посыпались вопросы о предстоящем открытом уроке. Не то чтобы он очень волновал одиннадцатиклассников, просто они знали, что он волнует ее, и волнует очень, и вместо европейской интеграции можно поговорить о нем.

Но Ирина Владимировна отмахнулась от вопросов и спросила сама:

– Будет он, не будет, нужен человек на подстраховку. Надо взять у него материалы и подготовиться. Кто возьмет у Притчина?

По классу тут и там раздавались смешки. И с последних парт кто-то крикнул, наверное, Шумейко:

– Пусть Чукча у Притчина берет!

И кто-то добавил:

– Ей не привыкать!

Чукча – это Полина, потому что Чукчина. Но ее давно уже так никто не называл. С тех пор как класс начал подозревать их с Артемом во взаимном интересе. Но Артема не было уже несколько дней, и вот Шумейко смог себе это позволить.

Класс смеялся.

– Так! Тихо! – хмурилась Ирина Владимировна. – Чукчина, заберешь?

Полина кивнула.

«Чукча», – повторяла она про себя, кусая губы.

– Пишем дальше: узость внутренних рынков и зависимость многих европейских стран от внешнего рынка стимулировали – «Чукча» – возникновение первых интеграционных группировок – «Чукча» – ЕЭС и ЕАСТ – «Чукча». Вот, Шумейко, я на доске написала, что тебе не понятно? ЕАСТ… «Пусть Чукча у Притчина берет, ей не привыкать…».

***

Он знает, что он последний, его народ погиб, земля завоевана. Он не бросается с копьем на толпу людей в странных одеждах с бесцветными лицами. Его месть не живет на кончике стрелы, она не зажата в могучем кулаке. Она выступает утренней росой на листьях деревьев, падает дождем с неба, кормит собой чужеземцев, растворяясь в мякоти банана. Он ходит среди них с бронзовым неподвижным лицом, прерывая собой разговоры, туша смех, унося на себе их взгляды – все на спине, ни одного на лице. Он ходит укором, он ходит хозяином, пока он жив, эта земля не их. Его могут убить пуля, нож, удар по голове, может даже легкий толчок в спину, если у ног пропасть. Он не дух, он смертен. Но найди смельчака, который отважится на это. Они его ненавидят, клянутся друг другу, что этой же ночью отправятся в его вигвам. Но наступает новое утро, и, приподняв тяжелый полог, преграждающий вход в его жилище, он выходит ему навстречу. И снова блуждает меж их костров, а они снова его ненавидят, снова клянутся…

Ни у кого в классе не оказалось номера Артема. «Это и неудивительно, – думала Полина. – Индеец». Он им был, он так себя вел, так его чувствовала Полина. Так они познакомились. Полина частенько возвращалась туда, была снова собой, реже им. Когда была им, смотрела на себя и видела не ту Полину, что обычно видит в зеркале. Эта больше походила на маму, с ее длинной шеей и прямой спиной.

Была она там и теперь, идя по адресу, который дала учительница.

После окончания девятого класса ученики разошлись по колледжам и училищам. Оставшихся, желающих досидеть до одиннадцатого, оказалось немного. Их объединили в один десятый под буквой «А». Многие в этом новом классе знали друг друга только в лицо и не спешили познакомиться, продолжали дружить своими давно сросшимися коллективами, по-прежнему пренебрежительно называя друг друга «ашниками», «бэшниками» и так до «Д».

В одну из первых суббот нового учебного года ученики единственного в школе десятого класса лениво подтягивались к первому уроку. Полина уже была за партой, уже выкладывала учебники. Она оказалась в небольшой компании мальчиков и девочек, которых раньше только и видела в коридорах школы, а вон того, высокого, будто бы и вообще никогда не видела. Они сидели на партах, болтали ногами и вообще болтали, смеялись. Полина безуспешно пыталась повторять домашнее задание. Бегала глазами в сотый раз по одной и той же строчке.

«Плоскости могут вступать во взаимодействие с другими элементами фигур…».

Распахнулась дверь, ударила ручкой о стену. В стене уже была выбоина от таких эффектных появлений. Вошедший бросил рюкзак на парту, громко, даже торжественно сказал всем:

– Приветствую вас, мои двуногие братья!

Замолчали все. Девчонки опустили глаза. И только Полина, выпрямившись на стуле, ответила незнакомому мальчику с костылем:

– И мы тебя, наш одноногий вождь.

Полина, которая не поднимала руку на уроках, даже если знала правильный ответ, если была готова к уроку, если всю ночь учила. Полина, которая не протестовала против оценок, не выпрашивала лучших. Полина, которая даже не могла возразить двоечнику, списывающему с ее тетради. Полина, чей голос дрожал, когда она рассказывала стихотворение у доски. Полина четко и ясно поприветствовала за всех новоприбывшего.

Артем, конечно, «одноногим» не выглядел. Он носил протез, отчего ходил медленно, прихрамывая, и с подлокотным костылем. Но Полина к тому времени о нем уже наслушалась. И его насмешливое приветствие вполне соответствовало тому, что о нем говорили за спиной.

На нее не шикали, не цыкали, ее пронзали взглядами. Тысячи иголок разом. И он смотрел, но не так, как они. Он будто пожал ей руку.

Потом Полина узнала – он всегда так делает. Например, на физкультуре. Мальчишки подтягиваются на спор – кто больше. Артем подходит к турнику самый последний, никто и не думал, что он тоже станет. А он подтянулся, и больше всех. Всех обошел, всех сделал. Спрыгнул, держась рукой за железную опору турника, говорит:

– Не плачьте, бледнолицые, у меня фора.

Конечно, намекает, что на одну конечность он легче. Остроумно, но никто не смеется. Никто не поздравляет с победой. Только Полина украдкой ему улыбнулась, а он на выходе из спортзала ей подмигнул.

«Все предпочли бы его жалеть, – думает Полина. – Вот если бы на физре он сидел весь урок на низкой неудобной скамеечке, а в классе за последней партой, был добрым и покладистым мальчиком, чуть неряшливым и глуповатым, они бы с ним дружили, они бы его любили, давали списывать, не позволяли учителям с него строго спрашивать, они бы его жалели, они бы были молодцы…».

Но он – Индеец.

***

Полина все придумала, заучила, повторила много раз.

«Ирина Владимировна попросила забрать у тебя материал для открытого урока. Если ты не придешь, выступать буду я».

«Ирина Владимировна…».

Но уже у подъезда все пошло не так. Она-то собиралась ему в лицо рассказать заученное, а тут домофон. Нажала. Писклявая музыка. Сердце стучало громче музыки, мешало слушать, думать.

– Заходи, – голос Артема прервал концерт.

Полина несмело потянула на себя дверь, и она легко поддалась. Потом лифт – просторный, чистый, – новый, одним словом. Полина только и успела оглядеть свои сапожки и пальто, а лифт уже доставил ее на нужный этаж. Вместо привычной лестничной площадки длинный коридор, пронумерованные двери.

«156, 156, 156».

У двери решила дать себе минутку, передышку, попросить сердце ей не мешать. Повторить заученное, в конце концов.

Но табличка с искомыми цифрами начала удаляться от нее, как только она к ней приблизилась. И на ее месте появилось лицо Артема.

«Ирина Владимировна…».

– Заходи.

Полина сделала пару шагов вперед, и он закрыл за ней дверь.

Артем стоял перед ней в белой футболке и с лицом таким знакомым, будто оно уже успело стать родным.

– Пальто давай.

Она сняла, отдала. Артем повесил его на плечики и убрал в шкаф. Сапожки Полина поставила к стене.

Потом она шла за его футболкой. Артем был без костыля, отчего шел медленнее обычного. Полина уставилась на его спину и ничего больше не видела. Она чувствовала вокруг пространство, много воздуха, света. Она угадывала, что вокруг красиво, ново, интересно, но она ограничила себя его спиной. В голове всего было много, например, была бабушка, которая вместе с ней чувствовала пространство, но переводила его в квадратные метры, а светлую мебель в тысячи рублей и говорила внучке, качая головой: «Не потянешь». Да Полина и сама так думала, смотря на его широкие плечи.

Артем остановился, и Полина еле удержалась, чтобы не уткнуться носом в его спину. Она бы так шла и шла, хорошо было идти за ним. Но они уже пришли, и здесь был полумрак.

Пока он ее обходил и закрывал за ними дверь комнаты, она спросила. Или сказала:

– Ты давно в школу не ходишь. Болеешь?

– Ленюсь.

В комнате стало совсем темно, после того как он закрыл дверь.

– А так можно?

Он прошел мимо нее к окну, поднял жалюзи.

– Можно. Но ты не пробуй. У тебя не получится.

Стало светлее, но только на несколько тонов. Они были на седьмом этаже, но неприветливое небо с косматыми облаками не становилось ближе. Полине это показалось странным.

– Ирина Владимировна…

– Я приду.

Ну вот и все. Можно обратно, мышкой до сапожек, потом на лифт и под серое небо, подумала Полина и сказала:

– Большой самолетик.

Самолет висел на стене, хвостом упирался в потолок, а носом почти доставал до кровати, стоящей у этой стены. Он будто пытался обнять стену своими крыльями, и ему это почти удалось. Такой огромный он был.

Полина пыталась понять, на кого он больше похож – на гигантского малька, которому ради смеха приделали длиннющие плавники и несуразный хвост, или на птицу, которая при ее размерах непременно должна быть хищной, но ее закругленный симпатичный нос дает понять, что она беззуба и совсем не опасна.

– Это не «самолетик», – холодно ответил Артем. Так холодно, что Полина вся съежилась. – Это модель планера Л-13 Бланик.

– Он что, еще и летает? – искренне удивилась Полина, заметив проводки, торчащие из головы малька (или птицы).

И не дав Артему ответить, добавила:

– С пультом, что ли?

– Модель радиоуправляемая.

Но Полина продолжала вопрошающе смотреть на Артема, и тот просто ответил:

– Да.

Они оба смотрели на самолет. Полина уже хотела заключить, что «круто». Но за стеной, на которой висел самолет, раздался глухой удар. Будто упало что-то тяжелое. Будто даже какая-то мебель.

Оба вздрогнули. Полина ведь даже забыла подумать о том, что в доме может быть кто-либо, кроме Артема.

Она молча, испуганно смотрела на Артема, и ей показалось, что буквально несколько секунд у него были такие же глаза.

Он отошел от окна, сел на кровать. Взял с подушки гитару. Она была не такая, какие привыкла видеть Полина, да и признаться, видела она их живьем-то не часто. Но те, что видела, были полые, с дырочкой посередине, под цвет светлого дерева. Эта же по форме была все та же точеная женская фигура, но из сплошной красной лакированной доски. А еще у нее были проводки, какие-то приспособления…

– Кому стоим? – спросил Артем, и Полина поняла, что нужно подойти и сесть.

Она послушно все выполнила. Матрац оказался твердым, под Полининым весом почти не прогнулся. А Полина любила утопать в своих перинках, закутываться в толстое мягкое одеяло. Она в свою кровать погружалась, а на эту только и можно было присесть, как на скамейку в парке. Вопиющая разница в мироощущении была налицо, и это печалило. Печаль становилась сильнее смущения, и на кровати Полина уже сидела другой, не той, которая стояла посреди комнаты и разглядывала свои бордовые носки.

Артем начал играть, но гитара оказалась безголосой, будто простуженной. Вроде даже угадывалась какая-то мелодия, но звук больше походил на трение морковки о металлическую терку.

За стеной опять что-то упало.

Полина посмотрела на Артема, а Артем надел на нее наушники.

Он играл на своей охрипшей гитаре все ту же мелодию, а до ушей Полины она доходила чудесной музыкой. Очень быстро она заполнила собой всю Полину, окутала, подхватила и унесла. Полина оставила себя сидящей на краю кровати и уже стала той, что лежит на спине с раскинутыми руками, потому что так музыке вольнее гулять по телу волнами. Но и этого оказалось мало, музыке было тесно, ей было душно, и они отправились на просторы.

Сначала Полина видела лишь широкую реку. Стремительно несущийся поток воды бурлил, искрился, не ведая преград. Несся, торопился, натыкался на камни, перепрыгивал, реже обходил стороной. Те глыбы, которые обходил, гордились собой, они там веками стояли победителями. Полина, с высоты наблюдая реку, угадывала, куда та спешит. Она желала скорее упасть. Она так долго бежала, ударялась, огибала, извивалась, а теперь хочет просто лететь чесаной конской гривой все время вниз и вниз.

Полина оставила реку и теперь смотрела на воздух. Еще никогда она не видела так много воздуха. И небо ему не потолок, оно бледно-синее, лишь продолжение. И не было ни дна, ни стен, лишь где-то там, далеко внизу, река и непроходимые леса, бурлящей зеленью уходящие вдаль.

Воздуха было так много, что Полина не могла не наполниться им и стала птицей. И теперь она плавала в нем – мягком, теплом, нежном.

Будучи птицей, она с высоты любовалась той, что стояла внизу. Босоногая, с обнаженными длинными ногами, гибким телом в одежде из мешковины, с черными волосами, толстыми прядями струящимися по тонкой спине, покатой груди. А вот появился и он. Птица торопится, режет воздух крыльями, успевает стать ей. Не почувствовать иначе тепла от его могучего тела, его запаха.

И он берет ее за руку, чтобы она больше никуда не улетела. Он теперь ее охотник, он теперь ее защитник, она его…

«Индианка? Индуска? Ну не индейка, это точно…».

Музыка закончилась, и Артем сам снял с нее наушники. Полина обнаружила себя сидящей на твердой кровати с руками, сложенными на коленях.

– Красиво, – сказала она.

Они слышали шорохи за стеной. Они даже слушали их какое-то время. Потом Артем нахмурился, сказал:

– Тебе пора.

Он проводил Полину.

***

Виктор Валерьевич очнулся ближе к утру. Так ему потом сказали. Может, другой и стал бы в первую очередь вопрошать: «Кто я и где?» – но он решил сосредоточиться на потолке. Нужно было непременно заставить его замереть, быть только сверху, только плоским и, главное, твердым. И когда казалось, что он уже вот-вот встанет на место, и можно будет отдохнуть, отдышаться, потолок снова сползал туда, где свет. А на свет смотреть было больно. От танцующего потолка мутило, но поймать его и вернуть на место казалось единственно необходимым.

И вот наконец ему удалось. Он победил, и, как любой победитель, растерявший себя в борьбе, смотрел на побежденное пустыми глазами. Он помнил, там сбоку еще был свет, но его побеждать не хотелось – сил уже не было. Он с огромным удовольствием поменял белизну потолка на темноту за веками.

Потом появились лица. Сначала пустые. Они были над ним, вокруг него, двигались, менялись местами. Их было много, они были долго, и вскоре шевеление их губ возымело результат. У них появились голоса. Но шли они не из них, а откуда-то издалека, и были все равно что шум воды, бессмысленно заполняющий собой пространство.

Потом Виктора Валерьевича начало становиться больше. Он стал обрастать болью. И откуда-то пришли знания, он даже мог назвать те куски себя, которые так дико болели. Он понимал – болит рука, и даже заставлял ее двигаться. Нога. Живот. Движений становилось все больше и больше, и это уже не он – у него кончались силы. Они сами, они… Темнота под веками спасла, он снова пропал.

Когда очнулся, потолок был на месте, а боль нет. Ему казалось, что боль была формой существования тех его кусков, и теперь, когда она исчезла, Виктор Валерьевич начал сомневаться, есть ли они вообще. Он принялся их искать. Из глаз, видящих потолок и умеющих спрятаться за веками, он стал превращаться в пальцы. Непослушные, почти деревянные, но способные чувствовать мягкость и податливость материи под собой. Потом были другие пальцы, уже на ногах, и они тоже чувствовали ее легкое прикосновение. Но самым большим и важным открытием стала грудная клетка. Он вдруг осознал, что она вздымается и опускается, и так снова и снова. И он долго ее чувствовал, а она не прекращала своих движений. Перешел к губам. Те оказались приоткрытыми, но абсолютно неподвижными. Горячий воздух, выходивший оттуда, изнутри, сушил их, а входивший извне холодил язык. Язык…