Кровное родство. Книга вторая

Глава 15

Понедельник, 19 июля 1965 года

Из окна своего кабинета, расположенного в западном углу замка, Шушу могла видеть все, что происходит на обеих главных террасах. Но сейчас в поле ее зрения были только пустующие кресла на террасе, уже окутанной первыми легкими тенями наступающего вечера. Скоро, слава Богу, все возвратится на круги своя. Они с Элинор снова будут посиживать там, внизу, за бокалом шампанского, как это было принято у них перед ленчем. Заботы и тревоги, похоже, остались позади. Конечно, выздоровление к Элинор придет не сразу, но это не важно. Шушу уже предупредила Клер, чтобы никаких споров в доме не было, и что сейчас важно одно – Элинор должна окончательно поправиться.

Шушу никогда не задерживалась у себя в кабинете ни секунды долее необходимого, поэтому и меблирован он был скромно, даже сурово, и сугубо по-деловому: ничего лишнего, только то, без чего нельзя обойтись. Там стояло несколько канцелярских шкафов с выдвижными ящиками, книжные полки и письменный стол, на котором, словно свернувшаяся клубком серая кошка, примостилась электрическая пишущая машинка «IBM», которой, впрочем, Шушу никогда не пользовалась. За письменным столом располагалось прочное рабочее кресло с вращающимся сиденьем, а перед столом – два металлических стула девятнадцатого века, предназначенные для посетителей. Они были не очень-то удобны, но это вполне устраивало Шушу: она не любила, чтобы кто-то застревал в ее кабинете.

Шушу посмотрела на часы. Если Адам не появится сию минуту, он рискует опоздать к своим международным разговорам. Открыв дверь, она выглянула из кабинета. В глубине анфилады великолепных гостиных (Шушу знала теперь, что именно так их принято устраивать в самых богатых французских домах) показалась фигура Адама. Быстро пройдя через бар, летний и телевизионный салоны, он наконец добрался до кабинета Шушу, где стоял единственный телефон, который не прослушивался с других аппаратов, установленных в замке. Шушу вышла из кабинета.

Нелюбезная французская телефонистка раздраженно сообщила Адаму, что первый из вызовов перенесен на более поздний срок. Изнывая от нетерпения в ожидании, Адам от нечего делать принялся озираться по сторонам. Внимание его привлек книжный шкаф, содержавший первые издания всех без исключения книг Элинор. Адам пробежал взглядом по корешкам, большинство из которых пестрели романтическими словами типа: „любовь", „сердце", „стрела", „страсть", „пламя", „мечта", „поцелуй", „зачарованный". Особенно бросились ему в глаза три заглавия: „Мечта сердца", „Пламя страсти" и „Пламя сердца"

В отличие от многих мужчин, Адам не рассматривал произведения Элинор как предмет осмеяния. Однажды в разговоре с Майком, подтрунивавшим над его интересом к творениям Элинор Дав, он высказался убежденно и серьезно, чем поразил младшего брата:

– Ты не прав, Майк. Пусть интеллектуалы высмеивают себе романтические книги, а мужчины – такие, как мы с тобой, – могут многое почерпнуть из них. Они для нас – путеводители по сфере женских желаний. Зачастую женщина просто ищет и находит в них то, чего не хватает ей в ее реальных отношениях с мужчиной: может быть, не столько секса, и даже не любви, а романтики. А ведь это нужно мужчине – во всяком случае, тогда, когда он в первый раз влюбляется и это захватывает его настолько, что ему не важно, что о нем думают другие. Потом, когда он спускается с небес на землю, ему не по себе от собственной сентиментальности, и он открещивается от нее, не желая признать, что она тоже составляет часть его натуры. Мы все попадаемся в эту ловушку, и не похоже, чтобы тут намечались какие-то перемены. А до тех пор, пока они не произойдут, Майк, пока мужчины и женщины находятся по отношению к романтике в равном положении, те из мужчин, которые понимают, как действует романтика на женщин (особенно замужних), могут вертеть ими как хотят и в любой момент обвести вокруг пальца.

Адам мог, нимало не кривя душой, говорить Элинор, что он прочел каждое слово, вышедшее из-под ее пера, и что ее книги увлекают и захватывают его. Это была абсолютная правда – ведь они были ему необходимы как путеводители. Он изучал их холодно и деловито, чтобы понять, что хочет та или иная женщина, а поняв, так же холодно и деловито предоставлять ей это. И „это" срабатывало. Имея подобные знания, практически каждый мужчина мог рассчитывать на успех в деле обольщения.

Адам поднял трубку, как только телефон зазвонил.

– Майн?.. Рад тебя слышать. Как твой новый мотоцикл?.. Откуда я знаю? Да просто у тебя всегда какой-нибудь новый мотоцикл.

На другом конце провода, в Лондоне, Майк засмеялся:

– На сей раз „дукати", довольно пижонского вида. Слушается отлично, но несколько ненадежен: уже дважды были проблемы, а он у меня всего три недели. – Его голос стал серьезным: – Как там Элинор?

– Намного лучше. Во всяком случае, больше не говорит о том, чтобы ее пепел рассеяли над Средиземным морем в лунную ночь. Скоро она придет в норму, чтобы составить завещание.

– А разве это имеет значение сейчас?

– Сейчас-то нет, но в один прекрасный день оно понадобится, а мне бы не хотелось, чтобы вся эта душераздирающая тягомотина опять начиналась сначала.

– Я правда очень рад, что ей получше, – сказал Майк. – Ты помнишь, как добра она была к нам, когда мы были еще мальчишками? Она одолжила мне деньги на мой второй мотоцикл – „триумф-спид-твин" – тот, помнишь, с таким жестким для его размеров ходом. А когда я пришел вернуть ей долг, она ничего не взяла.

– Ну, ладно, – прервал его Адам. – Почему тебе необходимо тан срочно переговорить со мной? Чтобы обсудить состояние здоровья Элинор?

– К сожалению, нет, – ответил Майк. – Я звоню, чтобы сказать, что ты должен рассчитаться с Тоби Сачем, и притом срочно.

Несколько секунд Адам молчал, потом сказал:

– Я поговорю с Джилзом.

– Он не сможет одолжить тебе. В прошлую среду Джилза Милрой-Брауна посадили на семь лет за растрату.

– Прежде Тоби ждал и дольше, чем сейчас.

– Вот именно. Ему надоело ждать, и я ничего не могу с этим поделать, Адам. Не забудь, Тоби уже заплатил твои французские игорные долги. – Каждый раз, когда Адам отправлялся на юг Франции, Майк молил Бога, чтобы он проводил там время только на пляже.

– Не знаю, что бы я делал без тебя, Майк, – сказал Адам как можно более убедительно. – Ты только подержи Тоби на коротком поводке еще несколько дней. Пусть он думает, что Элинор может в любой момент сыграть в ящик. Намекни, что скоро мне может обломиться хороший кусок.

– Я не могу… Не знаю, где бы ты мог сейчас раздобыть деньги, но ты же сам понимаешь, в какое дерьмо вляпаешься, если не достанешь хотя бы сто тысяч…

Положив трубку, Адам уставился сквозь французское окно на террасу, в то время как пальцы его барабанили по крышке стола. Он натянул падавшую на лоб прядь волос на левую бровь, потом резким движением головы отбросил ее назад: он всегда так делал в минуты тревоги и беспокойства. Глубоко затягиваясь, он выкурил сигарету, после чего позвонил Джонни Брайеру, члену его страхового синдиката у „Ллойдса".

– Какие новости? – переспросил Джонни. – Как говорится, надо бы хуже – да некуда, старик. У нас какая-то жуткая полоса невезения. Похоже, мы – единственный синдикат, который пострадал сразу от трех стихийных бедствий. Американская страховая служба только что выдала окончательные результаты по землетрясению в Чили. Конечно, мы приняли кое-какие меры, но все же наши убытки превысят – и, кажется намного – шестьдесят миллионов долларов. По американскому торнадо еще нет окончательных цифр.

– А по пакистанскому цунами?

– По подсчетам, там погибло около шестнадцати тысяч человек.

– Когда будет известна общая сумма наших потерь? – помолчав, спросил Адам.

– Да, в общем-то, все уже более или менее ясно. Мы не получим ни гроша в течение ближайших трех лет, а может быть, и дольше, – ответил Джонни. – Честно говоря, я в полном нокауте. Мне придется продать дом.

Адам выругался. Знаменитая неограниченная ответственность „Ллойдс" означала, что и он также будет объявлен банкротом.

– Сколько времени они могут подождать с уплатой? – спросил он.

– Ты же знаешь, старик, „Ллойдс" никогда не ждет. Платить следует немедленно, как только арбитры вынесут решение: на том стоит вся репутация „Ллойде". С „Ллойде" не стоит связываться, Адам. Ты ведь сам знаешь, – прибавил Джонни. – Потом с тобой и знаться никто не захочет – уж „Ллойде" об этом позаботится.

После разговора с Джонни Адам позвонил Неду Синклеру, главному бухгалтеру „СЭППЛАЙКИТС".

– Нед, – усилием воли Адам заставил свой голос звучать спокойно. – Мне хотелось бы, чтобы ты еще раз взглянул на то, что предлагает „Кэйрфри" – эти беспошлинные магазины в аэропортах. Знаю, что они запрашивают больше, чем мы хотели бы, но, если ты помашешь перед носом главного менеджера новыми акциями, думаю, тебе удастся убедить его, а он уговорит других. Так что потолкуй с ним, узнай, чего он хочет, и вместе придумайте что-нибудь к следующей неделе.

– Я уже занимаюсь этим, – бодро ответил Нед. Положив трубку, Адам вздохнул. Снова его левая рука принялась теребить волосы, но на сей раз, кажется, все-таки забрезжил свет в конце туннеля. Если как следует пошевелить мозгами, всегда где-нибудь что-нибудь да найдется. Адам чувствовал, что сделка с „Кэйрфри" выгорит. А в поле зрения у него еще немало других интересных сделок.

И, может быть, сейчас как раз подходящий момент, чтобы начать игру козырными картами. Таких удачных обстоятельств, скорее всего, больше не представится. Пожалуй, надо будет подстраховаться.

Скотт дозвонился до Сарасана как раз тогда, когда только что прозвучал гонг, призывавший на обед. Аннабел стремглав поднялась в свою комнату и бросилась на кровать, покрытую лоскутным уэльсским покрывалом в кремовых и розовых тонах.

Ожидая, когда зазвучит в трубке голос Скотта, она ясно представила себе, что происходит сейчас на телестанции. Аннабел навсегда запомнила первую экскурсию, которую ей устроил Скотт по своей студии, и то впечатление, которое она произвела на нее. С того дня она просто боготворила Скотта. Порой ей казалось, что если он не будет сидеть там, за столом телеведущего, подгримированный и причесанный, с блестящими от лака волосами, то программы новостей просто не выйдут в эфир, да и вообще не будет никаких новостей.

Наконец на другом конце провода зазвучал голос Скотта, приглушенный расстоянием:

– Детка, я знаю, что тебе будет не слишком приятно слышать это, но ведь ты сама просила агентство связаться со мной, как только „Аванти" примет решение. Они не хотят возобновлять твой контракт.

Аннабел почувствовала, что она теряет контроль над собой. Лоб ее покрылся холодной испариной, руки задрожали. Ей стало трудно глотать. Сердце ее колотилось так громко, что на секунду она подумала: наверное, Скотту тоже слышно. Казалось, ее грудная клетка стала тесна для задыхающихся легких, а под ложечкой – именно там, наверное, гнездилось ее ощущение уверенности в себе – внезапно что-то тяжело и гулко оборвалось.

– Аннабел! Ты слышишь меня? – За тысячи миль от Сарасана Скотт расслышал странный, сдавленный звук и поспешил сказать успокаивающе: – Это ведь еще не конец света, детка.

– Для меня – да, – ответила Аннабел.

Измученная тревогой и волнениями этого дня, Клер решила лечь спать раньше обычного. В огромной, тридцати футов в длину, отделанной темными дубовыми панелями спальне она буквально рухнула в постель, сбросив только платье: снять нижнюю юбку и все остальное у нее просто не было сил. Лежа поперек своего пышного ложа времен короля Якова, под алым парчовым пологом, опиравшимся на четыре столба, она думала: вот если бы кто-нибудь изобрел такую кнопку, чтобы нажать ее – и ты уже в постели, умыт и с вычищенными зубами.

Она медленно повернула голову в сторону окон, выходящих на запад, и тупо уставилась на соседнюю гору, что возвышалась над сарасанским холмом.

В который раз Клер задавала себе вопрос: не переусердствовала ли она, так отрицательно высказавшись о бабушкиных романах и столь категорично выступив против треста.

Кто-то постучал в дверь.

– Войдите, – отозвалась Клер. Дверь медленно открылась.

В дверном проеме обрисовалась крупная фигура Сэма. Вид у него был робкий и виноватый.

На какое-то невыразимо счастливое мгновение Клер захотелось броситься к нему, прижать голову к его широкой груди, ощутить, как его сильные руки поглаживают ее по спине, и предоставить ему сделать все, на что у нее не оставалось сил. Но тут перед ее мысленным взором вспыхнула картина: Сэм в постели с той девицей, которая надеялась таким образом выйти в кинозвезды… И, подавляя свой порыв, Клер устремила на мужа взгляд, исполненный негодования, и холодно спросила:

– Что ты здесь делаешь?

– Я прилетел, как только узнал, что Элинор… больна. Прочел об этом в „Трибюн" пару дней назад. Я приехал, потому что подумал, что, может быть, нужен тебе. А если Элинор уже не выкарабкаться, то я хочу, по крайней мере, попрощаться с ней.

– Весьма трогательно, но ей уже лучше. Тебе незачем было приезжать.

– Знаю. Адам мне уже сказал. Он встретил меня почти так же приветливо, как ты. Почему он находится здесь, если Элинор пошла на поправку?

– Адам имеет полное право находиться здесь, – отрезала Клер, сделав особое ударение на слове „Адам". – Он уже несколько лет является адвокатом нашей семьи.

– Я не единственный, кому не внушает доверия этот насквозь фальшивый хлыщ, – заметил Сэм. – Шушу тоже не питает к нему симпатий, а уж у нее-то в мозгах вмонтирован отличный детектор, распознающий дерьмо на расстоянии.

– Адам не единственный адвокат Ба, – возразила Клер. – Кроме него, есть еще Пол Литтлджон.

– Из той же самой конторы? Тогда он наверняка человек Адама.

Внезапно Клер осознала, чего ради примчался Сэм.

– Так, значит, Адам – фальшивый хлыщ, а ты у нас, видимо, ангел небесный? – презрительно воскликнула она. – Кто бы это говорил! Ты обогнул полшарика только для того, чтобы проститься с бабушкой своей почти уже бывшей жены! Как трогательно!

Сэм кивнул:

– А кроме того, разумеется, я бы хотел увидеть Джоша.

– Только не сейчас! Он уже спит.

– Я знаю. Там, в холле, мне попалась навстречу эта сиделка-француженка, похожая на кошку, налакавшуюся уксуса.

– А видел бы ты дневных сиделок! – подхватила Клер и тут же рассердилась на себя за то, что Сэм чуть было не заставил ее улыбнуться. А Сэм тем временем закрыл дверь и шагнул к ней. Клер напряглась.

– А еще мне хотелось увидеть тебя, – проговорил Сэм, и в голосе его звучала надежда.

Он подходил все ближе, и с каждым его шагом Клер отступала на шаг назад, к окнам.

– Ну вот, ты видишь меня, – отрезала она. – Я не слишком изменилась за четыре недели.

– Зато я изменился. – Сэм сделал еще один шаг.

– Не надо покаяний, Сэм. Они на меня уже не действуют, – голос Клер звучал все так же холодно.

Отступая перед приближавшимся Сэмом, она натолкнулась на столик из орехового дерева испанской работы, стоявший перед окном, и хотела было опереться на него рунами, но подумала, что Сэм, пожалуй, сочтет такую позу приглашением к действию. Она скрестила руки на груди и сдвинула брови.

– У меня и без тебя хватает проблем, – резко проговорила она. – Уходи, Сэм. Пожалуйста! Утром можешь опять прийти, чтобы повидаться с Джошем. Но не воображай, что ты останешься здесь и в полчаса разжалобишь меня. На сей раз не выйдет!

– За полчаса, конечно, мне ничего не удастся изменить. Я это знаю, – согласился Сэм. – У меня было четыре недели на то, чтобы понять, каким безмозглым ублюдком я был до сих пор.

– Да перестань! – почти выкрикнула Клер. – На самом деле тебе и не нужно ничего настоящего – тебе вполне хватает твоих похождений, чтобы пощекотать собственное самолюбие!

– Должен признать, что до последнего времени так оно и было.

– Так вот, с меня хватит! – взорвалась Клер. – Ты полагаешь, что если я ничего не знаю о твоих похождениях, то все в порядке и у нас с тобой тишь да гладь. Ты думаешь, что, если ты изменяешь жене, ничего страшного не происходит, пока она ни о чем не догадывается. Но представь себе, что страшное происходит! Потому что наши с тобой отношения перестают быть доверительными. Даже если я ничего не знаю, ты-то знаешь, и это изменяет твое отношение ко мне.

– Что, черт побери, ты хочешь сказать? – Сэм, казалось, искренне недоумевал.

– Ты придумываешь, что со мной что-то не в порядке или что я что-то делаю не так, как надо, или просто сам заставляешь меня совершать какие-то промахи, чтобы потом иметь повод для жалоб, и тогда с чистой совестью и полным основанием ищешь утешения на стороне. Ну да ладно! Я достаточно долго была женой, которая тебя не понимает, и с меня довольно. Теперь я понимаю тебя как следует. И я не намерена больше терпеть этой муки. Я не могу больше выносить эту пародию на счастливую жизнь в этой пародии на семейное гнездышко!

– Больше не будет никаких похождений. Обещаю.

– Это бесполезно, Сэм. Мы оба знаем, что вся история – это не более чем повторение прошлого. Ты хочешь поспеть везде, и тебя уже ничто не изменит. Я никогда не смогу забыть того, что видела, и никогда не смогу быть уверена в том, что этого больше не повторится.

Сэм мгновенно вспомнил все подробности той ситуации, когда он видел Клер в последний раз. В тот день она вернулась с пляжа раньше обычного и застала его в постели, и не одного. Клер узнала девушку: это была дочь соседа, кое в чем помогавшего ей, когда семья Шапиро только-только вселилась в свой новый дом. Девушка, конечно же, мечтала стать кинозвездой.

Под взглядом Клер перепуганная девушка съежилась, прижалась спиной к изголовью кровати и подобрала колени к самому подбородку, чтобы хоть как-то прикрыть свое стройное обнаженное тело. Клер не отрываясь смотрела на нее до тех пор, пока та не соскочила с постели и не выбежала из спальни в патио. Там она на мгновение остановилась, вспомнив, что на ней ничего нет, в отчаянии она подняла глаза на Клер и убежала.

Сэм, голый и волосатый, буквально вжался в постель, чувствуя себя униженным и беспомощным. Он понимал, что сказать ему нечего, и только умоляюще смотрел на жену, как маленький шалун, которого взрослые накрыли как раз в тот самый момент, когда он сунул палец в банку с вареньем.

Молчание прервала Клер.

– С меня хватит этих сцен! – крикнула она.

Она ничего больше не сказала, но Сэм понял, что она уйдет от него. На сей раз Клер не станет швырять ему в лицо ни горьких обвинений, ни черного кружевного белья. Ее лицо выражало такую муку, гнев и отчаяние, что Сэму стало ясно: она не простит. Он сознавал также, что во всем этом ужасном эпизоде целиком и полностью виноват он сам и что его легко можно было избежать. В конце концов, что ему стоило встретиться с девушкой где-нибудь в другом месте?

А вот сейчас он смотрел на свою жену здесь, в глубине длинной, отделанной темным деревом спальни: за спиной у нее было распахнутое окно, за которым, шелестя, покачивались под лаской теплого, почти горячего ветерка ветви оливковых деревьев.

Стоя у орехового столика, Клер тоже вспомнила ту тяжелую сцену и представила все это настолько живо и ясно, что почувствовала, как лицо ее застывает, как бы каменеет.

Она медленно проговорила:

– Мне неприятно признавать это, но такую же боль, как обман, мне причиняло унижение. Мое самоуважение рухнуло, я чувствовала себя никчемной, ненужной, хотя и говорила себе, что я еще довольно привлекательна как женщина и что у меня нет никакой причины считать себя сексуально неполноценной.

– Значит, опять все дело в сексе! – раздраженно воскликнул Сэм. – А я думал, что этот вопрос мы уладили.

– Дело вовсе не в самом сексе, а в том, что человек выражает посредством секса! – Это был просто крик души, измученной души Клер. – Сексуальные отношения неотделимы от всего остального, что происходит с нами, Сэм. Тебе ведь никогда не приходило в голову, что, может быть, это ты как любовник не очень-то многого стоишь. Тебе удобнее, да и приятнее для самолюбия было считать, что что-то не в порядке со мной. Ну, признайся, ведь ты и до сих пор не считаешь меня нормальной как женщину! Ты до сих пор боишься любых посягательств на твое божественное мужское право знать о сексе все, что только можно о нем знать.

До Сэма вдруг дошло, что впервые в подобной ситуации Клер не являет собой безмолвно бурлящий вулкан возмущения, а кричит на него. Он заколебался – что же предпринять? Очень уж не хотелось начинать все сначала, чтобы прийти к тому же самому результату. С другой стороны, Клер наконец обрела способность открыто изливать свое негодование и гнев на их виновника, вместо того чтобы замкнуться в них. Сэм понял, что сейчас самое разумное – дать ей выговориться.

– …И уж коли речь зашла о божественном праве мужчины на знание, то я тебе скажу, что дети появляются на свет, уже зная о любви все, что им нужно знать: они еще ничего не стыдятся, они способны понимать и выражать собственные чувства, и их первый жизненный опыт – сосание – является чувственным! Но к тому времени, когда маленький мальчик перестает быть маленьким, голова у него оказывается забитой целой кучей разных химер и табу, и среди них – идеей, что в сексуальных делах мужчина всегда разбирается лучше!

Сэм выслушал эту тираду с растерянным и подавленным видом, как того требовал момент.

Клер некоторое время молчала, потом слегка покачала головой:

– Все это бессмысленно, Сэм. Ты никогда не слушал того, что я говорю, и, даже когда дело касается очевидных фактов, ты, похоже, не веришь или не доверяешь мне до конца. Ты до такой степени застрял внутри собственного „я", что просто не способен слышать или понимать.

Поскольку она явно ожидала от него какого-нибудь ответа, он ответил, хотя и почти наобум:

– Всему этому следовало бы учить мальчиков в школе… Пожалуйста, поверь мне, Клер: я сделаю все, лишь бы вернуть то, что потерял.

– Что же именно ты хочешь вернуть? – поинтересовалась Клер.

– Мою жену и моего сына, – решительно ответил Сэм.

– И, разумеется, твою карьеру?

– Да. – Последний фильм Сэма „Ветер в парусах" не имел особого успеха.

– Ну, наконец-то мы добрались до истины! – воскликнула Клер. – Ты примчался сюда, потому что думал, что я вот-вот получу наследство, которое ты сможешь вложить в свои дела!

– Это несправедливо, Клер. Конечно, я воспользовался бы любыми средствами, если они только попадутся мне под руку. Так все поступают. Кстати, мне как раз предложили отличный сценарий, я сейчас думаю, браться за него или нет. Называется „Путешествие на Луну". Там речь идет о…

– Вон отсюда!

Однако Сэм не тронулся с места.

– Ты говоришь, что хочешь от меня полной честности, а теперь, когда я с тобой абсолютно честен, ты прогоняешь меня! Ты знаешь, что до встречи с тобой в моей жизни на первом месте всегда стояла работа над фильмами. Сейчас она оказалась на втором, но это второе место очень близко от первого, и я признаюсь в этом с полной откровенностью.

Клер даже сама удивилась, почему эти слова причинили ей такую боль: она ведь всегда знала правду. Сэм был человеком кино – прежде всего и главным образом. Он мог говорить, что для него важнее всего жена и ребенок; возможно, он даже думал так. Однако неоспоримая истина заключалась в том, что девяносто пять процентов энергии, времени и денег Сэма принадлежали его работе, и лишь остальное доставалось его семье.

Сэм снова внимательно посмотрел на измученное лицо Клер, на темные круги под ее глазами. Только сейчас ему бросилось в глаза, как она похудела за последние четыре недели. Ему безумно захотелось обнять ее, прижать к себе, но Клер быстро отступила назад, к окну, так что между нею и мужем оказалась преграда: испанский столик орехового дерева.

– Вон отсюда, – повторила она.

Утром следующего дня Шушу сидела у окна в спальне Элинор на бледно-голубом стуле.

– По очереди, по очереди. Так велел доктор, – не терпящим возражений тоном выговаривала она подруге. – И кончай все разговоры по-быстрому. Не забудь, как паршиво ты себя чувствовала вчера. По десять минут на каждую, и ни секундой дольше! Сначала зайдет Миранда, потом Аннабел.

– А Клер? – спросила Элинор.

– Клер с Сэмом и Джошем уехала на весь день кататься на катере. Она подойдет попозже.

Когда вошла Миранда, дневная сиделка спустила на окнах кремовые жалюзи, чтобы смягчить яркий свет утреннего солнца.

– Доброе утро, дорогая, – с улыбкой произнесла Элинор. Она все еще не слишком четно выговаривала слова, поэтому тут же поинтересовалась с беспокойством: – Ты хорошо понимаешь меня, Миранда?

– Хорошо, хорошо, – ответила за Миранду Шушу. – Ты говоришь так, как будто у тебя немножко болят зубы, вот и все.

Они немного поболтали ни о чем, правда, несколько натянуто и нарочито беззаботно, что, впрочем, неудивительно при подобных обстоятельствах. Ровно через десять минут Шушу кивнула головой в сторону двери, и Миранда вышла, не пытаясь протестовать. Вместо нее появилась Аннабел. Глаза ее были явно заплаканы.

Когда они беседовали, Аннабел взяла в руки небольшую коробочку, что лежала на тумбочке возле кровати. Это была старинная табакерка черного дерева с крышкой, инкрустированной орнаментом из черепахи и слоновой кости.

– Это была первая в моей жизни антикварная вещь, которую я купила, – заметила Элинор. – Там, у нас, на Эрлз-Корт-роуд, кто-то прямо с тележки торговал всякими старинными безделушками и отдал мне ее почти задаром. Возьми ее, детка. Это мой подарок.

Шушу резко перебила ее:

– А ну, положи ее на место, Аннабел! Ты не умираешь, Нелл, и нечего вести себя таи, как будто ты уже одной ногой в могиле.

Вскочив со стула, Аннабел положила табакерку на тумбочку.

– Прости, Ба. Я просто так взяла, машинально. Это не было правдой: она вертела маленькую вещицу в рунах, чтобы скрыть, как у нее дрожат пальцы. Она не должна показывать больной бабушке, каким страхом, какой паникой охвачена ее душа, и тем более, открыть ей причину.

После ухода Аннабел Элинор шепотом попросила Шушу:

– Я хочу поговорить с Клер наедине.

– Ни за что на свете, – отрезала Шушу. – Сегодня ты от меня не отделаешься, моя девочка. Я не позволю тебе переутомляться. Ты ни с кем не будешь говорить наедине.

– Пожалуйста, Шушу, – взмолилась Элинор. – Я хочу попросить ее вернуться к Сэму.

Шушу заколебалась, зная, что Клер ни за что не станет обсуждать этот вопрос в ее присутствии. В конце концов она, хотя и с явной неохотой, кивнула:

– Но не забудь, я буду рядом, в библиотеке, с таймером в кармане.

Она прошествовала мимо кровати Элинор к двери в библиотеку. Там, у большого окна, смотревшего на море, стоял простой деревянный кухонный стол, за которым Элинор написала „Смертельную удачу", а также и все последующие свои романы.

Подойдя к окну, Шушу высунулась. Внизу, на террасе, загорала Клер.

– Все в порядке, Клер, можешь подняться к ней, – крикнула Шушу.

Через две минуты Клер уже стояла у постели бабушки. После бессонной ночи она выглядела почти такой же бледной и измученной, как сама Элинор.

Элинор заговорила первой:

– Я несколько минут говорила с Сэмом, дорогая. Он сообщил, что между вами произошла серьезная размолвка, но что он надеется уговорить тебя вернуться в Лос-Анджелес.

Клер осмелилась поднять глаза на бабушку:

– Сэм говорит другим только то, что устраивает его самого.

– Но он ведь, кажется, только что преодолел расстояние в половину земного шара, чтобы сказать тебе, что он тебя любит.

– Конечно, Сэм умеет играть преданного мужа, – мрачно произнесла Клер. – Но уж коль скоро он перелетел половину земного шара ради того, чтобы сказать мне, что любит меня, почему же он этого не сделал?

– Объясняться в любви умеет любой донжуан, – Элинор чуть было не улыбнулась, поймав себя на том, что повторяет те же самые вещи, которые Шушу вдалбливала девочкам в течение многих лет. – Важно не то, что Сэм говорит, а то, что он делает. Если он встает с постели среди ночи, чтобы принести тебе стакан воды, значит, он любит тебя.

– Сэм не проснется среди ночи, даже если вокруг его кровати будет играть военный оркестр, – возразила Клер. – Ба, мне не хотелось говорить тебе, особенно сейчас, но ты, наверное, уже и сама догадалась. Он… я застала его с другой. Поэтому я и ушла.

– А вдруг она сама проявила инициативу? Ведь и такое бывает на свете. Детка, дорогая моя, я уже говорила тебе, ты не должна из-за подобных мелочей подвергать опасности ваш брак.

– Но ты же знаешь, Ба, это была всего лишь одна из многих. – Клер чувствовала, как в душе волной поднимается раздражение. Ход, сделанный Сэмом, был весьма характерен для него: первым изложить Элинор всю историю в нужном для себя свете, чтобы заручиться ее сочувствием и поддержкой.

Помолчав, Элинор с видимой неохотой призналась:

– У меня была та же самая проблема с Папой Билли, но в наше время женам не оставалось ничего другого, как смириться с такими вещами. Прошу тебя, родная, прояви терпение – и ради Джоша, и ради себя самой. Не разрушай ваш брак только из-за того, что Сэм временами создает тебе проблемы. Все мужчины создают проблемы женщинам.

– Честное слово, у меня нет никакой охоты обсуждать это, Ба. – Возмущенно проговорила Клер. – Но все же я не понимаю, зачем мне нужно мириться с изменами мужа только потому, что тан поступала ты. Так что, пожалуйста, не пытайся меня уговорить.

– После шести лет совместной жизни, Клер, смешно рассчитывать на сохранение тех же отношений, какие были в день свадьбы.

– А я и не рассчитываю на сохранение тех же отношений! – воскликнула Клер. Она надеялась на отношения любви и доверия, основанные на взаимной реальной оценке достоинств и недостатков друг друга.

– Любить – это… – Элинор, хотя и смутно, как сквозь дымку, но помнила, каково это: чувствовать, что твой любимый одарен всеми теми замечательными качествами, которые тебе хочется в нем видеть, прежде чем наступит прозрение и ты поймешь, что это совсем не так и что, возможно, они существовали лишь в твоем воображении. Она грустно покачала головой: – Любить, быть влюбленной – это отнюдь не то же самое, что быть замужем.

– Вот, значит, почему ты никогда не пишешь о замужестве! – резко бросила Клер. – А только о любви…

– Совсем ни к чему говорить об этом таким тоном, – возразила Элинор, чувствуя себя задетой.

– Любовь – это еще не решение всех без исключения женских проблем! – Клер почти кричала. – Об этом, насколько я помню, не говорится ни в одном женском журнале, ни в одном фильме или… романе.

Пусть ей не суждено никогда больше воспарять в горние выси на крыльях любви: только бы не испытывать горечи и отчаяния падений. Она больше не желает быть под контролем, в прямой зависимости от одобрения или снисходительности другого человека, не желает, чтобы чужая воля возносила ее к райскому блаженству или ввергала в адские муки, не желает вновь испытать то чувство, которое заставляет женщину делать слишком много для своего партнера и столь же много требовать и от него.

– Я понимаю, – сказала Элинор. – Просто у тебя наболело. Ведь Сэм далеко не безупречен…

– Ба, он давно уже не шкодливый школьник. – Накануне вечером Сэм старался уломать Клер, а теперь вот ее собственная бабушка пыталась делать то же самое от его имени.

Во второй раз за последние сутки возмущение Клер взяло верх над ее осторожностью. Ее семейная жизнь потерпела фиаско, и сейчас она пыталась собрать осколки собственной гордости, чтобы, склеив их, продолжать жить дальше. Пусть никто не вмешивается, пусть оставят ее в покое, особенно те, кто не знает всех подробностей.

– Почему бы тебе не попробовать посмотреть на то, что случилось, как на маленькое недоразумение? – стояла на своем Элинор. – Сэм любит тебя. Ты знаешь, что любит. А любовь имеет огромное значение, потому что ты не сможешь жить без нее, детка: без любви человек не живет, а существует.

– Но я-то не уверена в том, что люблю Сэма. И я могу прожить без любви! Это делают тысячи людей – вспомни хотя бы о монахинях или о смотрителях маяков, – взорвалась Клер. – Ты всегда учила меня, что без мужчины жизнь женщины безрадостна, пуста и исполнена опасностей, ты учила меня, что без мужчины женщина – не женщина. Но я подозреваю, что это совсем не так. По крайней мере, я стала ощущать собственную неполноценность именно оттого, что жила с мужчиной.

– Не разрушай свой брак, Клер, – уже шептала Элинор. – Нет ни одной женщины, которая хотела бы жить без любви, без романтики – ведь благодаря им женщина чувствует, что стала другой, не такой, как раньше… что все стало иным… что она привлекательна… что она живет. Как раз эту мысль я и стараюсь всегда проводить в своих романах.

– Романтические истории плохо влияют на действительность, – возразила Клер. – Ты внушаешь своим читательницам веру в то, что в один прекрасный день каждая из них встретит своего принца.

– А что же в этом плохого?

– Плохо то, что они его не встретят! А тот, кого они встретят, окажется вовсе не принцем. Они бывают только на бумаге. Ты бы лучше объясняла своим читательницам, что Прекрасного Принца просто не существует, чтобы их не постигло сильное разочарование, если их принц однажды превратится в обыкновенную лягушку, как мой. Эта сказочка про лягушку, которую любит рассказывать Сэм, очень печальна, но она правдива…

– Сказка про лягушку?

– О, она вовсе не такая глупая, какой кажется с виду. Лягушка попросила принцессу положить ее с собой в постель, пообещав, что превратится в прекрасного принца. Но наутро, проснувшись, принцесса увидела, что лягушка так и осталась лягушкой и проквакала: „Пардон за разочарование, но принцессы всегда клюют на это".

Элинор молчала. Она вспомнила, как тщательно ткала она причудливую романтическую паутину, которой окутывала свою жизнь с Билли. Наконец она снова заговорила – тихо и медленно:

– Разве такое уж преступление – дать возможность несчастной или униженной женщине хоть на несколько часов забыть о том, с чем она вынуждена безропотно мириться, может быть, всю свою жизнь?

Она искренне верила, что ее романы дают читательницам возможность уйти от серой обыденности, неуверенности и тревог, от разочарований и тяжкой, нудной работы, от бедности и горя и, уж конечно, от тоскливой рутины повседневной жизни, в которой нет и намека на перемены к лучшему.

Клер вздохнула:

– Ты не должна была внушать женщинам, что в один прекрасный день вся их жизнь изменится неким чудесным образом, как в твоих романах. Ты заставляешь их верить в романтическую дребедень, вместо того чтобы учить их смотреть в лицо действительности. – Она говорила уже на повышенных тонах. – А в результате очень трудно им приходится, когда они сталкиваются с реальными проблемами, которые ставит перед ними жизнь.

– Клер, ты слишком возбуждена, – еле слышно выговорила Элинор.

Только тут Клер заметила руки бабушки, судорожно вцепившиеся в простыни. Вот что скрывалось за ее спокойствием. Давая выход собственной боли, Клер забыла, что разговаривает с очень больной, старой женщиной.

– Прости меня, Ба! Я не собиралась говорить сегодня на эту тему. Но ты же знаешь, что я так думала всегда. И это не значит, что я не люблю тебя.

Но Элинор не собиралась сдаваться. В ее почти беззвучном шепоте была непоколебимая убежденность, когда она сказала:

– Мои, как ты их называешь, романтические истории помогли вам, всем троим, достигнуть жизни, не отягощенной заботами о хлебе насущном, – такой, накую я, увы, не сумела дать вашему отцу. – Она сделала маленькую паузу и ждала, что Клер начнет просить прощения. Но… после нескольких мгновений неловкого обоюдного молчания Элинор заговорила снова – на сей раз твердо и упрямо: – Значит, ты считаешь, что труд всей моей жизни ничего не стоит. Но тогда ты и не воспользуешься его плодами. Если только не извинишься передо мной, Клер.

Клер сделала над собой усилие, чтобы говорить ровно и мягко:

– Ба, я вовсе не считаю, что труд всей твоей жизни ничего не стоит. И я не хочу даже говорить ни о каких деньгах. Это не имеет значения, Ба…

– Ты просишь извинения или нет? – голос Элинор дрожал. Ей показалось, что старшая внучка хочет отмахнуться от всего, что она сделала для нее, но на самом деле Клер собиралась сказать, что сейчас важнее всего бабушкино здоровье.

В спальню из библиотеки решительно вошла Шушу:

– Твои десять минут истекли полчаса назад, Клер. А знай я, что разговор пойдет на повышенных тонах, вообще не пустила бы тебя сюда.

Взбешенной Клер оставалось только хлопнуть дверью.

Вернувшись к себе, она позвонила в Ниццу, в агентство Кука, и заказала билеты до Лондона. В Лос-Анджелес она не вернется, но и здесь не останется. Она заберет Джоша и Кэти и уедет в Лондон, в удобный, уютный Лондон, где у нее так много друзей и где она сумеет решить, что делать дальше со своей жизнью.

Миранда, в зеленом бикини, загорала на южной террасе. Она, прислушивалась, как слабые волны пошлепывали о скалы, и снова и снова с грустью вспоминала о своем разрыве с Энгусом. Как ни крути, она должна сознаться, что чувство к нему все еще живо в ее душе.

Хотя за последнее время она позволила себе встречаться с двумя-тремя знакомыми мужчинами – наиболее приятными из тех, кто оказывал ей внимание. Но всякий раз, когда дело доходило до стадии объятий и бурного дыхания, Миранда ощущала, что ей неприятны слишком интимные прикосновения человека, который ей не особо знаком. Ей было хорошо и спокойно только с Энгусом: он один не пытался при первой возможности затащить ее в постель.

Тремя неделями раньше, когда секретарша неожиданно сообщила ей по внутренней связи, что на третьей линии ждет ответа мистер Энгус Мак-Лейн, у Миранды захолонуло сердце. С готовностью и замирающей от счастья душой она согласилась встретиться с ним за ленчем в „Рулз", его любимом ресторане. Она надеялась, что Энгус так же, как и она, жаждет возобновить их былые отношения.

Интерьер „Рулз" напоминал библиотеку викторианских времен. В нем пахло дорогим виски и старой кожей. Миранда и Энгус сидели в маленьком, обитом алым бархатом кабинете, похожем на купе старинного железнодорожного вагона первого класса, и официант, словно сошедший со страниц Диккенса, с перекинутой через руку салфеткой, давал им рекомендации, скорее доброжелательные, чем тактичные:

– Я не советовал бы вам сегодня заказывать тюрбо, хотя лососина у нас нынче неплоха.

Они заказали вишисуаз, морского окуня со свежим горошком, а на десерт – замороженное абрикосовое суфле.

Угловатое, такое дорогое для Миранды лицо Энгуса отнюдь не выражало ничего похожего на неугасшую любовь. Он говорил с ней о каких-то незначительных вещах, безупречно уважительно, абсолютно корректно и словно бы отстраненно, лишь изредка подчеркивая сказанное движением светлых бровей. Так он мог бы говорить со своей тетушкой… или с партнером по бизнесу.

Только один раз во время ленча ей на миг показалось, что ее надежды могут стать явью. Когда подавший морского окуня официант удалился, Энгус, перегнувшись через покрытый белой льняной скатертью стол, приблизил свои губы к самому уху Миранды.

– Знаешь, – шепнул он, – я все это время много думал о тебе.

Миранда ответила ободряющей улыбкой. Как ей хотелось, чтобы он сказал: „Если бы ты знала, как мне тебя не хватает! Давай уйдем отсюда, родная. Куда-нибудь, где не будет никого, кроме нас с тобой". Но Энгус сказал совсем другое:

– Меня беспокоит, что твоя фирма слишком уж быстро расширяется. По-моему, ты пользуешься для этого ссудами, которые берешь под свои магазины: это действует, пока рынок недвижимости растет и проценты невысоки.

Миранда почувствовала, что сердце ее с грохотом рухнуло на самое дно грудной клетки.

– Что в этом плохого? – с трудом выговорила она. Энгус аккуратно разбирал рыбу на тарелке.

– Если этот бум вокруг недвижимости вдруг кончится или же правительству вздумается изменить банковские ставки, возможно, тебе не удастся больше получать ссуды, и ты окажешься перед серьезной финансовой проблемой.

– Спасибо, что проявляешь такую заботу обо мне, – сухо ответила Миранда.

– Повышение банковских процентов может означать также, что спрос на недвижимость упал, – продолжал Энгус. – И тогда на тебя свалится еще одна крупная проблема: те из твоих магазинов, под которые ты берешь ссуды, подешевеют, банки забеспокоятся и потребуют скорого возвращения ссуды, – в задумчивости он отхлебнул глоток вина. – Такого рода ситуации обычно кончаются… банкротством.

– Благодарю за предупреждение, но я не собираюсь становиться банкротом, – по-прежнему холодно проговорила Миранда. Разочарование ее было так сильно, что даже абрикосовое суфле не доставило ей ожидаемого удовольствия.

До самого окончания ленча продолжалась эта вежливая беседа на темы бизнеса и обмен городскими сплетнями. Выйдя из ресторана, они неуклюже распрощались, причем каждый отклонил предложение другого подвезти его. О дальнейших встречах разговор не заходил.

Энгус, ценивший в людях характер, волю и предприимчивость, сумел в полной мере оценить эти качества и в Миранде и тосковал по ней даже больше, чем сам мог ожидать. Он пригласил ее на ленч в надежде, что и с ней происходит то же самое. С самого момента их разрыва он не переставал тайно наблюдать за Мирандой и знал, что за это время у нее не было ни одного серьезного увлечения. Энгус сказал себе, что, по-видимому, сейчас расширение фирмы поглощает все силы, энергию и время его бывшей невесты, и потому решил не торопить события, а за ленчем говорить исключительно о делах, во избежание неловких для обоих ситуаций.

К его сожалению, Миранда тоже явно предпочла обсуждать только деловые проблемы.

Тем не менее Энгус вовсе не собирался отказываться от своих намерений в отношении этой девушки, завладевшей его сердцем так, как до нее не удавалось никому. В ее живой, смелой натуре странным образом соединялись, что называется, лед и пламень, и это волновало и непреодолимо притягивало Энгуса-мужчину, хотя и не самым лучшим образом отражалось на Энгусе-бизнесмене.

Глава 16

Вторник, 20 июля 1965 года

Полусонная Миранда лежала на кушетке, что стояла у окна гостиной, выходившей на площадь Республики. Площадь располагалась у самого подножия сарасанского холма, а от нее шла дорога к находящейся в стороне от деревни парфюмерной фабрике, которую Миранда собиралась купить. Фабрику построила во времена депрессии 1870 года, когда большинство жителей деревни оказались без работы, графиня де Сарасан, день ее рождения отмечался до сих пор, а в церкви Святого Петра служили мессу за упокой ее давно отлетевшей души.

Стук в дверь разбудил Миранду.

– Entrez![1] – крикнула она. – А-а, это ты, Адам.

– Можно войти?

– Конечно. Сиеста закончилась.

Она зевнула, потянулась и закинула одну на другую свои обнаженные загорелые ноги. На ней были только изумрудно-зеленый шелковый купальник-бикини и такая же рубашка.

– А, старые знакомые! – усмехнулся Адам, увидев на стене небольшую карикатуру в рамке – свой подарок Миранде на прошлое Рождество: перепуганный бизнесмен взирал исполненными ужаса глазами на призрак, выползающий из ящика письменного стола со словами: „Я дух старых долговых расписок".

– Да, это забавно, – Миранда снова зевнула. – Чем обязана удовольствию видеть вас, сэр? – Она потерла затекшую шею: – Как это глупо – заснуть на кушетке.

– Я в два счета приведу тебя в порядок, – успокоил ее Адам. – В гимнастическом зале я научился делать массаж. Ложись-ка на пол.

– О'кей. – Миранда еще раз зевнула. – Рубашку снять?

– Не надо.

Миранда скользнула на пол, на шерстяной ковер без ворса, как будто составленный из золотисто-желтых и бледно-голубых, как рубашка и джинсы Адама, лоскутков, и легла на живот.

Адам, опустившись на колени возле нее, принялся массировать ей плечи. Минут через десять боль в шее бесследно исчезла; Миранда лежала на ковре с закрытыми глазами, ощущая, что все тело ее расслабляется, становится словно бескостным. Ее снова начало клонить в сон.

Голос Адама был спокоен и тверд:

– Твое тело становится легким, совсем невесомым… Ты стала такой легкой, что можешь плыть по воздуху, как облачко… Когда я досчитаю до десяти, ты расслабишься…

„Да он гипнотизирует меня", – успела подумать она, прежде чем волны дремоты подхватили ее и понесли дальше, дальше…

Когда она проснулась, Адам лежал на диване, читая „Пари матч". Миранда взглянула на свои часики.

– Вот это да! Я проспала почти час. Ты просто волшебник. Во мне как будто не осталось ни одной косточки.

– Просто ты очень устала, – ответил Адам. – И потом, мы все так переживали за Элинор.

– Да. – Ее лицо сморщилось, и она заплакала. Миранда принялась было тереть глаза, но, вспомнив о линзах, остановилась, вынула их и поднялась на ноги. – Сама не знаю, с чего это я раскисла.

– Это просто естественная реакция на нервное напряжение и треволнения, – успокоил ее Адам. Некоторое время он смотрел на нее, слегка склонив голову набок, словно в нерешительности. Потом, встав, приблизился к ней. – Не беспокойся ни о чем. У меня все под контролем, так что ты можешь расслабиться.

Миранда всхлипнула. Она ощутила прикосновение тонкой хлопчатобумажной ткани рубашки Адама, когда мускулистые руки заключили ее в свое кольцо. Ее тело расслабилось; она склонила голову на его сильную грудь и почувствовала, как его рука, проникнув под ее рубашку, начинает скользить вдоль позвоночника снизу вверх, по очереди нажимая на позвонки.

Всякий раз, когда Адам надавливал большим пальцем на один из них, тело Миранды прижималось к его телу, ощущая всю его силу. Ощутила она и загоревшееся в нем желание, когда Адам крепко поцеловал ее в губы.

Миранда уже давно поняла, что, заведи она интрижку с Адамом, это весьма осложнит ее жизнь; но сейчас она еще не вполне проснулась и потому потеряла бдительность. А поняв, что происходит, вдруг подумала: „Почему, черт побери, я не могу на минутку позабыть о делах? И разве я не имею права распоряжаться собственным телом так, как мне вздумается?"

Молча Адам подхватил ее на руки и легко (несмотря на ее пять футов девять дюймов и соответствующий этому росту вес) понес к кровати. Огненно-рыжие волосы Миранды рассыпались по подушке. Лежа с закрытыми глазами, она сказала себе: „Уже слишком поздно его останавливать. Да я и не хочу".

Она лежала неподвижно, охваченная блаженной истомой, а губы Адама ласкали нежную кожу ее груди.

– Не открывай глаза, – шепнул он. – И не двигайся. Это мое дело.

– Но разве ты не хочешь, чтобы я…

– Я хочу, чтобы ты лежала тихонько и я мог бы… любить тебя.

Миранде стало тепло и щекотно в желудке, будто кто-то легко водил по нему перышком. Она не противилась сильным и явно многоопытным рукам Адама. Его ладонь погладила ее обнаженный шелковистый живот, отчего по всему ее телу, от бедер вверх, словно бы разлилась жаркая волна. А тем временем губы Адама скользили все ниже, согревая кожу своими прикосновениями и теплым дыханием.

Через некоторое время Миранда пробормотала:

– Но ты ведь не…

– Нам некуда спешить. Мне нравится доставлять удовольствие женщине. А мне доставляет удовольствие видеть, что тебе хорошо. – Ей было хорошо: она билась на постели, как пойманная форель, выброшенная на траву. – Я тебя просил лежать тихонько. – И он решительно прижал к подушке ее поднявшуюся было руку.

– А если не буду?

– Тогда я привяжу тебя к кровати. Миранда открыла глаза:

– Рабство? Как гадко!

– Вовсе нет, когда понарошку. Я завяжу тебе глаза шелковым шарфом, а руки и ноги привяжу к столбикам кровати шелковыми лентами.

– А я их сорву зубами!

– Ну, ну. Я только пошутил, – прошептал Адам, снова кладя руку ей на грудь.

Так прошел час. Наконец Миранда, распластавшаяся на загорелом обнаженном теле Адама, сонно выговорила:

– Ну и сюрприз ты мне устроил…

– Мне много лет хотелось этого.

– А почему же ты так долго ждал?

– Потому же, почему и ты. Из осторожности. Но когда дело касается тебя, Миранда, вряд ли кто-нибудь способен ограничиться только платонической любовью.

Миранде вспомнилось, как двенадцать лет назад она рыдала из-за того, что Адам обращался с ней, как с ребенком. На минутку ей захотелось, чтобы тогдашняя девочка сумела заглянуть в будущее – в нынешнее настоящее. А вслух она сказала:

– Мне кажется… мне кажется, что мне всегда хотелось… этого.

– Ну, на свой-то счет я просто уверен. – И он снова коснулся губами ее груди.

– Мне никогда не было так хорошо в постели, – будто в полудреме продолжала Миранда. – Временами я бывала, как говорится, на грани, но потом это проходило.

– Надо признаться, ты не первая женщина, с которой я занимаюсь любовью.

Миранда глубоко вдохнула теплый уютный запах постели, оперлась на локоть и начала легонько поцарапывать ногтями руку Адама, от запястья к локтю, с внутренней стороны – там, где кожа наиболее чувствительна.

Он вздрогнул от удовольствия.

– Но ни одна женщина не волновала меня так, как ты.

– Неужели с тобой это тоже в первый раз?

– Просто мне никогда не было так хорошо, как сейчас, Миранда. Я чувствую, что мы с тобой играем на равных: ты никогда не позволишь мне взять верх. Наверное, я никогда так и не узнаю тебя до конца. – Он грубо притянул ее к себе.

Его поцелуй был долгим и жадным. В голове Миранды промелькнуло: как странно, что Адам всегда казался ей человеком сдержанным и бесстрастным. Но вскоре эта мысль улетучилась…

Позже Адам лежал, лениво откинувшись на подушки и бесцельно глядя мимо Миранды, туда, где одинаковыми прямоугольниками безоблачного неба голубели окна. В простенке между ними висело старинное зеркало в раме красного дерева с замысловатой резьбой. Местами стекло отсвечивало зеленью, а кое-где осыпалась серебристая амальгама и виднелись черные пятна. Под зеркалом стоял туалетный столик Миранды – неожиданно „женственный" – весь в белых муслиновых оборочках в крапинку.

– Вот уж никогда бы не подумал, что твой туалетный столик может выглядеть, как нижняя юбка Скарлетт О'Хара, – заметил Адам.

Миранда пожала плечами:

– Совершенно не обязательно, чтобы оборочки что-то символизировали.

– Ты у меня умница, – пробормотал Адам. Миранда с нескрываемым удовольствием потянулась.

– Аннабел и Клер, наверное, просто потеряют дар речи, когда мы расскажем им про нас с тобой.

Голос Адама вдруг приобрел твердость:

– Я бы предпочел, чтобы мы пока никого не посвящали в нашу маленькую тайну. Сейчас мне предстоит заняться устройством дел Элинор, и я не хочу, чтобы кто-то начал подозревать, что ты значишь для меня больше, чем твои сестры. Они и так уже побаиваются нашего с тобой делового сотрудничества.

Он назвал только эту причину, хотя оба знали, что существует и другая. Всем близким к Элинор людям было известно, что ее заветной, хотя и не высказываемой вслух, мечтой было выдать Миранду – последнюю из ее внучек, которая еще не обзавелась супругом, – за какого-нибудь английского аристократа. Пока жива Элинор, разумнее было не рисковать.

На следующее утро, ровно в одиннадцать, Шушу уселась на голубой стул у окна в спальне Элинор, извлекла из кармана своего темно-синего хлопчатобумажного платья кухонный таймер и поставила его на двадцать минут. Таймер громко, раздражающе размеренно затикал.

Элинор, в кремовом шелковом пеньюаре, обложенная со всех сторон подушками в пышных оборках, выглядела какой-то особенно старой и хрупкой.

Фадж, кошка Элинор, которую впервые за все время болезни хозяйки впустили в спальню, бесшумно прошествовала к серому дивану у камина, где сидел Адам, и потерлась о его джинсы.

– Кошки меня любят, – усмехнулся Адам, наклоняясь, чтобы погладить светло-рыжую спинку. Кошка тут же свернулась клубочком у его ног и безмятежно задремала.

Из портфеля, что лежал рядом, Адам извлек какой-то документ и заговорил четко и деловито:

– Прежде чем вернуться в Лондон, я хотел бы представить на ваше рассмотрение план действий на случай, если вдруг Элинор снова разболеется. Это для того, чтобы избежать проблем, с которыми Шушу пришлось столкнуться в течение последних недель.

Поскольку никто не обладал полномочиями подписывать чеки от имени Элинор, Шушу целых три недели содержала весь дом, оплачивала приходившие счета и выдавала жалованье прислуге из собственного кармана, снимая деньги со своего счета в банке.

– Если по какой-либо причине Элинор вдруг окажется не в состоянии подписывать чеки, за нее это могу делать я, – предложил Адам.

Шушу метнула на него быстрый взгляд.

– Однако, – продолжал Адам, – я буду иметь право распоряжаться только тем счетом Элинор в Ницце, который предназначен для покрытия расходов по содержанию дома. В моей доверенности будет особо указано, что ни один чек не может быть выписан на мое имя или на мою фирму. С оплатой наших услуг мы подождем – пока Элинор не выздоровеет.

– Почему бы не оговорить наличие двух подписей? – предложила Шушу. – Одной твоей, а второй – кого-нибудь и? твоих партнеров по „Суизин, Тимминс и Грант"?

– Конечно, – кивнул Адам, затем повернулся к Элинор. – А профессиональное страхование „Суизин, Тимминс и Грант" автоматически нейтрализует любую попытку злоупотребления.

Элинор взглянула на Шушу:

– Тебя это устраивает? Да? Тогда, пожалуйста, сделай это, мальчик мой, – голос ее звучал слабо.

После того как Элинор поставила свою подпись под доверенностью и ее подлинность была должным образом засвидетельствована, Адам извлек из портфеля еще одну бумагу.

– Во избежание проблем с контрактами на произведения Элинор предлагаю также, чтобы на меня были возложены и общие полномочия поверенного: тоже только в одной, ограниченной области. Полномочия эти могут быть использованы лишь в том случае, если состояние здоровья Элинор значительно ухудшится.

– А тут профессиональное страхование „Суизин, Тимминс и Грант" тоже будет действовать? – поинтересовалась Шушу.

– Да, – подтвердил Адам. – В случае, если я умышленно злоупотреблю данными мне полномочиями поверенного в собственных интересах, – хотя я не могу даже представить себе подобного, – меня немедленно исключат из коллегии адвокатов и дисквалифицируют как юриста.

– Такой вариант тебя устраивает, Шушу? – прошептала Элинор.

– Может быть, у вас есть какие-то особые возражения, Шушу? – вежливо спросил Адам.

Мгновение помедлив, Шушу кивнула. В конце концов, речь шла о полномочиях, касающихся только повседневных дел. Если она будет протестовать без причины, это может показаться подозрительным: как будто она, Шушу, сама стремится контролировать деньги Нелл.

– Тогда и я согласна, – произнесла Элинор.

Среда, 21 июля 1965 года

В пять часов вечера Скотт закончил свой репортаж о демонстрации против войны во Вьетнаме. Помещение редакции новостей было полно народу: кто читал, кто разговаривал, кто пил кофе. На столах валялись горы информационных бюллетеней, заявлений для печати, телефонограмм, мотки телеграфных лент, стояли пустые кофейные чашки. В глубине комнаты стучали телетайпы, одна из стен была целиком занята множеством мониторов, на экранах которых сменяли друг друга различные сюжеты: некоторые из них в этот самый момент передавались в эфир. Кто-то кричал:

– Ты полагаешь, что после того, как над этим материалом поработали два юриста, здесь еще недостаточно аргументов?

В кабинете редактора отдела новостей секретарша просматривала список сюжетов, набросанный в блокноте:

– Репортаж из Вашингтона о сенаторе-взяточнике. Мэр Нью-Йорка и антивоенные демонстрации. От этого мэр у нас просто подпрыгнет, Скотт.

В дверь просунулась чья-то голова:

– Скотт, тебе звонят из Европы. Зайди к себе.

– Извините, ребята. – Скотт добежал до своего кабинета и тщательно прикрыл за собой дверь. – Аннабел? Что случилось, родная?

– Скотт… Мне плохо без тебя!

– Мне тоже плохо без тебя, детка.

– Ты нужен мне здесь.

Скотт понимал, насколько тяжко дался его жене этот последний месяц. Сначала она узнала, что ее бесконечно обожаемая Ба опасно больна, и тут же умчалась к ней, чтобы не отходить от ее постели. Потом „Аванти" отказалась продлить контракт с ней – вещь весьма неприятная для обоих как из-за потери денег, тан и из-за престижа. Последнее оказалось тяжелее всего, поскольку и Аннабел, и Скотт были людьми широкоизвестными. Слава Богу, Аннабел находилась далеко от Нью-Йорка, когда эта новость перестала быть тайной и досужие репортеры принялись обрывать домашний телефон четы Свенсон, докучая Скотту ядовитыми и злорадными вопросами.

Скотт знал, что сейчас его жена переживает самый тяжелый момент, какой только может быть в жизни фотомодели: она уже официально сошла с вершины славы, она набирала лишний вес, теряла свежесть кожи, и впереди ее не ждало ничего, кроме морщин и расплывшейся, потерявшей былые очертания фигуры. Во всяком случае, именно так воспринимала это она сама, и никакие увещевания Скотта не могли утешить ее. Какая жестокая ирония судьбы: быть еще такой молодой, двадцатипятилетней, и сознавать, что красота твоя увядает и что для тебя уже все позади.

Скотт постарался ответить жене как можно более дипломатично:

– Детка, мне ужасно хотелось бы быть сейчас рядом с тобой, но ведь мы оба знаем, что это невозможно. Мы же так много говорили об этом. Ты знаешь, как я хотел бы поддержать тебя, но я также должен хорошо выполнять свою работу. У нас сейчас жутко не хватает людей: лето в разгаре, все в отпусках. Я и выйти-то из редакции не могу. Если бы я приехал к тебе тогда, когда ты в первый раз попросила меня об этом, я мог бы застрять в Сарасане на целый месяц, и не исключено, что, вернувшись на работу, обнаружил бы, что меня уволили. – Он помолчал, потом нежно добавил: – Да и чем бы я мог быть там полезен, детка?

Уже не впервые Скотт отмечал про себя, что Аннабел ведет себя, как ребенок, требующий что-то у отца или матери, не задумываясь о разумности своей просьбы. Ах, если бы она была более уверенной, более независимой! В течение всех последних месяцев, прошедших в ожидании решения „Аванти", ему постоянно приходилось поддерживать и успокаивать жену – испытывая почти физическое напряжение, как человек, несущий кого-то на руках.

– Мне хочется, чтобы ты был со мной, – и Аннабел расплакалась. Она даже забыла, что позвонила мужу, чтобы сообщить новость о создании трастовой компании.

– Моя работа заставляет меня отказаться от многих вещей, совершенно необходимых для всех остальных. Ты ведь знаешь об этом, Аннабел, – снова напомнил ей Скотт.

– В твоей жизни, похоже, нет ничего, кроме твоей работы, – всхлипывая, упрекнула Аннабел.

– Вот именно. Поэтому я и женился на тебе. Потому что я люблю тебя и хочу, чтобы моя личная жизнь – пусть даже у меня остается для нее слишком мало времени – была надежной и устроенной.

– Ты настолько занят своей драгоценной карьерой, что для тебя она на первом месте, – продолжала упрекать мужа Аннабел. – А нас с тобой, нашу жизнь ты задвинул в дальний угол. Это ты откладываешь на следующую неделю, на следующий месяц – и так до тех пор, пока не выйдешь на пенсию!

– Да, я ценю свою карьеру, и ты прекрасно знала об этом, когда выходила за меня. Другое дело, если бы я работал в каком-нибудь большом телецентре. А здесь у нас, ты же знаешь, каждый несет по крайней мере двойную нагрузку. Как выглядело бы, если бы я вдруг исчез на несколько недель, предоставив другим заполнять вакуум, потому что бабушка моей жены лежит больная на другом конце планеты?

– Скотт, приезжай, прошу тебя!

– В этом нет нужды. А тут мне и вздохнуть некогда. Постарайся понять это, детка. Пожалуйста!

– Скотт, я хочу быть с тобой… Уже столько месяцев, как мы не были вместе в постели. Неужели ты не помнишь, как нам бывало хорошо?

– Медовый месяц ни у кого не продолжается вечно, детка. Бурная страсть, когда люди способны сутками не вылезать из постели, со временем превращается в другую любовь – спокойную, заботливую.

– Ты хочешь сказать, что больше не хочешь меня? – взвизгнула Аннабел. – Ты не любишь меня?

Скотт почувствовал, что он теряет терпение.

– Ты стала нервной, дерганой, паникуешь по любому поводу и занята только собой, – едва сдерживаясь, проговорил он. – Все это трудно любить, Аннабел.

Дверь кабинета распахнулась.

– Тебя просят подойти в монтажную!

– Спасибо, иду! – откликнулся Скотт, а в трубку сказал нежно, насколько мог: – Тебе просто не следует принимать все это так близко к сердцу, детка. Такие ситуации иногда случаются в жизни.

– Это еще не все. – Аннабел сглотнула, потом с трудом выговорила: – Думаю, у меня сердечный приступ.

– Что?!!

Однако, чуть успокоившись, Скотт справедливо решил, что, будь у Аннабел действительно сердечный приступ, она вряд ли смогла бы говорить по телефону.

– Почему ты так думаешь, детка? – осторожно спросил он.

– У меня сердце прямо грохочет! И мне тяжело дышать – не хватает воздуха.

– Ты просто разволновалась, – мягко сказал Скотт. Голос у Аннабел прыгал:

– У меня в голове все смешалось, как будто ураган пронесся. И я ничего не могу с этим поделать. Я вся натянута как струна, и меня просто колотит!

– Ты вспотела? Руки влажные? Желудок сводит?

– Да, – прорыдала Аннабел.

„Еще один приступ паники", – подумал про себя Скотт.

– Адам еще не уехал? – спросил он. – Позови его к телефону, дорогая.

Еще одна голова просунулась в дверь:

– Они не могут без тебя начинать монтаж, Скотт. Скотт уже открыл рот, чтобы сказать: „Моя жена заболела", но вовремя одумался – на его счету было уже немало подобных случаев. В конце концов, жены других сотрудников не названивали без устали на телестанцию, как Аннабел.

Наконец в трубке послышался приглушенный расстоянием, но обнадеживающе спокойный голос Адама:

– Я могу чем-нибудь помочь, Скотт? Аннабел, кажется, расстроена. Мы думали, что она пошла спать. У нас здесь почти полночь.

– Аннабел говорит, что у нее сердечный приступ.

– Не думаю, – твердо ответил Адам. – Я сейчас же отведу ее к ночной сиделке Элинор – надеюсь, она даст Аннабел что-нибудь успокаивающее. Ситуация здесь все это время была довольно напряженной. Понятно, что Аннабел немного… переволновалась.

„Он хочет сказать, что она истеричка", – подумал Скотт.

– Скажи мне прямо, Адам. Просто „да" или „нет", – попросил он. – Как на твой взгляд, похоже, что Аннабел действительно плохо?

– Нет.

– Я просто между двух огней. Конечно, я немедленно прилечу, если Элинор…

– В этом нет никакой необходимости, – так же твердо отвечал Адам. – Элинор поправляется, а у меня здесь все под контролем.

– Я в этом не сомневаюсь, – со вздохом облегчения проговорил Скотт.

Среда, 28 июля 1965 года

Неделю спустя, как раз перед тем, как Элинор подали в постель ее ленч, Адам принес ей на подпись документы, связанные с компанией.

Кладя перед ней двадцатичетырехстраничную Декларацию об основании компании, он объяснял:

– Здесь все, как мы договаривались, за исключением одной детали. Поскольку Пол будет являться акцептантом,[2] наши партнеры по „Суизин, Тимминс и Грант" считают, что попечители должны быть не из нашей фирмы. Мы сделаем это через наших партнеров на Бермудах.

– Ты говорил еще раз с Клер? – Адам видел, что Элинор очень слаба и ее не слишком интересовали тонкости, изложенные Адамом.

– Да. Боюсь, что она уперлась.

Элинор на минуту задумалась, потом с усилием подняла голову.

– Помни: я не хочу, чтобы Клер знала, что тоже включена в число бенефициариев компании, – до тех пор, пока не попросит у меня прощения! Пусть не думает, что ей все сойдет с рук, после того, что она тут наговорила. Где я должна подписать? А ты пока позови Шушу и эту мрачную сиделку, чтобы засвидетельствовали мою подпись.

Тем же утром, в семь двадцать, Скотт снимал репортаж с места довольно необычного происшествия: полицейская патрульная машина насмерть задавила двух пожилых людей, а еще один, хоть и остался жив, сильно пострадал. В полдень Скотт вернулся в студию с отснятой пленкой, которой хватило бы на двадцать минут экранного времени, а ужать сюжет предстояло до двух минут и пустить его как бы в качестве дополнения к основному материалу.

– Давай пристегнем это к другому похожему сюжету, – предложил редактор. – Материал только что доставили: двое негритят в неуправляемой машине наехали на четверых детей – правда, травмы незначительные. Этих черных ребят вывели к журналистам в наручниках.

Скотт заинтересовался.

– Полицейские, которых подозревают в преднамеренном убийстве двух стариков, задержаны, но не арестованы, хотя мне сказали, что эти подозрения не лишены оснований. Однако обвинение им до сих пор не предъявлено. Значит, давай…

Дверь приоткрылась.

– Тебе звонят из Европы, Скотт.

Скотт ничего не ответил. Да и что ему было говорить? Вся телестанция знала о его семейной ситуации. Он поспешил в свой кабинет. Там он еще раз выслушал ее мольбы и рыдания и еще раз, насколько мог спокойно, объяснил, что приехать никак не может.

Вечером Скотт занял свое место за столом ведущего программы новостей и привычно пробежал глазами сценарий. Перед самым выходом в эфир поступил новый материал, и, чтобы впихнуть его в программу, урезали кое-что из старых.

За минуту до эфира Скотт обменялся улыбкой с другим ведущим, взглянул в сторону аппаратной и кивнул.

Напряжение в студии, казалось, достигло предела, но стояла полная тишина. Из аппаратной известили:

– Готовы!

Ассистент режиссера указал на вторую камеру и принялся отсчитывать:

– Четыре, три, два, один. Стартуй, Скотт!

На второй камере загорелась красная лампочка.

– Добрый вечер. Я – Скотт Свенсон с программой сегодняшних новостей…

Даже во время эфира работа в редакционной комнате не прекращалась ни на минуту. Репортеры передавали свои только что написанные тексты редактору, который просматривал их, правил и сообщал по телефону ведущему о любых изменениях в программе:

– Скотт, сними сюжет из Москвы – у нас тут появилось кое-что получше, так что убери его совсем… Скотт, придержи номер седьмой, о врачебных злоупотреблениях: пустим его позже. Этот парень только что скончался, так что надо освежить материал…

Когда камера отъехала назад и на экране пошли титры, напряжение в студии спало, уступив место возбужденно-приподнятому настроению. В миниатюрном наушнике, вставленном в ухо Скотта, раздалось:

– Все отлично, Скотт. А теперь дуй в свой кабинет. Тебе опять звонят из Европы.

Скотт сорвал с себя микрофон, успев подумать: во Франции сейчас около пяти утра.

Он вбежал в кабинет, поднял телефонную трубку.

– Аннабел? Что случилось?

Сквозь слезы Аннабел едва выговорила:

– У Ба два часа назад снова был удар. Если не веришь, вот тут рядом со мной Адам, он тебе подтвердит. Они говорят, что нет смысла перевозить ее в больницу. Теперь ты просто обязан приехать, Скотт.

Глава 17

Понедельник, 11 октября 1965 года

Прошло два с половиной месяца. Элинор выписали из ниццкой больницы, и санитарная машина доставила ее в Сарасан.

Двое молодых санитаров на руках донесли ее до спальни. Когда дверь спальни открылась, первым, что сказала Элинор, указывая на инвалидное кресло, ожидавшее ее возле кровати, было:

– А эту штуку заберите обратно!

– Пожалуйста, – взмолилась Шушу, – не выдумывай глупостей. Ты так напугала нас! Мы уж думали, что тебе не выкарабкаться.

– А сейчас я чувствую себя прекрасно, – бодро ответила Элинор. – Так где та бутылка шампанского, которую ты мне обещала?

Врачи говорили, что если она будет беречь себя, то вполне может прожить еще долгие годы. Ее лечащий врач сказал, что она вполне поправилась. Однако он не стал говорить ей, что отныне болезнь будет медленно, но верно подтачивать ее организм: Элинор будет двигаться все медленнее, уставать все быстрее, отдыхать все дольше, а максимум через семь лет с ней может случиться новый удар.

Вторник, 12 октября 1965 года

В серых сумерках раннего утра Клер, еще в ночной рубашке, наклонилась и подобрала с пола небольшой пузырек из-под таблеток снотворного. Встряхнув его, она поняла, что тот пуст. Придется попросить еще один рецепт. Тихонько, чтобы не разбудить спавшего в задней комнате Джоша, Клер натянула на себя халат.

Джош все еще не мог прийти в себя от столь разительной перемены, происшедшей в его жизни. В ней больше не было калифорнийского солнца, не было заботливой веселой Кэти (теперь она работала в другой семье, жившей неподалеку, на Маркхэм-сквер), а была душная квартирка в Пимлико, хозяйка которой, миссис Гуден, бывшая повариха, присматривала за Джошем и еще шестью детьми, причем, казалось, не было минуты, когда один из ее маленьких подопечных не сидел бы на горшке со спущенными штанишками.

Клер поспешила на крохотную кухоньку, чтобы приготовить завтрак сыну. Даже это скромное жилище, расположенное в полуподвале, стоило больше, чем она могла себе позволить, но, по крайней мере, в Челси Клер чувствовала себя дома.

Снова и снова она силилась понять, что же произошло в ее жизни за последние три месяца. Она ведь была так уверена в собственной правоте, в том, что ни в чем не погрешила против своих убеждений. Почему же все кончилось так ужасно?

Сразу же после внезапного отъезда Клер из Сарасана Миранда разыскала ее через общих друзей. Позвонив ей, она принялась уговаривать сестру оставить ненужное упорство и попросить прощения у Ба: „Ведь мы все прекрасно знаем, как ты ее любишь".

– Конечно, люблю, – ответила Клер Миранде. – Но это к делу не относится.

Она твердо решила, что больше никому не позволит обращаться с ней, как с ребенком: ни Сэму, ни Адаму, ни Элинор, ни Шушу, ни тем более Миранде.

– Но это же просто смешно! – не выдержала Миранда. – Адам говорит, что потом с компанией ничего нельзя будет изменить, так что, ради Бога, подумай как следует, потому что, когда Джошу придет время поступать в Итон…

– Я вовсе не считаю, что все так смешно. И надеюсь, что Джош никогда не будет учиться ни в Итоне, ни в каком-либо другом привилегированном колледже, где воспитанников отгораживают от действительности, – жестко отрезала Клер. И, совершенно верно угадав, что Миранда считает ее занудой, добавила: – Эта, как ты ее называешь, размолвка – дело принципа.

– Все так говорят, когда не знают, как оправдать свои глупости, – возразила Миранда.

Клер хотелось поскорее закончить неприятный разговор, и Миранда почувствовала это. Взбешенная, она выпалила:

– О'кей, я поняла тебя, – и бросила трубку, мысленно пообещав самой себе, что больше не станет пытаться наводить мосты.

Первое время Клер поддерживала связь с Аннабел, после того как та возвратилась в Нью-Йорк, но потом, когда ее собственная жизнь с каждым днем становилась все труднее и труднее, поняла, что не может писать о своих проблемах сестре, и без того пребывавшей в состоянии депрессии.

Сэм через своего адвоката сообщил, что отказывается выплачивать Клер содержание, потому что не желает развода. Он хотел вернуть жену и ребенка и решил, что таким образом сумеет ее переупрямить.

Адвокат Клер объяснил ей, что очень многие мужчины вынуждают своих ушедших жен вернуться, отказывая им в содержании и препятствуя тому, чтобы они сами зарабатывали деньги – даже если решение суда состоялось. Он сказал, что лучше всего для нее было бы вернуться к Сэму, и Клер пришло в голову: интересно, на чьей же стороне он на самом деле? Она отстаивает свои законные права и никому не позволит принуждать ее к чему бы то ни было, даже если ей практически не на что жить.

– Будь я проклята, если дам ему вертеть собой из-за денег! – крикнула она. – Я сама буду зарабатывать себе на жизнь!

Очень скоро она поняла, насколько это трудная задача.

На Клер прямо-таки обрушилась бедность, в которой в шестидесятые годы оказывалось большинство женщин, имеющих детей, но не имеющих мужа. Поскольку рядом с ней не было мужчины, у нее не было и никаких денег, кроме тех, которые удавалось заработать самой. Не имела она и никакого опыта работы. Кому же она нужна? Единственной работой, которую ей удалось найти, оказалось место продавщицы с мизерным жалованьем в обувном магазинчике на Кингз-роуд.

Вскоре Клер поняла и кое-что еще. Не имея мужчины, она не имела и общественного лица, и что-то не похоже было, чтобы кто-то собирался приглашать ее на ленчи или обеды, поскольку все общество, казалось, состояло исключительно из пар. Хотя, по правде говоря, работа, маленький ребенок на руках и хозяйство так или иначе не оставляли ей ни времени, ни и без того невеликих сил для выходов в свет. А кроме того, она была слишком горда, чтобы пользоваться гостеприимством, на которое не могла ответить тем же. Она, никогда не оставлявшая без помощи даже хромой уличной собаки, теперь отталкивала множество протянутых к ней самой рук, потому что их помощь лишь на время могла вернуть ее к прежней жизни в достатке и комфорте, из которой она оказалась выброшенной. Она стала холодна и резка с друзьями; они это почувствовали и понемногу оставили попытки помочь ей.

Клер была поражена тем, сколько денег, оказывается, требуется, чтобы вести тот образ жизни, который ей казался нормальным и естественным. От недельного жалованья, после уплаты налогов, у нее оставалось восемнадцать фунтов. Десять она отдавала за квартиру, нянька брала фунт в день; таким образом, для всех остальных целей она располагала тремя фунтами – суммой, которой хватало только на оплату счета от зеленщика. Клер не умела планировать свой бюджет, записывать расходы, и потому всякий раз, когда она открывала кошелек, на ее глаза навертывались слезы.

Теперь Клер не могла позволить себе ничего, кроме самого необходимого. Ее жалованье едва покрывало ее расходы, так что даже поездка на такси стала далеким воспоминанием.

Клер сходила с ума, пытаясь понять, почему же ей никак не удается свести концы с концами. Может быть, она делает что-то не тан? Умудряются же ее коллеги сносно жить на свою зарплату. Правда, ни у кого из них не было детей, а продавцу-мужчине платили больше, чем женщине. Кроме того, Клер жила в относительно дорогой части Лондона, а ее новые приятельницы – в Бэттерси и Уондсворте, где жилье стоило дешевле.

Но, как бы то ни было, Клер никак не могла привыкнуть к такой жизни, в которой мороженое, рюмочка шерри и телефон – это роскошь. Поэтому она экономила на том, что покупала дешевый шерри, предназначенный для кулинарных надобностей. И испытывала чувство унижения оттого, что столь бедна, – особенно когда у нее отключили телефон за неуплату и ей пришлось сознаться в этом Джильде, старшей продавщице обувного магазина.

– Это ты-то бедная, Клер? Ну уж нет, – усмехнулась та, когда они пили чай во время перерыва. Она задымила сигаретой „Вудбайн". – У бедняков не бывает счетов в банке, холодильников и денег на прачечную.

– Я начинаю понимать это, – покорно согласилась Клер. – Но все-таки мне нужно больше денег, чем я зарабатываю, чтобы платить за Джоша.

Ей вовсе не улыбалось оставлять сына (которому в декабре уже должно было исполниться три года) на целый день у няньки, но все окрестные детские сады, как частные, так и общественные, оказались слишком дорогими.

Когда она попыталась определить Джоша в бесплатный дневной сад, выяснилось, что местные власти совсем не считают ее положение тяжелым. Похоже, в их глазах „тяжелым" оно могло бы считаться только в том случае, если бы муж выгнал ее из дому, предварительно избив до такой степени, чтобы она не могла ходить, а у нее не было бы денег на лечение. В челсийской библиотеке Клер прочла Закон о воспитании, принятый в 1944 году. В пункте 6 раздела 8 (2) указывалось, что местные власти „при рассмотрении вопроса о взятии на бесплатное содержание особое внимание уделяют детям, не достигшим к моменту поступления в детский сад пятилетнего возраста".

Ну, так и где же эти детские сады, готовые взять Джоша на бесплатное содержание? Клер почувствовала, как в душе ее растет протест. Она была настроена решительно: ее не сломит ни нужда, ни эта система, которой, по всей видимости, нет никакого дела ни до детей, ни до их матерей.

В следующую субботу Клер продала все свои драгоценности, кроме обручального кольца и того, что Сэм подарил ей в день помолвки. Она отдала все первому же попавшемуся ювелиру за первую же предложенную им цену, не подозревая, что могла бы получить вдвое больше, поторговавшись или предложив их в других магазинах.

Вечером – так же, как и в другие вечера, – крепко прижимая к груди самое дорогое, что у нее было в жизни, – Джоша, перед тем как уложить его спать, она испытывала чувство вины и стыда за то, что не дает сыну всего того, что рассчитывала дать. Она жила с этим ощущением вины даже тогда, когда яростно принималась доказывать самой себе, что жизнь с ней обошлась нечестно, сыграв такую злую шутку.

Существование Клер в течение всей рабочей недели было жестко расписано, и в это расписание необходимо было втискивать и Джоша. По утрам, отвезя его к няньке в Пимлико, она должна была успеть на другой автобус, чтобы добраться до своего магазина. Во время часового перерыва на обед она бежала в прачечную или по окрестным супермаркетам. В шесть вечера она снова на автобусе добиралась до Пимлико, возвращалась вместе с Джошем в свой подвал, готовила ужин ему и себе (все чаще и чаще ей приходилось довольствоваться тем, что не доедал мальчик), укладывала его спать, выпивала рюмку шерри, проглядывала бумаги, которые нужно было представить адвокату, и забиралась в постель с книгой в руках. Однако, не успев прочесть и страницы, она засыпала, чтобы спустя пару часов проснуться и уже не сомкнуть глаз до рассвета. Бессонница терзала ее, высасывала все силы. Измученная, почти отчаявшаяся, Клер теперь постоянно пребывала в состоянии депрессии, тем самым еще более отравляя жизнь Джошу, хотя оба они не понимали этого.

К счастью, за выходные дни она немного приходила в себя и становилась почти такой же, как прежде. По субботам Клер позволяла себе подольше поваляться в постели, хотя поспать ей при этом почти не удавалось, поскольку Джош, едва проснувшись, прибегал к ней и принимался возиться и прыгать на кровати. Но какое это имело значение, если она могла поиграть с ним в прятки под простынями, почитать ему книжку или просто тихонько полежать, прижав к себе маленькое теплое тельце! А потом она купала сына в ванне, а он, скользкий от мыла, тан и норовил вырваться из ее рун, расплескивая воду по всему полу, и Клер, мокрая с головы до ног, чувствовала себя такой же счастливой, как раньше.

По субботам, во второй половине дня, Клер усаживала Джоша на складной полотняный стульчик на колесиках и везла вверх по Слоун-стрит в Кенсингтонский парк, где множество других работающих матерей гуляли со своими детьми, а няни в форменных платьях, с малышами в старомодных колясках, а не на складных стульчиках, посматривали на них с плохо скрываемым презрением. Но Клер и Джошу было хорошо там.

Утром по воскресеньям она ехала с сыном к миссис Гуден. Там Клер, чьи кулинарные познания ограничивались, в общем-то, приготовлением гамбургера и еще двух-трех несложных блюд, училась готовить традиционный английский ленч, состоящий из ростбифа с овощным гарниром и торта или сладкого пирога с фруктовой начинкой.

– У вас хорошие руки, – одобрительно заметила однажды миссис Гуден, наблюдая, как она кончиками пальцев ловко смешивает в большой желтой миске муку с лярдом. – Погодите, мы еще сделаем из вас булочницу.

Вскоре после этого Клер договорилась со Стефани, молодой женщиной, за сынишкой которой также присматривала миссис Гуден, что раз в неделю, по очереди, одна из них будет вечером забирать обоих малышей к себе, а утром отвозить в Пимлико; таким образом другая получала свободный вечер, а утром могла поспать подольше.

В первый же свой свободный вечер Клер обедала у одной из старых школьных подруг, активно поддерживавшей с ней отношения, несмотря ни на что. Партнером Клер оказался мужчина, который только что развелся с женой и не переставая говорил о том, что „эта мерзавка" напрасно думает, будто он собирается кормить ее всю оставшуюся жизнь. Потом он повез Клер танцевать в „Аннабел", самый дорогой из новых лондонских ночных клубов. Отвозя ее домой в такси, он порвал ей платье, и лишь в три часа утра на улице перед ее домом, после того как ей пришлось дать ему энергичный отпор, он понял, что она не впустит его. Утром Клер опоздала на работу.

Узнав о происшедшем, Джильда сказала:

– Когда мужчина только что освободился от одной связи, и притом вышел из нее здорово потрепанным, поначалу ему нужна просто нянька. Потом какое-то время ему хочется погарцевать. Но на самом-то деле он просто ищет новой связи.

– Я не хочу никаких связей, пока окончательно не освободилась от прежней, – ответила Клер.

– Может быть, тебе бы тоже стоило немного погарцевать, – подала идею Джильда.

– Вот этого-то и боится мой адвокат, – вздохнула Клер. – Он говорит, что этим я подпорчу все дело. Думаю, он с удовольствием посадил бы меня под замок на ближайшие два года. А Сэм, судя по всему, может преспокойно заниматься чем угодно, с кем угодно и сколько угодно.

Когда наступил следующий свободный вечер Клер, она припомнила совет Джильды. Испытывая неловкость от того, что одна идет в подобное место, она чуть ли не крадучись вошла в „Маркхэм Армз", шикарную пивную на Кингз-роуд, где обитатели Челси отдыхали по вечерам.

Ее соседом по стойке оказался некий Джеймс, назвавшийся антикваром; в течение двух часов он говорил с Клер о своих чувствах, затем повел ее обедать в ресторан „Бык на крыше". Она заказала для себя самые сытные блюда. За спагетти она начала подозревать, что Джеймс больше рассуждает о любви и нежности, нежели стремится к ним на самом деле; жадно глотая бургиньон, она подумала: похоже, он, так открыто и чуть ли не с гордостью разглагольствуя о своей робости и неуверенности в себе, пытается возбудить в ней материнские чувства, дремлющие, по его мнению, в груди каждой женщины. А ведь именно о роли матери ей тан хотелось забыть на этот вечер.

К тому времени как подали крем-брюле, Клер уже поняла, что ее деликатный, чувствительный, застенчивый собеседник – не более чем ужасный зануда.

Тем не менее, порядочно переборщив с горячительными напитками, Клер, проснувшись утром, обнаружила, что находится в постели Джеймса и что стрелка часов приближается к девяти. О том, чтобы ехать домой переодеваться, не могло быть и речи. Она помчалась на работу прямо в той же, порядком измятой одежде, но все-таки опоздала. Джильда, увидев ее в таком виде, подмигнула.

В следующий раз Клер отправилась не в „Маркхэм Армз", а в „Виноградную гроздь", в Найтсбридже. Там она познакомилась с Йэном – поставщиком фруктов. Йэн был симпатягой с атлетической фигурой и мальчишескими ухватками, и его, насколько поняла Клер, страшно огорчало то обстоятельство, что ему вот-вот должно было стукнуть сорок. В нем, как и в Сэме, она уловила что-то от Питера Пэна.

За обедом в „Фезнтри" Йэн явно ожидал, что Клер будет вести себя легко и раскованно, и пресекал все ее попытки завести разговор на какую-нибудь серьезную тему фразами типа: „Ну, ты просто синий чулок" или „Я пришел сюда не для того, чтобы рассуждать о политике".

На следующее утро Йэн принес ей прямо в постель чашку чаю и извинился за вчерашнее, сказав, что слишком много выпил. Клер опять опоздала на работу.

– Конечно же, они оба показались тебе хорошими ребятами, – сочувственно сказала ей Джильда. – Но на самом-то деле они только притворялись такими. Если ты собираешься и дальше знакомиться с мужиками в барах и с первого же раза укладываться с ними в постель, тебе бы следовало регулярно заходить к Святому Стефану.

– Это что, церковь?

– Нет, местная венерическая больница.

Отойдя от похмелья, Клер, как всегда, задала себе вопрос: зачем я это сделала? Она не получала сексуального удовольствия от близости с этими случайными знакомыми. Однако эти вечера давали ей нечто, что резко отличало их от всех остальных: ощущение того, что она желанна, рук, обнимающих ее, и теплого тела рядом под одеялом.

Однажды утром, проснувшись в чьей-то смятой постели, в чужой квартире, Клер обнаружила, что в кошельке у нее только шесть пенсов – слишком мало для того, чтобы добраться до работы. Опоздай она снова, на сей раз ее бы уже непременно уволили. В панике она позвонила Миранде.

Удивляясь, неужели действительно бывшая воплощенная добродетель всего за несколько месяцев превратилась в жалкое, падшее существо, Миранда предложила:

– Я пошлю за тобой машину, прямо сейчас же, – и, после некоторого колебания, спросила: – Может быть, мы встретимся, Клер?.. Ты позволишь мне предложить тебе немного денег – тан, просто чтобы выручить тебя сейчас?

– Нет. Дома у меня достаточно денег, – солгала Клер.

– Ба беспокоится о тебе, и мы все тоже.

– Как там она? – грустно спросила Клер. Прежде, когда ей бывало плохо, она всегда знала, что Ба сделает все, чтобы ободрить и поддержать ее.

– Она была бы очень рада, если бы ты навестила ее. Ты не могла бы слетать к ней в Сарасан – хоть на недельку?

– Нет, – отрезала Клер, чувствуя, что ее начинает душить ярость. – Меня не отпустят с работы.

– Может быть, тебе сменить работу? – предложила Миранда. – Теперь у тебя есть опыт, так что ты могла бы работать продавщицей в одном из наших магазинов. Наверняка ты бы больше получала, да и вообще там тебе было бы лучше.

– Нет. Я хочу научиться справляться сама. Не беспокойся. Я не пропаду.

– А Джош?

– Джошу придется жить той жизнью, которая по карману его матери.

Клер уволили после того, как она в очередной раз опоздала на работу: у Джоша поднялась температура, а врача пришлось ждать довольно долго. Это уже третье опоздание за месяц, заметил управляющий магазином, и, если бы не было нужно, чтобы она являлась на работу вовремя, ее бы не наняли.

Клер решила устроить собственный детский сад, или, точнее, группу, где работающие матери могли бы оставлять детей на целый день. Она продала кольцо с бриллиантом, ограненным „маркизой", – подарок Сэма по случаю помолвки, чтобы оплатить аренду второго этажа большого дома времен короля Эдуарда в Пимлико. Там имелся танцевальный зал, небольшая задняя комната и ванная. Помощницами Клер стали две одинокие матери, чьи детишки также ходили к миссис Гуден.

Таким образом, миссис Гуден лишилась трех воспитанников и, соответственно, трех фунтов в день, но взамен этого занялась значительно более доходным делом – приготовлением ленча на тридцать четыре персоны. В полдень мистер Гуден привозил ленч в группу на тележке, привязанной к велосипеду. Кроме того, он вел все счета. Доходы Клер за короткое время удвоились, а плюс к тому она чувствовала, что делает нужное дело.

В отличие от Клер ее сестра Миранда жила стремительной и легкомысленной жизнью бурных британских шестидесятых – эпохи первого настоящего бизнес-бума со времен войны с Гитлером. Товары текли рекой, акционеры обогащались, и Великобритания импортировала больше французского шампанского, чем любая другая страна, хотя для каждой третьей семьи телевизор по-прежнему оставался непозволительной роскошью.

Привычные аристократические стандарты относительно того, кто и что является приемлемым и приличным, пошатнулись; теперь каждый добивался, чтобы его отнесли к „новой аристократии", где ценились не происхождение, а талант, успех и приносимое ими благосостояние.

Художник Дэвид Хокни написал портрет Аннабел, а портрет Миранды кисти Брайана Нила, в мрачновато-серых тонах, был выставлен в Национальной портретной галерее. В глубине души обеим хотелось, чтобы Ба спрятала куда-нибудь подальше тройной портрет сестер О'Дэйр: Аннагони определенно выпадал из духа нового времени.

Мода, казалось, просто сошла с ума: бабушки со счастливым видом ходили в мини-юбках и облегающих ногу высоких сапогах на платформе, внучки облачались в платья из набивного ситца в цветочек, в викторианском стиле, и бабушкины ботинки, застегивающиеся на множество мелких пуговок. Тридцатилетние женщины старались выглядеть, как маленькие девочки, только что переставшие сосать пальчик: ступали нарочито неловко, ставя ноги носками внутрь, и щеголяли в едва прикрывающих бедра туниках, надетых поверх светлых колготок. Женщины „за тридцать" походили на шикарно одетых астронавтов. Все без исключения дамы за сорок надели элегантные брючные костюмы.

Изготовители косметики богатели не по дням, а по часам.

Вторник, 11 января 1966 года

Миранда привезла к себе Энни Трехерн, редактора отдела моды журнала „Куин", чтобы показать ей свой новый дом на Кэмберленд-Террас. Парк за окнами был завален снегом. Поскольку отопление еще не работало, обе молодые женщины ходили по дому в зимних пальто и сапожках, увертываясь от столкновений с рабочими (уже не в традиционных мешковатых рабочих штанах, а в обтягивающих джинсах), которые, посвистывая, таскали из комнаты в комнату какие-то доски.

Глядя из окна гостиной второго этажа вниз, на заснеженный Риджент-парк с высокими тонкими силуэтами деревьев, Энни восхищалась:

– Просто отлично! Потрясающе! Давай будем говорить откровенно, Миранда: мало кто в твоем возрасте может позволить себе купить такой дом, как этот. Судя по всему, дела у „КИТО идут великолепно, а?

Миранда кивнула:

– Да. Но „КИТС" так быстро расширяется, что денег у нас постоянно в обрез; средствами на эту покупку я обязана семейной компании.

– Да уж, такая бабушка, как у тебя, – это просто подарок судьбы. Кстати, как она себя чувствует?

– Врачи говорят, что новый курс лечения оказался очень эффективным, а сама она рассчитывает прожить еще лет сто.

– Рада это слышать.

– А сейчас, – сменила тему Миранда, – мне хотелось бы услышать твое мнение о моей новой серии средств ухода за кожей. Она адресована женщинам, которым двадцать или чуть больше, и я назвала ее „Образ". Как считаешь, может, запустить ее со снимками Денёв?

– Разумеется, сделанными Бэйли? Но это обойдется недешево, – заметила Энни.

Фотограф Дэвид Бэйли недавно стал мужем французской кинозвезды Катрин Денёв.

– Конечно, – кивнула Миранда.

– Кстати, как живется Аннабел после отставки?

– По-моему, намного спокойнее, чем раньше, – ответила Миранда. – Она отлично вписалась в свой новый образ процветающей нью-йоркской дамы, и, кажется, нет ни одного благотворительного комитета, в котором она бы не участвовала.

Никому и ни за что на свете не призналась бы Миранда в том, как тяжело на самом деле пришлось ее сестре. Вера Аннабел в себя, в собственные силы разбилась вдребезги. Больно было видеть, как она цепляется за эти обломки, силясь хоть как-то сохранить самоуважение. Чудом ей удалось избежать серьезного срыва, причем потребовались усилия всей семьи, чтобы морально поддержать ее и убедить – не в том, что она по-прежнему красива (ибо этого уже никто не смог бы сделать), а в том, что ее все так же любят и все так же нуждаются в ней.

– Она только что купила новую квартиру, – беззаботным тоном продолжала Миранда. – Ты бы как-нибудь слетала к ней на уик-энд, Энни: это действительно стоит посмотреть. Дом расположен в верхней части Ист-Сайд, на высоком холме, у него плоская крыша, и вот на ней, в надстройке, находится квартира Аннабел. Обзор из окон на три стороны, так что весь город как на ладони, и река, и даже то, что за ней. Одним словом, нечто изумительное. Ты знаешь, квартира практически уже была продана кому-то другому, но Аннабел все же удалось перехватить ее.

– Каким образом?

– Просто она предложила больше. Это устроил Адам.

– Что, снова благодаря семейной компании? Ну и везет же вам! А что слышно о Клер?

– Я редко ее вижу в последнее время. Она очень занята: ведь у нее теперь свой детский садик. – Она окинула взглядом раскинувшийся за окнами зимний парк, потом посмотрела вниз, на дорогу. – О черт, опять! Еще один штраф за парковку в неположенном месте… Да еще эти дурацкие счетчики, которые недавно понаставили по всему Лондону! Теперь водить машину в городе – целая проблема.

– Да и за его пределами тоже, – заметила Энни.

– Да. В прошлом месяце я уже имела неприятности за превышение скорости. Представь, меня засекла радарная пушка – знаешь, еще одно новое изобретение. Но, к счастью, Адам все уладил.

Среда, 12 января 1966 года

Клер по-прежнему раз в неделю „дежурила по детям", чередуясь со Стефани, и после каждого своего свободного вечера рассказывала обо всем происшедшем Джильде, которую недавно повысили до должности управляющего обувным магазином. Время от времени Клер приглашала подругу к себе поужинать.

Когда она наливала в рюмки шерри, Джильда поинтересовалась:

– Ну, и как тебе понравился этот летчик?

– О, он оказался еще хуже прежних, – Клер никогда не испытывала неловкости, говоря об этом с Джильдой, поскольку для той кроме секса других тем не существовало. – Он прочел все руководства по сексу, какие только есть на свете. После первой же порции джина с тоником он вытащил из своей летной сумки порнографический журнал. Он твердо намеревался быть хорошим любовником. Это меня просто убило.

– Да, большинство женщин именно так и относится к порнографическим картинкам. Женщины предпочитают слова, – отозвалась Джильда, прихлебывая свой шерри. – Но знаешь что, куколка? Я начинаю думать, что тебе все это вообще ни к чему. Ты не получаешь никакого удовольствия от мужика, если у тебя к нему ничего нет. По-моему, тебе нужен парень, которого бы ты хорошо знала и с которым тебе было бы спокойно – не то что с этими прохиндеями-одноночками. – Она разом опустошила полрюмки. – Со мной вот совсем наоборот: чем меньше я о мужике знаю, тем меньше у меня поводов для беспокойства, а если мне не надо ни о чем беспокоиться, то все получается само собой. – Еще одним глотком она опорожнила свою рюмку.

– Когда Тони не удалось довести меня до точки, ему взбрело в голову, что нужно пригласить еще какую-нибудь девушку, – призналась Клер. – То есть он подумал, что я еще и лесбиянка.

– Да нет, – возразила Джильда. – Есть сколько угодно мужиков, которые заводятся, глядя, как женщины занимаются любовью между собой.

– Как странно! Ты можешь себе представить женщину, загоняющую в постель двух мужчин ради того, чтобы полюбоваться тем, что они будут там делать?

– Да забудь ты этого парня, Клер, – махнула рукой Джильда. – Я знаю, что тебе нужно. Тебе нужен такой мужик, чтобы ты его знала, доверяла и не напрягалась, когда вы вместе. Тогда ты расслабишься, и все будет как надо. Тогда ты перестанешь быть такой, как все эти несчастные бабы, которые перебирают мужиков в поисках мистера Что Надо, способного успокоить их. – Протягивая свою рюмку, чтобы Клер вновь наполнила ее, она прибавила задумчиво: – Хотя, пожалуй, ты не из этих. Похоже, тебе тоскливо одной. Скажи честно: тебе нужна постель или просто чтобы было с кем словечком перемолвиться? В баре, знаешь ли, тебе вряд ли удастся подцепить Прекрасного принца.

– Да я и не ищу Прекрасного Принца, – возразила Клер. – Я устала от проблем, переживаний, от постоянного бега на месте, и меня вовсе не тянет влюбиться снова – это хуже болезни. Меня интересует просто кратковременная связь безо всякой ответственности.

Джильда рассмеялась:

– Вот-вот! Именно так себя ведут все эти парни, с которыми ты знакомишься по барам. Но я не уверена, что это то, что тебе надо. Тебе нужна надежность: мужчина, которому бы ты доверяла и знала, что он никуда не денется, потому что любит тебя. А знаешь, кого бы следовало полюбить тебе?

– Кого?

– Самое себя. Ты махнула на себя рукой и считаешь, что тебе грош цена. А вот когда я подцепляю мужика, все наоборот: это ему начинает казаться, что ему оказана великая честь. Пока что задвинь-ка ты секс в дальний угол и подумай немножко о самой себе. Ты ведь никогда не ставила мужчину в центр своей жизни. Это место для тебя самой, Клер.

– Центр жизни моей – это я, – тихонько напевала Клер на следующее утро, подходя с Джошем к дому, где размещался ее детский сад.

На крыльце, засунув руки в карманы бежевого макинтоша, стоял какой-то мужчина.

– Доброе утро. Вы, наверное, по поводу устройства ребенка в садик? – спросила Клер, шаря в кармане в поисках ключа.

– Нет, – ответил мужчина. – Я инспектор по дошкольным воспитательным учреждениям.

Осмотрев туалетную комнату, инспектор заметил, что в подобных заведениях на каждые семь воспитанников полагается иметь по одному унитазу.

– Но если каждый ребенок ходит в туалет примерно раз в два с половиной часа, одного унитаза вполне достаточно, – возразила Клер. – Для экстренных случаев у нас есть горшок. До сих пор у нас ни разу не возникало с этим проблем.

Однако инспектор не слушал: он заносил в блокнот другие нарушения установленных норм.

Через полчаса после его ухода, словно в доказательство его правоты, унитаз перестал спускать воду.

На следующее утро детский сад Клер было приказано закрыть.

Прошло еще два дня, и неожиданно все повернулось так, что Клер пришлось отвлечься от своих личных проблем, от мыслей, что у нее нет ни работы, ни мужчины. Ей позвонили из штаб-квартиры Национального комитета по борьбе против водородной бомбы и попросили оказать посильную помощь – поработать вечерами, как когда-то: нужно было организовать очередную акцию протеста. В небе Испании американский бомбардировщик В-52 с водородной бомбой на борту столкнулся в воздухе с другим самолетом. В результате катастрофы бомба, обладавшая мощностью, равной взрывной силе более чем миллиона тонн тринитротолуола, упала в Атлантический океан неподалеку от южного побережья Испании.

Снова оказавшись среди единомышленников и сознавая, что занимается нужным делом, Клер немного приободрилась.

Понедельник, 14 февраля 1966 года

В день Святого Валентина произошло два приятных события. Во-первых, радио передало, что пропавшая бомба наконец обнаружена на дне Атлантического океана. Во-вторых, Клер, к ее несказанной радости, удалось сбыть с рук помещение бывшего детского сада, причем за сумму, почти на четверть превышавшую ту, которую она заплатила, приобретя его.

Клер почувствовала себя как человек, выигравший на скачках. На следующее же утро она купила небольшой переносной телевизор, теплое зимнее пальто себе и кое-что из вещей для Джоша. Игрушек покупать не стала, поскольку решила открыть собственный магазин игрушек.

Спустя пару недель Клер удачно приобрела маленький магазинчик на Пимлико-роуд, неподалеку от дома миссис Гуден. Теперь все ее время уходило на обустройство будущего магазина и переговоры с поставщиками о закупках товаров, однако она как-то ухитрялась выкраивать один вечер в неделю, чтобы поработать для Комитета.

В середине апреля, незадолго до того дня, на который Клер намечала открытие своего магазина, она ощутила некие странные симптомы, вынудившие ее обратиться к врачу. Когда она пришла за результатами анализов, худощавый, болезненного вида доктор встретил ее со своей обычной любезностью, но словно бы с некоторым смущением.

– Видите ли, миссис Шапиро, – произнес он, глядя на нее через стол, – вам следовало бы сходить в больницу Святого Стефана: они там располагают всем необходимым, чтобы справляться с такими вещами. – Он явно испытывал неловкость, говоря это.

– С какими вещами? У меня что… рак?

– Нет, гонорея, – словно извиняясь, ответил доктор.

Клер чуть не лишилась чувств от потрясения, ужаса и стыда. Прямо в кабинете она разрыдалась.

Врач отказался снова выписывать ей снотворное, но дал рецепт на успокоительное. Подобные средства все чаще прописывались пациенткам вроде Клер: женщинам, находящимся в стрессовых ситуациях, причины которых – бедность, развод или тяжелая утрата. Их часто принимали и женщины, у которых имелись семейные проблемы, и те, кто остались без работы. Разумеется, таблетки и пилюли сами по себе не решали подобных проблем, но помогали снять порожденные ими нервное напряжение и депрессию.

Клер со страхом и ужасом ждала результатов анализов, сделанных в больнице Святого Стефана. И все время при одной только мысли об этом она заливалась краской стыда.

Результат оказался отрицательным.

Однако целый месяц после всей этой истории Клер ни дня не могла обойтись без своих таблеток. В конце концов ей удалось немного расслабиться и успокоиться.

В середине мая магазин игрушек „Красная лошадка" наконец открылся. Во время вечеринки, посвященной его открытию, возбужденный всем происходящим Джош, которому было уже три с половиной, гордо восседал в витрине на старинной красной лошадке-качалке.

Понедельник, 15 августа 1966 года

Подойдя к бассейну, расположенному на одной из террас сарасанского замка, Миранда рукой поманила к себе Адама, загоравшего посреди бассейна в прозрачном надувном пластиковом кресле.

Когда он приблизился, она заговорила мягко, но убежденно.

– Ты можешь кое-что сделать для меня, Адам? Я хочу учиться управлять самолетом. Было бы неплохо, чтобы ты осторожненько сообщил об этом Ба.

– Но ты ведь обещала ей, что не станешь этого делать, – возразил Адам. – Это было условие, при котором она согласилась дать тебе десять тысяч фунтов на открытие „КИТС".

– Да, но я не сказала, что не сделаю этого никогда. Я верну ей деньги, – теперь в голосе Миранды звучал вызов. – Мне всегда хотелось летать. Я не собираюсь связывать себя обещанием, которое меня просто-напросто вынудили дать до того, как я по закону стала совершеннолетней. И мне надоело проводить отпуск, валяясь на солнце.

– Когда ты думаешь начать? – более не пытаясь возражать, спросил Адам.

– Сегодня же. Я сейчас еду в Канн, в летную школу. У них там есть инструкторы-англичане. Четыре часа занятий ежедневно в течение двух недель. И, кстати, в это время года погода для полетов просто идеальная! – торжественно произнесла Миранда. – Я уже сдала оба письменных экзамена, еще перед Пасхой, – закон и метеорологию, а все это время изучала навигацию, пользование радиотелефоном и материально-техническую часть. Это оказалось труднее всего.

– Ах, вот почему ты такая бледная.

Три часа спустя, на высоте двух тысяч футов над уровнем Средиземного моря, ликуя в душе, но исполненная внимания, Миранда сидела рядом с инструктором перед панелью управления учебного самолета. Это был маленький, не слишком изящный одномоторный „ралли", однако инструктор сказал, что машина что надо и к тому же многое прощает тому, кто сидит за штурвалом: даже совершив ошибку, он не рискует тут же поплатиться за нее.

Летать оказалось еще прекраснее, чем она думала: в миллион раз лучше, чем спускаться с горы на лыжах и даже чем водить спортивный автомобиль. Когда „ралли", тарахтя мотором, взял курс на маяк, стоящий на самом кончине мыса Камерат, Миранде показалось, что она вдохнула воздух, которым дышат сами боги. „Ралли" плавно сбавил высоту, развернулся и снова взмыл в лазурное небо.

Поднявшись ввысь на две тысячи футов, инструктор показал Миранде, как держать высоту, потом – как делать повороты, подниматься и опускаться. Миранда была на седьмом небе: она чувствовала, что машина – это часть ее самой, а крылья – продолжение ее рук, ее пальцев, раскинутых в воздухе.

Ложась на обратный курс, инструктор одобрительно заметил:

– Это первый случай в моей практике, когда, летая с учеником, мне ни разу не пришлось перехватывать управление.

Миранда тут же воспользовалась ситуацией:

– Значит, мне можно приземлиться самой? Инструктор чуть поколебался, потом кивнул:

– Почему бы и нет? – Эта девушка была прирожденным летчиком.

Получив разрешение на посадку, Миранда, следуя указаниям инструктора, начала подготовку к приземлению: сбросила газ, тем самым уменьшила скорость, облегчила себе контроль за снижением. „Ралли" шел теперь почти на минимальной скорости. Оказавшись в тридцати футах над взлетно-посадочной полосой, Миранда сбросила скорость до нуля и отжала рычаг, отдала ручку от себя.

Маленький самолет, словно бы сам по себе, плавно снизился, мягко коснулся бетонной полосы, пробежал по ней и остановился.

Миранда, которая обычно старалась не выдавать своих чувств, на сей раз не смогла сдержаться и кинулась на шею инструктору.

– Спасибо! Спасибо!.. – повторяла она.

– Вполне мягкая посадка, – похвалил ее инструктор, затем, после некоторого колебания, предупредил: – В следующий раз старайтесь снижаться помедленнее, а то вас уведет от рулежки. – Он уловил, что в этой ученице есть склонность к авантюрам и амбициям, а такие летчики не живут долго. Поэтому добавил: – Имейте в виду: в авиации выживают осторожные. Хороший летчик никогда не рискует.

– В отличие от хорошего бизнесмена, – подхватила Миранда, все еще пребывавшая в эйфории. – Бизнесмену постоянно приходится рисковать – так он выигрывает шестьдесят процентов своего времени.

– Ну, это на земле. А в воздухе при таком проценте риска вы продержались бы недолго.

Девять столетий назад большой зал был центром всей жизни замка: на его устланном камышом полу поедали куски мяса овчарки, тут же, на соломенных тюфяках, спали слуги. Тогда в нынешнем зимнем салоне пахло отнюдь не лилиями и дорогой кожей: спертый воздух был пропитан потом, мочой и навозом. Временами Элинор думала: сколько же любви и ненависти, предательств и убийств повидали эти стены в те времена, когда сильные мужчины сходились не на жизнь, а на смерть, защищая своих женщин и детей.

Ныне же зимний салон, где Элинор ожидала Адама, был не только самым прохладным, но и самым впечатляющим помещением сарасанского замка. Его возносящиеся к сводчатому потолку стены, сложенные из светлого камня цвета меда, украшали голубовато-зеленые гобелены ручной работы; вокруг большого каменного камина, где зимой пылали большие поленья, расположились диваны, обитые такой же голубовато-зеленой тканью; тут и там стояли торшеры, вазоны с цветами, этажерки с книгами и столики для различных игр.

– Что это, интересно, Адам задерживается? – спросила Элинор Шушу, занятую подведением итогов после очередной партии в скрэббл.

– Ты же назначила ему на три, а сейчас только половина третьего, – отозвалась Шушу. – У тебя девяносто три, у меня двести шестьдесят четыре. Совсем неплохо для тебя, Нелл. – Шушу никогда не подыгрывала подруге: она знала, что Элинор немедленно догадается об этом и почувствует себя униженной подобным проявлением жалости.

После интенсивного восстановительного курса физиотерапии и речевой терапии Элинор, казалось, вполне оправилась от последствий удара. Правда, она больше не могла, как прежде, думать о трех вещах одновременно, но Шушу говорила, что это просто счастье для людей, живущих с ней под одной крышей.

Иногда Элинор не сразу удавалось подыскать нужное слово, вспомнить имя или название, и тогда она злилась на себя. Частенько она расстраивалась из-за того, что не может двигаться тан же быстро, как раньше. Порой Элинор совсем падала духом и начинала сомневаться, что когда-нибудь снова сумеет написать хоть одну книгу. Тогда Шушу говорила:

– Когда тебе действительно захочется писать, ты прекрасно сделаешь это.

Сейчас Шушу сказала своим обычным ворчливым тоном:

– Посмотри-ка, что я выдрала из „Дейли мейл". – Порывшись в кармане, она извлекла сложенный в несколько раз обрывок газеты и, развернув его, прочла: „Сегодня спортсмен Джим Кларк открыл великолепно оборудованный тренировочный центр в поместье Ларквуд в Уилтшире – в прошлом фамильной резиденции семьи О'Дэйр. Леди О'Дэйр сказала: „Я желаю им всего наилучшего".

– Как-то это сомнительно, – заметила Элинор, рассматривая фотографию нового владельца Ларквуда, известного мотогонщика, запечатленного вместе с ее золовкой Марджори.

Во входную дверь позвонили.

– Я открою. – Шушу встала. – Это или Адам, или почтальон.

Через несколько минут она вернулась, на ходу читая открытку.

– Это тебе, от Сони Рашли… Черт, то есть Бромли. Кто бы мог подумать, что эта парочка в конце концов поженится? Она пишет, что полковник Бромли учится играть в малое очко, а учит его мисс Хокинс. Помнишь ее? Директриса школы.

– Еще бы не помнить эту зануду! А от кого письмо?

– От Клер. – Шушу протянула конверт Элинор.

Та покачала головой:

– Прочти сама.

– Здесь написано „лично".

– Я не хочу его читать – если только, конечно, она не просит прощения.

Распечатав и прочитав письмо, Шушу мотнула головой:

– Нет, не просит. Это просто дружеское письмо с вопросами о твоем самочувствии. Но между строк… Мне кажется, ей приходится туго.

– Если бы она вернула бедному ребенку его отца и дала мужу еще один шанс, ей бы не приходилось туго.

– А как насчет того, чтобы проявить чуточку великодушия? – поинтересовалась Шушу. – Ты просто глупая, упрямая старуха, Нелл. А Клер такая же упрямая и такая же глупая, как ты. Извинилась бы, да и дело с концом.

– Как ты думаешь, Шушу, – забеспокоилась Элинор, – у нее на самом деле плохо с деньгами? Мне совсем не хотелось бы, чтобы она бедствовала.

Эти слова услышал Адам, который как раз входил в зал, облаченный в джинсы и бледно-голубую рубашку.

– Вы же дали компании широкие полномочия для оказания помощи Клер, Элинор, – подхватил он, – если, конечно, Правление сочтет, что она нуждается в помощи. – Он положил на боковой столик кипу бумаг. – Здесь целая куча разных бумажных дел, с которыми вам следовало бы ознакомиться.

– С тех пор как образовалась компания, этих бумажных дел становится все больше и больше, – ворчливо заметила Шушу. – И скажу тебе откровенно, Адам, я уже перестала понимать в них хоть что-нибудь.

Я-то думала, что эти твои члены Правления будут сами заниматься всей волокитой и Элинор не придется плавать в целом море длиннющих абзацев без единой запятой.

– Разумеется, члены Правления ведут все дела и делают это очень хорошо, – ответил Адам. – А если для Элинор слишком утомительно читать документы, мы вполне можем избавить ее от этого. Я как раз собирался предложить кое-что для значительного упрощения дела.

– И что же это за кое-что? – насторожилась Шушу.

– Я хотел бы, чтобы Пол Литтлджон заменил меня на посту поверенного, обязанности какового я выполняю по вашему, Элинор, поручению. Я стараюсь сократить число административных работников: чем их будет меньше, тем система станет проще и дешевле.

– Это значит, Адам, что Пол возьмет на себя ответственность перед законом за дела Элинор вместо тебя?

– Да, но это только формальность. Пол будет делать то, что скажу ему я. А еще я хотел бы, чтобы вы подписали вот этот документ, – добавил Адам, протягивая Элинор бумагу, – освобождающий меня и „Суизин, Тимминс и Грант" от всякой дальнейшей ответственности, поскольку поверенным теперь становится Пол Литтлджон.

– Но ведь… – начала было Шушу.

– Ответственность должна лежать на ком-то одном, – терпеливо объяснил Адам. – В ваших же интересах, чтобы это было четко определено. И потом, тан всегда делают.

– Если ты считаешь, что так лучше, дорогой… – Элинор движением бровей дала Шушу понять, чтобы она воздержалась от дальнейших возражений.

Выполнение поручения Миранды Адам решил отложить на потом – до того времени, когда Элинор выпьет свой традиционный вечерний бокал шампанского.

Незадолго до пяти часов с делами было покончено, и Шушу пошла приготовить чай. Солнце еще сияло, в горячем, почти неподвижном воздухе по-прежнему разливалась южная нега, и Адам, поднимаясь с Элинор на лифте, решил, что, проводив ее до спальни, пойдет на пляж – поплавать.

В кухне с высоченным потолком, где витали ароматы мяты и базилика, Шушу готовила чай для Элинор, насвистывая „Пикардийские розы" и обильно украшая мелодию кудрявыми драматическими трелями. Пышная южная листва и гроздья желтых цветов закрывали всю верхнюю часть кухонного окна, внизу же его обрамляли розовые плети штокрозы, которые уже заняли карниз, часть подоконника и собирались пробраться дальше, внутрь помещения.

Сильви, повариха, сидела за большим столом у окна, составляя какой-то список и поминутно помахивая рукой, чтобы отогнать голубей. Эти птицы буквально отравляли ей жизнь, поскольку следы их пребывания постоянно пятнали подоконник и его приходилось чистить ежедневно.

Шушу предложила чаю Сильви, но та отказалась, помотав головой, и Шушу, все так же насвистывая, принялась собирать поднос для Элинор.

Дремотный покой знойного дня нарушил истерический вопль звонка над кухонной дверью. Кто-то безостановочно нажимал кнопку в спальне Элинор.

Зная, что Адам собирался на пляж и уже, наверное, спускается туда на лифте, Шушу бегом бросилась по лестнице наверх.

Она рванула дверь, ведущую в комнаты Элинор, в коридоре споткнулась и чуть не упала, но тут же снова ринулась к спальне. Распахнув дверь, она, к своему облегчению, увидела, что Элинор не распростерта на полу, а стоит на ногах, однако лицо ее покрыто смертельной бедностью, и, вцепившись одной рукой в парчовые занавески кровати, другой она безмолвно указывала куда-то поверх камина.

Шушу повернула голову влево, туда, где висел тройной портрет сестер О'Дэйр.

Вначале она не увидела ничего, потом вздрогнула от ужаса.

Все три длинные, нежно-розовые шеи на портрете были перерезаны горизонтально, и из каждого рассеченного горла свисал маленький треугольный лоскут холста.

Глава 18

Среда, 17 августа 1966 года

Майн Грант стоял в фойе клуба „Клэнрикард", прислонясь к стене между изогнутыми пролетами двойной лестницы и засунув руки в карманы смокинга. Вечер обещал быть удачным, несмотря на то что стоял август и сегодня среда. Стараясь, чтобы со стороны он выглядел как можно более беспечно, словно бы остановился здесь совершенно случайно, Майн, тем не менее, зорко наблюдал за всем происходящим вокруг, изучая мужчин в смокингах и женщин в сильно декольтированных туалетах, одни из которых, войдя в клуб, неторопливо направлялись по красному ковру в сторону ресторана, а другие сразу же поднимались в игорные залы.

Майк видел, как группа состоятельных игроков, в большинстве своем греков, двинулась в направлении зала, где играли в баккара и где уже второй час катастрофически проигрывал султан Руполеи. Затем его внимание привлекла женщина в голубом атласном платье, вся в искрящихся бриллиантах: то была сестра одного из правителей Ближнего Востока, известная своей склонностью к риску и смелой игре. Майк насторожился, когда его взгляд остановился на человеке, поднимавшемся по лестнице какой-то своеобразной, скользящей походкой, словно он был без костей. „Надо бы послать кого-нибудь присмотреть в комнату, где играют в триктрак", – подумал Майк. Владельцы клубов, казино и международные букмекеры знали, кто из профессиональных игроков особенно искусен в играх, требующих ловкости (таких, как триктрак и покер), и предпочитали дел с ними не иметь. Идеальными клиентами для игорных домов были неопытные богатые идиоты.

– Подходящий вечер для игры, а? – раздался над ухом Майна насмешливый голос.

Майк обернулся.

– Привет, Адам, – улыбнулся он. – Пошли в мой кабинет, пропустим по рюмочке. Что у тебя случилось?

В кабинете Майка, обставленном сверкающей от лака клубной мебелью времен королевы Виктории, Адам коротко качнул головой в ответ на предложение брата присесть:

– Я не собираюсь задерживаться. Я только хотел сказать тебе, что ты до смерти перепугал всех в Сарасане – всех, кроме меня. Тан что, пожалуйста, перестань строить из себя Джеймса Бонда. Я сразу понял, что означает твое послание: „Если не заплатишь, сам понимаешь, что будет". – Он взглянул в глаза брату: – Я думал, ты хорошо относишься к Элинор. Насколько я помню, это она помогла тебе купить твой первый приличный мотоцикл. Зачем же ты впутываешь ее в мои проблемы? Из-за тебя она чуть не получила еще один удар.

– Не понимаю, что за чушь ты тут несешь, и потому мне нечего ответить. – Майк, нахмурившись, зажег сигарету.

Вкратце описав произошедшее с портретом сестер О'Дэйр, Адам добавил:

– Неужели ты думаешь, что я поверю, что ты здесь ни при чем? Ведь кто-то же сказал тому негодяю, который сделал это, где находится картина!

Майк, ошеломленный, некоторое время смотрел на брата, потом медленно произнес:

– Я действительно здесь ни при чем. Согласен, это явное предупреждение тебе, но, клянусь, ничего не знаю об этом. Не думаю, что это дело рук братьев – они сработали бы еще грубее… – Он глубоко затянулся. – Кому еще ты должен, идиот несчастный?

– Никому, кто был бы способен на подобные дурацкие выходки! Как теперь остановить всю эту чехарду?

– Сколько раз мне нужно повторять тебе, что, если твои дела зайдут слишком далеко, уже никто не остановит того, что должно случиться? – Майк помолчал, потом заговорил спокойно: – Адам, ты всегда использовал тех, кто хорошо относится к тебе, и выжимал из них все, что тебе нужно. Ты полагаешь, что можешь вертеть мною как угодно, потому что ты занимаешься этим с самого детства. Ты, так же, как и я, помнишь, что некоторых из клиентов отца в свое время просто убирали. – Он попытался сделать еще одну затяжку, яростно швырнул погасшую сигарету в пепельницу, сунул руки в карманы и устремил взгляд на Адама. – Ты хочешь, чтобы в один прекрасный день тебя нашли где-нибудь на пляже без кое-каких жизненно важных органов? Тебе так хочется узнать, что испытывает человек, когда ему выдавливают глаза? Ты хочешь, чтобы тебя неторопливо и методично избили, а потом оставили умирать в мучениях?

– Разумеется, не хочу, кретин, – ответил Адам. – Я только хочу знать, кто, если не ты, порезал эту картину.

– Кто бы то ни был – тебе это лучше знать, – люди это серьезные. Профессионалы часто стараются уклониться от платежа. Примеров сколько угодно, ты сам знаешь, – Майк начал мерить шагами кабинет. – Послушай, Адам, оставь свои светские улыбочки, подумай как следует, куда ты влип. Если ты проигрываешь – это, конечно, паршиво. Но если ты не возвращаешь долги – это уже безумие.

– Ну ладно, хватит с меня мелодрам, – прервал Адам раздраженно.

Майк пристально взглянул на брата:

– Я не преувеличиваю. Вспомни, как „роллс-ройс" султанской сестры остановили на Гранд-Корниш в два часа ночи, когда та ехала из казино. Эти типы отстрелили шоферу голову к чертовой матери. Ее не тронули, но на следующий же день она расплатилась со всеми своими игорными долгами. А когда эта история попала в газеты, целая куча других должников поспешила уладить дела с кредиторами.

– Я не какая-нибудь султанская сестра!

– Нет, конечно, но ты тоже играешь с огнем. Ты никогда не веришь в то, что боги позволят ему обжечь тебя. Ты считаешь себя всесильным – но это совсем не так.

– Сбавь тон, – процедил Адам.

– В своем собственном кабинете я могу делать все, что захочу, – перебил его Майн. – Неужели ты не понимаешь, Адам? Я на твоей стороне. Ты мой единственный брат, – в его голосе прозвучали нотки нежности. – Меня вся эта история тревожит, может быть, больше, чем тебя самого. Случись что с тобой, я… я останусь без тебя. Так что, ради Господа Бога, заплати, ты, тупоголовый идиот! Не думай, что и на сей раз отделаешься легким испугом только потому, что ты всегда выходил сухим из воды – всегда, с тех самых пор, как поджег передник нашей няньки.

– Я думал, что ты был тогда слишком мал, чтобы запомнить это, – отозвался Адам, испытывая неловкость. – А ей бы не следовало оставлять спички в пределах досягаемости ребенка.

– Она потом полтора месяца пролежала в больнице, а я был единственным, кто знал, что это произошло не случайно. Я знал, что ты хотел выяснить, насколько далеко ты можешь зайти.

– Ладно, давай не будем спорить о событиях более чем тридцатилетней давности, – прервал брата Адам. – Ты можешь найти деньги, чтобы выручить меня? Обещаю, через полгода у меня не будет никаких проблем с деньгами – никогда.

– Пока ты играешь, Адам, у тебя всегда будут проблемы с деньгами.

Аннабел твердо решила взять наконец себя в руки и поступить так, как советовал Скотт: вспоминать 1965 год, как год, когда она избавилась от необходимости мотаться по собеседованиям и съемкам, а 1966-й – как год своего превращения в блестящую светскую даму – патронессу благотворительных мероприятий, год, когда она познакомилась с Энди Уорхолом, Ленни Бернстайном, Бэби Джейн Хользер и всей остальной журналистской братией, что специализируется на светской хронике. К июлю Аннабел уже являлась молодым другом музея „Метрополитен", другом Музея современного искусства и патронессой Бронкского зоопарка. Заново самоутверждаться в собственных глазах ей помогала возможность не ограничивать себя в деньгах: для каждого благотворительного обеда требовался новый туалет, для каждого нового блестящего знакомства (перспектива новых контактов для Скотта) – не менее блестящий прием. Так что в этом году свободного времени у нее не было ни минутки.

Пятница, 19 августа 1966 года

Этим утром – наверное, самым жарким за весь год – редактор программ новостей попросил Скотта зайти к нему в кабинет.

– Прикрой как следует дверь и приготовься выслушать несколько добрых советов, – сказал он, глядя на Скотта поверх целой горы папок и бумаг, наваленных на его столе. – Я знаю, что в прошлом году ты добивался одного хорошего места, но не получил его. Я знаю, что сейчас ты нацелился на другое. Я знаю, что тебе назначено собеседование, и знаю, где именно, так что не пытайся отрицать. – Он протянул Скотту через стол картонный стаканчик с уже остывшим кофе. – Мне бы хотелось, чтобы ты делал все это не за моей спиной, а с моей помощью. По крайней мере, если парень с местной телестанции пробьется на солидное место в большом телевидении, для нашей станции это будет только хорошо. – Он отхлебнул из своего стаканчика и поставил его на стол. – Чтобы получить это место, Скотт, ты должен четко уяснить себе, какой образ ведущего им нужен.

Скотт промолчал.

– Там нахрапом не возьмешь, Скотт. И настырно совать нос во все щели тоже нельзя. Так поступают все, кто метит на это место. А большому телевидению нужно нечто особенное. Человек, который выглядел бы так, будто он, подстреленный, израненный, целый день полз через минные поля, чтобы передать донесение. Так что постарайся выглядеть не таким чистюлей, как сейчас. А с другой стороны, не годится и представать перед ними слишком уж растерзанным: им нужен не Уолтер Хастон, а некто наподобие Роберта Митчема, только помоложе, умытый и причесанный, жизнерадостный и располагающий к себе.

– Не думаю, чтобы им нужен был слегка потрепанный плейбой, – возразил Скотт. – Они хотят иметь профессионального журналиста высокого класса.

Взгляд редактора стал слегка циничным.

– Они слишком высоко ценят свое время и аппаратуру, чтобы жертвовать ими просто ради хорошего журналиста, – заметил он. – Для того чтобы подвигнуть их на это, требуется нечто менее осязаемое.

– Но им нужно и кое-что еще, – ответил Скотт спокойно. – Одно качество, которое есть и у тебя, и у меня.

– О чем ты?

– О преданности делу, о призвании. Ведь мы с тобой любим эту работу. Ты сам не променял бы ее ни на какую другую. Ты даже чувствуешь себя немного виноватым оттого, что получаешь от нее такое удовольствие. Ты работаешь по четырнадцать часов в сутки семь дней в неделю потому только, что считаешь важным, чтобы люди знали, что происходит в их мире.

Джейк рассмеялся:

– Когда получишь это место, можешь пригласить меня выпить.

Через неделю после собеседования Скотта на большом телевидении Джейн, войдя в свой кабинет, обнаружил бутылку отличного шотландского виски, стоящую прямо на разбросанных по столу бумагах.

Пятница, 26 августа 1966 года

Перышко – обыкновенное сизое голубиное перышко – слегка пощекотало бедра Миранды. Она сонно вздохнула. Они с Адамом прекрасно провели послеобеденное время.

Секрет всегдашнего успеха старшего из братьев Грант на сексуальном фронте был достаточно прост: он подолгу ласкал, поглаживал и массировал тело партнерши перед тем, как перейти к более серьезному делу; только убедившись, что она полностью расслабилась, он сам вступал в игру. Постепенно он узнавал, где и как ласкать женщину, чтобы ей это нравилось. Вначале он подстраивался под нее, а потом внезапно проделывал что-то, чего она не ожидала, или заставлял ее испытывать какие-то абсолютно новые ощущения.

Подбросив перышко в воздух, Адам подул на него, и оно, немного попорхав, опустилось на пол. Адам потянулся.

– Похоже, будет гроза, – пробормотал он. Миранда выскользнула из постели и подошла к окну.

Высунувшись наружу, она глубоко вдохнула воздух, напитанный ароматами розмарина и эвкалипта, и взглянула на дальние кобальтово-синие горы, откуда к побережью приближалась летняя гроза. Освещение менялось, как в театре: обычно ослепительно яркое небо Прованса потемнело, сделалось серым, потом залилось мрачным пурпуром.

Мгновение стояла настороженная тишина, в которой не трепетал ни один лист; затем два добела раскаленных зигзага распороли небо. Секунду спустя мощный грохот раскатился по всему миру, и на землю обрушился ливень. Миранда видела, как пыльная черепица средневековых сарасанских крыш вдруг загорелась яркой охрой, заблестела оранжевым, оттенилась коричневым, но только на миг – сплошная стена дождя заколыхалась перед окном серым занавесом, стирая все цвета.

Миранда нахмурилась: как некстати этот ливень! Она запланировала провести ежегодное заседание руководства „КИТС" по коммерческим вопросам здесь, в Сарасане, во время уик-энда, и его участники, для которых она забронировала номера в местных гостиницах, должны были вот-вот подъехать.

На этом заседании, проводившемся как раз перед началом самой главной коммерческой компании года – подготовки к Рождеству, надлежало выработать генеральную линию и ценовую политику в отношении новых товаров. Миранде нравилось проводить такие заседания, но здесь был один неприятный момент: она не любила произносить речи. „Надо бы еще раз прорепетировать мое выступление", – подумала она, закрывая окна и сдвигая кремовые гардины из плотного льна. Потом она зажгла лампы, и их свет весело заиграл на золотисто-желтой обивке кресел и такого же цвета шелковом одеяле, на котором лежал обнаженный Адам.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал он. – Уже почти пять. Через несколько минут сюда набьется куча народу.

– Не понимаю, почему мы не можем открыто спать вместе? – немного обиженно спросила Миранда.

– Потому, что мы не женаты, – ответил Адам, – а я не граф.

– Я не собираюсь выходить замуж в угоду Ба.

– Подожди еще немножко, осталось недолго, – Адам произнес это весьма решительно. – Сейчас я слишком занят делами „СЭППЛАЙКИТС". Но знаешь, прежде чем уйти, мне хотелось бы обсудить с тобой еще одну вещь.

Не желая ссориться с Адамом, Миранда не стала вступать в спор.

„СЭППЛАЙКИТС" развивала свою деятельность в трех направлениях: прямые поставки, премиальные поставки и связи с общественностью. Всем этим занимался Адам. В случае успеха по всем направлениям во владении „СЭППЛАЙКИТС" должно было оказаться пять филиалов, среди них „КИТС".

Руководителю каждой из новых компаний предоставлялось некоторое количество акций, и он вводился в состав Совета директоров. Миранде как владелице всей компании казалось, что невыгодно терять из-за этого часть своих собственных акций, однако Адам убедил ее, что, передав в другие руки пятнадцать процентов их, она взамен пятнадцати процентов от одного-единственного маленького апельсина получит восемьдесят пять от целой корзины.

Адам перевернулся на спину, заложил руки за голову и воззрился в потолок.

– Пора подумать о том, чтобы пустить акции „СЭППЛАЙКИТС" в свободную продажу.

– Тан скоро? – Миранда, удивленная, присела на угол кровати. – Зачем?

– Мы сможем сделать это не раньше чем в марте – тогда мы сумеем представить цифры по нашей деятельности за пять лет. Но такой ход предоставит нам новые средства. Нельзя же всю жизнь работать под будущие прибыли.

– Нет, конечно, – отозвалась Миранда, вспомнив, что прежде уже говорил ей Адам. – Но не слишком ли дорого все это обойдется?

– Дорого, – согласился Адам. – Но тебе ведь нужны новые торговые точки для „КИТС", причем солидные и с хорошим месторасположением.

– Значит, ты предлагаешь сделать „СЭППЛАЙКИТС" открытой ради того, чтобы финансировать наше расширение?

– Не только. Она станет более респектабельной, и можно будет рассчитывать на более крупные кредиты.

– А как насчет контроля? – спросила Миранда обеспокоенно. – Я вовсе не желаю потерять контроль над собственной компанией.

– Ты будешь контролировать ее до тех пор, пока в руках у тебя будет находиться более пятидесяти процентов акций, – успокоил ее Адам. – Но помещать весь свой капитал в одну-единственную сферу, как поступаешь ты, – дело гиблое. Ты должна обратить часть акций в деньги и вложить их в другие области. Так, чтобы раскинуть сеть как можно шире, а все концы держать в своих руках. Тебе уже пора получать какое-то финансовое вознаграждение за свою работу и ответственность, которую ты несешь.

– Сколько же акций „СЭППЛАЙКИТС" мне продать?

– По закону полагается пускать в открытую продажу не менее двадцати пяти процентов акций. Возможно, новые директора захотят быстро нагреть руки на предоставленных им акциях и продадут их; в этом случае ты потеряешь только десять процентов от того, что сейчас у тебя в руках. Если же мы выпустим новые акции, у тебя останется семьдесят пять процентов, плюс к ним – приличная куча свободных денег.

– Я предпочла бы, чтобы наши люди сами покупали акции для получения прибыли от нашего дела.

– Мы наверняка сумеем это устроить, если „СЭППЛАЙКИТС станет открытой.

– Я подумаю обо всем этом.

– Думай скорее, – заключил Адам, – потому что времени на организацию потребуется не менее полугода.

Пятница, 9 сентября 1966 года

Через четыре месяца после открытия „Красной лошадки" банковский менеджер Клер предупредил ее, что она стабильно и устрашающими темпами теряет деньги, и посоветовал как можно скорее продать магазин, а деньги положить в банк. А еще он посоветовал бы не заниматься больше коммерцией, поскольку ей нельзя терять ни одного пенни, а в этом деле от риска не застрахован никто.

За ужином в своем подвале Клер изливала душу Кэти, бывшей няне Джоша.

– Похоже, это с самого начала было обречено на провал, – грустно говорила она, ковыряя ложной в тарелке с вареными бобами. – Люди, которые могут себе позволить покупать обучающие игрушки ручной сборки, не ходят по магазинам, расположенным в этом конце Пимлико-роуд. – Она зачерпнула еще бобов. – Я сделала упор на игрушки для детей дошкольного возраста, потому что считала, что кое-что понимаю в этом. Но, оказывается, детишкам не нравятся отлично, со вкусом сделанные шведские игрушки из светлого дерева. Они все просто помешались на ярких пластмассовых дешевках из Гонконга – а их-то у меня и нет.

– А почему ты не закупила „Лего" или что-нибудь в этом роде?

– „Лего" у меня было сколько угодно, но спрос на те дорогие игрушки, что рекламируют по телевидению.

– Тогда надо было закупить такие…

– К тому времени, когда я все поняла, у меня не осталось свободных денег, – объяснила Клер. – И дело не только в этом. Импортеры оказались ненадежными, да и здешние изготовители тоже, особенно те, которые уговорили меня заплатить им вперед. И потом, я запуталась в финансовых делах, потому что не слишком аккуратно вела учет.

– Это просто кошмар какой-то, – вздохнула Кэти.

– А хуже всего то, что многие крали игрушки, – продолжала Клер. Практически вся прибыль, полученная ею за четыре месяца работы магазина, была сведена к нулю из-за краж. Когда Клер в первый раз собственными глазами увидела, как маленькая девочка пытается спрятать за пояс брючек тряпичную куклу, она в порыве гнева пригрозила ей, что позовет полисмена. Девочка расплакалась, и Клер, расстроенная и уже исполненная раскаяния, отдала ей куклу.

В начале октября Кэти снова получила приглашение на ужин, однако, придя к Клер, застала ее сидящей в грязном халате на незастеленной постели. Ее взгляд был устремлен в пространство. Ужином, разумеется, и не пахло.

– А где Джош? – спросила Кэти.

– Я уложила его пораньше. Это ему полезно. Кэти сама приготовила чай, усадила Клер за стол и сказала решительно:

– Я не узнаю тебя, Клер. И это уже не первый месяц.

– Это из-за „Красной лошадки", – по-прежнему глядя в пространство, ответила Клер.

– Неправда! Это началось еще до того, как закрылся магазин. Я думаю, это из-за твоих таблеток. Почему ты их принимаешь до сих пор?

– Не говори глупостей, Кэти. Эти таблетки мне прописал мой доктор. Он врач, специалист, а ты нет.

– Но я знаю тебя лучше, чем он! С тех пор, как ты стала принимать эти штучки, ты очень изменилась: не слышишь, что я тебе говорю, не играешь с Джошем, как раньше, – ты сидишь сиднем! Ты даже для своего Комитета перестала работать.

– Я прекрасно смогу обходиться без таблеток, – резко перебила ее Клер, – хотя пока еще нет. – И она заплакала навзрыд. – У меня ничего не получается, мне ни в чем не везет! Прежде я была самодовольной чистюлей… я была так уверена, что знаю, что правильно, а что нет… я всех пыталась учить жить… критиковала… а теперь вижу, какая я безнадежная, ни на что не пригодная дура…

– Ну, все еще не так безнадежно, если как следует пошевелить мозгами, – возразила Кэти. – Почему ты не бросишь этот Челси и не переедешь куда-нибудь в сельскую местность? Ты же сама столько раз говорила, как бы тебе хотелось по-прежнему жить в деревне. А там того, что ты платишь за эту дыру, – Кэти неодобрительно обвела взглядом комнату, – тебе будет хватать на вполне приличную жизнь. Поезжай-ка ты в те места, где ты выросла, и скажи тамошнему агенту по недвижимости, чтобы подобрал что-нибудь подешевле. И постарайся организовать все до Рождества – тогда у меня будет несколько свободных дней, и я помогу тебе устроиться.

Миссис Гуден согласилась, чтобы Джош пожил у нее, пока Клер будет решать свои проблемы и подыскивать новое жилье.

В тот день, когда Клер отвезла сына к миссис Гуден, Кэти сказала ей:

– Я буду заходить к тебе каждый вечер, а ты можешь звонить мне в любое время – я договорилась с хозяевами. – Затем, к ужасу Клер, она высыпала все ее таблетки в унитаз и спустила воду. – Привыкай обходиться без них, – заявила она твердо.

В течение первого дня, проведенного без таблеток, Клэр чувствовала себя подавленной, ощущала, что нервы ее натянуты до предела. К вечеру горло пересохло, руки начали дрожать, голова кружилась. Всю ночь она не сомкнула глаз. К утру руки у нее дрожали настолько, что Клер не смогла приготовить себе завтрак, да к тому же она обливалась потом, словно находилась где-нибудь в тропиках. Напуганная всеми этими симптомами, Клер упала на диван и расплакалась.

На следующий вечер, зайдя навестить ее, Кэти поняла, что Клер считает именно ее виноватой в том, что Клер так плохо.

– Только не вздумай ходить к доктору за новым рецептом, – предупредила Кэти подругу. – Тогда нам просто придется еще раз пройти через все это. А теперь посмотри: я принесла тушеного мяса. Поешь-ка.

Наутро пятого дня руки Клер уже не дрожали.

На восьмой день она чувствовала себя вполне сносно, туман в голове окончательно рассеялся. Она была очень благодарна Кэти и поделилась с ней своими планами:

– Завтра я заберу Джоша, поеду в Уорминстер и поищу место, где мы могли бы начать все сначала.

Эпплбэнк-коттедж, выстроенный из местного мягкого батского камня, оказался сырым и холодным, но, как сказал Клер агент по недвижимости, „чего же другого ожидать за два фунта в неделю". В конце концов, все, что требовалось, – это хорошенько протопить его.

От ворот сада до самой двери дома шла выложенная „елочкой" кирпичная дорожка, разделявшая надвое запущенный огород. По обе стороны небольшого домика росли яблони, а за ним плавный подъем постепенно превращался в холм, на вершине которого зеленел лесок.

Клер переехала в Эпплбэнк-коттедж накануне Рождества. Мебели было немного; Клер приобрела ее на аукционе подержанных вещей в Уорминстере. Она всей душой надеялась, что Кэти окажется права: здесь, вдали от большого города, где жизнь обходится дешевле, ей удастся снова встать на ноги.

Воскресенье, 25 декабря 1966 года

Ни Аннабел (занятая устройством большого благотворительного детского ледового бала в Рокфеллеровском центре), ни Клер (которую не приглашали) не присутствовали на рождественском обеде у Элинор в Сарасане. Миранда и Адам приехали с большими портфелями, битком набитыми деловыми бумагами.

После традиционной индейки и рождественского пудинга (приготовленного Шушу, поскольку Сильви не решалась браться за такое смехотворное, по ее словам, блюдо) все разошлись по своим комнатам отдыхать. Несколькими минутами позже Миранда проскользнула в спальню Адама.

Они долго занимались любовью. Потом Адам, обнаженный, лежал, уставившись в потолок. Рядом с ним Миранда чувствовала себя слишком усталой, чтобы двигаться и даже думать о чем-либо, и только мысленно спрашивала себя, долго ли еще она выдержит подобный темп жизни.

Протянув руку, Адам извлек откуда-то желтую записную книжку и нацарапал в ней несколько слов.

– Ты сможешь присутствовать на этом обеде в Мэншн-хауз в ближайший четверг? – лениво выговорил он.

– Если ты настаиваешь, – ответила Миранда, зевая.

Теперь она являлась для „СЭППЛАЙКИТС" тем же, чем для старинного корабля фигура, установленная на его носу и летящая впереди него над волнами. Ее время было расписано на три месяца вперед. Она стала живым олицетворением своей компании, а ее лицо, одежда и стиль – видимым для всех воплощением ее дела. Таков был общественный имидж Миранды: умная, современная, деятельная молодая женщина – новая женщина эпохи шестидесятых, которая не сидит дома и не ждет, что в ее жизни что-то произойдет само собой.

Миранде, которая терпеть не могла позировать перед фотообъективами и давать интервью, приходилось скрепя сердце убивать время на общение с разными важными людьми – менеджерами, брокерами, банкирами, журналистами, пишущими на финансовые темы. Подобные обязанности, необходимые для успеха ее бизнеса, выводили ее из себя: она предпочла бы использовать эти часы на дела, непосредственно связанные с производством и сбытом косметики. „КИТС" требовала гораздо больше внимания, чем Миранда могла уделять ей в последнее время, и ее финансовое положение стало менее устойчивым: похоже, что прибыли за 1966 год она не даст.

Хотя Адам убеждал ее, что прибыль по группе в целом ожидается значительная и что ее расширение просто феноменально, Миранде безумно хотелось вернуться в те недавние – пусть и не такие роскошные – времена, когда „КИТС" была ее единственным и любимым детищем.

Голос Адама вывел Миранду из задумчивости:

– Кстати, Пол Литтлджон говорит, что члены Правления, к сожалению, отказались удовлетворить твое ходатайство о выделении денег на косметический ремонт твоего дома. Похоже, в этом году расходы по содержанию Сарасана здорово превысили запланированные цифры. Этот домишко обходится в кругленькую сумму.

– Черт бы их всех побрал, – пробормотала Миранда в подушку.

– Они только выполняют свои обязанности, – мягко сказал Адам. – В конце концов, не могут же они всегда говорить „да". – Зазвонил телефон, и он отвернулся от нее, чтобы снять трубку. – Алло! Майк? Как проводишь Рождество?.. А-а, значит, доставили вовремя… „Харли дэвидсон спортстер" – как раз то, что ты хотел… Разумеется, я могу себе это позволить… Да нет, с паникой покончено, это все уже в прошлом… С Новым годом, братик… Да знаю я, что тебе уже тридцать… Ну ладно, ладно, больше не буду… Мы вернемся завтра, на самолете Миранды… Чао!

На следующее утро, около шести, еще до рассвета, Элинор спустилась в холл, чтобы попрощаться с Мирандой и Адамом. Шушу, еще толком не проснувшаяся, появилась в старом халате, когда-то красивом, а теперь напоминавшем скорее собачью подстилку.

– Пожалуйста, Шушу, сходи поторопи Миранду, – попросила Элинор, виновато улыбнувшись Адаму.

– Рождество прошло просто чудесно, – заметил Адам и, как только Шушу вышла, продолжил: – Я использовал эту передышку для того, чтобы обдумать кое-что, очень важное для меня, и вчера вечером принял решение. Я собираюсь выйти из „Суизин, Тимминс и Грант" и начать собственное дело. Эта новость ошарашила Элинор:

– Но почему, Адам? Это же ваша семейная фирма…

– Если уж совсем откровенно, Элинор… и сугубо между нами… „Суизин, Тимминс и Грант" в последние годы ведет довольно много дел, где не все чисто, – слишком много, на мой взгляд. Я не думаю, чтобы респектабельной фирме следовало заниматься подобными вещами, сколь прибыльны они ни были бы. Уверен, что мой отец никогда не допустил бы этого. Без меня фирма не прогорит – у нас сейчас в общей сложности семнадцать партнеров, и я только один из них. А поскольку моя специальность – международное налоговое законодательство, я чувствую себя… мне немного жаль….

– А как твое решение отразится на моих делах? – чуть резковато спросила Элинор.

– Это вам решать, Элинор. Придется сделать выбор между „Суизин, Тимминс и Грант" и мной… Кстати, я собираюсь предоставлять такое же профессиональное страхование, как „Суизин, Тимминс и Грант".

– Я предпочла бы, чтобы мы обсуждали это не второпях, Адам, – в голосе Элинор прозвучала досада и раздражение.

– Но ведь я решил все только вчера вечером. И вы, Элинор, первый человек, кому я сказал об этом. Как жаль, мой отец не узнал, что я наконец-то становлюсь на ноги… Если вы предпочтете, чтобы ваши дела по-прежнему вела „Суизин, Тимминс и Грант", я буду счастлив помочь организовать передачу их кому-нибудь из оставшихся партнеров – хотя, возможно, ему потребуется время, чтобы как следует войти в курс дел и привыкнуть вести их самостоятельно, не задавая вам постоянно миллион вопросов.

– Я не хочу нового адвоката, – сказала Элинор. – Я слишком стара, чтобы что-нибудь менять. Я хочу, чтобы мои дела велись надлежащим образом без миллиона вопросов. И если ты собираешься основать собственную фирму, я уверена, что твой дорогой отец хотел бы, чтобы я помогла тебе начать собственное дело. Так что устрой все как надо, пожалуйста.

– Это очень просто. Вы должны письменно известить „Суизин, Тимминс и Грант", что больше не хотите, чтобы они представляли вас. Попросите их прислать вам счет для оплаты их услуг – я, разумеется, проверю его – и передать все ваши бумаги мне. Не обязательно писать письмо на машинке – от руки, пожалуй, даже лучше. – Карие глаза Адама смотрели на нее честно и открыто. – У меня просто нет слов, чтобы выразить, как я ценю ваш жест, Элинор. Если бы отец мог узнать о той поддержке, которую вы мне оказываете!

Глава 19

Понедельник, 26 декабря 1966 года

Утром следующего за Рождеством дня по всей Великобритании прокатилась волна демонстраций, организованных Национальным комитетом по борьбе с водородной бомбой.

В городе Бат марш начался от двора аббатства, куда демонстрантам было запрещено входить. Перед великолепной резной аркой ворот из золотистого камня, перекрывая подступы к ней, выстроился отряд конной полиции. Лошади нетерпеливо били копытами, перебирали ногами и фыркали, выпуская из ноздрей клубы хорошо различимого в холодном прозрачном воздухе пара.

Клер, одетая в старый красный лыжный костюм, стояла в толпе, насчитывавшей около трех тысяч человек. Джоша она оставила дома с Кэти, которая приехала на Рождество в Эпплбэнк-коттедж. В руках Клер держала транспарант, сделанный из натянутой между двумя палками от метлы старой простыни; на нем красными буквами было выведено: „Запретить бомбу!".

В одиннадцать часов демонстранты выстроились напротив аббатства и приготовились медленным шагом пройти по улицам этого исторического города, связанного с именем короля Георга. Кое-где стояли, наблюдая за ними, группки домохозяек и школьников; присутствовал также фоторепортер местной газеты.

Клер стояла в ряду демонстрантов у аббатства. Как только колонна начала двигаться, какая-то девочка-школьница, везшая ребенка в коляске, случайно наткнулась на одну из полицейских лошадей. Животное, приученное стоять спокойно, едва пошевелилось, но девочка вскрикнула от страха и выпустила коляску, которая покатилась к колонне демонстрантов и врезалась в нее, ударившись в человека, стоявшего рядом с Клер. От сильного толчка тот, едва устояв на ногах, всем своим весом налетел на Клер и буквально вышиб ее из колонны.

Силясь удержать равновесие, Клер инстинктивно раскинула руки, выпустив транспарант, который тут же облепил ей голову и лицо. Сделав вслепую шаг вправо, она с размаху налетела на круп полицейской лошади, почувствовала, что падает, и вскрикнула. В то же мгновение чьи-то сильные руки рывком вытащили ее из-под лошади.

Кто-то помог ей выпутаться из транспаранта. Сбросив наконец его с лица, Клер взглянула вверх и увидела самого высокого из всех мужчин, которых ей когда-либо приходилось встречать. У него были вьющиеся черные волосы и обрамленные черными ресницами темно-карие глаза, тревожно и беспокойно смотревшие на нее.

Человек отчасти дотащил, отчасти донес Клер до ближайшей пивной, усадил ее на виндзорский стул и пошел принести воды из бара. У Клер кружилась голова, она готова была расплакаться. Ей больно было открывать рот из-за серьезного ушиба нижней челюсти: возможно, ее стукнула одна из палок от собственного транспаранта, и Клер подумала, что, не дай Бог, она так и не сможет больше никогда есть и говорить. Взглянув в сторону стойки, Клер увидела своего спасителя со спины: он был одет в джинсы, старую коричневую замшевую куртку, стянутую пряжками на бедрах, и заляпанные грязью сапоги.

Когда он вернулся со стаканом воды, Клер разглядела короткий прямой нос и рот, о котором можно было написать целую поэму: красивый, безупречно изящный, с полными губами. „Боже мой, – подумала она, пораженная, – да это же просто живая копия микеланджеловского Давида!" Она пожалела, что, идя на демонстрацию, не подкрасилась хотя бы чуть-чуть, но тут же мысленно сделала себе выговор за столь крамольную мысль.

– Извините, что я так долго, – торопливо произнес ее спаситель. – В подобных заведениях почти невозможно раздобыть воды, поскольку она не приносит им дохода. – Полив водой свой носовой платок, он осторожно вытер им щеку Клер. – У вас здесь здоровенная ссадина… С вами есть кто-нибудь? Клер отрицательно покачала головой.

– Вам сейчас не следовало бы самой садиться за руль или вести мотоцикл. Я отвезу вас домой.

– Да нет, со мной все в порядке, – с трудом выговорила Клер. – Потом, после демонстрации, меня подбросят домой. Я недавно поселилась в домике на окраине Уорминстера.

Он сам повез ее домой на потрепанном серебристом спортивном автомобиле.

Клер показалось, что от ее спасителя исходит запах теплого молока, как от новорожденного ребенка. Она трезво напомнила себе, что не собирается влюбляться в первого встречного только потому, что он вызвал в ней сенсуальное влечение, и что она больше никогда не выйдет замуж. Решив, что с этим человеком (которого, как оказалось, звали Дэвид Эрроусмит) ее замужество не состоится, Клер объяснила ему, как проехать к Эппл-бэнк-коттеджу.

Увидев Клер в сопровождении мужчины, возившаяся на кухне Кэти мысленно поздравила ее, но в ее взгляде читалось, однако, и некоторое недоверие, которое тут же сменилось выражением беспокойства при виде разбитой и уже начавшей опухать щеки Клер.

– Спасибо, что довезли меня, – сухо поблагодарила Клер Дэвида. – Теперь все в порядке. Кэти позаботится обо мне.

Она знала, что женщинам свойственно быстро и без достаточных оснований составлять себе мнение о человеке, особенно если он привлекателен физически, – только что на ее глазах это случилось с Кэти. А еще она знала, что хорошие, по-настоящему стоящие мужчины отнюдь не всегда бросаются в глаза – так бывает только в театре, и что, с другой стороны, на свете достаточно негодяев, блестяще выглядящих и умеющих расположить к себе. В эту категорию она включала и Сэма. Подобно многим обманутым женам, она теперь считала своего мужа скопищем пороков, не менее способным на любое грязное деяние, чем Ричард III. Ее заявление о разводе должно было рассматриваться в суде не раньше июля, и адвокат предупредил ее, чтобы до тех пор она воздержалась от появления где бы то ни было в обществе мужчины: в противном случае это могло отрицательно сказаться на решении по ее делу и по вопросу об опеке над сыном. Она не могла позволить себе ни малейшего риска, а в этом Дэвиде Эрроусмите было нечто таинственное, хотя пока что ей не удалось понять, что именно. На всякий случай она решила не доверять ему.

На следующее утро, после завтрака, с которым Клер справилась с трудом из-за разбитой щеки, она вырезала из местной газеты собственную фотографию. Вообще-то говоря, ее лица практически не было видно из-под транспаранта, обмотавшегося вокруг нее, как надутая ветром простыня: Клер выглядела как египетская мумия в сапогах. Но зато ее спаситель получился очень хорошо. Она спрятала фотографию в верхний ящик комода, стоящего возле ее кровати, а позже, выбрав подходящий момент, улизнула из дому без Джоша.

Выйдя из сада, Клер свернула с узкой дорожки на окаймленную боярышником тропинку, которая плавно вывела ее на холм за домом к небольшому леску, росшему на его вершине.

Там царил покой и стояла тишина. Изогнутые стволы и голые ветви деревьев выглядели одинокими и покинутыми. Ни один листок не шевелился, только тихонько шуршали опавшие листья под ногами Клер. Когда она наступила на ветку и та треснула, этот звук показался таким громким, что какая-то птица в панике сорвалась из гнезда, шумно захлопав крыльями.

Некоторое время Клер стояла, глядя на потревоженное гнездо и на серое небо над ним, потом наклонилась, чтобы сорвать для Джоша прихваченную инеем веточку аконита. При этом она наступила на замаскированный под ветками и листьями капкан, и он с грохотом захлопнулся, защемив своими ржавыми челюстями ее левую ногу.

Взвыв от страха, Клер рухнула в колючие заиндевелые заросли папоротника. К счастью, на ней были крепкие сапоги из толстой кожи, так что капкан не повредил ногу. Боли почти не было, пока она не начала вырываться из капкана. От него в кусты тянулась ржавая цепь, другой ее конец, насколько поняла Клер, был обмотан вокруг стройного серебристого ствола стоявшей неподалеку березы. Таким образом, Клер могла передвигаться только вокруг этого дерева в радиусе длины цепи. Да это ж надо – так влипнуть!

Было не настолько холодно, чтобы ждать снегопада, и Клер надеялась, что дождь тоже не пойдет. Она лежала, глядя в тоскливо-серое небо.

Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем Кэти хватится ее? По подсчетам Клер, заметив, что ее нет дома и она не объявляется даже по телефону, Кэти часа в два – самое позднее, в три – наверняка позвонит в полицию, а уж полиция должна скоро обнаружить ее.

К несчастью, Клер лежала в стороне от тропинки, в небольшой ложбинке, так что с тропинки ее не было видно. С трудом ей удалось перекатиться в более удобное положение; она подняла воротник своего вишневого шерстяного пальто, обмотала шарфом голову, а из кучки сухого папоротника соорудила некое подобие подушки. Лежа на спине, сцепив зубы, она уставилась в постепенно наливавшееся свинцом небо, стараясь засунуть руки как можно глубже в карманы и жалея о том, что надела слишком тонкие перчатки. „За что, – пришло ей в голову, – судьба так наказала меня – не за то ли, что я хотела сорвать дикие цветы?"

Ближе к полудню Клер услышала неподалеку легкий шум. Она резко села, содрогнувшись от пронзившей ногу боли, и прислушалась. Звук приближался: кто-то насвистывал „Лиллибуллеро" – с трелями и замысловатыми фиоритурами, несколько фальшивя, но с явным удовольствием.

– Помогите! Помогите! – несколько раз выкрикнула Клер, потом замолчала и прислушалась. Ей никто не ответил. Она крикнула снова.

На сей раз ответил мужской голос:

– Не кричите, я иду к вам!

Наконец поблизости послышался хруст веток и шорох листьев. Кто-то шел к ней – и Клер повернулась в его сторону.

– О! – воскликнула она. – Это вы!

– И вы, – ответил Дэвид Эрроусмит, продираясь к ней через заросли.

Добравшись до места, где лежала Клер, он встал перед ней, возвышаясь, словно башня: все та же старая замшевая куртка, руки засунуты в карманы.

– Я заходил к вам спросить, как дела, и ваша няня сказала, что вы пошли прогуляться. Она видела, как вы поднимались сюда. – Он присел на корточки. – Эге, мне думается, вы не очень-то привыкли к деревенской жизни. – Он принялся осматривать капкан.

– Да нет, как раз наоборот, – возразила Клер. – Мы раньше жили неподалеку отсюда. Но я не ожидала, что в лесу могут быть расставлены капканы. А Кэти вовсе не няня. У меня нет возможности нанимать няню. Она просто приехала погостить на Рождество.

Дэвид попытался освободить Клер, но безуспешно. Наконец он сказал:

– Капкан очень старый, заржавел, так что мне вряд ли удастся справиться с ним. Я лучше позвоню в полицию – они там знают, чей это лес, и заставят хозяина сделать все, что нужно. Возьмите-ка мои перчатки и постарайтесь больше ни во что не влипать, пока я не вернусь. – Помолчав, он добавил немного печально: – Я понимаю, что мне полагалось бы разнести этот капкан на куски голыми руками, но, к сожалению, я не такой сильный, каким кажусь.

Через час прибежали два механика из местного гаража и с помощью железных ломиков разжали капкан. Клер, хромая, поплелась домой в сопровождении Дэвида, решив, что не будет поднимать шума вокруг этой истории.

После того как Клер, лежа в ванне в облаках пара, выпила стакан горячего пунша, а потом показала Джошу синяки от капкана на ноге, все уселись за стол, чтобы пообедать овощным супом, местным стилтонским сыром и салатом из цикория с грецкими орехами; на десерт была коврижка, испеченная Клер по особому рецепту, полученному от миссис Гуден.

После этого Джоша уложили спать, а Кэти взяла велосипед Клер и отправилась покататься по окрестностям.

– Вы настоящий мастер своего дела, – заметил Дэвид. – Можно мне еще кусочек этой восхитительной коврижки?

– Она чуточку пересушена. Я еще не совсем приспособилась к этой печке, – проговорила Клер извиняющимся тоном, – и потом, трудновато обходиться без холодильника – у меня есть только этот металлический ящик для мяса, знаете, снаружи, на задней двери. Когда я найду работу, обязательно куплю холодильник.

Дэвид, которому она уже успела вкратце рассказать, что ушла от мужа, шутливо предложил:

– А почему бы вам не печь коврижки на продажу? Я первый покупал бы их у вас.

Клер засмеялась.

– А чем вы зарабатываете на жизнь? – поинтересовалась она.

– Я архитектор. Работаю в Бате. Занимаюсь в основном обновлением и разными переделками – знаете, добавить к дому пару новых помещений, перестроить сарай, пристроить флигелек… Головной боли от этого много, а когда ты новичок в этом деле, приходится соглашаться на все, что предлагают.

– Я подумывала о том, чтобы перестроить чердак, – сказала Клер. – Устроить там комнату для Джоша, где бы он мог спать и играть, и чтобы было место для пары кроваток для детей, которые будут приходить в гости. В этом доме всего две спальни – не идеальный вариант, сами понимаете.

– Если хотите, я могу посмотреть ваш чердак.

– Да, но… я пока еще не в состоянии позволить себе это.

– Но вам, наверное, хотелось бы узнать, что там можно сделать и во что это обойдется?

– Да, конечно.

Оглядев чердак, Дэвид сказал задумчиво:

– Поскольку здесь есть окно, нужно только провести сюда электричество, покрыть пол чем-нибудь звуконепроницаемым – скажем, пробкой – и сделать настоящий потолок.

– Со всем этим придется подождать до тех пор, пока у меня не появятся какие-нибудь деньги.

После того как Джош отправился в постель, все трое взрослых уселись в гостиной перед камином и принялись печь каштаны. Когда пробило десять, Дэвид поднялся:

– Мне пора. Но я еще появлюсь.

Перед самой дверью он поцеловал Клер в нос, потом повернулся и вышел из дома.

Суббота, 31 декабря 1966 года

Как только Кэти уехала в Лондон, в Эпплбэнк-коттедж явился с бутылкой шампанского Дэвид Эрроусмит, чтобы провести день с Клер и Джошем и вместе отпраздновать Новый год. „Подозрительно, почему это, – подумала Клер, – у столь потрясающе красивого мужчины нет никаких планов на новогодний вечер?"

За ленчем Джош вел себя из рук вон плохо: сбросил со стола всю свою еду и отказался есть даже ватрушку.

Клер очень расстроилась. Она так надеялась, что Дэвид понравится Джошу.

– Он просто устал, – сказала она Дэвиду в оправдание сына и потащила Джоша спать. Джош пищал и брыкался, возмущенный тем, что ему приходится делить внимание матери с кем-то другим.

Стемнело рано, пошел снег. После чая Клер задернула занавески в гостиной, но не стала зажигать свет: было так приятно смотреть на игру отблесков огней в камине на стенах комнаты. Дэвид, озаренный красноватыми отсветами пламени, сидя у камина, пек каштаны для Джоша, который сменил гнев на милость и веселился вовсю до той минуты, как Клер отправила его в постель.

Когда Клер, уложив сына, снова вошла в гостиную, Дэвид, не говоря ни слова, обнял ее; они уселись на пол, прислонившись к креслу со сломанной спинной, и тан и сидели, обнявшись, как пара влюбленных школьников.

Дэвид прижался лицом к ее затылку, и Клер внезапно испытала доходящую до безумия потребность еще большей близости. Она чувствовала себя так, словно лежала обнаженная на горячем камне, подставляя тело жгучим прикосновениям солнечных лучей.

Ласковые отблески пламени плясали на их лицах, и Клер казалось, что она находится в какой-то волшебной стране, где время остановилось. Желание все больше разгоралось, становясь непреодолимым, – дыхание Клер участилось, у нее слегка закружилась голова. Она ощущала нежный, какой-то молочный запах тела Дэвида, теплый запах шерсти от его свитера. Она почувствовала, что еще немного – и она просто не выдержит.

Однако в полночь Дэвид нежно поцеловал ее и вскоре после этого ушел, выразив надежду, что дороги не слишком завалены снегом.

Разочарованная Клер ломала себе голову, пытаясь понять, в чем дело. В конце концов, она не приглашала Дэвида к себе, он пришел сам. Почему же тогда он не захотел остаться?

Разумеется, она не позволила бы ему этого.

Среда, 11 января 1967 года

– Так что у тебя ко мне такого частного и срочного, что об этом нельзя было поговорить по телефону?

Разговор происходил в домашнем кабинете Адама. Хозяин кабинета, облаченный в смокинг, плеснул виски в высокий изящный стакан и протянул его брату.

Майн был в черных кожаных мотоциклетных штанах и толстом свитере с высоким воротником, похожем на те, что носят моряки.

– Я уже два года жду своих комиссионных по делу с „Фрэмуэлл", – сказал он.

Соглашением, заключенным между ним и Мирандой, предусматривалось, что Майну полагается два процента от каждой суммы, которую она заплатила за недвижимость, приобретенную при его непосредственном или косвенном содействии. И эти проценты выплачивались Майку правильно по всем сделкам, кроме той, что была связана с приобретением фирмы „Фрэмуэлл" – сети табачных магазинов: самой крупной сделки из всех, к которым он приложил руку.

– Ты получишь свои деньги, – ответил Адам. – Но с „Фрэмуэлл" не все обошлось гладко. Честно говоря, нам тогда пришлось уплатить очень высокие проценты за ссуду.

– Плевать. Это не моя проблема.

– При всем моем уважении, – Майк знал, что означает эта фраза: Адаму надоело говорить на поднятую им тему, – это твоя проблема, Майк, потому что в твоем контракте не указана дата выплаты процентов. Так что я на вполне законных основаниях мог бы потянуть с этим лет эдак сто.

– Но мы ведь не составляли контракта! Ты набросал это соглашение на листке бумаги за обедом, и мы оба поставили свои подписи. Вот!

Майн извлек из кармана листок и перечитал его. Действительно, срок выплаты процентов не был указан.

– Если ты будешь гнать волну, – предупредил Адам, – тебе придется либо набраться терпения на сто лет, либо согласиться на половинную сумму.

Майн, ошеломленный, уставился на Адама.

– Ты же мой брат, скотина! Разве братья позволяют подобные шутки? Ты же использовал меня, как и когда хотел, ты заставлял меня делать за тебя всякую грязную работу…

– Если бы ты не брался за нее, всегда нашелся бы миллион других желающих.

– Ну и сволочь же ты!

Разъяренный Майк видел: Адам уверен в своей безнаказанности. Он даже начал демонстративно зажигать сигарету, не сомневаясь, что ситуация у него под контролем.

– Вспомни, пожалуйста, сколько раз я обеспечивал законное прикрытие тебе и твоим… хм… друзьям, – спокойно проговорил он. – Я поговорю с Мирандой насчет выплаты тебе процентов. Я посмотрю, нельзя ли ускорить это дело.

– К черту! Я сам поговорю с Мирандой! – рявкнул Майк.

Адам метнул на него быстрый взгляд.

– Нет. Не делай этого. Зачем? И тут внезапно Майка осенило.

– Миранда думает, что уже давным-давно рассчиталась со мной, верно? – атаковал он. – Что ты сделал с этим чеком – подчистил на нем мое имя и поставил свое?

Он успел заметить, как в глазах брата мелькнула досада, он опустил глаза и, казалось, сосредоточил все внимание на своей золотой зажигалке.

– Наверняка ты говорил себе, что только берешь у меня эти деньги взаймы на время, чтобы уплатить свои проклятые игорные долги. Что, не так? – уже кричал Майк. – А я называю это воровством!

Адам преспокойно положил свою сигарету на каминную доску.

Здесь Майк окончательно рассвирепел. Его до такой степени возмутила подлая выходка брата и эта кража, что ему захотелось ударить его – сильно, жестоко, так, чтобы почувствовать, как под кулаком проминается плоть, с хрустом ломаются кости, брызжет кровь.

Он ударил Адама со всего размаха.

Тот покачнулся, налетел на металлический экран, стоявший перед камином, и, потеряв равновесие, рухнул на пол.

Майк услышал, как голова брата стукнулась о кованую каминную решетку. Все произошло так быстро, что он даже не успел опустить выброшенную вперед руку, и она все еще была вытянута по направлению к затянутому в смокинг неподвижному телу Адама.

Тут же раскаявшись в содеянном, Майк бросился на колени и приподнял голову Адама: она моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы. Майк побледнел.

„О Господи! – подумал он, – я ведь не мог убить его, не мог с одного-единственного удара… я же не настолько силен…" Он знал, что только очень хороший боксер, значительно более умелый, чем он сам, способен одним ударом в челюсть заставить человека потерять сознание.

Майк торопливо вцепился в Адама и начал тянуть, пока не уложил его целиком на ковер. Он сорвал с него галстук, расстегнул воротничок и рубашку и сунул палец ему в рот, чтобы проверить, не запал ли язык назад, к гортани. Потом, схватив телефон, набрал 999. Он знал, что экономки нет дома, поскольку Адам сам открыл ему дверь.

После четвертого гудка дежурный оператор ответил:

– Полицию, пожарную команду или „скорую помощь"?

– „Скорую помощь"! Как можно скорее!

Дав адрес и объяснив, как доехать, Майк побежал на кухню за водой и полотенцем. Как мог он ударить своего брата – единственного в мире человека, с которым ему было хорошо и спокойно?

Смачивая виски брата холодной водой, Майк бормотал:

– Прости меня, Адам. Ради Бога, прости! Это все мой чертов темперамент. Забудь об этих проклятых деньгах. Только, ради всего святого, открой глаза. Пожалуйста!

Веки Адама чуть дрогнули. Майк осторожно и заботливо обтер ему лицо. Адам открыл глаза и произнес слабым голосом:

– О Господи, у меня голова раскалывается. Что случилось? – Он попытался поднять голову, но комната поплыла и закачалась перед глазами, и он опять откинулся на ковер. Снова закрыв глаза, он прошептал с тревогой: – Где мои часы?

– Там же, где и были, – у тебя на руке, – ответил Майк, обмахивая брата мокрым полотенцем. – „Скорая" уже выехала, будет здесь с минуты на минуту.

Адам медленно поднял к лицу левую руку и посмотрел на часы. Майк был озадачен: что в них такого особенного, в этих часах? Обыкновенная, ничем не примечательная „Омега".

– Не надо „скорой", – все так же слабо проговорил Адам. – Ты просто вмазал мне, и все. Ты ведь не супермен… Завтра утром я буду в порядке.

Пятница, 20 января 1967 года

Как только пробило шесть, Клер услышала, что петли ворот заскрипели. Сердце подпрыгнуло в груди, дыхание перехватило. Уронив на пол перчатки, в которых она возилась у плиты, Клер прильнула к окну. По дорожке к дому шел Дэвид – он появился почти на полчаса раньше, чем она ожидала.

Войдя в кухню, он сказал:

– Завтра, когда мы будем расчищать сад, я смажу эти ворота… Ммм, что это за потрясающий запах? – и обнял Клер.

– Тушеная картошка с пореем. – За последнее время Клер стало доставлять удовольствие готовить, и она больше не смотрела на это занятие как на досадную необходимость, которая трижды в день отрывает время от зарабатывания на жизнь. – У нас будет салат из цикория с апельсинами под уксусным соусом, грибной пирог с орехами, потом стилтонский сыр и домашнее овсяное печенье, – она перечислила все это не слишком внятно, поскольку лицо ее упиралось в твидовый пиджак Дэвида.

– Звучит просто восхитительно. – Он поцеловал ее в макушку. – Кстати, ты что – вегетарианка?

– Только с прошлой недели. Я решила, что мне не нравится питаться мертвечиной, знаешь, после того как я сама попалась в капкан. Я знаю, большинство людей считает, что это просто заскок.

Клер подала ужин рано, чтобы четырехлетний Джош смог тоже посидеть с ними за столом и насладиться всей этой вкуснятиной. Конечно, она предпочла бы романтический обед вдвоем при свечах, но еще больше ей хотелось, чтобы Джош смотрел на Дэвида как на одну из приятных сторон жизни, а не как на помеху.

После того как Джош был уложен в постель, они снова уселись на ковре перед камином, прислонившись к креслу со сломанной спинкой, и, взявшись за руки, слушали концерт по радио.

– Я хочу сказать тебе кое-что, – шепнула Клер.

Она как следует обдумала все, что собиралась сказать Дэвиду, но теперь, заглянув в свете огня в самую глубь его темных, затененных густыми ресницами глаз, забыла все приготовленные слова и только сумела, вздохнув, произнести с сожалением:

– Ты такой красивый!

– Я знаю, что ты имеешь в виду… Это просто ужасно. Если бы ты знала, как это мешает мне жить! Женщины не слушают, что я им говорю, а мужчины не доверяют мне – и все из-за моей внешности. Но я ничего не могу с этим поделать. Я специально отрастил волосы подлиннее и зачесываю их вперед, чтобы хоть как-то прикрыть лицо. Одно время я даже носил очки, хотя они мне и не нужны… Но знаешь, в этом есть и некоторый плюс: со мной никто не хочет драться. Иногда я сижу в баре, а чужаки цепляются ко мне – думают, что я голубой. Тогда я не торопясь поднимаюсь во весь рост, и, когда они видят, сколько во мне футов и дюймов, тут же отстают. Они ведь не знают, что я никогда в жизни не дрался, – Дэвид рассмеялся как-то виновато. – У меня тоже есть кое-какие заскоки.

Но Клер не хотелось смеяться. Вместо этого она наконец сказала то, что собиралась сказать, – она почувствовала, что должна теперь это сделать:

– Дэвид, я нахожу тебя почти невыносимо привлекательным. Мне очень хорошо рядом с тобой. Но я не хочу ложиться с тобой в постель. Я хочу, чтобы ты понял это как следует.

– Почему? – поинтересовался Дэвид, поудобнее укладывая свою руку, обнимающую Клер.

И тут нервы Клер сдали. Ведь она пыталась объяснить ему: „Потому, что после ухода от Сэма я пережила отвратительное, мутное, постыдное, унизительное время, и я никогда не допущу, чтобы это снова повторилось". А кроме того, она боялась, что сексуальное разочарование с самого начала обречет их отношения на провал.

Но, позабыв все свои доводы, Клер залилась слезами:

– Потому, что вся моя личная жизнь – это одно сплошное разочарование!

– Но все это ведь уже в прошлом, – тихонько сказал Дэвид, прижимая ее к себе. – А сейчас-то в чем дело?

Клер всхлипнула:

– Секс – это совсем не то, чего я ожидала.

– Для меня без тесных эмоциональных отношений секс тоже не существует, – ответил Дэвид. – Я не могу отделить его от таких старомодных чувств, как любовь и привязанность.

– Но ведь именно это всегда говорят женщины!

– Знаешь, Клер, что мне нравится в тебе – это твоя наивность. Возможно, все, что я говорю, – не более чем надежный, тысячи раз проверенный способ за полминуты спустить с девушки трико – а кстати, тан оно и есть. Но я сказал тебе то, что на самом деле чувствую.

– Я поняла, почему с тобой тан легко говорить, – проговорила Клер. – Ты не занимаешься самоутвержденим, а действительно слушаешь меня и отвечаешь мне – словом и делом. А вот мой муж не принимал меня всерьез.

– И что, с тех пор у тебя никого не было? Клер заколебалась было, но ответила честно:

– У меня был целый ряд приятелей на одну ночь. Обычно они возились, сопели, потом внезапно все кончалось. Я не разу не испытала того, что должна была испытать, и мне было слишком неловко и стыдно просить их сделать то, что мне нужно, так что потом не оставалось ничего, кроме сожаления и раскаяния…

– Но если ты никогда не говорила им, что именно тебя заводит, как же ты могла ожидать, что…

– Согласна, это полный идиотизм. Я не стыдилась ложиться с ними в постель, но стыдилась сказать им, что мне нужно.

– Ты чувствуешь по-своему и реагируешь по-своему, и, если ты сама будешь говорить мужчине, как у тебя это происходит, никаких проблем не будет, уверяю тебя, – сказал Дэвид, после чего они устроились поудобнее и стали целоваться уже всерьез.

Пятница, 27 января 1967 года

Вечером следующей пятницы, после суфле из шпината, картофеля, запеченного в сметане, и довольно приличного количества превосходного кларета, Клер сидела у огня, обнаженная до пояса.

– Пойдем в постель, – прошептала она.

– Ты обещаешь, что не будешь травить себе душу?

– Как это?

– Ну, разными дурацкими мыслями.

– Какими, например?

– Типа „надеюсь, у меня все произойдет быстро… надеюсь, что мое тело не хуже, чем у других… надеюсь, что сумею…"

– „Надеюсь, что он не устал и я ему не надоела… он будет разочарован, если я не сумею…" – смущаясь, добавила Клер.

– О черт, сколько всяких проблем! Не надо их решать. Надо наплевать на них.

Клер кивнула.

Дэвид встал и помог ей подняться на ноги. Взявшись за руки, они тихонько пошли наверх, в спальню.

Глава 20

Понедельник, 19 марта 1967 года

– О Господи, я абсолютно забыла, что я это подписывала!

Миранда ошарашенно смотрела на документ, который Адам только что положил перед ней на белый подковообразный письменный стол. Ей вдруг стало холодно, как будто сырой мартовский ветер, насквозь продувавший улицы Лондона, вдруг проник в ее уютный кабинет.

Адам, задумчиво глядя на Миранду, наклонился к ней через стол.

– Я долго, очень долго раздумывал над этим. Я, конечно, понимаю, что тебе никак не хотелось бы лишаться пятнадцати процентов акций „СЭППЛАЙКИТС": такого никому бы не захотелось. Но, с другой стороны, это было условием, на котором я вошел в твою компанию: ты согласилась на то, что, если она когда-нибудь станет открытой, я получу пятнадцать процентов от общего числа акций по номиналу – то есть на сумму пятнадцать тысяч фунтов. И я хочу, Миранда, чтобы ты не отступала от своего слова.

– Но я считала, что это относится только к „КИТС"! – выговорила Миранда. Она была близка к обмороку.

– В документе дословно сказано:,….д/я и / или от любого другого предприятия, возникшего на основе данной компании". Это означает пятнадцать процентов от „СЭППЛАЙКИТС", Миранда. Ты же наверняка прочла этот документ прежде, чем подписать его?

– Но, дорогой мой… – Миранда умоляюще взглянула на Адама.

Он с сожалением покачал головой:

– Это дело не личного характера: оно касается всего твоего бизнеса. Знаешь, что заставило меня принять окончательное решение настаивать на этом? Я понял, что, будь ты мужчиной, Миранда, или не будь у меня с тобой личных отношений, я без малейших колебаний потребовал бы эти акции.

Разделенные столом, они смотрели друг на друга – на этот раз как чужие. Между ними словно бы выросла стеклянная стена. Миранда произнесла спокойно:

– В таком случае, Адам, мне хотелось бы посоветоваться еще с одним юристом.

– Разумеется. Но тебе нужно связаться с Фредди Суонсоном как можно скорее. В конце концов, до выпуска акций в свободную продажу остается только два дня.

– Почему же, черт побери, ты не сказал мне раньше? – взорвалась Миранда.

– Я принял решение только что, – мягко ответил Адам. Он не собирался давать ей возможность принять ответные меры.

Миранда позвонила своему адвокату. Убедившись в том, что ей все-таки придется продать пятнадцать процентов акций „СЭППЛАЙКИТС" Адаму, она сказала:

– В таком случае прошу вас переписать мое завещание, исключив из него всякое упоминание об Адаме Гранте. Акции, предназначавшиеся ему, включите в долю, которая должна отойти моим служащим… Хотя погодите-ка, я придумала кое-что получше! Перепишите долю Адама Гранта на имя Шушу – то есть мисс Дорис Мэнн.

Положив трубку, Миранда вызвала секретаршу:

– Джун, пожалуйста, отмени на сегодня все встречи. И спроси мистера Суонсона, не будет ли он настолько любезен, чтобы подъехать ко мне как можно скорее. Точнее сказать, через час.

Совет директоров компании Миранды, состоявший из десяти человек, недавно был расширен: в него вошли новый председатель, граф Брайтон, и Фредерик Суонсон из „Селигмэн Суонсон", банка, который занимался всеми делами, связанными с созданием „СЭППЛАЙКИТС". Банк предоставил нескольких консультантов, определил цены на акции и разработал устав новой компании, оформленный в виде сорокастраничной брошюры в глянцевой обложке, в которой объяснялась структура компании, говорилось о ее деятельности, положении на рынке и планах на будущее. Как принято в Великобритании, в брошюру были включены также существующие контрактные обязательства. По другой британской традиции, за две недели до объявления „СЭППЛАЙКИТС" открытой компанией основные пункты устава были опубликованы в газетах.

Когда мистер Суонсон приехал в офис Миранды, его провели к особому маленькому лифту, который доставил его прямо в ее кабинет, расположенный на последнем этаже.

Выйдя из лифта, он даже на мгновение остановился, пораженный увиденным. Весь огромный кабинет сиял белизной – включая мраморный пол. Белая мебель, отделанная хромированным металлом, белые расставленные повсюду вазы с букетами весенних цветов. В этом белоснежном великолепии, казалось, не было ни пылинки. В дальнем конце кабинета, на белых столах, над которыми установлены яркие светильники, стояли баночки и коробочки с различными косметическими средствами – они находились на разных стадиях проверни. Сквозь аромат цветов пробивался какой-то легкий специфический запах, отдаленно напоминавший тот, что бывает обычно в школьных лабораториях, но более фруктового оттенка.

Миранда вышла навстречу, чтобы поздороваться.

– Доброе утро, Фредди.

– Что случилось? – спросил Суонсон. Он был доволен тем, как идут дела: „СЭППЛАЙКИТС" процветала. Вся прошлогодняя прибыль „КИТС" пошла на расширение новой компании.

Миранда кратно обрисовала возникшую проблему, думая про себя: как хорошо, что их отношения с Адамом так и остались тайной для всех.

– Почему же Адам тянул до последнего момента? – возмутился Фредди. – Такой опцион[3] в триста тысяч фунтов опрокидывает все твои цифры. Это значит, что наша брошюра и рекламы врут!

– Вначале он не собирался воспользоваться своим правом на него, чтобы не огорчать меня, – не слишком убежденно ответила Миранда. – Но в конце концов решил, что не может себе позволить подобного сентиментального великодушия.

– И, разумеется, это тебя огорчило.

– Честно говоря, Фредди, Адам вполне заслуживает такого вознаграждения. Сомневаюсь, что без него я сумела бы сделать „СЭППЛАЙКИТС" открытой.

– Адам – квалифицированный юрист, – заметил Фредди, – но, тем не менее, поставил свое имя на проспекте, где говорится, что в него включена вся финансовая информация, но на самом деле, оказывается, существует пятнадцатипроцентный опцион, о котором там даже не упоминается и о котором мне никто ничего не говорил. – Он опустился на белый стул, напоминавший по форме цветок тюльпана. – Подсчитал все точно, – негромко, словно сам себе, проговорил он. – Адам приобрел сто девяносто две тысячи тридцатишиллинговых акций общей стоимостью двести восемьдесят восемь тысяч фунтов всего за пятнадцать тысяч. После чего у тебя в руках, Миранда, осталось шестьдесят процентов акций. – Он медленно поднял глаза на нее, оторвавшись от своих вычислений. – Думаю, что мы ничего не сможем поделать с этим. Вся дорогостоящая консультационная работа проделана, вся черная работа тоже, все вымотаны до предела, и уже начали поступать запросы на наши акции. Так что, хотя и с тяжелым сердцем, я не стану предпринимать ничего. Только не следует продавать эти акции Адаму до объявления „СЭППЛАЙКИТС" открытой компанией.

Все в офисе Миранды заметили ледяную холодность, неожиданно наступившую во внешне безупречно корректных отношениях между нею и Адамом. Никто не знал истинной причины этой перемены, но Миранда чувствовала себя одинокой и покинутой.

На следующее утро после разговора с Адамом, во вторник, она развернула отпечатанный на розовой бумаге номер „Файнэншл таймс", поданный ей на подносе вместе с завтраком. Акции „СЭППЛАЙКИТС" поступили в продажу на Лондонскую товарную биржу, и их цена поднялась уже до тридцати трех шиллингов за штуку.

Наливая себе кофе, Миранда подумала, что теперь каждый ее день будет начинаться с выяснения котировки акций. Она больше не являлась владелицей „СЭППЛАЙ-КИТС": она была генеральным директором и крупнейшей держательницей акций акционерного общества открытого типа.

На мгновение в глазах Миранды зажглись искорки. Младшая сестренка, остававшаяся в течение всех лет своего пребывания в детской третьим номером, на который никто не обращал особого внимания, теперь, в возрасте двадцати шести лет, сделалась номером один в мире бизнеса. Она была одной из немногих женщин в Великобритании – да и во всем мире! – достигшей всего, что имела, собственными силами. Ей вспомнились ее детские безуспешные попытки бороться за равенство, и она подумала: интересно, что скажут сестры, когда до них дойдут эти новости. И к черту равенство!

Она безумно захотела разделить свое ликование с Адамом. Ее так мучила возникшая между ними холодность! Наверное, ей не следовало вести себя столь агрессивно. В конце концов, она же сама согласилась предоставить Адаму опцион, когда просила его войти в ее компанию; он потребовал лишь то, что принадлежало ему по праву.

Миранда повернула голову на стук в дверь. Вошла ее экономка, держа в руках медную птичью клетку в викторианском стиле. В клетке сидел голубь, а к колечку наверху была привязана оливковая ветвь с серо-серебристыми листьями.

Миранда нетерпеливо разорвала поданный ей конверт и прочла то, что было написано на карточке угловатым почерком Адама: „Могу ли я сегодня вечером попросить у тебя прощения?".

Откинув простыни, Миранда вскочила, взяла клетку и поставила ее на окно. Она засмеялась, глядя, как голубь стремительно взмыл над каштанами, на которых уже набухали и начинали зеленеть большие тугие почки.

Вечером Миранда взбежала по лестнице из спальни в гостиную; ее сердце бешено колотилось в груди, дыхание перехватывало.

Адам в белом смокинге стоял у окна. Когда он обернулся, глаза у него расширились от удивления:

– Дорогая, ты одета или раздета? В наши дни такие вещи становится все труднее определить.

На Миранде было прозрачное платье из кремового шифона, наподобие греческих туник, и сандалии из золотых ремешков, которые, оплетая всю голень, завязывались у самых колен.

– Разумеется, я одета. Это творение Зэндры Роудз.

– Это платье создано специально для того, чтобы его снимать, – Адам обнял Миранду за плечи, ощущая сквозь тончайшую ткань тепло ее кожи. Когда он прижал ее к себе, она вдохнула запах его тела и почувствовала его возбуждение. – Как мне тебя не хватало! – шепнул он ей на ухо, а руки его тем временем медленно скользили вниз по ее спине, пока не легли на ягодицы, плотно накрыв их ладонями.

Изголодавшаяся Миранда жадно прильнула к нему; ее ноги подкосились, и, так и не разжимая объятий, оба опустились на пушистый кремовый ковер, чтобы, не произнося ни слова, слиться в еще более тесном объятии.

К тому моменту, когда за окнами стало чуть-чуть светлее, Миранда совсем потеряла ощущение реальности. Она не понимала, во сне все это происходит или наяву, спит она или бодрствует: единственным, что она чувствовала ясно, было тело Адама, прижимающееся к ее телу, и острый, отдающий миндалем запах любви. В последних отсветах угасающего огня в намине она слабо различала его лицо.

– Исключительно возбуждающая мысль, – сонным голосом произнес наконец Адам.

– О чем ты?

– Ну, как же – сознавать, что ты в постели с миллионершей, которая сделала себя таковой собственными руками.

– Но мы ведь не в постели, дорогой.

– Тогда давай быстренько переберемся туда. Мы с тобой проделали еще не все, на что способны.

Суббота, 19 августа 1967 года

Солнце безжалостно палило и без того уже обожженную красную землю Прованса, но в летнем салоне сарасанского замка было прохладно. На полу валялась доска для записи счета игры в скрэббл. Она свидетельствовала, что в этом году Элинор пока что удалось переиграть Шушу всего лишь в семнадцати партиях против ста сорока семи. Миранда, в черных льняных шортах и топике с обвивающей шею петлей-хомутиком вместо бретелей, лежала, задрав ноги, на терракотовой софе, наслаждаясь бездельем. Зевнув и потянувшись, она подумала: ах, если бы вот тан проваляться до завтра… нет, до следующей недели.

Дивиденды „СЭППЛАЙКИТС за истекшее с момента ее основания время составили семь процентов – отличный результат, но все-таки Миранду мучила мысль о том, что ради него ей пришлось совсем забросить „КИТС". После превращения „СЭППЛАЙКИТС" в открытую компанию аналитики, вкладчики и конкуренты следили за ней с пристальным вниманием, и без того измотанная работой Миранда обнаружила, что свободного времени у нее стало еще меньше, чем раньше: теперь ей все дни напролет приходилось заниматься делами, целью которых было информировать и обнадеживать нынешних и будущих акционеров. Она готовила официальные информационные сообщения, устраивала презентации, появлялась на деловых ленчах, а еще приходилось выкраивать время для встреч с представителями финансовой прессы. Измученная, загнанная Миранда чувствовала себя выжатой как лимон; ей казалось, что она превратилась в какую-то машину для бизнеса, которую, однажды запустив, забыли выключить.

Миранда вдохнула густой аромат лилий. Ей было слышно, как в комнате позади бара негромко разговаривают Элинор и Шушу. Они неторопливо добрались до летнего салона, уселись, и тут же вошла горничная с чайным подносом.

– Сандвичи с огурцами, – одобрительно кивнула Шушу, – и шоколадные эклеры.

Миранда снова зевнула.

– Просто не представляю, Шушу, как ты можешь впихивать в себя еще хоть что-нибудь после этих огромных, вкуснющих французских ленчей. Все остальные еще трудятся на теннисном корте.

– Только не я! – подхватил, входя в комнату, Адам. Поставив поднос на столик, горничная пошарила в кармане:

– Une lettre par courier pour Mademoiselle Mann.[4]

– Мне? – недоуменно переспросила Шушу. – Но мне никто не посылает писем нарочным. Марна американская… – Когда она перевернула конверт, лицо ее оживилось и словно помолодело: – Это от Берты Хигби!

Со дня гибели ее жениха минуло почти полвека, но все эти годы она переписывалась с его матерью. Каждый год родители Джинджера приезжали во Францию, чтобы навестить его могилу; иногда их сопровождала Шушу. Недавно мистера Хигби не стало, а вдова его, которой уже исполнилось восемьдесят семь, по-прежнему жила в Кливленде.

Шушу быстро пробежала глазами коротенькое письмо:

– О!.. О!.. Ну, я не могу…

– Что случилось? – спросила Элинор, задержав руну с чашкой на полпути ко рту.

– Оказывается, Эрин оставил намного больше, чем ожидала Берта. Она пишет, что в ее возрасте ей не придется долго наслаждаться богатством. Она пишет, что они всю жизнь жили скромно, как того хотел Эрин, но что теперь ей хочется швырнуть часть этих денег на что-нибудь эдакое… О Боже! Она собирается отправиться в роскошный зимний круиз… в январе… Шесть недель на „Стелла Поларис". По островам Карибского моря и вокруг Южной Америки, до конца февраля… и она хочет, чтобы я поехала с ней!

– Почему она отправила письмо курьерской почтой? – спросила Миранда.

– Чтобы поскорее получить ответ и заранее забронировать билеты.

– А почему же тогда она не позвонила тебе по телефону?

– Да что ты! Эрик перевернулся бы в гробу от такой экстравагантной выходки. Но, как бы то ни было, об этом и речи быть не может. Я не могу оставить Элинор одну.

– Мне не нужна нянька, старая ты балда, – отозвалась Элинор, подавая Шушу чашку крепкого индийского чая. – Я прекрасно обойдусь полтора месяца без тебя. Может, удастся отдохнуть немного от твоего ворчанья – все-таки какое-то разнообразие.

– Нет. Полтора месяца – это слишком долго, – возразила Шушу, дуя на чай.

В разговор вмешался Адам:

– К услугам Элинор здесь пять человек прислуги, три секретарши, а врач живет так близко, что ему можно чуть ли не крикнуть из окна. Пожалуй, вам действительно пора отдохнуть по-настоящему, Шушу.

– Я тоже так считаю, – поддержала его Миранда.

– Не нужно мне никакого отдыха, – отрезала Шушу.

– Разумеется, – мягко сказал Адам. – Но, я полагаю, Элинор понимает, что вашей приятельнице в ее возрасте – восемьдесят семь, вы сказали? – не следует путешествовать одной.

– Это верно, – серьезно проговорила Элинор. – И потом, Шушу, я действительно считаю, что тебе нужно отдохнуть от меня. Со времени моего… хм… того инцидента со мной прошло уже два года, а у тебя за все это время практически не было ни одного выходного – ты постоянно суетилась и кудахтала вокруг меня, как наседка вокруг цыпленка. Когда ты в последний раз видела Берту?

– Четыре года назад. Помнишь, они с Эриком приезжали к нам в Старлингс на уик-энд? Как раз незадолго до того, как мы перебрались сюда окончательно.

– Мы можем на время вашего отсутствия нанять постоянную сиделку – это очень легко устроить, – предложил Адам.

– Иди ты к черту! – рассердилась Элинор. – Мне не нужна сиделка.

– Но тебе нужно, чтобы кто-то находился рядом, – твердо сказала Шушу. – Она будет спать в моей комнате, поскольку это рядом с твоей спальней.

Элинор с улыбкой повернулась к Адаму:

– Скажи членам Правления, дорогой мой, что нужно выдать Шушу денежную премию. Она не должна выглядеть бледно в таком круизе, как этот.

Адам извлек из кармана брюк записную книжку и черкнул в ней пару слов.

– Кстати, Элинор, – сказал он, снова пряча книжку в карман, – Пол Литтлджон решил уйти из бермудского филиала „Суизин, Тимминс и Грант". Он собирается открыть там свою собственную фирму.

– Час от часу не легче! – воскликнула Элинор. – А он-то почему?

– Главным образом, по той же самой причине, по какой это сделал я. Боюсь, что „Суизин, Тимминс и Грант" теперь стоит гораздо меньше доверять, чем во времена, когда был жив мой отец. Я ни разу не пожалел, что ушел оттуда. Скорее, это стало для меня большим облегчением.

– Но кто же теперь будет заниматься моими делами? – встревоженно спросила Элинор.

– В этом весь вопрос, – согласился Адам. – Хотя, разумеется, мы могли бы передать все наши дела новой фирме Пола. Мы ведь знаем, что он способен вести любые дела.

На лице Шушу отразилось неодобрение.

– А почему бы и нет? – пожал плечами Адам. – Ошибок он допускать не будет, а нам не придется подключать к ведению наших дел новых людей. Но совсем не обязательно решать все это прямо сейчас. Пол обязан уведомить „Суизин, Тимминс и Грант" о своем уходе за полгода, так что он уйдет только после Рождества, да и то не сразу – думаю, к февралю.

– Да, времени впереди еще много, можно будет обдумать все как следует, – уже более спокойно произнесла Элинор. – Налить тебе еще чаю, Шушу? Расскажи-ка мне еще что-нибудь об этом круизе.

Суббота, 3 февраля 1968 года

Через неделю после того, как все дела компании Дав были переданы фирме „Литтлджон и партнеры" на Бермудах, Адам неожиданно для Элинор появился в Сарасане, чтобы провести там уик-энд. Всякий раз, как доставлявший его из Лондона самолет приземлялся в аэропорту Ниццы и взору Адама опять представали пальмы и загорелые носильщики в белых рубашках с короткими рукавами, он заново испытывал наслаждение от мысли, что теперь и он приобщился к такой жизни, в которой можно, сев на самолет туманным зимним днем, вскоре, выйдя из него, окунуться в сияние южного солнца.

В тот вечер они с Элинор сидели в летнем салоне, потягивая аперитив.

Указывая на два изящных резных кресла светло-коричневого дерева, инкрустированного слоновой костью, Адам спросил:

– Новые?

– Да. Я откопала их у моего любимого антиквара в Канне. Восемнадцатый век, Гоа. Они были изготовлены для какого-то богатого португальского торговца. А еще я там нашла те два стула, что сейчас стоят в холле, – ты, наверное, их видел: у них на спинках вырезаны лица ангелов. Конечно, грех использовать их просто так, для домашних потребностей, но я не смогла устоять.

– Во сколько они вам обошлись?

– О-о, мне даже страшно сказать тебе, мальчик мой, – весело ответила Элинор.

Когда Адам опять наполнил свой стакан, она продолжила:

– Вот уж никогда не думала, что буду так скучать по Шушу! Представляю, как она обрадуется, когда я скажу ей об этом… Она наверняка там вовсю наслаждается жизнью. Каждый день я получаю от нее открытку из какого-нибудь тропического местечка с экзотическим названием, вроде Сахарного острова или Крабовой бухты. Шушу пишет, что мужчин на борту нет – сплошные вдовушки, преисполненные надежд, но команда чудесная, и она подружилась с корабельным экономом, который худо-бедно умеет танцевать чарльстон.

Адам отхлебнул из своего стакана.

– Я прилетел сюда чуточку отдохнуть от зимы, Элинор, но также и по делу. Не хотел без нужды беспокоить вас обсуждением этой темы по телефону.

Элинор почувствовала тревогу.

– Это по поводу вашего нового контракта, – продолжал Адам. – Издатели… одним словом, им жилось бы спокойнее, если бы до того, как подписать его, они получили медицинский документ о состоянии вашего здоровья. Они знают, что со времени вашей болезни прошло уже два года, но хотели бы лишний раз удостовериться, что с вами все в порядке. Они в восторге, что вы снова собираетесь начать работать, однако прежде, чем начать раскрутку, они хотят… быть совершенно уверены, что… что вы… в состоянии сделать это.

– Но ведь речь идет не о новой книге, – насторожилась Элинор. – Это будет всего лишь переиздание.

– Да, но вы согласились способствовать его распространению, – терпеливо объяснил Адам. – И прежде, чем бросить крупные суммы на рекламу, они хотели бы знать, по силам ли вам это дело.

– Но я чувствую себя прекрасно, – запротестовала Элинор.

– Элинор, речь идет о деловой предосторожности, и их доводы вполне резонны, – настаивал Адам. – Спортивные звезды, кинозвезды – все, кто занимается бизнесом, где крупные капиталовложения зависят от состояния здоровья человека, знают, что регулярное медицинское освидетельствование – вполне резонно, более того, это – профессиональная мера предосторожности. – Адам знал, что Элинор на многое готова, лишь бы избежать обвинений в непрофессиональном подходе к чему бы то ни было.

– Ну, хорошо. Если все упирается только в медицинское освидетельствование, я могу съездить в американскую больницу в Канне.

– Им хотелось бы иметь свидетельство английских врачей.

– О Господи! Сколько времени это займет?

– Дня четыре.

– Жаль, что Шушу нет дома. Хотя, будь она здесь, наделала бы шуму. Она недолюбливает лондонскую клинику – говорит, что там слишком шумно.

– Вы съездите и вернетесь еще до ее возвращения, – успокоил ее Адам. – И потом, вам совершенно не обязательно обращаться именно в лондонскую клинику. Я устрою вас в другом месте – там прекрасные условия, уход отличный. Раз вы чувствуете себя хорошо, к вам могут приходить друзья. Все это время будет для вас чем-то вроде сплошной вечеринки, а если вы устанете или вам станет скучно, старшая сестра посетителей выгонит. А в день вашей выписки я поведу вас в театр.

– Тебя послушать – так меня там ждут сплошные развлечения. А ты не мог бы, дорогой, распорядиться, чтобы у меня там было несколько корзин шампанского? Знаешь, этих бутылок половинного объема – они очень удобны для приема гостей.

– Я все устрою, – пообещал Адам.

Суббота, 10 февраля 1968 года

Неделей позже, сидя рядом с Элинор в самолете, летевшем из Ниццы в Лондон, Адам рассказывал ей, что и как ему удалось устроить.

– Истборн! – воскликнула она. – Но почему Истборн?

– Элинор, вы это говорите таким тоном, как Эдит Эванс в „Как важно быть серьезным", когда она произносит: „Сумочка?", – с улыбкой заметил Адам. – Истборн – это же не Горбэлз. В Истборне больше всего солнечных дней в Великобритании.

– Мне достаточно солнца в Сарасане. И потом, я еще не такая старая развалина, благодарю покорно! А этот твой Истборн битком набит разными частными лечебницами, размещенными в викторианских особняках, с названиями типа „Тихая пристань".

– Именно поэтому Истборн располагает лучшими специалистами по подобного рода обследованиям, – убеждал Адам. – Элинор, это же всего на несколько дней. А до Лондона только полтора часа езды. Там будет много цветов, книг, великолепная еда, телевизор, телефон…

Элинор поджала губы:

– Тебе не следовало устраивать все это без моего согласия, Адам.

Адам выглядел расстроенным.

– Если хотите, я могу, конечно, отменить все, но сэр Джордж, вне всяких сомнений, лучший в стране специалист по болезням сердца. И он сам сказал мне, что в лечебнице „Лорд Уиллингтон" самый высокопрофессиональный уровень среди всех местных частных лечебниц. Ее владелец, доктор Крэйг-Данлоп, гордится, что у них самое новейшее оборудование.

– Ну ладно. Думаю, со мной ничего не случится, если я проведу там пару дней. Не обижайся, мальчик мой.

Лечебница „Лорд Уиллингтон" оказалась похожей на те дома, что строятся обычно в сельской местности. Позади нее виднелась гряда Южных холмов, а перед окнами нес свои мутные воды серый в это время года Ла-Манш. Выйдя из своего „роллс-ройса", Элинор вздрогнула: она уже отвыкла от того, что в Англии в феврале столь сырой воздух.

Внутри и без того едва ощутимый запах дезинфицирующих веществ почти заглушался густым сладким ароматом голубых гиацинтов, стоявших в вазах на столиках и подоконниках. Улыбающаяся женщина-регистратор извинилась за отсутствие старшей сестры.

После того как Элинор поставила свою подпись под стандартным заявлением о добровольном поступлении в лечебницу, их с Адамом проводили в ее комнаты. Если бы там не стояла больничная кровать с устройствами для подъема и опускания, Элинор подумала бы, что попала в первоклассный отель: уютно обставленная гостиная была выдержана в гамме, известной под названием „воды Нила", спальня – в цвете „увядающей розы". Комнаты были смежные, а окна их выходили в сад с пустыми в это время года газонами и клумбами, за которыми раскинулось море.

На туалетном столике стояли две огромные одинаковые вазы с лилиями. Элинор прочла вложенные в цветы карточки:

– Одна от Миранды, другая от Аннабел. Они знают, что я люблю лилии.

Адам улыбнулся:

– Миранда собиралась приехать сегодня, но доктор Крэйг-Данлоп хочет, чтобы вы освоились здесь поскорее, без всяких побочных возбуждающих факторов. Ваше обследование начнется завтра. Миранда просила сообщить ей сразу же, когда к вам начнут допускать посетителей. Аннабел уже трижды звонила, но я попросил ее пока не отрывать вас от дел, ради которых вы сюда приехали. Будет лучше, если вы позвоните ей сами.

Не успела Элинор осмотреть свои новые апартаменты, как в гостиную подали кофе. Потом приходили знакомиться представители медицинского персонала; они улыбались и предупреждали Элинор, что, если что-либо понадобится, ей стоит только сказать об этом. Напоследок ей вручили огромную папку, обтянутую бордовой кожей, которая была похожа на хартию какого-нибудь средневекового города, – это было меню.

– Тебе не о чем беспокоиться, мальчик мой, – сказала Элинор Адаму, прихлебывая шампанское, налитое из одной из заказанных ею маленьких бутылок. – Я вижу, что мне здесь действительно обеспечен отличный уход.

– Я абсолютно уверен в этом, – улыбнулся в ответ Адам, поднимая свой бокал в знак приветствия.

На следующее утро одна из медсестер открыла дверь в апартаменты Элинор и подобострастно отступила в сторону, пропуская вперед улыбающуюся старшую сестру Айви Брэддок.

Элинор удивленно оглядела вошедшую. В первый момент ей показалось, что она видит перед собой бравого вояку-сержанта, переодетого в женское платье, и ей тут же до безумия захотелось поведать о ней Шушу. Элинор никогда прежде не доводилось видеть женщин таких габаритов, как сестра Брэддок; шеи у нее, казалось, не было вовсе, а голова росла прямо из мощных плеч, руки она как будто позаимствовала у молотобойца, черты лица были тяжеловесны и грубы. На ее коротко стриженных желтых волосах покоилась казавшаяся крохотной сестринская шапочка, завязанная ленточками под квадратным подбородком. Тяжело переступая словно бы негнущимися ногами, сестра Брэддок приблизилась к кровати Элинор.

– Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы вам было у нас удобно, миссис О'Дэйр. – Голос ее оказался неожиданно приятным и звонким.

Прежде всего у Элинор взяли на анализ кровь и мочу, затем отвели в рентгеновский кабинет. Все остальное время ее без конца опутывали проводами и подключали к разным аппаратам, о назначении которых она догадывалась с трудом. Вечером познакомиться с новой пациенткой зашел доктор Сирил Крэйг-Данлоп – тщедушный человечек небольшого роста, с мягкими манерами и удивительно красивыми серыми глазами, окаймленными длинными черными ресницами.

На следующее утро специалист по сердечным болезням, сэр Джордж, появился в спальне Элинор в сопровождении сестры Брэддок. Элинор испытала легкое раздражение от неожиданного визита: она терпеть не могла, когда ей мешали читать, а читала она „Не дрогнув" Трумэна Капоте.

За сэром Джорджем последовали другие специалисты.

На третье утро доктор Крэйг-Данлоп снова зашел к Элинор.

– Я получил уже результаты почти всех обследований, – сообщил он. – Они примерно таковы, каких мы ожидали. Тем не менее, как вам известно, вы должны вести себя крайне осторожно на протяжении всех тех, увы, немногих лет, которые вам еще остались.

Томик Капоте упал на пол. Элинор рывком села в постели:

– Что вы говорите? Я же полностью выздоровела! По крайней мере, так мне сказали.

Доктор Крэйг-Данлоп поперхнулся. Вид у него был явно смущенный.

– О, простите… простите, миссис О'Дэйр. Я полагал, что вы из тех пациентов, которым следует говорить…

– Что говорить?!

– Правду об их истинном состоянии, – мягко закончил доктор Крэйг-Данлоп.

– „Немногих лет, которые мне остались", – так вы сказали? Вы уверены в этом? – Бледность, покрывшую лицо Элинор, еще больше подчеркивал персиковый цвет ее шифонового пеньюара. – Я хотела бы узнать еще чье-нибудь мнение.

Доктор Крэйг-Данлоп покашлял.

– Все три специалиста, которые вас обследовали, пришли к одному и тому же выводу.

Элинор тупо уставилась в окно, где за мокрым газоном грязно-серое море сливалось с таким же серым небом. Несколько минут в комнате стояла гробовая тишина. Наконец Элинор проговорила:

– Я не хочу, чтобы об этом стало известно моим внучкам. Не хочу волновать их.

Вскоре после ухода доктора улыбающаяся медсестра, выглядевшая очень нарядной в полосатом бело-зеленом форменном платье, принесла в маленьком пузырьке две пилюли.

– Вам станет лучше от этого, – сказала она и не ушла, пока Элинор не проглотила лекарство. Медсестры здесь были привычны к выходкам богатых пациентов, которые вели себя как им заблагорассудится и зачастую не желали подчиняться дисциплине лечебницы; они знали, что очень старые люди, алкоголики и более чем слегка чокнутые пациенты (которые именовались „эксцентричными") нуждаются в ненавязчивом, но постоянном надзоре. Эта милая старушка, которой врач прописал лошадиные дозы снотворного, явно не знала, что она здесь надолго – пока окончательно не излечится от своей депрессии.

В течение следующих двух дней Элинор почти не просыпалась; по словам доктора Крэйг-Данлопа, она, по всей видимости, инстинктивно стремилась избежать встречи с реальностью. Однако настоящей причиной была повышенная чувствительность Элинор к лекарствам: обычная доза успокоительного действовала на нее так, как двойная или тройная доза – на обычного человека.

В пятницу, около одиннадцати утра, незадолго до очередного приема лекарства, когда эффект от предыдущей дозы уже несколько ослаб и Элинор обрела некоторую ясность мысли, она пригрозила, что покинет лечебницу, но медсестра сказала, что это невозможно без разрешения сестры Брэддок.

Элинор, привыкшая к тому, что ее желания немедленно исполнялись, разъярилась, однако сестра не обратила на это никакого внимания. Элинор быстренько вкатили инъекцию снотворного, а потом сестра записала в процедурном листе, что пациентка впала в неконтролируемое состояние и поэтому пришлось успокоить ее.

– Паранойя, – спокойно заметил доктор Крэйг-Данлоп сестре Брэддок, прочтя эту запись.

Сестра Брэддок кивнула. Уж кому, как не ей, было знать, что классическим симптомом паранойи является гипертрофированная подозрительность: больной убежден, что те, кто ухаживает за ним, на самом деле стремятся причинить ему вред.

Суббота, 17 февраля 1968 года

Неделю спустя после поступления Элинор в лечебницу Аннабел и Миранда получили разрешение навестить ее. По дороге, сидя на заднем сиденье „бентли", везшего их в Истборн, сестры, снедаемые беспокойством, почти все время молчали. Наконец Миранда спросила, как дела у Скотта.

Аннабел раздраженно фыркнула:

– Меня можешь об этом не спрашивать! Я его почти не вижу. Полагаю, он до сих пор не заметил, что меня уже неделю нет дома.

– Что ты имеешь в виду? – спросила пораженная Миранда.

– То, что он слишком занят своей работой, чтобы думать о жене. Он даже забыл о нашей десятой годовщине!

– Это не похоже на Скотта.

– То есть он забыл бы, если бы я ему не напомнила, – поправилась Аннабел.

Аннабел и Миранда были потрясены переменой, произошедшей с их бабушкой: ее золотистые волосы стали тусклыми, взгляд – пустым, речь невнятной и запинающейся; она с трудом двигалась и даже начала приволакивать одну ногу. Старшая медсестра предупредила их, что с больной следует держаться как всегда, ничем не выдавая того, что поведение ее кажется им необычным, и сестры говорили и обращались с Элинор с еще большей нежностью, чем прежде.

Лишь позднее, в кабинете старшей сестры, где их ожидали Адам и доктор Крэйг-Данлоп, Аннабел разрыдалась:

– Не понимаю, как я могла не заметить раньше, что она так больна!

Миранда обняла сестру за плечи:

– Не плачь, Лягушонок. Мне тоже это и в голову не приходило. Хорошо еще, что за ней тут надлежащий уход.

– Как неудачно, что Шушу именно в этот момент не оказалось дома! – выговорила Аннабел сквозь слезы. – Она приехала бы сюда вместе с Ба.

– Что такое вообще паранойя? – нетерпеливо повернулась Миранда к доктору.

– Мы предпочитаем квалифицировать это как расстройство личности, – ответил тот. – Хроническое, медленно прогрессирующее расстройство личности. В данном случае, боюсь, намечается мания преследования.

– Какое лечение она получает? – спросила Миранда. Аннабел продолжала плакать.

– Ей дают средство с наркотическим действием, называемое „мелларил". А кроме того, успокоительное – в случае необходимости.

– Как долго продлится ее болезнь?

На несколько мгновений в кабинете воцарилось зловещее молчание.

– Как долго она продлится? – настойчиво повторила Миранда.

– Не могу вам сказать. Пока еще не могу. Нужно посмотреть, как она будет реагировать на лечение. Но, скорее всего, это дело долгое.

– Хотя бы приблизительно – сколько недель?

– Возможно, речь будет идти о месяцах, – мягко сказал доктор Крэйг-Данлоп. – Но должен еще раз подчеркнуть, что пока мы просто не можем сказать ничего определенного. Ваша бабушка – дама почтенного возраста, у нее уже был удар, и у нее наблюдается расстройство личности. Мы просто не можем сказать, что будет дальше.

– Но как могло ее состояние настолько ухудшиться за такое короткое время? – настаивала Миранда. – Ведь она приехала сюда просто на обследование.

– Вы можете считать огромной удачей, что она поступила к нам именно в этот момент, – серьезно ответил доктор. – Иначе состояние ее сейчас было бы намного тяжелее.

За ленчем в гостинице, безо всякого аппетита ковыряя вилкой ростбиф с квашеной капустой, Миранда спросила:

– Почему ты не сообщил нам раньше, Адам?

– Мне не хотелось тревожить вас без нужды до тех пор, пока доктор Крэйг-Данлоп и другие специалисты не придут к окончательному выводу.

В присутствии Аннабел Адам придерживался с Мирандой нейтрального тона, без какого бы то ни было намека на связывающие их отношения. Правда, многие уже догадывались, что они любовники, однако Адам по-прежнему настаивал на том, чтобы держать это в тайне.

– Но мы не можем оставить Ба здесь, – сказала Миранда. – Нужно перевезти ее в Лондон – там работают все лучшие специалисты, и я смогу присматривать за ней.

– Что касается ухода, похоже, и здесь о ней прекрасно заботятся. К тому же морской воздух полезен для здоровья. И потом, где ты найдешь в Лондоне лечебницу, окруженную несколькими аирами сада? – возразил Адам. – Впрочем, если вы хотели бы узнать мнение других специалистов, мы можем обратиться к любому лондонскому консультанту по вашему выбору.

– Почему просто не отвезти Ба обратно в Сарасан? – Аннабел отодвинула свою нетронутую тарелку. – Шушу приедет и будет ухаживать за ней. Ба так любит Сарасан!

– Это может оказаться не по силам Шушу, – заметил Адам. – Помните, как она сбивалась с ног, когда с Элинор произошел удар? Здесь за Элинор уход круглосуточный, по часам. Чтобы организовать то же самое в Сарасане, Шушу пришлось бы надзирать за четырьмя медсестрами, утрясать их расписание, плюс к тому – заниматься питанием Элинор, транспортировкой и всем остальным.

– Пожалуй, ты прав. Не хватало еще, чтобы и Шушу разболелась, – согласилась Миранда.

– Я уже звонил в Сарасан, доктору Монтану, – продолжал Адам. – Он согласен с тем, что Элинор лучше всего находиться в английской лечебнице, где ей в любое время суток могут оказать необходимую медицинскую помощь. Как бы то ни было, доктор Крэйг-Данлоп считает, что пока Элинор должна находиться под круглосуточным медицинским наблюдением – на случай, если ее состояние вдруг начнет быстро ухудшаться.

При одной мысли о такой возможности сестры сникли. Обе были рады, что Адам с ними. Он всегда так умел успокоить в тяжелые моменты жизни.

– Если ты уверен, что здесь ей лучше всего… – колебалась Аннабел.

Ее перебила Миранда:

– Во-первых, я хочу быть уверена, что в подобной лечебнице ей будет лучше, чем в больнице. Во-вторых, если… если она еще долго пробудет в таком состоянии, я хочу быть уверена, что этот „Лорд Как-его-там" – действительно самая лучшая лечебница из всех возможных.

Аннабел кивнула в знак согласия.

Адам молча раскрыл свой портфель, извлек из него кипу разноцветных брошюрок – проспектов частных лечебниц и передал их сестрам.

Миранда принялась рассматривать фотографии импозантных фасадов и гораздо менее импозантных интерьеров лечебниц и пансионатов.

– Эти холлы похожи на пивные залы. А в такую спальню Ба не поместила бы даже горничную! Не сомневаюсь, что они комфортабельные, но уж до такой степени непривлекательны!

Аннабел прочитала вслух:

– „В каждой спальне имеется умывальник". Это большое дело, конечно. Персональных ванных комнат нет.

– А в „Лорде Уиллингтоне" у Элинор собственная ванная, – подхватил Адам. – Но в других лечебницах имеются свои приятные стороны: кабинеты физиотерапии, маникюра, педикюра, парикмахерские.

– „Проводятся концерты и вечера", – продолжала читать Аннабел. – „Бинго"!

– Я принес только наиболее интересные брошюры, – вставил Адам.

– Не хочу даже думать о том, что собой представляют другие подобные заведения, – сказала Аннабел. – Но только взгляните, какие цены они заламывают!

– За те деньги, что берут в „Лорде Как-его-там", Ба практически могла бы жить в отеле „Ритц", – заметила Миранда.

– Мне пришлось много повозиться, чтобы выбрать самое лучшее место, – холодно произнес Адам, – и, естественно, оно обходится недешево. Но если вы хотите перевезти ее куда-нибудь еще, пожалуйста.

Сестры переглянулись и отрицательно покачали головами.

– Дело не в этой лечебнице, Адам, – осторожно проговорила Аннабел. – Просто мы никак не можем смириться с тем, что произошло с Ба.

– Мы должны найти Клер и рассказать ей все как есть, – спохватилась Миранда.

Адам кашлянул.

– Должен предупредить вас, что любое упоминание о Клер выводит вашу бабушку из равновесия. Я считаю, что она вполне заслужила, чтобы к ее пожеланиям относились с должным уважением. Совершенно очевидно, что Элинор не хочет видеть Клер.

Воскресенье, 18 февраля 1968 года

Стоя босиком у окна, Клер, в ночной рубашке от Лауры Эшли, с рисунком из розовых веточек, смотрела на тихо падающий снег. В серебристом лунном свете ей был отчетливо виден лес, гребнем венчавший холм позади Эпплбэнк-коттеджа.

Вздрогнув от холода, Клер прыгнула обратно в постель и поглубже забилась под стеганое лоскутное одеяло. Через полчаса нужно будет встать, чтобы вынуть из печи булочки. Единственным неудобством ее нового занятия оказалось то, что приходилось ежедневно так рано вставать, суббота и воскресенье исключения не составляли. Кухня давно уже стала мала для Клер, так что Дэвид собирался переоборудовать пристройку дома под настоящую пекарню.

Клер стала пекарем совершенно случайно. Почти год назад Дэвид угостил выпеченным ею домашним хлебом нескольких друзей, живших неподалеку, и они начали спрашивать, нельзя ли будет покупать у нее выпечку постоянно. „Почему бы и нет?" – подумала она и приняла первый заказ: кекс на патоке и печенье.

Месяц спустя она вывесила прейскурант в пластиковом футляре на задней двери дома и еще один – у ворот. Теперь она выпекала ржаной хлеб, хлеб из муки крупного помола, пресный хлеб, ситный, пироги, шоколадный кекс, фруктовый кекс с ромовой отдушкой, хрустящие хлебцы и печенье. Когда наступила пора плодов и ягод, она начала делать открытые фруктовые пироги. Клер не пекла ничего из того, что можно было найти у местного булочника, и назначала за свою продукцию цены, которые ей самой казались слишком высокими, но которые люди ей охотно платили, причем наличными.

Главной причиной того, что она ничего не продавала в кредит, была ее неприязнь к ведению счетов. Помня свой прежний горький опыт, теперь она тщательно вела учет всех расходов и доходов, делая ежедневно записи в книге, каждая страница которой разделялась на две колонки: „Сделанные покупки" и „Получено за день".

Лежавший рядом с Клер под лоскутным одеялом Дэвид перевернулся на другой бон и, не открывая глаз, притянул ее к себе. Подол ее ночной рубашки задрался выше талии, и ей было приятно ощутить, как его мускулистые ноги сомкнулись вокруг ее ног. Дэвид, еще полусонный, чмокнул ее в щеку и сунул руку под ее рубашку, ища грудь.

Дверь с шумом распахнулась, и Джош, в желтой пижаме с изображением утенка Дональда, вскарабкался на кровать.

– Там фнег! Там идет фнег! Дэвид, я хочу фанки! Я узе больфой. Позалуйста!

Дэвид сел в постели, зажег свет, зевнул и почесал грудь, покрытую волосами.

– Ты можешь пойти в лес с чайным подносом и съезжать на нем до самого сада за домом. Но не сейчас. Сейчас еще ночь. После завтрака, ладно? – Он с улыбкой повернулся к Клер. – А тебе подадут завтрак в постель… Никаких возражений! Мы с Джошем еще вчера это решили, правда, Джош? Когда вынешь булочки, приходи и ложись досыпать. Верно, Джош?

Джош со счастливым видом закивал головой.

– Тут что-то нечисто, – сказала Клер. – Уж слишком вы сегодня хорошие.

– Ага, – согласился Дэвид, подвигаясь, чтобы освободить местечко для Джоша.

Утром Дэвид натянул на себя махровый халат Клер и вместе с Джошем удалился на кухню.

Через двадцать минут Клер был подан завтрак. На подносе оказались горячий томатный суп, шоколадное мороженое и апельсиновая шипучка.

Дэвид подмигнул Клер через голову Джоша:

– Меню составлял Джош.

– Великолепно, – тихо отозвалась Клер, глядя в сияющее личико и аквамариновые глаза сына. Потом она перевела взгляд на поднос, стоявший у нее на коленях. – Я не съем столько томатного супа. Может, поможешь, Джош?

Как летит время! Джош уже ходил в джинсах и темно-синем нейлоновом анораке и выпрашивал у нее грубые сапоги – такие же, какие носили другие местные мальчишки. Ему было уже пять, он ходил в Уорминстерскую школу, и изо всех сил старался перенять дорсетский говор, поскольку ребята поддразнивали его за слишком уж „пижонское" произношение. Он обожал читать комиксы, смотреть телевизор (особенно фильмы про доктора Кто) и во время купания, улучив момент, когда мать отворачивалась, украдкой писал в ванну. Он до самозабвения любил футбол и уже не помнил, что такое бейсбол; почти не помнил он и Калифорнию – только то, что там было яркое солнце, белый домик и что-то вроде огромного плавательного бассейна, хотя Клер, смеясь, объясняла ему, что на самом деле он был вовсе не таким уж большим – во всяком случае, для Лос-Анджелеса.

После того как Джош дочиста вылизал все тарелки и ушел кататься с горки на чайном подносе, Дэвид принес другой поднос – с кофе, еще теплыми булочками, которые выпекла Клер, и клубничным вареньем.

После этого они забрались под лоскутное одеяло и долго, неторопливо занимались любовью. В это утро Клер разнежилась; ей было особенно хорошо и уютно с Дэвидом – вот так лежать бы и лежать, не открывая глаз и чувствуя его рядом. Но временами дремота вдруг слетала с нее, и она ощущала себя полной энергии, красивой, счастливой, готовой хоть горы своротить.

– Как жаль, что не все мужчины такие, как ты, – шепнула она на ухо Дэвиду. – Ты получаешь от физической близости и ласк такое же удовольствие, как женщина. Как бы мне хотелось, чтобы все мужчины получали удовольствие от всего своего тела, а не только от одного его маленького, вихляющегося туда-сюда кусочка.

– Я всегда считал, что самый важный половой орган находится между ушами, – ответил Дэвид, целуя ее.

Глава 21

Четверг, 29 февраля 1968 года

В последний день февраля загорелая, посвежевшая Шушу спускалась по трапу самолета в лондонском аэропорту. На ней был потрясающий белый брючный костюм от Капри (прощальный подарок Берты), и она чувствовала себя бодрой и энергичной.

К ее удивлению, у трапа ее ждала девушка из наземной службы, которая тут же отвела ее в зал для особо важных персон. Когда они вошли, навстречу поднялся Адам.

– Что-нибудь… с Элинор? – с трудом выговорила Шушу, бледнея.

Адам коротко, в осторожных выражениях рассказал ей, что произошло в ее отсутствие.

Шушу выпрыгнула из автомобиля едва ли не прежде, чем он, прошуршав шинами по гравию, остановился посреди подъездного двора. День для конца февраля стоял необычно солнечный, и веселые медсестры в ярко-красных накидках неторопливо прогуливали пациентов, под руку или в креслах-каталках, по дорожкам сада.

Одна из сестер, катившая перед собой кресло, пошла к ним навстречу, и потрясенная Шушу вдруг поняла, что закутанная, точно запеленатая в кокон, неподвижная фигура в нем – Элинор. Она выглядела маленькой и хрупкой, глаза пустые, отсутствующий взгляд, как будто она только что проснулась и еще не поняла, где находится.

– Привет, Нелл, – сказала Шушу. Элинор не подняла глаз.

Шушу молча слушала нескончаемое щебетание медсестры:

– Мы отлично провели утро, не правда ли, миссис О'Дэйр?.. Мы смотрели на птичек – как они купаются, и угощали их крошками, да?.. Наклонитесь-ка немножко вперед, дорогая, – ваша подушка опять сбилась. Вот так… так ведь лучше, правда?.. Потом мы покушали и, как всегда, немножко поспорили насчет нашего тихого часа. А потом мы послушали прекрасный концерт по радио, не правда ли?

Медленно подняв веки, Элинор взглянула вверх, и глаза ее обрели некое подобие выражения. В душе Шушу встрепенулась надежда.

– Похоже, ты одета не совсем по погоде, Нелл, – сказала она. – Но не беспокойся, я мигом докачу тебя до твоей комнаты.

В чересчур натопленной спальне Элинор, уложив подругу в постель, Шушу принялась изучать температурный лист и список назначений, висевшие на спинке кровати. Она нахмурилась, увидев, что в списке фигурирует пять разных препаратов успокоительного и снотворного действия: понятно, почему Нелл перестала соображать, что к чему. Припомнив ее обычно вспыльчивый характер, Шушу усмотрела в этом еще одну искорку надежды, но тут же подумала: если они так и будут обращаться с Нелл, как с ненормальной, в конце концов она и вправду сойдет с ума.

Снова вчитываясь в список назначений, она было начала говорить что-то Элинор, но осеклась, вспомнив, что в спальне находится и Адам.

Шушу обернулась к нему:

– Я привезла подарок Элинор. Он в машине, среди ручного багажа. Ты не мог бы принести его? Знаешь, такая красная коробка. – И, снова повернувшись к Элинор, произнесла громко и медленно, как говорят, обращаясь к глухим: – Я привезла тебе сюрприз, Нелл.

Как только дверь закрылась за Адамом, она спросила шепотом:

– Что они сделали с тобой, родная моя? Элинор, бессильно лежавшая среди подушек, медленно покачала головой, но не произнесла ни слова.

– Завтра я приду опять, – торопливо продолжала Шушу. – Просто заявлюсь безо всякого предупреждения. До тех пор не пей никаких таблеток. Ты слышишь меня, Нелл? – Склонившись над подругой, она тряхнула ее за плечи. – Не глотай ни одной чертовой таблетки! Спрячь их под язык и сделай честные глаза, поняла? А потом потихоньку выплюнь в носовой платок и спрячь его под подушку.

Дверь снова открылась, и вошел Адам.

– А мы тут поправляем подушки, – как ни в чем не бывало сказала Шушу, тыча в них кулаком.

Выходя из спальни вместе с Адамом, она обернулась. Элинор лежала безмолвная и неподвижная, глядя в потолок.

Подарок, что привезла Шушу, – перламутровая шкатулка – остался одиноко лежать на столике перед кроватью, и даже в тусклом полуденном свете ее поверхность озарялась яркими лучами.

Когда взятый напрокат лимузин, заурчав мотором, снова повез их в аэропорт Хитроу, Шушу спросила:

– Почему ты не сообщил мне, что с Нелл худо? На „Стелла Поларис" ведь был этот, как его… радиотелефон.

– Ваше присутствие, Шушу, ничего бы не изменило: вы ничем не смогли бы ей помочь. Поэтому было решено не портить вам отдых, – объяснил Адам. Шушу обратила внимание на слова „было решено": он не уточнил, кем именно. А Адам печально добавил: – До сих пор еще не ясно, оправится ли Элинор когда-нибудь настолько, чтобы обходиться без постоянного надзора медсестры.

– Ну уж в этом-то деле я понимаю чуточку больше, чем все эти австралийские девицы! – презрительно фыркнула Шушу.

И тут Адам спокойно сообщил ей, что она освобождена от своих прежних обязанностей.

Побледневшая Шушу слушала его молча, сжав губы, не веря своим ушам. Ее еще никогда в жизни никто ниоткуда не выгонял! Даже после того как ее застали с Джинджером Хигби в той разрушенной церкви, начальница женского персонала, обслуживавшего санитарные машины, хоть и была порядочной стервой, все-таки не выгнала ее.

Наконец она спросила:

– Элинор знает об этом?

– Разумеется, нет, – ответил Адам. – Вы же видели, она не в том состоянии, чтобы с ней можно было обсуждать какие бы то ни было дела. Но члены Правления рассмотрели данный вопрос со всей возможной тщательностью.

– Эти твои члены Правления сидят где-то у черта на рогах, на каких-то там Бермудах! Что они могут знать о Нелл? – вспылила Шушу. – А я ее знаю, и, кстати, получше, чем ты, мальчишка!

– Разумеется, разумеется, – подтвердил Адам. – Но дело в том, что это мнение врачей и консультантов Элинор: они предчувствуют, что вы больше ей не понадобитесь. Мне кажется, я достаточно ясно выражаюсь.

Потрясенная, все еще не веря, Шушу не могла больше выговорить ни слова. Но, молча сидя в несущемся вперед лимузине, она припомнила многое… Как они с Нелл, удрученной и подавленной какой-нибудь очередной скотской выходкой Билли, и с маленьким Эдвардом ходили в кафе выпить чашку чаю, а еще более того – просто немного развеяться; как они вместе, по камушку, по щепочке, приводили в жилое состояние Старлингс – это после войны-то, когда негде было раздобыть ни доски, ни кирпича, будь ты хоть членом королевской фамилии; как она утешала и подбадривала Нелл, когда ее внучки одна за другой покидали ее.

И вот теперь ее выгоняют! И, что хуже всего, она даже не может сказать об этом Элинор.

Мало-помалу Шушу удалось взять себя в руки настолько, чтобы спокойно задать вопрос:

– Девочкам известно об этом?

– Они сами просили меня сообщить вам, – солгал Адам. – Нам всем приходится считаться с фактом, что в жизни Элинор произошла внезапная перемена и что состояние ее, возможно, будет постоянно ухудшаться.

– И что – они не были против моего ухода? – с болью в голосе спросила Шушу.

– Естественно, они не хотели этого – ведь они так любят вас, – ответил Адам. Посадив Шушу на самолет до Ниццы, он собирался вернуться в Лондон и встретиться с Мирандой, а прежде позвонить в Нью-Йорк Аннабел и сказать обеим, что Шушу согласилась с тем, что ей лучше уйти.

– Еще бы они меня не любили! – вырвалось у Шушу, но она прикусила язык. Еще бы они не любили ее – ее, которая вытирала им носы и попки, которая осушала их слезы, которая любила их, как родных. Адам пожал плечами и ничего не ответил.

– Куда же я теперь? – пробормотала Шушу. Мозг все еще отказывался осознать обрушившуюся на нее беду. Да кем, в конце концов, воображает себя этот сопляк? Что-то уж больно широко он взялся шагать. Лицо Шушу медленно наливалось кровью: она изо всех сил старалась подавить свою ярость и удержать так и закипавшие на глазах слезы. Наконец она выговорила раздраженно:

– Ты не можешь просто тан выбросить меня на улицу – после стольких-то лет!

– Да что вы! Никто и не думает выбрасывать вас на улицу. – Тон Адама был „душеспасительным", но Шушу уловила в его голосе нотки презрения – а может быть, торжества.

– Тогда что же ты делаешь?

– Я ничего не делаю. Меня просили проследить за тем, чтобы вам после выхода на пенсию было обеспечено надлежащее положение.

– После выхода на пенсию?

– Вы на восемь лет старше того возраста, который предусмотрен для этого законом, – напомнил Адам. – Компания установила вам очень солидную пенсию, и она будет выплачиваться ежемесячно в любой точке земного шара по вашему желанию, – произнося это, он активно жестикулировал.

– Ты говоришь об этом так, как будто мне вдруг обломился крупный куш на скачках! – горько проговорила Шушу, сдерживая себя, чтобы не дать волю охватывавшим ее чувствам. Ей вспомнилась любимая присказка Элинор: „Глупость – это действие ума, заблокированного эмоциями".

Шушу почувствовала, что должна быть осторожной и действовать с головой: надо заставить Адама поверить, что она во всем согласна с ним и уйдет, не поднимая волны. Ее возмущение и гнев останутся при ней, но не следует показывать их Адаму – не ожидая с ее стороны подвоха, он потеряет бдительность, а уж она-то разберется что к чему.

Адам произнес задумчиво:

– Наверное, следует пожалеть, что вы не остались с вашей приятельницей миссис Хигби.

В который раз Шушу отметила про себя эту его уклончивую и обтекаемую манеру выражаться: он всегда оставлял себе путь для отступления. Там, где любой другой сказал бы: „Эта кошка черная", Адам непременно выдал бы что-нибудь вроде: „Насколько я могу судить на основании знаний, которыми обладаю, эта кошка выглядит черной".

„Тебе следовало с самого начала придержать язык, старая ты дура, – мысленно отругала себя Шушу. – Придется поиграть в игру по этим правилам. Пусть себе строит свои планы, пусть считает, что у него все получается и что ему удалось убедить тебя". А вслух она сказала:

– Ну, если я действительно не нужна Нелл, думаю, Берта будет только рада, если я поселюсь вместе с ней.

– Да, это, пожалуй, великолепный выход из положения, – с готовностью согласился Адам. – Особенно если иметь в виду, что, скорее всего, Сарасан придется продать.

– Продать Сарасан?! Элинор ни за что не позволит!

– Сарасан теперь принадлежит компании. – Тон Адама не оставлял никаких сомнений в решительности его намерений. – Если Элинор не сможет жить в Сарасане, Правление, возможно, решит, что не имеет смысла и дальше расходовать такие деньги на его содержание: во-первых, завязанный там капитал мог бы приносить доход, во-вторых, к чему тогда держать пять человек постоянной прислуги и тем более трех секретарей? Вы хоть представляете себе, во что обходится содержание такого замка, как Сарасан, по сравнению со стоимостью пары комнат в лечебнице?

– Не представляю, – ответила Шушу. – Но я уверена, что тебе виднее, что лучше для Нелл.

Дождавшись в зале ожидания, когда объявят рейс на Ниццу, Шушу подозвала шустрого рыжего парня в голубой униформе и сказала, что внезапно почувствовала себя плохо и, пожалуй, ей лучше аннулировать свой билет. Парень отвел ее в медпункт аэровокзала; там ее осмотрела медсестра и, хотя и не обнаружила ничего серьезного, согласилась, что, по-видимому, на мисс Мэнн просто сказываются последствия недавнего дальнего перелета и что лучше ей немного передохнуть.

Часом позже Шушу взяла такси и вернулась в Истборн, где сняла комнату в скромной гостинице, которую ей порекомендовал шофер.

Она вовсе не собиралась просидеть весь вечер в небольшой гостиной, битком набитой благородного вида пожилыми леди с вязаньем в руках: Шушу знала, что они с удовольствием отвлекутся от своих занятий, чтобы сунуть нос в чужие дела. Она хотела было прогуляться по аллее, по обеим сторонам которой стояли очаровательные особняки, похожие на два ряда свадебных тортов, но, несмотря на ранний час (было только пять), уже спустились сумерки и как следует их не разглядишь. Поэтому Шушу направилась в город. Купив себе чипсов, обильно пропитанных уксусом и завернутых в газетную бумагу, она вернулась в свой номер, не зажигая света, села на край узкой кровати и принялась есть чипсы прямо из кулька, обдумывая, как действовать дальше.

Первое и главное – еще раз повидаться с Элинор. После этого связаться по телефону с Мирандой: она самая решительная из сестер.

Шушу не корила себя за то, что уехала в круиз, хотя и чувствовала, что Адам, несомненно, воспользовался ее отсутствием – это было вполне в его характере. Ей доводилось читать в газетах о стариках, насильно или обманом увезенных из дома и помещенных в какую-нибудь частную лечебницу; это было делом рук тех самых людей, которые по закону являлись их опекунами.

Приходилось ей читать и о домах для престарелых, безжалостно эксплуатирующих своих пансионеров: владельцы этих домов урывали все, что можно, от службы социального обеспечения, но до их подопечных доходила лишь малая толика этих средств. Экономили на всем: на персонале, на питании, на стирке, на развлечениях, а разница шла в карман хозяев. Если такое происходит в дешевых домах для престарелых, которые находятся все-таки под контролем властей, подумала Шушу, то что же творится в дорогих, где возможностей для наживы неизмеримо больше? Этот „Лорд Уиллингтон" – как раз такое местечко, куда очень удобно сбагрить разных дядюшек-параноиков, свихнувшихся тетушек, дедушек, впавших в детство, и кузин, которые с самого рождения уже были не в своем уме. Шушу вспомнила сестру Ивэнс – напарницу Нелл по палате С ла-шапельского госпиталя; после войны Ивэнс работала в одном из таких богатых заведений, пока не вышла замуж за лютеранского священника и не уехала с ним в Шотландию, и рассказывала такие истории, от которых волосы вставали дыбом.

И вот сейчас, в случае с Нелл, явно пахнет чем-то в этом роде, иначе зачем бы ей прописывали тан много разной одурманивающей дряни?

Интересно, знает ли обо всем этом Адам? Шушу было неизвестно, что происходит на самом деле, но интуиция подсказывала ей, что дело нечисто: наверняка речь идет о каком-то мошенничестве, и весьма вероятно, что в нем замешан Адам.

Доев чипсы, Шушу облизала пальцы, зажгла свет и принялась устраиваться на ночь. Только раз в жизни до этого вечера она чувствовала себя такой же одинокой и покинутой: когда, более полувека назад, судьба впервые забросила ее на поля сражений Первой мировой войны.

Следующее утро застало Элинор в постели, с закрытыми глазами: со стороны могло показаться, что она спит. За прошедшие сутки она не приняла ни одной таблетки, хотя и не сумела избежать инъекции. Она верила Шушу. Она чувствовала, что Шушу еще вернется, чтобы вырвать ее отсюда и помочь ей поправиться.

Она лежала и ждала, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не расплакаться от того, что она валяется на больничной койне и вокруг пахнет антисептиком. Больше всего Элинор боялась сойти с ума, потому что при каждой попытке подумать о чем-либо ей начинало казаться, что голова у нее набита ватой. Мысли путались, ускользали… Когда она приехала сюда, она не была больна… не была, в этом она уверена… а теперь она больна. Как это могло произойти?.. Разве только это их рун дело… А как они это сделали?.. Да очень просто… с помощью разных лекарств. Она боялась, что все решается за ее спиной и этот преувеличенно любезный, похожий на мышь доктор лжет. Действительно ли ее состояние намного хуже того, что ей говорили? А если так, почему же она сама этого не чувствовала? А может, она вовсе не больна? А если она не больна, чего ради ее держат здесь, как пленницу?

Нет, все это слишком трудно. Лучше она подождет Шушу.

Но, пока она лежала, какие-то злые силы прокручивали перед ее мысленным взором картины того, что, возможно, ожидало ее в будущем. Что, если она останется парализованной? Ее охватил ужас при одной мысли о том, что она может оказаться обреченной на неподвижность и на полную физическую зависимость от других. А ведь она действительно ощущала, что ее руки и ноги словно бы налиты свинцом, что она такая беспомощная, как будто ее зарыли по самую шею в зыбучий песок.

Одно видение сменилось другим: сумасшедшая, запертая в одиночке. Возможно, она уже никогда не станет нормальным человеком. Она представила себе, как ее везут на каталке по длинным белым коридорам, как ее опутывают проводами и подключают их к каким-то огромным, звякающим и жужжащим аппаратам, на которых вспыхивают и гаснут многочисленные лампочки. Этого она боялась больше всего: превратиться в лишенное разума, бессмысленно бормочущее существо, жизнь в котором искусственно поддерживается при помощи приборов после того, как истек срок, отведенный ему природой… какой ужас!

В этой уютной, роскошно обставленной комнате она чувствовала себя изолированной от всего мира; но, с другой стороны, как ни странно, ей хотелось, чтобы эти молодые женщины, с их веселыми лицами и пустопорожней болтовней, поскорее ушли и оставили ее в покое.

На следующий день, как только часы над входным портиком пробили десять, к лечебнице подкатило такси. Шушу скрупулезно отсчитала в руку шофера несколько монет, взглянув на которые, тот заметил:

– Что-то вы не слишком расщедрились на чаек, леди.

– Ровно десять процентов, – отрезала Шушу. – И потом, что вы сделали, чтобы заслужить чаевые? Вы даже не помогли мне выйти из машины.

– Но ведь идет снег.

– Вот именно.

Прежде чем войти в здание лечебницы, Шушу, стоя на вычурном крыльце, несколько раз потопала ногами, стряхивая снег с ботинок. Затем, набросив поверх своего легкого летнего пальто беличью пелерину, принадлежавшую еще ее матери, она вошла и сказала девушке в регистратуре, что хотела бы повидать миссис О'Дэйр.

Улыбающаяся девушка исчезла, и через несколько мгновений вместо нее появилась еще шире улыбающаяся сестра Брэддок. При виде Шушу улыбка на ее массивном лице несколько потускнела, а брови приподнялись.

– Мистер Грант приехал вместе с вами? – Голос ее был звонок и нежен, интонации безукоризненно вежливы, но взгляд жёсток. – Он обычно сопровождает всех посетителей, приезжающих к миссис О'Дэйр. Мы не хотим, чтобы ее покой нарушали люди, которых ей не слишком хотелось бы видеть.

– Я приезжала с мистером Грантом вчера, – напомнила Шушу сестре Брэддок. – А завтра я уезжаю домой, на юг Франции. Мне хочется перед отъездом еще раз повидаться с миссис О'Дэйр.

Когда Шушу вошла в спальню, веки Элинор медленно поднялись.

– Привет, Шушу, – прошептала она, чувствуя, как облегчение теплой волной растекается по всем клеточкам ее тела. Теперь можно не волноваться. Теперь Шушу возьмет все в свои руки.

Шушу уселась на стул возле кровати, положив на колени свою старомодную сумку, и сложила на ней руки. Медсестра вышла, оставив подруг вдвоем.

– Ты можешь ходить, Нелл? – так же шепотом спросила Шушу. – Ты сама ходишь в уборную?

– Да, – слабо откликнулась Элинор. – Знаешь, они и не думают меня выписывать.

– Ну, теперь-то я здесь, так что мы еще посмотрим! Этой дряни, которой они тебя пичкают, хватило бы, чтобы убить дюжину кошек. Но как только ты выберешься отсюда, я живо приведу тебя в порядок. И больше никогда не оставлю тебя одну.

– Милая, родная моя! Но они не выпустят меня. Во всяком случае, по-хорошему. Я ведь подписывала какую-то бумагу.

– Думаю, это было заявление о добровольном поступлении в лечебницу. Эванс говорила, что они всегда так прикрываются. Само собой, им не хочется отпускать тебя, потому что, если ты уйдешь, они ничего не получат – а ведь наверняка им вся эта роскошь влетела в копеечку. – Шушу обвела взглядом комнату. – Но я не боюсь этой бабищи – я имею в виду, старшей сестры, хотя она и напоминает мне мою прежнюю начальницу. И Адама я тоже не боюсь.

Глаза Элинор наполнились слезами.

– Неужели ты считаешь, что Адам…

– Именно Адам, наивная моя овечка. Именно Адам засунул тебя сюда.

– Но почему же девочки допустили это? – с болью в голосе спросила Элинор. Она смутно припоминала, что Аннабел и Миранда побывали у нее, но Клер так и не приехала. По дороге в Лондон, в самолете, Адам говорил, что Клер по-прежнему не хочет видеть ее, он намекнул, что она ждет извинений со стороны бабушки. Как глупо все это, как глупо и грустно! Как по-дурацки они обе вели себя! Конечно же, она попросит прощения у Клер.

– Девочки верят Адаму, – ответила Шушу. – Но он слишком уж зарывается – норовит распоряжаться всем и всеми на свете. Он сказал даже, что содержание Сарасана обходится слишком дорого и что Правление собирается продать его, а тебя держать здесь, потому что так выйдет дешевле.

– Продать Сарасан! Ни за что! Но Адаму-то какое дело до всего этого? Он же не является депозитарием компании…

– Здесь не все чисто, поверь мне, – сказала Шушу решительно. – Но пока что давай не думать об этом. Сейчас самое главное – выдернуть тебя отсюда. И вот что мы сделаем…

Элинор жадно вслушивалась в шепот склонившейся к самому ее уху Шушу:

– Сейчас я вернусь в Истборн. Куплю два одинаковых пальто и две одинаковые шляпы – какие-нибудь поярче, чтобы бросались в глаза. Завтра я снова приеду сюда в десять и скажу таксисту, чтобы подождал. Велю отъехать немножко, чтобы не перегораживать подход к крыльцу, и ждать за этим углом. Потом войду – прямо с чемоданом, чтобы старшая сестра подумала, что я заехала по пути в аэропорт. Ей ведь неизвестно, что я должна была улететь еще вчера.

– Слава Богу, что ты не улетела!

– А в чемодане, Нелл, будут пальто и шляпа для тебя – точно такие же, как мои. Я помогу тебе одеться. Потом открою эти стеклянные двери в сад. Ты выйдешь – медленно, не торопясь, причем старайся не поворачиваться лицом к дому – и пойдешь к моему такси. Сядешь в него. Я подожду, пока ты сядешь, потом просто выйду через главную дверь с пустым чемоданом. А потом мы что есть духу рванем в аэропорт и первым же самолетом улетим в Ниццу.

– Шушу, милая моя Шушу, это просто великолепный план! – Лицо Элинор сморщилось, и она заплакала.

Дверь спальни распахнулась, и на пороге возникла собственной мощной персоной сестра Брэддок.

– Не следует переутомлять миссис О'Дэйр, – безапелляционно заявила она.

Шушу поднялась:

– Я как раз собиралась уходить. Завтра я еще раз заеду на минутку, по дороге в аэропорт, чтобы попрощаться. – И, обернувшись к Элинор, погрозила ей пальцем: – Смотри же, будь умницей и делай все, как я тебе говорила…

На обратном пути, сидя в такси, Шушу снова и снова возвращалась в мыслях к своему плану, представлявшемуся ей удачным и сравнительно легко выполнимым. Ей вспомнилось, как в свое время, на фронте, они с Нелл время от времени устраивали достаточно рискованные эскапады. Этих воспоминаний, хотя и грустных и тяжелых, но неизменно вызывавших улыбку на ее губах, ей хватило до самого отеля.

В сумерках вечереющего дня такси остановилось у подъезда. Шушу расплатилась с шофером, повернулась, чтобы войти, и тут услышала негромкий щелчок. В следующую секунду она лежала плашмя на снегу; в глазах мельтешили искры от пронизывающей все тело боли, и, не в силах подняться, она могла лишь беспомощно барахтаться, точно опрокинутый на спину жук.

Шушу сразу поняла, что случилось: то был перелом тазобедренного сустава. Ее взбесило, что это произошло безо всякого повода с ее стороны: она ведь не бежала за автобусом, не прыгала с лестницы – она просто шла. Но у нее была собственная теория на сей счет: со старыми людьми это случается не потому, что они падают, а как раз наоборот – они падают потому, что в результате долгого процесса разрушения сустав в конце концов ломается.

Таксист выскочил из машины и бросился к ней: – Слава Богу, что я увидел вас в зеркало, а то ведь я уже было совсем уехал.

Он побежал в гостиницу за помощью. Лежа на снегу, Шушу поняла: побег Элинор придется отложить, и нужно найти способ сообщить ей об этом. Пожалуй, самое разумное будет связаться по телефону с Мирандой.

На следующий день Элинор снова прятала таблетки под язык, потом выплевывала их в носовой платок, а позже спускала в унитаз. Изо всех сил сдерживая возбуждение и нетерпение, она ждала Шушу.

Но Шушу не приехала.

Через несколько дней, не получая никаких известий от Шушу, Элинор почувствовала, что начинает терять надежду. Медсестры поняли, что она не глотает прописанных ей лекарств, и стали растворять их в воде, заставляя ее выпивать все до дна. Изредка обретая способность более или менее связно мыслить, Элинор, как и прежде, задавала себе вопрос: неужели она действительно сходит с ума?

Глава 22

Понедельник, 4 марта 1968 года

– Мистер Грант? Скажи ему, чтобы прошел прямо ко мне.

Положив телефонную трубку, Миранда, выглядевшая строго и даже несколько чопорно в сером фланелевом костюме с высоким воротником-стойкой, посмотрела на дорожные часы от Картье, стоявшие на ее белом письменном столе. Она только что закончила читать целую кипу докладных, все еще высившуюся перед ней; и по каждой приходилось принимать решение – завтра предстояло заседание менеджеров.

Адам вошел неспешно, держа руки в карманах темного делового костюма. Увидев бледное, утомленное лицо Миранды, он сказал:

– Я думал, ты сегодня отделаешься пораньше и мы пойдем смотреть „Волосы".

Премьера этого психоделического американского мюзикла, воспевавшего хиппи, их ценности, свободную любовь и протест против войны во Вьетнаме, состоялась на следующий же день после отмены чемберленовской цензуры на фильмы и театральные постановки.

– Мне бы очень хотелось, но… – Миранда ткнула пальцем в гору бумаг. – А завтра мне нужно выкроить время, чтобы навестить Шушу. (Та все еще находилась в одной из истборнских больниц.)

– Ты можешь хотя бы на один вечер забыть обо всем? Тем более что есть повод кое-что отметить: за первый год существования „СЭППЛАЙКИТС" как акционерного общества открытого типа наши прибыли возросли на двадцать процентов.

– Но зато прибыли „КИТС" упали на тридцать тысяч, – напомнила Миранда.

Адам пожал плечами:

– Это и понятно. „КИТС" в течение всего первого года покрывала все расходы „СЭППЛАЙКИТС", включая огромные гонорары консультантам и банковские проценты. Если взглянуть на все глобально, на самом деле это вовсе не потери.

– Но меня беспокоят не только эти потери, – возразила Миранда. – У „КИТС сейчас здорово ослабли средний менеджмент и внутренние связи, что создает большие проблемы. И потом, нужно расширять нашу торговлю, но сейчас мы не можем себе этого позволить.

– Если ты знаешь, в чем заключается проблема, ты можешь ее решить.

– Разумеется – если бы у меня было время для этого. – Миранда устало положила ручку. – Мне так хотелось бы вернуться назад на два года, когда все мое время уходило только на раскручивание „КИТС"! Меня просто убивает, что приходится тратить столько времени впустую – на позирование перед фотоаппаратами и прочую чепуху.

– На самом деле твоя проблема заключается в том, что ты взлетела слишком высоко и слишком быстро, Миранда. Многие мечтали бы иметь твои проблемы.

– Каждое утро, просыпаясь, я задаю себе один и тот же вопрос: если у меня и правда дела идут чертовски хорошо, почему же мне-то самой тан плохо, почему я чувствую себя такой разбитой?

– Тебе просто нужно передохнуть пару дней, – успокоил ее Адам. – Почему бы не слетать в Сен-Морис и не устроить себе там долгий, ленивый уик-энд? Немного снега, немного солнца. – Не вынимая рук из карманов, он обошел ее подковообразный стол и приблизился к ней.

Миранда, рассмеявшись, повернулась к нему в своем белом вращающемся кожаном кресле:

– Что это с тобой сегодня, Адам? Ты какой-то не такой. Чего ты хочешь?

Наклонившись, Адам быстрым движением расстегнул ворот ее строгого костюма.

– Тебя, – невозмутимо заявил он, просовывая руку под серую фланель.

Никогда прежде он не вел себя так на работе, и Миранда не ожидала этого. Она почувствовала, как все ее тело немедленно и неудержимо отозвалось на запретную ласку. Дрожа, трепеща, она нащупала позади себя телефон.

– Джун, будь любезна, не соединяй меня ни с кем, – голос ее прозвучал даже, пожалуй, чересчур естественно.

Заставив ее встать с кресла, Адам расстегнул еще две пуговицы, рванул молнию на юбке. Миранда осталась в светло-желтой комбинации и черных сапожках на высоких каблуках. Адам спустил с ее плеч желтые бретели.

– Мы же договаривались… – пролепетала Миранда, задыхаясь, – что в конторе… никогда…

– Что-то не припомню, – Адам поднял ее на руки и уложил на белый стол; бумаги разлетелись, часы от Картье хлопнулись на пол. – Сапожки мы, пожалуй, оставим.

– Адам, я не могу так рисковать. Если бы Джун зашла сюда, через несколько секунд об этом уже было известно всей компании. А дверь я запереть не могу. Давай лучше поедем ко мне и…

И тут Адам сказал ей такое, чего она меньше всего ожидала. Глядя сверху вниз на ее пламенеющие волосы, на ее обнаженное загорелое тело, он прошептал:

– Я люблю тебя. Миранда лишилась дара речи.

Адам принялся поглаживать ее тело, приговаривая:

– Я люблю все, что у тебя есть… и сверху… и снизу… и сзади… и спереди… Я люблю тебя, потому что ты так возбуждаешь меня… и люблю смотреть, как ты сама этим наслаждаешься…

– Только с тобой, – выговорила Миранда.

Дотянувшись до одной из полок позади стола Миранды, Адам подхватил коробочку с образцами косметики. Открыв ее, он достал губную помаду цвета фуксина и написал ею на груди Миранды: „Классные сиськи".

Затем, осторожно перевернув Миранду на столе, он взял баночку с бирюзовыми тенями для вен, обмакнул в нее указательный палец и крупно вывел на ягодицах: „Классный зад".

Еще раз перевернув Миранду и разведя в стороны ее бедра, на каждом из них фиолетовым карандашом для бровей он нарисовал по стрелке и там, где они сходились, сделал соответствующую надпись.

Ярко-красной помадой он изобразил нечто вроде браслетов из сердечек вокруг запястий Миранды, бедра украсил гирляндами из „поцелуев", воспользовавшись для этой цели зеленым карандашом для вен, а в заключение обсыпал все тело Миранды цветными блестками.

Взглянув на дело рук своих, он решил, что еще кое-чего не хватает, и, найдя коробочку румян, нанес их на пушистый треугольник под животом Миранды, после чего, выбрав самый дорогой лосьон для снятия косметики, принялся круговыми движениями растирать румяна.

Потом, по дороге в театр, на заднем сиденье „мерседеса" Миранда отдыхала, блаженно припав головой к плечу Адама.

– Кстати, – произнес вдруг он тоном, каким обычно говорят о малозначительной вещи, которую все собирались, да каждый раз забывали сказать, – помнишь, ты говорила, что хотела бы расширить сеть торговых точек „КИТС"?

Миранда кивнула.

– И что тебе хотелось бы выйти и на рынки других стран, где уже котируется система „КИТС"?

Миранда снова кивнула.

– А плюс к тому – „СЭППЛАЙКИТС" тоже нужны деньги. Похоже, нам удастся приобрести компанию „Штибель – Штайн" – товары по почте, и я уже сделал кое-какие прикидки, как раздобыть нужную сумму. Вообще-то, именно с этим я и шел к тебе… бессовестная соблазнительница.

– Ты не мог бы объяснить поподробнее? – сонно пробормотала Миранда. „Не заснуть бы прямо в театре", – подумала она.

– Мы сделаем еще одну эмиссию.

Разом стряхнув с себя дремоту, Миранда резко выпрямилась. Она прекрасно знала, что, если компания выпускает дополнительное количество акций с целью получения новых средств, реальная стоимость акций, уже находящихся в обращении, падает.

– Мне не нравится эта идея, – сказала она. – При этом моя доля еще больше уменьшится.

Адам пропустил мимо ушей ее возражение.

– Чтобы собрать нужную сумму, – продолжал он, – думаю, нам придется сделать эмиссию из расчета один к трем.

– То есть по одной новой акции на каждые три уже существующих. Ты хочешь сказать, что вместо трех апельсинов, находящихся в моей полной собственности, я буду владеть тремя четвертями от четырех апельсинов.

– Абсолютно верно. Ты по-прежнему будешь стоить столько же, сколько и раньше, но работающий капитал компании увеличится.

– Но ведь новая эмиссия наверняка сделает „СЭППЛАЙКИТС" более уязвимой, – беспокоилась Миранда.

– Теоретически – да, но не похоже, чтобы произошло что-нибудь такое, – дела у компании идут хорошо и акционеры одобряют ее деятельность. – Адам дружески похлопал по колену Миранды. Инстинктивно она отодвинулась от него.

– Ты же знаешь, очень немногие из руководителей акционерных обществ открытого типа являются держателями контрольного пакета, – терпеливо принялся объяснять Адам. – Тебе не о чем беспокоиться. Твои акционеры полностью доверяют тебе. И потом, не забывай, что твою роль в компании просто невозможно преуменьшить: ты – самый крупный акционер, и ты – лицо фирмы.

Миранда вздохнула.

– Знаешь, ты всегда почему-то огорошиваешь меня подобными вещами именно тогда, когда я меньше всего этого ожидаю.

– Прости, дорогая. Я думал, что тебе эта идея понравится так же, как и мне.

Мысленно он упрекнул себя за то, что повел дело таким образом. Ему следовало придерживаться обычной своей тактики: когда ему нужно было, чтобы Миранда подписала какой-нибудь документ, который мог вызвать у нее возражения, Адам всегда подавал его среди целой кучи других бумаг и обязательно в конце дня, когда Миранда, утомленная работой, теряла свою обычную бдительность. Он говорил ей, что по этим документам решение необходимо принять немедленно. Когда Миранда принималась изучать их, он отвлекал ее внимание, задавая вопросы на другие темы, а возникающие возражения подавлял мощью и обоснованностью своих аргументов. Привыкшая доверять Адаму, Миранда позволяла ему убедить себя.

На следующее утро Миранда отправилась в Истборн. Вид бабушки, как и в предыдущие приезды, больно поразил ее: Элинор, бледная, с измученным лицом, неподвижно лежала среди подушек и на своей широкой постели выглядела особенно маленькой, хрупкой и беззащитной.

Как и в прежние визиты Миранды, она узнала внучку, но, казалось, едва нашла в себе силы, чтобы пошевелить губами:

– Где Шушу? Что с ней?

– О, у нее все хорошо, просто прекрасно. – Миранда, не желая волновать бабушку, не стала рассказывать ей о несчастном случае с Шушу.

– Тогда почему она не приходит ко мне? – почти беззвучно выговорила Элинор.

– Она… она в Сарасане, – солгала Миранда.

– Тогда пусть они поставят мне телефон, – прошептала Элинор.

– Нельзя, дорогая. Нельзя, пока ты проходишь курс лечения, – грустно ответила Миранда.

Выйдя от Элинор, она направилась в истборнскую городскую больницу. Шушу лежала на высокой железной выкрашенной черной краской кровати в тесной, как обувная коробка, палате с бледно-зелеными стенами; такие же бледно-зеленые трубы тянулись вдоль них у самого пола и под потолком, затейливо переплетаясь на нем.

При виде Миранды Шушу стащила с головы наушники радио.

– Вот молодец, что приехала навестить свою старую Шушу! Я тебя жду с самого утра. Розовая азалия! Да зачем это, сумасшедшая ты девчонка!

– А вот этот пеньюар тебе прислала Аннабел.

– Ярко-розовый! Я буду чувствовать себя в нем кинозвездой в зените славы.

– Неужели они не могли поместить тебя в более приличную палату? – спросила Миранда, мысленно сравнивая эту едва ли не нищенски обставленную каморку – лучшие апартаменты больницы – с роскошным пристанищем Элинор.

– Да Бог с ней, плевать, – прервала ее Шушу. – Скажи лучше: ты уже была у Нелл? Почему меня не соединяют с ней?

– Они говорят, что Ба все еще нужен полный покой. У нее забрали телефон после того, как она попыталась позвонить в Букингемский дворец, чтобы напрямую пожаловаться королеве.

– Да они просто пичкают ее всякой дрянью! Половину времени она вообще не соображает, что делает! Тебе следовало бы забрать Элинор оттуда, детка. Поместить ее в лондонскую клинику и посоветоваться с другими докторами.

Миранда отвела взгляд. Произнеси она только слово „паранойя", Шушу немедленно заявит, что Элинор попала в руки банды шарлатанов. Ей хорошо были известны взгляды Шушу на психиатрию: все психиатры – это просто „трюкачи", к которым нельзя относиться серьезно и которые говорят, что взрослые мужчины влюблены в собственных матерей; одним словом, неприятный народ.

– Я думаю, – мягко сказала Миранда, – что пока это наилучшее место для Ба. Нам не следует мешать ее лечению.

– Лечению! – презрительно фыркнула Шушу. Интересно было бы выяснить, с чего это обычно живущая собственным умом Миранда теперь взялась поддерживать Адама. А уж ноль скоро это тан, а не иначе, доверяться ей не стоит. То есть освобождение Элинор придется отложить до тех пор, пока сама она, Шушу, не выйдет из истборнской больницы. Хуже всего, что она не может даже написать Нелл: наверняка эта кошмарная баба – старшая медсестра – читает каждую адресованную Элинор строчку.

В роскошном зале „Савой-Грилл", обставленном в стиле тридцатых годов, Адам просматривал список дорогих вин, выбирая достойное сопровождение для колчестерских устриц, паштета из печени и портерхаузского бифштекса, заказанных его гостем, Элистером Стэйси-Криппсом, старым школьным приятелем, – теперь брокером.

Когда официант удалился, гость Адама продолжал прерванное его появлением изложение событий:

– В полдень стоимость акций составляла сорок шесть шиллингов, а всей „СЭППЛАЙКИТС" – три миллиона фунтов.

Адам кивнул:

– Мы предлагаем уже существующим держателям акций новый выпуск из расчета один к трем, на восемь процентов дешевле.

– Ты уверен, что Миранда захочет это сделать?

– Вне всяких сомнений. – Недавно трест отклонил просьбу Миранды о выделении ей средств на покупку нового самолета и расширение ее дома. Подумав об этом, Адам прибавил: – Более того, она будет просто счастлива продать эти акции.

– А ты уверен, что эта бермудская компания, находящаяся под твоим контролем, даст мне беспроцентную ссуду в полмиллиона фунтов на их покупку?

– Абсолютно уверен. А потом ты продашь их мне, заработав при этом шесть пенсов на каждой акции.

– После того как ты уведомишь об этом Миранду, – напомнил Элистер. Хотя к этому закон не обязывал, в обычной практике было принято, чтобы управляющий акционерным обществом ставил в известность президента компании, что он собирается приобрести ее акции. – Мне нужно, чтобы тут все было чисто. Сейчас в рунах у Миранды шестьдесят процентов акций, у тебя пятнадцать, и двадцать пять – у остальных акционеров. Но если мы проделаем то, что задумали, у нее останется всего сорок пять процентов, а когда ты купишь ее акции плюс те, что вы выпускаете сейчас, у тебя окажется тридцать.

Адам попробовал поданное ему вино, одобрил кивком головы, и официант аккуратно наполнил оба бокала „Шато Марго" урожая сорок пятого года.

– И тогда, – продолжал Элистер, – ты хочешь, чтобы я быстренько скупил у других держателей столько акций, сколько удастся.

Адам снова кивнул:

– Средства будут тебе предоставлены по первому требованию.

– Той же самой бермудской компанией? – поинтересовался Элистер.

Адам кивнул в третий раз.

– Но ты понимаешь, Адам, что по закону я обязан проинформировать „СЭППЛАЙКИТС" о том, что скупил эти акции?

– Если – позже – кто-нибудь спросит тебя об этом, пригласи его в свою контору и выуди из какой-нибудь папки копию своего уведомления. Это будет выглядеть так, как будто ты на самом деле посылал его. А на почте, сам знаешь, письма частенько пропадают.

– Отличный кларет, – заметил Элистер и поднял свой бокал: – Ну, за твой контрольный пакет.

Вторник, 7 мая 1968 года

Сидя в своей домашней библиотеке, Адам скрашивал ожидание небольшими глотками шотландского виски.

Наконец телефон зазвонил.

– Я купил еще шестнадцать процентов акций „СЭППЛАЙКИТС", – сообщил Элистер. – Теперь ты контролируешь сорок шесть процентов – на один больше, чем Миранда. Больше купить не смог, потому что цена резко подскочила из-за поднявшегося спроса. При закрытии торгов они шли уже по шестьдесят шиллингов, то есть стоимость „СЭППЛАЙКИТС" составила пять и одну десятую миллиона.

– Хорошо. Во что тебе обошлись акции?

– В миллион четыреста шестьдесят одну тысячу сто пятьдесят фунтов.

– Ну, ты неплохо наварил, – заметил Адам.

– А что Миранда? – не смог удержаться от вопроса Элистер. – Так ничего и не почуяла?

– Элистер, Миранда просто на седьмом небе: ее акции подскочили в цене, так что сейчас они стоят намного больше двух миллионов.

На самом деле во второй половине дня Миранду начал беспокоить стремительный взлет ее акций, и она спросила Адама, не кажется ли ему, что кто-то скупает их, с тем чтобы забрать компанию в свои руки.

Адам рассмеялся и посоветовал ей не драматизировать ситуацию. Подобное может случиться, но когда компания будет твердо стоять на ногах, а пока она еще только делает свои первые шаги, так что беспокоиться не о чем.

Как только Адам положил трубку, ему сообщили, что пришел тот, кого он дожидался. Посетитель оказался маленьким, плешивым человечком, выглядевшим по меньшей мере лет на пятнадцать старше своих тридцати пяти.

– Привет, Пол, – поднялся ему навстречу Адам. – Как доехал?

– Спасибо, неплохо, – ответил Пол Литтлджон, осторожно присаживаясь на диван. – Пожалуйста, виски, но разбавь его. Как здоровье миссис О'Дэйр?

– К сожалению, она еще жива, – усмехнулся Адам. – Но это долго не протянется. Я ясно дал понять Крэйг-Данлопу, что семья не хочет продления ее жизни – по религиозным соображениям. Он отлично понял, что имелось в виду: если она умрет, ему обломится здоровенный куш, если нет – она будет перевезена в другую лечебницу.

– Теперь жива она или нет – не имеет значения. Я фактически контролирую деятельность треста, ты свободен от всякой ответственности перед законом, – Литтлджон пожал плечами. – И наши действия не могут быть оспорены ни по бермудским, ни по британским, ни по каким-либо иным законам.

Адам улыбнулся:

– А как обстоят дела с поступлениями?

– Все, что следовало получить, получено. Два процента, как уговорено, – гонорар моей фирме, остальное немедленно переведено на соответствующий номерной счет в швейцарском банке.

– А что с переводом капитала?

– Тут нужно действовать не столь проворно и как можно осторожнее… – Пол Литтлджон пригубил виски. – Все акции проданы, деньги помещены в различные банки, согласно твоим указаниям. Однако пока я не могу перевести их все разом в Швейцарию. Если я это сделаю, бермудские власти замучают нас расспросами, когда сестры обнаружат, что денежки уплыли.

– Ну, власти я беру на себя. Литтлджон предостерегающе поднял ладонь:

– Но отбиваться-то придется мне, вот я и хочу проявить осторожность.

– Да, отбиваться придется тебе, но ты с этого поимеешь – и имеешь уже – неплохие деньги, мягко говоря. Все остальное тоже идет по плану?

Литтлджон кивнул:

– Деньги регулярно вкладываются в наши фиктивные компании, которые должны одна за другой обанкротиться в течение ближайших шести месяцев.

– Отлично!

– Но предупреждаю тебя, Адам: мне придется оставить кое-что – процентов пятнадцать или чуть больше – в компании Дав, иначе я не сумею оправдать своих действий.

– Не понимаю, что мешает тебе полностью очистить счет.

– С неудачными вложениями все будет выглядеть нормально, – принялся объяснять Пол Литтлджон. – Никто не может предвидеть будущего, так что здесь успех или неудача – дело случая. Но если мы ничего не оставим в кассе, то кто-нибудь обязательно заподозрит, что дело нечисто, и, подмазывай не подмазывай, но просто так мне не отделаться.

Адам некоторое время обдумывал сказанное.

– Если у них останется пятнадцать процентов, – сказал он наконец, – тогда я сейчас же перестаю транжирить деньги треста на капризы этих дур – собственно, я уже начал понемногу закручивать гайки. И как можно скорее продам эту чертову хоромину – Сарасан.

– Не жадничай, – предостерег его Литтлджон. – Мы должны постараться, чтобы официальное расследование началось не раньше, чем через год, иначе мы погорим. Это единственное, что меня беспокоит. В течение этого времени мы не можем подвергать наши операции ни малейшему риску. Так что пригляди за сестричками. Как – это уже твое дело.

– Их я тоже беру на себя, – доверительно сказал Адам. – Уж я-то позабочусь, чтобы им было не до нас. А ты перекачивай деньги на швейцарские счета, и чем скорей, тем лучше!

Пол Литтлджон кивнул. Хотя Адам и не говорил ему этого, он отлично знал, что, как только деньги попадут в Швейцарию, они будут переведены на пять разных банковских счетов, номера которых известны только Адаму.

Четверг, 23 мая 1968 года

Адам сидел за ленчем в „Савой-Грилл" за своим столиком, что стоял напротив входа в зал, но несколько в стороне; это позволяло Адаму видеть всех входящих, не бросаясь им в глаза и не обнаруживая своего интереса к ним. Он ел перепелиные яйца и, хмурясь, перечитывал письмо от „Ллойдс", предупреждавшее его о том, что в скором времени ему надлежало уплатить довольно крупную сумму.

Когда возле столика выросла высокая худощавая фигура его гостя, Адам поднял глаза, сунул письмо в карман и встал:

– Рад видеть тебя, Скотт.

Скотт Свенсон явился в джинсах, куртке из той же ткани и темно-синей футболке, поверх которой на голой шее болтался широкий полосатый розово-коричневый галстук – зрелище поистине впечатляющее. Галстук одолжил Скотту метрдотель, поскольку мужчин без этой детали туалета в „Савой-Грилл" не допускали.

Скотт уселся за столик.

– Привет, Адам!

Ему бросилось в глаза, что облик Адама ничуть не изменился за то довольно долгое время, что они не виделись. Вокруг них сидели мужчины с волосами до плеч, с золотыми цепочками на шее, в розовых сорочках, отделанных оборками, узких в бедрах и расклешенных брюках и цветных ботинках на платформе, но прическа, одежда и обувь Адама были выдержаны в строгом соответствии с традициями. Скотт готов был поклясться, что Адам ни разу не надел пальто из змеиной кожи, которое подарила ему Аннабел на прошлое Рождество.

Скотт отодвинул в сторону предложенное меню:

– Я буду есть то же, что и ты, Адам, и еще выпью стакан молока. У меня впереди тяжелый день, а завтра мне нужно быть в Париже – я готов даже спрыгнуть туда с парашютом, если не найдется никакого другого способа доставить меня на место. Я должен освещать начавшиеся волнения.

– Приятно слышать, что твоя жизнь протекает гораздо более бурно, чем моя.

– На самом деле все это не так-то легко. – Работа Скотта в большом телевидении потребовала гораздо больше времени и сил, чем он предполагал.

– А что вообще легко в этой жизни?

– Вообще-то я хотел встретиться с тобой по просьбе Аннабел, – проговорил Скотт, уклоняясь от философствований.

– Что-нибудь случилось? Мы с ней виделись – правда, недолго – всего пару недель назад, когда она ехала навестить Шушу.

Как раз накануне того дня, когда Шушу должны были выписать из больницы, стальная спица, на которой теперь держалась ее бедренная кость, ослабела, и врачам пришлось делать все заново.

Зеленые, в золотистых искорках глаза Скотта испытующе взглянули на Адама.

– Аннабел не понимает, что происходит, – проговорил он. – Раньше Правление выделяло ей весьма значительные суммы, а теперь отказывает в куда меньших.

Адам отпил из своего бокала.

– Вначале имевшиеся деньги распределялись между Аннабел и Мирандой. Обе они запрашивали довольно много, так что в конце концов казна здорово истощилась, и теперь, насколько я понимаю, Правление решило не разбазаривать сразу новые поступления, а подождать, пока не поднакопится нечто посолиднее. – В этот момент подошел официант, принесший пирог с мясом и почками. Когда он удалился, Адам продолжал: – Кроме того, лечение Элинор обходится компании в кругленькую сумму. – Наклонившись к блюду с горошком, он втянул носом запах: – Со свежей мятой! Вот вкуснота!.. Ты ведь знаешь, Скотт, я никоим образом не контролирую деятельность компании Дав, но если Аннабел понадобились лишние средства, я с удовольствием внесу предложение о выделении их.

– Аннабел предпочла бы иметь пусть скромный, но регулярный доход, а не получать крупные суммы от случая и случаю, – сказал Скотт. – И если не ты контролируешь деятельность компании, то пора бы уже нам узнать, кто этим занимается. Мы хотим знать все о компании Дав и об управлении ею. Мы хотим понять ее структуру, цели и обязанности. Мы хотим точно знать, какими фондами она распоряжается, где эти фонды находятся и на какой регулярный доход от капитала мы можем рассчитывать.

Адам подложил себе на тарелку еще горошка.

– Я думал, что Аннабел уже располагает всей этой информацией – хотя, разумеется, по закону это вовсе не обязательно. Компания функционирует и управляется так же, как любое другое подобное учреждение; ежегодно составляются отчеты о ее деятельности – этим занимаются квалифицированные специалисты, – хотя и это по закону не обязательно. Насколько мне известно, отчет за 1967 год был подписан на прошлой неделе. Я прослежу, чтобы копию его переслали Аннабел.

– Эти отчеты составляются только один раз в год?

– Да, так обычно поступают везде. – Адам решил потянуть время. Он не хотел, чтобы этот телевизионщик совал нос в дела компании. – Если хочешь, Скотт, я сделаю тан, чтобы отчеты составлялись ежеквартально, хотя это обойдется недешево.

– Именно об этом я и собирался тебя просить.

– Хорошо, я сделаю это, – пообещал Адам, хотя на самом деле вовсе не думал представлять никаких квартальных отчетов этому настырному журналисту. Он решил, что нужно будет выделять Аннабел ежемесячно приличную сумму вплоть до мая следующего года – это успокоит ее. Правда, черт побери, придется выплачивать столько же и Миранде, поскольку она, уж конечно же, не замедлит выяснить это, но тут уж приходится пожертвовать пескарем, чтобы поймать щуку, тем более что в данном случае речь идет не о щуке, а о целом ките. Плохо то, что этот Скотт наверняка станет мутить воду, не дожидаясь мая 1969 года. Надо будет что-нибудь предпринять относительно него.

Вечером того же дня, объяснив Миранде, что персики вкуснее всего есть лежа в ванне, Адам уложил ее в теплую воду и держал у ее губ крупный сочный персик, пока она медленно, с удовольствием кусала его.

Зеркальные стены и потолок ванной комнаты, десятки раз множа собственное отражение, казалось, уходили в бесконечность, и так же, цепочками мерцающих огоньков, убегали в их темную глубь бесчисленные отражения пламени свечи в старинном серебряном подсвечнике. Сложная система электрического освещения ванной допускала всевозможные варианты, а свеча создавала совсем особое настроение.

В квадратной мраморной, похожей на бассейн, ванне, лежа рядом с Мирандой, Адам начал намыливать ее – так бережно и осторожно, словно купал ребенка королевской крови, а Миранда чуть не засыпала, расслабившись в теплой душистой воде и отдаваясь нежным прикосновениям его рун. Из динамиков новой стереоустановки лились тихие мелодии „Битлз", и таинственная магия „Земляничных полян" вдруг заставила ее вспомнить о бабушке, такой одинокой, отрезанной от всего мира и недосягаемой в плену собственного больного мозга. Стряхнув блаженное оцепенение, Миранда усилием воли отогнала это воспоминание – иначе снова нахлынуло бы отчаяние от попыток найти выход из ситуации, который найти было невозможно.

– Куда водил тебя обедать Скотт? – спросил Адам.

– В этот новый итальянский ресторан на Кингз-роуд, – снова погружаясь в полудрему, прошептала Миранда. – Интересно, почему владельцами всех лучших ресторанов оказываются голубые?

– Просто эти чудики вылезли из своих щелей после принятия прошлогоднего закона, – ответил Адам. Годом раньше в Великобритании был отменен запрет на половые акты между совершеннолетними мужчинами. – Ну, и как тебе понравился этот ресторан?

– Обычный итальянский стиль: сводчатые потолки, все белое, посередине каждого столика цветочная ваза с подсветкой и отличная лапша „Примавера".

– Скотт говорил что-нибудь интересное?

– Он был чуточку серьезнее, чем следует быть за дружеским обедом. – Миранда с улыбкой плеснула душистой водой на Адама. – Вообще-то вначале он постоянно говорил о том, что я слишком доверяю тебе. Он хочет, чтобы я наведалась в „Суизин, Тимминс и Грант" и разузнала побольше о компании.

– Компания больше не имеет никакого отношения к „Суизин, Тимминс и Грант", – заметил Адам и, чтобы скрыть неудовольствие, вызванное подобным оборотом дела, принялся намыливать правую руку и подмышку Миранды. – И потом, ты же видела отчеты за прошлый год, помнишь? – Затем, занявшись намыливанием более нежных частей ее тела, он добавил, как бы между прочим: – Пожалуй, тебе следовало бы позвонить Аннабел и успокоить ее – сказать, что ты бдительно наблюдаешь за делами компании. Объясни ей, что члены Правления крайне осторожны в обращении с деньгами, которые им не принадлежат… Кстати, пока не забыл: я говорил тебе, что они завернули запрос Аннабел?

– Нет. А почему?

– Она затребовала крупную сумму на реализацию какого-то проекта в Бронкском зоопарке. К сожалению, эта сумма превышала ту, что ей полагалась как депозитарию компании. Думаю, Скотт поднимает волну именно из-за этого.

– И правильно сделали, что отказали ей, – согласилась Миранда. И тут же прибавила, стараясь говорить как можно более непринужденно: – О чем мне действительно хотелось бы поговорить с Аннабел, так это о нас с тобой. Я уверена, что вся контора уже в курсе.

– Наши с тобой отношения – это не твоя, а наша общая тайна, и я хочу, чтобы она тайной и оставалась. – Тихий голос Адама – почти шепот – звучал нежно, но твердо.

– Я до сих пор не понимаю, чего ради ты так настаиваешь на этом. А мне хотелось бы понять, – настаивала Миранда, возвращаясь к постоянному источнику их разногласий. Год назад – и опять под Рождество – она шутливо сделала ему предложение. И, как и в первый раз, в ответ он рассмеялся, как будто речь шла о некоей очаровательной шутке.

Миранда недоумевала, чувствовала себя униженной. Они были любовниками уже три года, и в физическом плане все вроде бы обстояло прекрасно. Не будучи тщеславной, Миранда не страдала ложной скромностью – она знала, что красива, хотя и не так ослепительна, как Аннабел; у нее был идеальный десятый размер одежды, а рост – пять футов девять дюймов – может быть, это небольшой перебор, но Адам значительно выше, шести футов с лишком. Богатая и знаменитая, Миранда знала, что она к тому же интересный собеседник.

А кроме того, Адам говорил, что любит ее.

Миранда припомнила мрачные предостережения Шушу: „Любой мужчина умеет говорить: „Я люблю тебя", но она гнала прочь эти мысли, так же как и разные идиотские предположения, которые приходили ей на ум. Может, Адам рассчитывает подцепить лучшую невесту, чем она? В таком случае, иронизировала про себя Миранда, принцесса Анна как раз скоро будет в подходящем для него возрасте.

Второй и последней из возможных причин провала ее попыток дотащить Адама до алтаря был ее собственный успех на деловом поприще. Она знала, что, в то время как многих женщин привлекает в мужчине его положение, мужчины обычно усматривают в преуспевающей деловой женщине возможного соперника. А мужчина с недостаточно устойчивым положением вряд ли захочет играть второстепенную роль при более уважаемой и богатой, чем он сам, жене.

Но собственные дела Адама шли просто блестяще. Почему же тогда он тан упорно не желал узаконить их отношения?

Зная, что Адам всегда и во всем стремится сохранить за собой свободу действий, Миранда логично пришла к единственно возможному выводу: он не настолько любит ее, чтобы связать с ней жизнь. И, как всегда происходит с человеком, который хочет чего-либо, но не может этого получить, обида и разочарование только подхлестывали ее желание выйти замуж за Адама.

Намыливая спину Миранды, Адам прекрасно понимал, что еще немного – и она снова сделает ему предложение. Но, свяжи он себя с ней, ослабнет его влияние на Аннабел, у которой в этом случае появятся вполне законные причины сомневаться в его объективности. Однако Миранда, более всего не терпящая неопределенности, не из тех женщин, которых можно долго водить за нос. Пока все деньги не окажутся в его руках, он не может позволить, чтобы кто-то из сестер перестал доверять ему: он должен держать обеих в узде и под своим контролем.

Поэтому Адам решил, что, если Миранда задаст ему роковой вопрос, он успокоит ее обещанием, что рано или поздно они поженятся. Если она будет очень уж настаивать на конкретном ответе, в конце концов, он может согласиться на помолвку, назначив ее, скажем, на седьмое февраля – день, когда Миранде исполнится двадцать восемь. При некотором везении все фонды компании перейдут в его руки чуть позже этой даты, а потом он навсегда распрощается со старушкой Британией.

Мокрая рука Адама лениво нашарила на подносе другой персик.

– Я знаю, что ты думаешь о чем-то, – сказал Адам, поворачиваясь к Миранде.

– Ты знаешь, о чем я думаю, – грустно ответила она.

– Ладно, перестань, а то я привяжу тебя шелковыми лентами к столбикам кровати и начну делать с тобой разные штуки, так что ты не сможешь думать ни о чем другом.

Его руки обняли под водой скользкое от мыла тело Миранды. Лаская ее бледную плоть, он решил наконец, как ему поступить со Скоттом.

Вторник, 22 августа 1968 года

Адам гнал свой „DB4 астон мартин" со скоростью, слишком высокой для мирных деревенских улочек Сассэкса. Он вез Аннабел смотреть новую постановку „Фигаро", которая давалась в рамках Глиндеборнского фестиваля. Возможно, это выглядело странновато, даже смешно и чуточку нереально – ехать на провинциальное, притом дневное, представление в полном блеске вечерних нарядов, но эта эксцентричность была в традициях глиндеборнской оперы, зародившихся в 1934 году, когда Джон Кристи преподнес своей невесте, оперной певице, неслыханный свадебный подарок: небольшой театр, построенный в тенистом парне, окружавшем исполненное величием здание. Ныне в музыкальной жизни страны мало происходит событий более прекрасных, более британских по духу, более изысканно организованных и собирающих более избранную публику, чем глиндеборнские оперные фестивали.

Как всегда, все места были заняты: одна из особенностей этого маленького театра в том, что билетов в него достать почти невозможно. Оркестр Лондонской филармонии заиграл увертюру, и зрители откинулись в креслах, готовясь насладиться легкомысленным очарованием музыки Моцарта, погрузившись в сказочный мир восемнадцатого века.

Адаму, который не слишком-то хорошо разбирался в музыке, было трудновато следить за хитросплетением сюжетных ходов: кто-то переодевался, кого-то, по странному стечению обстоятельств, принимали за другого, кого-то запирали в будуаре, кто-то до неправдоподобного случайно подслушивал то, что другие всеми силами стремились сохранить в секрете, а слуга Фигаро одерживал верх над своим хозяином-графом в борьбе за благосклонность горничной Сюзанны. А когда первое действие закончилось и в зале зажегся свет, Адам напомнил себе, что приехал сюда не ради того, чтобы наслаждаться искусством.

Во время длинного антракта для зрителей обычно подавался в особняке обед из трех блюд или устраивался пикник с шампанским прямо на зеленых газонах парка; стоимость еды входила в цену билета.

– До войны было принято приезжать сюда с собственным дворецким, который занимался устройством пикника в этом лесу, – рассказывал Адам, помогая Аннабел, облаченной в серое шифоновое платье с серебряной отделкой, пробираться среди высокой травы под глуповато-удивленными взглядами пасшихся поблизости черномордых овец. – Давай пообедаем прямо здесь, – предложил он.

Поддерживая одной рукой Аннабел, в другой он нес корзинку с едой для пикника. Пройдя вдоль цепи лесных прудиков, они оказались на уютной, усыпанной цветами поляне.

– Это похоже на пейзаж Боттичелли! – Аннабел сбросила туфли на высоких каблуках и уселась на расстеленном Адамом коврике. Легкий ветерок едва колыхал листья деревьев, и до ее слуха доносилось тихое пчелиное жужжание.

Адам снял пиджак, расстелил на траве у тихого, прозрачного пруда белую льняную скатерть, налил Аннабел бокал шампанского и заглянул в корзинку:

– У нас тут перепелиные яйца, цыплята под майонезом с карри, салат из огурцов и клубника по-романовски.

Они ели и разговаривали в прозрачных зеленых сумерках поляны, и Аннабел в своем воздушном серо-серебристом одеянии была похожа на лесную нимфу. Вдали, за деревьями, на фоне неба четно вырисовывался силуэт особняка, очерченный уже зажженными огнями.

– Как чудесно заканчивается мой визит в Англию! – вздохнула Аннабел.

– Мне жаль, что он оказался таким печальным для тебя, – сказал Адам, подкладывая себе еще перепелиных яиц.

Аннабел прилетела в Англию двумя неделями раньше с намерением отвезти Шушу в Сарасан, чтобы она там окончательно поправилась. Но при встрече Шушу сказала ей, что хотела бы остаться в Истборне еще на одни сутки. Не совсем понимая, в чем дело, Аннабел согласилась и перевезла ее в одну из лучших местных гостиниц.

Вскоре после этого, вместо того чтобы лечь отдохнуть, Шушу, одетая в яркое пальто горчичного цвета, появилась в лечебнице „Лорд Уиллингтон" и пожелала увидеться с Элинор. Поскольку она настаивала на том, чтобы пройти к ней с привезенным с собой чемоданом, вместо того чтобы оставить его у регистраторши, та, беспокоясь, как бы там не оказалось спиртного, которое эта странная дама тайком собиралась пронести к страдающей алкоголизмом пациентке, немедленно сообщила об этом старшей медсестре.

Сестра Брэддок ворвалась в спальню как раз в тот момент, когда Шушу торопливо натягивала на едва двигающуюся, с отсутствующим взглядом Элинор такое же пальто горчичного цвета.

На требование разъяренной сестры Брэддок покинуть лечебницу Шушу ответила отказом. Тогда сестра Брэддок позвала двух санитаров, которые дотащили Шушу до поджидавшего ее такси. Затем сестра Брэддок позвонила Адаму, и тот с готовностью согласился, что больше не следует пускать к больной эту посетительницу.

На следующий день Шушу попыталась проникнуть в лечебницу через боковые ворота, но была замечена садовником. Сестра Брэддок пригрозила, что, если она повторит свою попытку, ею займется полиция.

– Печальнее всего было видеть, как бедная Шушу отказывается верить, что состояние Ба действительно… таково, – сказала Аннабел. – Бедная Ба! Она и правда больше не вернется к нам, но Шушу не может смириться, хотя все мы должны привыкнуть к этой мысли. Похоже, она считает, что мы замешаны в каком-то заговоре против Элинор. Она не захотела остаться с Мирандой и едва разговаривает со мной.

– Разумеется, ей тяжело. Тем более что все это не может не наводить ее на мысль, что и ее вскоре, возможно, ожидает… то же самое, – сочувственно заметил Адам.

– Она сняла комнату в пансионе на Эрлд-корт. Там полным-полно студентов-австралийцев, вечно шум и гам, но она говорит, что когда-то Ба жила там поблизости.

– Я не хочу, чтобы вы с Мирандой переживали из-за Шушу, – сказал Адам, вновь наполняя бокал Аннабел. – Вы сделали для нее все возможное. – Глядя в ее встревоженное лицо, он улыбнулся. – Я сам потихоньку делаю все, что надо. Компания будет оплачивать ей жилье и в случае необходимости – специальное медицинское обслуживание, а еще она будет получать хорошую пенсию. Надеюсь, Шушу скоро успокоится и сможет взглянуть на все трезво.

Он подлил себе еще шампанского.

– О, кстати, мне хотелось бы обсудить с тобой кое-что прежде, чем ты уедешь. Скотт сказал, что ты хочешь получать ежеквартальные отчеты о деятельности компании, и члены Правления немного недоумевают, зачем это, если, как тебе известно, за всеми делами постоянно наблюдает Миранда. Они интересуются: может быть, лично у тебя есть возражения по какому-либо конкретному пункту отчета за шестьдесят седьмой год?

Несколько смущенно, не желая показаться невежливой, Аннабел ответила:

– Да нет… ничего конкретного. – Она неловко усмехнулась: – Я знаю, что из всех нас у Миранды самая лучшая голова для этих дел. Просто мне показалось странным, что, когда я запросила относительно небольшую сумму… – Не закончив, она принялась старательно ковырять вилкой цыпленка.

– Милая моя Аннабел, задача членов Правления в том и состоит, чтобы защищать напитал, – серьезно проговорил Адам. – Они не могут допустить, чтобы он распылялся, иначе им придется отвечать за это перед законом. Он обязывает их действовать исключительно в интересах депозитариев, независимо от того, одобряете вы или нет их действия: на этом и зиждется компания. – Снова наполнив ее бокал, он продолжал спокойно объяснять: – Когда из новых поступлений соберется приличная сумма, тогда, возможно, плюс к тому, что ты обычно получаешь, тебе будет причитаться еще столько же, сколько в прошлом году. Особенно, если Сарасан будет продан.

– Миранда говорила мне, что, возможно, компания продаст Сарасан. Но мы не хотим даже думать об этом!

– Сейчас, после того как де Голль одержал такую потрясающую победу на выборах, да к тому же у коммунистов осталась только половина их мест в парламенте, здравый смысл подсказывает, что нужно продать Сарасан. Как это ни печально, но Элинор, скорее всего, никогда не сможет покинуть лечебницу, да если бы даже это было возможно, она все равно не сумеет заниматься им самостоятельно. Да и бедная старая Шушу, по-моему, тоже.

Аннабел поставила свой бокал. Казалось, она вот-вот расплачется.

Наклонившись к ней, Адам похлопал ее по руке:

– Вам следует предоставить членам Правления заниматься всеми этими невеселыми делами. Именно для этого, в первую очередь, ваша бабушка и решила основать компанию. Она хотела избавить вас от лишних проблем.

– Она всегда так заботилась о нас.

– Конечно. – Адам снова потрепал ее по руке. – Если вы захотите, чтобы всей юридической стороной этих дел снова занялся я, – буду только счастлив. Ты можешь завтра заехать ко мне в контору, скажем, на два-три часа?

Подозревая, что после двух-трех часов чтения официальных документов она окажется еще более сбитой с толку, Аннабел торопливо ответила:

– Да нет, я думаю, это ни к чему. Скотт слишком уж старательно защищает мои интересы. Я уверена, что Миранда вполне в состоянии сама во всем разобраться.

– Да, Миранда просто создана для того, чтобы заниматься бизнесом, – кивнул Адам. – А ты, Аннабел, одарена совсем другими качествами… и к тому же очень редкостными.

– Хотелось бы думать, что я одарена хоть чем-нибудь. Что я гожусь не только на то, чтобы улыбаться перед объективом фотокамеры.

– Разумеется, ты годишься не только на это, Аннабел. Я только что сказал тебе об этом.

– Теперь, после всего, что со мной произошло, – грустно призналась Аннабел, – когда кто-то говорит обо мне что-нибудь хорошее, я не верю. Пока ты фотомодель, тебя расхваливают и тебе льстят все, ному не лень. Но как только запросов на тебя становится меньше, всех этих восторженных почитателей… словно ветром сдувает. И вот тогда-то начинаешь понимать, что у тебя уже все в прошлом.

– Какой грустный монолог, – сочувственно произнес Адам. Красота Аннабел была источником не только ее силы, но и ее слабости. Аннабел боялась, что становится некрасивой, толстеет, стареет, и мысль о приближающемся тридцатилетии наполняла ее душу ужасом. – По-моему, – продолжал Адам, – ты еще больше похорошела с тех пор, как перестала работать фотомоделью. Лицо у тебя немного округлилось и потеряло это постоянное напряженное, тревожное выражение. Теперь в тебе появилась какая-то восхитительная безмятежность.

– Правда?

– Правда, – подтвердил Адам, заглядывая в ее прекрасные глаза. – Твое главное очарование в том, что почиталось во все времена: в истинной женственности. Этим ты выгодно отличаешься от… своих сестер.

– О! Ты на самом деле так считаешь?

– Видишь ли, Миранда представляет собой новый тип женщин, которые стремятся занять место мужчины в нашем сугубо мужском мире, но когда дело принимает по-настоящему крутой оборот, они пытаются уклониться от окончательной ответственности и прячутся за мужскую спину, – пояснил Адам. – А Клер – это другой тип женщины: она тоже норовит взять на себя ту ответственность, которая традиционно лежала на мужчине, однако сама следовать традициям не желает. У нее начинаются проблемы, она сама делает из этого еще большую проблему – жить своим умом у нее не получается, а почему, она не понимает, – и ударяется в панику, а в результате ощетинивается против всего света.

– Да, с Клер именно это и произошло, – горько подтвердила Аннабел. – Когда я ей позвонила, она говорила со мной просто грубо.

– Ваше поколение женщин не так воспитано, чтобы принимать на себя главную ответственность. – При этих словах Аннабел показалось, что сам он готов взвалить на свои плечи ответственность за весь мир. – Традиционно это всегда делали мужчины, и они знают, насколько это тяжело. – Он нежно улыбнулся ей. – А ты Аннабел, не стремишься никому ничего доказывать, да тебе это и не нужно. Ты просто наслаждаешься тем, что живешь на свете, и тебе хорошо, когда кто-то другой заботится о тебе. Ты – единственная из сестер О'Дэйр, которая реалистически смотрит на вещи.

Адам говорил, а самому не верилось, что Аннабел проглотит всю эту чушь. Но эта взрослая, красивая женщина в душе все еще оставалась ребенком, наивным и зависимым, которого так легко взять за ручку и повести нуда угодно. Неудивительно, что у нее до сих пор не было детей: дитя сама, она не желала взрослеть и взваливать на себя ответственность и проблемы взрослого мира – ей необходимо было, чтобы другие направляли ее и заботились о ней.

Продолжая улыбаться, Адам подал ей серебряный поднос с пудингом, но Аннабел покачала головой:

– Я должна следить за собой.

– Что за чепуха! – рассмеялся Адам, оценивающе окидывая взглядом ее фигуру. – Согласен, ты больше не похожа на умирающую с голоду борзую, но тебе следует знать, что ты прекрасная женщина, исполненная чувственности.

Аннабел, по натуре добрая и великодушная, сама была склонна к лести, поскольку ей всегда хотелось, чтобы всем было хорошо. Но по этой же самой причине она оказывалась беззащитной, когда другие использовали лесть как оружие против нее.

Адам понимал, что его восхваления кружат голову Аннабел: мало нашлось женщин, с которыми не произошло бы того же самого на ее месте. Осторожная, тщательно рассчитанная лесть помогала ей избавиться от неуверенности в себе; естественной, хотя и неосознанной реакцией на это должна была стать благодарность – и успех ему обеспечен.

Придвинувшись ближе, Адам погладил окутанное шифоном плечо Аннабел.

– В этом газовом одеянии ты похожа на очаровательную лесную нимфу.

Сквозь тонную ткань Аннабел кожей ощутила тепло его ладони. Он был теперь так близко, что она чувствовала его дыхание и исходивший от него возбуждающий запах. Она слегка отпрянула.

– На твоих прелестных губах крошка, – сказал вдруг Адам и, прежде чем она угадала его намерение, наклонившись, лизнул уголок ее рта быстрым, змеиным движением языка.

Это застало ее врасплох – так же, как и реакция ее собственного тела, когда губы Адама прильнули к ее губам. Его руки легли ей на грудь, и Аннабел почувствовала, что вся растворяется в теплой волне блаженства, заливающей ее с головы до ног.

После недолгого и, как было ясно обоим, чисто формального сопротивления она медленно откинулась назад, на траву, ощущая, как наполняющее ее блаженство отзывается легким покалыванием в кончинах пальцев.

Натиск тела Адама, прямо-таки впечатавшего ее в землю, словно заворожил ее. Не в силах пошевелиться, она лежала, изнемогая от шелковистого прикосновения его губ и его медленных, жадных поцелуев.

Когда Адам сорвал с ее груди серый шифон, Аннабел почувствовала, что ее мысли уплывают куда-то, а остается только страстное желание, чтобы это сильное тело не отрывалось от ее тела, чтобы окутало ее всю, вобрало ее в себя. Ей хотелось слиться с ним, раствориться в нем. Адам, обнаженный, склонился над ней, и наконец-то она каждой своей клеточкой ощутила его мощь и тепло. А потом уже не было ничего, кроме ритмичных, сначала медленных, затем все ускоряющихся движений его тела и сильного аромата дикого чабреца, которым заросла поляна.

Потом, молча, они купались в пруду, а выйдя из него, все тан же молча, держась за руки, бродили по лесу, голые и босые, не думая о том, что кто-то может увидеть их. Часто они останавливались, чтобы осыпать друг друга ласками и поцелуями, но так и не произносили ни слова.

Дневной свет уже угас, превратившись в сумерки, когда они наконец вернулись на свою поляну. Блюдо с цыпленком было перевернуто, а нетронутая клубника облеплена осами.

Аннабел так и не удалось досмотреть „Фигаро" до конца.

Глава 23

Суббота, 7 сентября 1968 года

Клер стояла в дверях своего дома, и еще теплое солнце ласкало ее загорелые руки. Побеги посаженной ею вьющейся розы обрамляли весь дверной проем зеленой аркой, усыпанной кремовыми цветами: сорт этот назывался „Новая заря", и название очень подходило к нему. Вокруг сада поднималась живая изгородь из кустов розы эглантерии, а перед ней цвел душистый табак, который перемежался с нежными цветами гипсофилы и шапками бледно-розовых гортензий.

Клер смотрела на выложенную „елочкой" кирпичную садовую дорожку, на которой вот-вот должны были появиться гости. По бокам дорожки росли душистые травы: мята, за ней розмарин, чабрец и эстрагон (к сожалению, заметно отстававший от других). Далее шли овощные грядки – аккуратные, как на выставке, на которых всеми оттенками зеленого цвета играли кочанная и цветная капуста, салат-латук, лук и морковная ботва.

Лето едва успело перейти в раннюю осень, и этот сентябрьский день был полон такого золотистого сияния, что Клер уже подумывала о том, что день рождения Дэвида они будут праздновать в саду. Однако приготовленные яства так живописно выглядели на кухне – точно предстояло отмечать не день рождения, а праздник урожая. Клер украсила бледно-розовые стены ветками бузины и боярышника с ягодами, горевшими алым румянцем, а кое-где развесила усыпанные черными ягодами веточки ежевики. Она напекла небольшие плоские булочки, придав им форму снопиков пшеницы, и, перед тем как посадить их в печь, щедро смазала желтком, так что теперь они аппетитно блестели. А гвоздем программы должны стать открытые тарталетки с начинкой из абрикосов, каштанов, слив, малины, персиков, груш и блестящих черных вишен.

Клер решила, что в саду, под яблонями, она подаст перед ленчем напитки – домашний лимонад и вино из цветов бузины. В этот момент она услышала, что Дэвид спускается по лесенке – его ботинки гулко стучали о деревянные ступени, – и обернулась. Он был так хорош в новой кремовой шелковой рубашке, которую она подарила ему утром.

Подойдя, Дэвид тихо проговорил:

– Прости меня. Мне нужно уйти. Прямо сейчас.

– Но как ты можешь уйти?! Гости вот-вот придут, а ведь почти все они – именно твои друзья!

– Они знают меня. Они поймут. Прости. Я пошел.

Когда на него накатывало такое настроение, он замыкался в себе и говорил с Клер едва ли не как с чужой: вежливо, но отстраненно.

Рассеянность и витание в облаках были обычным состоянием Дэвида, что делало его человеком малонадежным и непредсказуемым: работа или другие занятия зачастую поглощали его до такой степени, что он забывал о времени, о том, что нужно перекусить, лечь спать, и, лишь подняв голову от чертежа или книги, замечал, что на улице уже светает, внезапно понимал, что зверски голоден, и спохватывался, что так и не позвонил Клер.

Однако дело обстояло совсем иначе, когда он впадал в очередную депрессию. Тогда он становился мрачным, нетерпеливым, срывался с места, метался по кухне или, распахнув входную дверь, выбегал из дома, и Клер, припав к окну, видела, как он торопливо шагает на длинных ногах по дорожке к воротам, которые иногда он даже просто перепрыгивал, стремясь как можно скорее оказаться подальше от нее, – так, во всяком случае, думала она с горечью.

Если она пыталась удержать его, он раздражался, а оставаясь, часами неподвижно сидел в кресле у намина – молча, покорно, словно в прострации. Затем в какой-то момент резко поднимался и уходил из дому, тан и не произнеся ни слова.

Когда Дэвид находился в таком состоянии, бесполезно было уговаривать его заняться чем-либо, поскольку в тот момент все на свете казалось ему бесполезным: он не мог ни читать, ни слушать любимую музыку, ни даже есть. Единственное, чего он хотел, – это чтобы все оставили его в покое.

В такие минуты у Клер просто опускались руки. Ведь ей тан недавно и с таким трудом удалось заново поверить в себя – благодаря все большему удовлетворению успехами своего дела, но также и от любви и поддержки Дэвида, – а тут ей начинало казаться, что все опять рушится.

Она никогда не просила у Дэвида объяснений по поводу этих странных перемен его настроения, но тут, услышав, что он собирается уйти в свой собственный день рождения, когда она стоит на пороге в ожидании гостей, она вскрикнула:

– На этот раз ты должен объяснить мне! В чем я виновата?

– Я уже говорил тебе, Клер, ты здесь ни при чем. Пожалуйста, позволь мне уйти. Сейчас я не могу ничего объяснять.

По лестнице зашлепали шаги Джоша. Вскоре появился и он сам, облаченный в новые джинсы. Увидев лицо матери, он перевел взгляд на Дэвида и настороженно спросил:

– Сто слуцилось?

– Да ничего, Джош, – торопливо ответила Клер. – Мы просто разговариваем.

Удовлетворенный, Джош затопал в сад: он собирался забраться на свою любимую яблоню. Следом за ним пулей вылетел Дэвид.

Друзья Клер удивились и огорчились, узнав, что у Дэвида внезапно разыгралась мигрень.

Друзья Дэвида – кое-кого из них Клер видела впервые – не сказали ничего, но обменялись быстрыми понимающими взглядами и принялись с воодушевлением расхваливать ее домашнее вино.

На следующий вечер, как только Клер уложила Джоша в постель, входная дверь хлопнула. Она поняла, что это Дэвид.

Клер не поспешила ему навстречу, а осталась сидеть в кухне за столом, облокотившись на сосновые доски и подперев руками подбородок. Когда Дэвид вошел, она проговорила:

– Я отдала бы все на свете, чтобы понять, почему это с тобой происходит, попытаться помочь тебе.

– Прости. Когда это на меня находит, я не могу никого видеть. Не могу ни работать, ни разговаривать. Тогда я даже срываю деловые встречи.

– Но почему? Что с тобой? – спросила Клер, чувствуя подступающее отчаяние – как тогда, когда впервые на ее глазах ее добрый, веселый возлюбленный, такой нежный, чуткий, понимающий ее и чувствующий тан же, как она, вдруг превратился в угрюмого нелюдима, само присутствие которого давило на нее, как тяжкий груз. Иногда это продолжалось несколько дней кряду, и если при этом – изредка – Дэвид все же оставался у Клер, после его ухода она ощущала себя опустошенной внутренне и измученной физически.

– Я же говорил тебе. У меня бывают приступы депрессии. Я чувствую себя, как крыса в западне.

– Но ведь, наверное, как раз в это время тебе особенно нужны любовь и поддержка. Чтобы рядом был кто-то, кто налил бы тебе выпить, поставил хорошую пластинку, приготовил что-нибудь вкусненькое…

– От этого мне становится еще паршивее. Если я вижу, что ты стараешься подбодрить меня, это только ухудшает дело, потому что меня начинает мучить совесть.

– Ты советовался с врачами? – помолчав, спросила Клер.

– Наш семейный доктор говорил, что я слишком замкнут, слишком жалею себя и что мне нужно просто постараться освободиться от этого. Но когда я впадаю в депрессию, – Дэвид беспомощно пожал плечами, – все люди, все интересы, все дела для меня теряют смысл, как будто уменьшаются… пока не исчезнут вовсе. Я не могу ни думать, ни говорить, ни сосредоточиться на чем-нибудь – иногда не могу даже двигаться, – и чувствую себя подвешенным в какой-то черной пустоте. Даже сказать кому-нибудь „да" или „нет" мне стоит огромного труда. Я ощущаю себя бесполезным, никому не нужным, меня охватывает страх. Наверное, это звучит мелодраматически, но у меня возникает такое чувство, будто я попал в западню и нет никакой надежды выбраться из нее. Когда это случается, мне начинает казаться, что я почти всю жизнь прожил в этом состоянии и что на сей раз мне уж точно не выбраться.

– Но ведь должно же быть какое-то средство от этого!

– Единственное средство – это время. Мне просто хочется побыть одному, чтобы никто не привязывался ко мне, не задавал никаких вопросов – даже самых простых. Я сижу и молю Бога, чтобы все это прошло. Ты должна понять, что ничем не можешь помочь мне. Ни ты, ни кто-либо другой. Тем, кто пытается это сделать, становится так же паршиво, как и мне. Так что я уже давно усвоил, самое лучшее, что я могу сделать в такой момент, – это уйти куда-нибудь подальше от всех и отсидеться там.

– А твои сотрудники знают об этом? – спросила Клер, безуспешно стараясь понять. Эти внезапные перевоплощения Дэвида казались ей столь же невероятными и ужасающими, как превращение мистера Хайда в доктора Джекилла.

– Это всегда создавало мне проблемы на работе. В последний раз, когда мне было особенно худо, я попросил дядю помочь мне.

Дядя Дэвида, убедившись, что ни настойчивость, ни терпимость, ни медицина, похоже, не в силах решить эту проблему, помог племяннику организовать небольшую частную практику в сельской местности, где тот в меньшей степени, чем в Лондоне, зависел от обстоятельств и был сам себе голова.

– Мои коллеги – люди понимающие и тактичные, – продолжал Дэвид, – они просто не подают виду, что замечают за мной какие-то странности. И это самое лучшее, что они могут сделать.

– Тогда и я буду поступать так, если ты действительно хочешь этого, – сказала Клер.

После этого разговора она поняла, что ей не следует пытаться завладеть Дэвидом, что называется, с руками и ногами. Интуиция подсказывала: если она хочет, чтобы он оставался с ней, он должен чувствовать себя достаточно свободным для того, чтобы уйти. А она должна научиться доверять его любви и не задавать вопросов по поводу его отсутствия или внезапных исчезновений.

В свою очередь, Дэвид не был ни ревнивцем, ни собственником, – он старался предоставлять Клер такую же свободу и право на собственные тайны, какую та давала ему. Дэвид не понимал, что этого ей хотелось меньше всего.

Суббота, 21 сентября 1968 года

В спальне Дэвида, став коленями на кресло у окна и облокотившись о подоконник, Клер наслаждалась зрелищем раскинувшегося внизу Бата едва ли не с высоты птичьего полета. Город, сложенный из золотистого камня, казался прелестной хрупкой игрушечной копией классических греческих городов, еще более очаровательной благодаря зеленым полукружьям и прямоугольникам скверов и площадей.

Дом Дэвида (заложенный предыдущим хозяином и выкупаемый Дэвидом в рассрочку) возвышался на самом краю зеленой чашеобразной долины, в которой, словно в гнезде, покоился Бат. Мебели в доме было немного, но весь он дышал спокойствием и удивительным уютом: казалось, он был создан для того, чтобы, забравшись в него осенью, свернуться в клубочек и заснуть на всю зиму, а пробудившись, чуть ли не сожалеть о приближении лета. То был дом, и этим все сказано.

Этажом ниже, под спальней, находилась гостиная, битком набитая книгами. Полок давно уже перестало хватать, так что пачки книг громоздились прямо на полу вдоль стен, в дверях и даже на лестнице.

Под гостиной располагалась просторная кухня, вся в топазово-желтых тонах, с двумя окнами – одно напротив другого, – из которых открывались великолепные виды. Дом стоял на склоне холма, и с улицы можно было войти прямо в кухню. Все стены были увешаны картинами, фотографиями и Бог знает чем еще: чертежи зданий и помещений соседствовали с детскими рисунками, старинные акварели с видами Бата – со снимками друзей, почтовые открытки – с репродукциями Матисса и Хокни.

Два нижних этажа занимали рабочие помещения. Дом окружал тенистый маленький садик, а за его оградой, на лугу, паслись черно-белые фрисландские коровы. Когда Дэвида охватывала очередная депрессия, он частенько уходил в дальний конец сада и сидел там часами, ссутулившись, тупо глядя то ли на коров, то ли просто в пространство.

Услышав шаги Дэвида, поднимавшегося по лестнице, Клер скрестила пальцы и мысленно пожелала: пусть у него сегодня будет хорошее настроение и пусть оно продлится до самого конца концерта, на который они идут.

Дэвид торопливо вошел в спальню:

– Нам пора! А ты надень-ка лучше свитер. Ты же знаешь, как в конце сентября погода вдруг меняется ни с того ни с сего.

Выдвинув один из ящиков комода, он извлек оттуда зеленый свитер и бросил ей.

– По-моему, Бат – самый прекрасный город в мире, – мечтательно произнесла Клер, закрывая окно.

– Менее всего это заслуга отцов города. Когда Джон Вуд предложил свой план реконструкции, Батской корпорации он не понравился, так что бедному мистеру Вуду пришлось производить ее, что называется, по кусочкам, начиная с Королевской площади.

Дэвид сам принимал участие в работах по реконструкции, восстановлению и очистке города – а это было делом небыстрым: во многих местах в старый камень глубоко въелась сажа от печных труб времен королевы Виктории, а также от паровозного дыма; кое-где еще виднелись воронки – последствия рейдов германской авиации, бомбившей Бат в сорок втором. Дэвид уверял, что еще больший, чем во время войны, ущерб был нанесен городу после нее, когда недальновидные планировщики сносили домики рабочих, построенные еще при короле Георге и королеве Виктории, и воздвигали на их месте безликие, уродливые многоквартирные здания.

Дэвид и Клер спускались с холма, оставляя в стороне выстроившиеся классическим полукругом небольшие, изящные дома с колоннами у входа. Клер на минуту задержалась на каменном тротуаре, чтобы рассмотреть витрину магазинчика, где были выставлены прелестные детские вещи.

Дэвид мягко потянул ее за руку:

– Пойдем! Ты же знаешь, Джош ни за что не наденет эти „богаческие" штучки.

– Нужно было взять его с собой.

– Да перестань ты терзаться угрызениями совести из-за того, что в кои-то веки оставила его дома! Ему там гораздо лучше. Они с Бетси собирались лепить пряничных человечков. – Бетси, помогавшая Клер в пекарне, осталась у нее ночевать.

– Я не могу отделаться от ощущения вины перед ним за то, что лишила его всего, что он мог бы иметь… А хуже всего себя чувствую, когда приближается Рождество.

– Я возьму вас обоих с собой кататься на лыжах, – напомнил Дэвид.

– Да-да, я помню. Ты просто замечательно относишься к Джошу. Но знаешь, теперь я понимаю, что никто – будь даже он трижды замечательным – не может заменить ребенку родного отца.

– Что ж поделаешь, развод – это один из фактов жизни современных детей.

– Хотела бы я получить развод, – усмехнулась Клер.

Сэм, не желая признаваться в собственной неверности, отказывался дать развод Клер, хотя теперь вполне мог сделать это, поскольку истекло уже три года с тех пор, как она ушла от него. Если он будет продолжать настаивать на своем, по британским законам Клер предстояло оставаться его женой на веки вечные: поскольку именно она бросила его, она и признавалась виновной стороной.

– Не понимаю, почему ты не можешь этого сделать, – отозвался Дэвид.

– Нет оснований. Если исключить неверность, таким основанием может служить только жестокое обращение – что очень трудно доказать в британском суде, – либо душевная болезнь. На моей памяти Сэм не сходил с ума, никого не насиловал, не грабил, не избивал, не занимался содомским грехом, так что – никаких разводов.

– Да, в конце концов, кому какое дело, замужем ты или нет? – пожал плечами Дэвид. – По-моему, тебе следует просто наплевать на всю эту юридическую тягомотину. Джош вполне счастлив. Ты достаточно зарабатываешь сама, ни от кого не зависишь, и тебе не приходится отступать от своих идей и принципов.

– Все это благодаря твоей поддержке, – благодарно улыбнулась ему Клер.

Дэвид всегда помогал ей – порой советуя, порой возражая – жить собственным умом. Он уговорил ее заняться новым для нее делом, он утешал ее, когда бюрократические препоны начинали казаться ей непреодолимыми. Он всегда говорил, что успех вырастает из провалов и что это ей может подтвердить любой преуспевающий бизнесмен.

– Но, знаешь, было бы лучше, если бы я меньше в ней нуждалась, – продолжала Клер, – а то я просто не могу обходиться без поддержки. Где уж тут научиться стоять на собственных ногах…

– Ничего, – успокоил ее Дэвид, – ты быстро учишься. И потом, мне тоже нужна твоя поддержка – и, может быть, гораздо больше, чем ты думаешь. – Он произнес это с улыбкой, но говорил абсолютно серьезно. Настойчивость и основательность Клер уравновешивали метания его порывистой, склонной то к взлетам, то к падениям души. – Пассивной стороне моей натуры импонирует страстность, определенность и упорство твоей, – прибавил он. – Мне нравятся женщины с ясным и острым умом.

– Но когда я жила с Сэмом, – возразила Клер, – я кончила тем, что превратилась в нечто вроде дверного коврика, о который он вытирал ноги. Поэтому-то он так удивился, когда я вдруг, что называется, встала и ушла.

– Это как раз и говорит о том, что у тебя есть характер, – ответил Дэвид, – и что ты вполне способна жить собственным умом.

Воскресенье, 22 сентября 1968 года

В аэропорту Ниццы неряшливого вида молодая женщина, стоявшая перед Аннабел в очереди у багажной „вертушки", указывала носильщику свои вещи. В ожидании появления своего багажа Аннабел от нечего делать разглядывала чужой, и глаза ее остановились на все растущей горе вещей рядом с ней. Она насчитала двенадцать темно-синих кожаных чемоданов с окованными уголками и тисненными золотом инициалами „С.Х.", три чемодана от Луи Вуиттона, шляпную коробку из черной кожи, зеленый гобеленовый саквояж, восемнадцать дешевых разноцветных чемоданов, зеленое пластиковое мусорное ведро, огромную картонную коробку, перевязанную веревками, складную детскую коляску и два коричневых сундука – это в коммерческом-то рейсе! На каждой вещи розовым лаком для ногтей была аккуратно выведена фамилия владелицы: Хашоджи.

Аннабел была даже рада, что это редкостное зрелище хоть ненадолго отвлекло ее от мучившей ее страстной тоски по Адаму. У нее начинало сосать под ложечкой и все сжималось внутри от одной только мысли о том, что она скоро увидит – а может быть (она не смела даже думать об этом), и не увидит – его.

Тут ей впервые пришло в голову, что, возможно, Адам и не встретит ее: рейс сильно запоздал. Она на минуту задержала дыхание и скрестила пальцы. Конечно же, Адам встретит ее! Хотя, разумеется, им обоим приходилось соблюдать осторожность: заметь их кто-нибудь вместе, это немедленно просочилось бы на полосы газет, отведенные под светские сплетни.

Аннабел больше не волновало, какие чувства будет испытывать Скотт, узнав обо всем, но Адам объяснил ей, что, если станет известно, что он соблазнил жену одного из своих клиентов, его профессиональная репутация пострадает. Он объяснил также, что если это случится, то он немедленно порвет с Аннабел. Хуже, чем соблазнить жену клиента, могло быть только одно: жениться на ней.

Горько разочарованная Аннабел возразила было, что Скотт не является клиентом Адама, но тот ответил, что именно так это будет выглядеть со стороны. А если Скотт поднимет волну, то ему, Адаму, придется распроститься со своей профессией, в основе которой лежит доверие клиента к своему адвокату.

Аннабел утешила мысль о том, что она так и не открыла своей тайны Скотту накануне вечером, когда тот появился в ее туалетной комнате со стаканом мартини в руках.

Она удивилась, когда Скотт налил себе еще стакан мартини и неожиданно расстроился по поводу ее отъезда.

– У меня была тяжелая неделя, – сказал он, – и я собирался в выходные рассказать тебе о моих делах. Мне нужно немножко твоей поддержки и сочувствия.

– Ты, кажется, жалуешься? – поинтересовалась Аннабел. – За все эти дни ты не нашел времени для меня. Ведь главное для тебя – твоя блестящая карьера.

– А тебя это совсем не волнует, – высказался Скотт. – Я чувствую, что тебе сейчас на меня наплевать. Конечно, ты должна навещать Элинор, но в тех – теперь весьма редких – случаях, когда бываешь дома, ты слишком занята своими друзьями, а для меня времени у тебя не хватает.

– Я же не виновата в болезни Ба! – раздраженно возразила Аннабел.

– Но ты ведь едешь не ради того, чтобы навестить Элинор, – заметил Скотт. – Почему Миранда не может выбрать время, чтобы присмотреть за распродажей мебели из замка? Почему ты должна мчаться туда с другого континента? Я почти решился позвонить Миранде…

Аннабел поторопилась объяснить, что Миранда сейчас занята проведением какого-то семинара, запланированного еще задолго до болезни Элинор.

Видя, что этот довод совсем не убедил Скотта, она взглянула на него из-под ресниц, очаровательно надула губки и игриво произнесла:

– Твоя детка вернется очень скоро. Скотт уставился на нее.

– Брось эти глупые детские замашки – они на меня больше не действуют. А заодно и перестань проливать слезы по поводу и без повода. Вместо того чтобы чувствовать себя сильным, способным защищать и защищаться человеком, я кажусь сам себе Бог знает кем. И вообще мне это надоело. – Он одним глотком осушил свой стакан. – Я устал нянчиться с тобой, как с младенцем. Ты, похоже, больше не желаешь ни разговаривать серьезно, ни заботиться о приличной еде, ни отвечать за что бы то ни было. Если я говорю что-нибудь, что тебе не нравится, ты начинаешь рыдать тан, как будто я – самый большой мерзавец и скотина на свете. Тебе двадцать восемь лет, Аннабел, и теперь я нуждаюсь в том, чтобы меня любили и обо мне заботились – хотя бы для разнообразия.

– Незачем обвинять меня, если у тебя проблемы на работе, – расплакалась Аннабел.

…Воспоминания об этом вечере были прерваны прибытием ее чемоданов.

Адам знал: Аннабел надеется, что он встретит ее в аэропорту. Однако он не поехал в Ниццу. Вместо этого, включив воду и отопление в обезлюдевшем теперь замке, он отправился совершать пробежку трусцой вокруг Сарасана. Этот новый вид спорта – джоггинг – появился совсем недавно и быстро вошел в моду.

Занятый подсчетом сделанных шагов и проверкой пульса и дыхания, Адам не замечал, что в свете сентябрьского неба Сарасан выглядит совсем по-иному и что далекие горы теперь кажутся розовато-лиловыми – точно того же оттенка, что и поля цветущей лаванды. Он не видел, что над живыми изгородями из кустов черной смородины, усыпанных блестящими спелыми ягодами, низко склоняются ветви диких фиг, отяжелевшие от плодов. Он не чувствовал ни тонкого аромата сосен, ни отдававшего кокосом дуновения ветерка, ни сильного, соленого, таинственного запаха моря. Точно так же он мог бы бежать по треку стадиона или по дорожке спортивного зала.

Ощущая приятное возбуждение после пробежки, Адам принял душ в ванной Элинор: ему уже очень давно хотелось этого. Ему нравилось чувствовать себя по-настоящему, по-настоящему, по-настоящему богатым.

Растираясь махровым полотенцем, он насвистывал какую-то мелодию. Потом он опрыснул себя тонизирующим одеколоном, вылив добрую половину флакона. Окно ванной было распахнуто, и он мог видеть, что небо помрачнело, налилось темным пурпуром, затянулось тяжелыми графитово-серыми тучами. Он верно рассчитал время для своей пробежки.

На какой-то миг воцарилась угрожающая тишина, в которой слышалось только легкое шуршание листьев плюща, обвивавшего террасу; потом ослепительный блеск расколол небо пополам, и мощно грохнул гром.

Когда струи дождя захлестали по стенам замка, Адам закрыл окно. Завязывая пояс халата, он чувствовал себя уютно и покойно. Ему захотелось шампанского.

Без цветов, шума и движения, некогда наполнявших его, замок казался безжизненным. В холле первого этажа шаги Адама по мраморному полу отдавались гулким эхом: старинные ковры были уже сняты и отправлены на аукцион Сотби. В конце недели за коврами должна была последовать и мебель. Представитель фирмы, прибывший для ее оценки, как раз находился наверху.

Бар для напитков, сделанный из бежевого мрамора, оказался пуст, так же как и отключенный холодильник. Адам прошел на кухню – там еще до сих пор пахло засохшим хлебом – и открыл дверь в кладовую для мясных продуктов (когда-то прежние владельцы замка хранили в этой комнате свои сокровища). Раньше на полках громоздились горы всяких вкусностей, с потолка, высоко подвешенные на крюках, чтобы не достала кошка, свисали связки колбас, достойные аппетита Гаргантюа, и копченые окорока. И теперь в воздухе еще стоял слабый запах бекона, смешанный с чудом задержавшимся там персиковым ароматом уже ушедшего лета, но полки были пусты.

В сердцах захлопнув дверь кладовой, Адам открыл другую, ведшую в старинный подвал, где Элинор держала вина. В свете вспыхнувшей под потолком лампочки он увидел, что пусто и там.

Наконец в телевизионном салоне ему удалось обнаружить забытую там бутылку бренди. Сделав первый глоток, он вдруг услышал странный звук: кто-то царапал стекла дверей, выходивших на террасу. То была Фадж, светло-рыжая кошка Элинор, которая, обезумев от дождя и грома, отчаянно просилась в дом. Откуда она взялась? Ведь ее должна была забрать к себе повариха Сильви, справедливо решившая, что Фадж вряд ли удастся выжить среди целой стаи одичавших бездомных деревенских кошек.

Счастливая, что вновь оказалась дома, Фадж свернулась клубочком на диване возле Адама, который от нечего делать взялся перелистывать старый журнал, ощущая в душе нарастающее раздражение от того, что Аннабел запаздывает. Как благоразумно с его стороны, что он не поехал встречать ее. Пусть почувствует себя чуточку одинокой, покинутой и забытой.

Адам улыбнулся. Уж он-то успокоит и утешит ее. Но для того чтобы это сработало как надо, прежде она снова должна потерять уверенность в себе.

Он до сих пор помнил, как в детстве маленькая Аннабел бессознательно кокетничала со своим дедом, но стоило только Билли слегка повысить голос, как она приходила в ужас и становилась покорной как марионетка. Вот тан и следует обращаться с ней.

Адаму нравилось быть суровым с Аннабел. Когда она чувствовала его неодобрение, у нее даже губы начинали дрожать. И вот тогда, словно деспот, позволяющий себе снизойти до добродушного тона, обращаясь к рабыне, он мягко успокаивал ее („Ты такая необыкновенная, Аннабел"), зная, что в его силах добиться от нее всего, что угодно, если она поверит в это.

В обращении с ней он точно следовал урокам, извлеченным из романов Элинор. Он знал, что Аннабел осталась в душе юной девушкой, исполненной всяких романтических надежд, знал, что она без ума от него, тоскует по нему, жаждет его. Он догадывался, что теперь центром всей ее жизни стали их глубоко засекреченные отношения: ее тайные звонки и письма к нему, их тайные встречи. Адам был почти уверен, что Аннабел просто умирает от мечты стать его женой – если только он пожелает этого.

Адам тщательно скрывал то презрение, которое испытывал к таким женщинам, как Аннабел: эмоционально зависимым, нуждающимся в его одобрении. Миранда была одной из немногих знакомых ему представительниц слабого пола, стремящихся смотреть реальности в лицо, а не прятаться от жизни, вцепившись в рукав мужчины.

Нынешнее положение дел, когда две из трех сестер полностью подчинены его воле, а третья выведена из игры, было непростым, но ему оставалось потерпеть всего лишь пять месяцев: оказалось, что Полу Литтлджону потребовалось немного больше времени, чем он рассчитывал, но к концу февраля он, Адам, уже будет в Рио-де-Жанейро.

Не достанься ему так легко Миранда и Аннабел, наверняка значительно сложнее было бы убедить их в целесообразности продажи Сарасана – хотя, если бы они и не согласились, не составило бы труда доказать, что это в их же интересах: если деньги, вырученные за замок и его содержимое, вложить в дело, это значительно увеличит капитал компании.

Однако продажа Сарасана недвусмысленно указывала на то, что Элинор никогда не выйдет из лечебницы, и, если бы не связь двух из сестер О'Дэйр с Адамом, не их слепое доверие к нему, решение продать замок могло бы снова оживить уже возникавший вопрос: а лучший ли вариант для Элинор находиться именно там, где она находится.

Адам объяснил Миранде, что они уже не могут забрать Элинор оттуда. В случае, если такой пациент, как она, пожелал бы покинуть лечебницу (или на этом настаивали бы, невзирая на медицинские показания, его родные), законом о психиатрических больницах предусматривается принудительное задержание на срок до двадцати восьми дней. Это, несомненно, привлечет нежелательное внимание прессы, но никоим образом не решит проблемы. Разумеется, больница – не самое приятное место, но в случае Элинор наиболее разумный выход, поскольку там ей обеспечен самый тщательный уход, какой только возможен.

Выслушав доводы Адама, Миранда, хотя и неохотно, вынуждена была признать, что уход за Элинор действительно прекрасный, а условия – просто роскошные.

Дождь кончился так же внезапно, как и начался, и еще слабые солнечные лучи озарили террасу замка. Мысли Адама, сидевшего в телевизионном салоне, были прерваны звуком приближавшихся шагов. В салон вошел мистер Симпсон, оценщик мебели, специально присланный в Сарасан из Лондона.

– Прошу простить, сэр, – сказал он. – В личной библиотеке миссис О'Дэйр я обнаружил вещь, которая не числится в инвентарном списке: сейф. Я не смог принести его сюда, поскольку он слишком большой и тяжелый.

Вслед за худощавым, облаченным в черное оценщиком Адам поднялся по лестнице, прошел через спальню Элинор, где на роскошном серебряном ложе уже не было ни перин, ни подушек, а на всех предметах мебели красовались этикетки с обозначением цены.

На полках библиотеки, что была рядом со спальней, стояли старые детские книжки, потрепанные брошюры и справочники – Адам знал, что последних насчитывалось шесть тысяч. На дешевом деревянном столе у окна чернел небольшой, довольно обшарпанный сейф.

– Он заперт, сэр, – сказал мистер Симпсон. – Но ни один из ключей, которые есть у экономки, к нему не подходит.

– Тогда взломайте его, – ответил Адам – По-моему, в ящике с инструментами был ломик. Посмотрите на кухне.

Мистер Симпсон мгновение колебался, потом произнес решительно:

– Я предпочел бы не делать этого, сэр, без письменного разрешения владелицы.

Адам, испытывая некоторое раздражение, сходил вниз за сторожем, человеком менее щепетильным.

Через десять минут черная крышка сейфа лязгнула и открылась.

Адам отпустил сторожа и мистера Симпсона.

Как только дверь библиотеки закрылась за ними, он жадно склонился над железным ящиком. Однако, к его досаде, там не оказалось ничего, кроме старых фотографий и детских записок.

Адам принялся перебирать листки с рисунками, письма, написанные неровным детским почерком, фотоснимки с оторванными уголками, с которых улыбались девчушки в панамках, с лопатками в руках, строящие замок из песка на морском берегу или восседающие на спинах толстых пони. Все это он нетерпеливо отбрасывал в сторону. На дне сейфа лежали связки писем в конвертах со штемпелем Оксфорда, перетянутые узкими шелковыми ленточками цвета слоновой кости.

Глубоко разочарованный, Адам уже собирался захлопнуть крышку сейфа и уйти, но вдруг у него родилась новая мысль. Если Элинор запирала этот сейф и держала ключ от него отдельно от всех остальных ключей дома, значит, у нее имелись на то особые причины. А из этого следует, что стоит еще раз – и как можно тщательнее – просмотреть содержимое сейфа.

Быстро, но внимательно он сортировал бумаги на деревянной доске стола. Минут через десять ему в руки попался с виду ничем не примечательный, но запечатанный конверт. Разорвав его, Адам извлек на свет Божий два помятых листка бумаги.

Он начал читать их – и лицо его преобразила торжествующая улыбка.

Глава 24

Вторник, 31 декабря 1968 года

Новогодний бал Миранды, как всегда, удался на славу. Незадолго до полуночи, стоя под сине-красным полосатым тентом, она удовлетворенно оглядела зал. Правда, это было не просто: ее лицо закрывала золотая маска в виде львиной головы, похожая на сокровище из раскопок какой-нибудь инкской гробницы. Одежду Миранды составляло облегающее трико наподобие тех, что можно видеть на цирковых акробатах, – казалось, оно выковано из тончайшего листа золота, – и золотые же сандалии на высоких каблуках, а ее огненно-рыжие волосы ореолом пламенели вокруг головы, словно роскошная львиная грива.

В этом году моду вдохновляли темы Феллини. Поэтому внутренний сад дома Миранды был накрыт тентом, неяркий свет таинственно струился из скрытых светильников, а по полу стлался туман, полученный при помощи специально взятой напрокат театральной установки. Круг пола в середине зала вращался, а вокруг него располагались два овальных, напоминавших беседки, шатра и три приподнятые над полом платформы, каждая размером с небольшую гостиную. Маленькие шатры тоже были полосатыми – полоска голубая, полоска серебряная – и, обвитые романтическими клубами тумана, выглядели так, будто перенеслись сюда из древности – откуда-нибудь из Аженкура. В одном из них сидела гадалка-цыганка, в другом был устроен бар с шампанским.

На одной из платформ, затянутой черным, играл небольшой оркестр, и три очаровательные девушки, одетые в нечто вроде серебристых комбинаций и увенчанные тюрбанами от Кармен Миранды, с придыханием исполняли последний хит „Дасти Спрингфилд". Остальные две платформы, покрытые коврами в светло-серых тонах, предназначались для того, чтобы гостям было уютно в обитых светло-серым же муаром стульях в стиле Людовика XVI наблюдать за теми, кто танцевал на вращающемся кругу.

Силачи с гирями из папье-маше в руках, девушки-канатоходцы в розовых и голубых пачках, едва одетые бородатые женщины, великаны и гномы дергались, подпрыгивали, тряслись и извивались в танце. Ярмарочный зазывала флиртовал с дрессировщицей обезьян, на элегантно задрапированном алым атласом плече которой сидела грустная живая обезьянка. Слон отплясывал твист с укротителем львов. Тигр выделывал пируэты в паре с обнаженным по пояс нубийским рабом в широченных шароварах и тюрбане, украшенном драгоценными камнями. Циркачка-наездница в розовом въехала прямо в зал верхом на дикой серой лошади, которую затем поспешно увел грум.

Самые стройные из дам красовались в трико, колготках и туфлях на высоком каблуке: акробатка – вся в серебряном, укротительница пантеры – в черном, женщина-змея – в красном, татуированная женщина – в белом трико с нарисованной татуировкой.

Поскольку в шатре было жарко, двухголовый человек снял вторую голову; Миранда узнала скандинавского принца, купившего Сарасан. Улыбнувшись ему, она отправилась проверить, как обстоят дела с новогодним ужином.

В доме полы были усыпаны толстым слоем осенних листьев (специально для этой цели хранившихся в подвалах с октября), что придавало ему сходство с покоями Спящей красавицы. И здесь по полу тоже стелился туман. Обычная обстановка большой гостиной была заменена круглыми столами с бледно-зелеными скатертями и льняными салфетками цвета „воды Нила". Единственными источниками света служили свечи в серебряных канделябрах, стоявшие на каждом столе. Канделябры опутывала искусственная паутина, сделанная из тонких шелковых нитей.

Возвращаясь в шатер, Миранда заметила в холле заклинателя змей, обнаженного по пояс, в усыпанных блестками шароварах и пышном тюрбане. Заклинатель разговаривал с Майком Грантом.

– Скотт! – воскликнула Миранда. – Как я рада, что ты сумел прилететь! Жаль, что тебя не было с нами на Рождество… Ведь это же ты, Скотт, правда? Я с трудом узнаю своих гостей в этих экзотических нарядах.

Заклинатель змей поцеловал ее в щеку.

– Ну, разумеется, это я. Такого события я не мог пропустить. А где Аннабел?

– Танцует, думаю. По всему видно, вы составляете пару! – Миранда уже выразила сестре свое восхищение по поводу ее костюма. Аннабел была одета змеей: поверх облегающего трико в зеленых блестках и таких же колготок все ее тело, от самой шеи до левого бедра, обвивала изумрудно-зеленая змея, сшитая из блестящего атласа, а дополняли костюм ярко-красные туфли от Алена Джонса на четырехдюймовых каблуках.

– А кого изображаешь ты, Майк? – с недоумением в голосе спросила Миранда, поворачиваясь к младшему из Грантов. Несмотря на то, что вместе с приглашениями она позаботилась разослать всем гостям имя и адрес великолепного театрального костюмера, Майк явился в черной кожаной мотоциклетной куртке и таких же брюках. В руке он держал ведро.

– Я кормлю животных, – несколько смущенно объяснил он.

– Ты даже не попытался придумать что-нибудь интересное, – упрекнула его Миранда. – А посмотри, как постарались все остальные. – Она еле заметно шевельнула указательным пальцем. – Если ты не способен выдумать ничего лучше этого, я тебя не приглашу на следующий год.

– Послушай, Миранда, – вмешался Скотт, – я уверен, что Аннабел нет на танцплощадке. Я уже почти час ищу ее. Куда, черт побери, она могла запропаститься?

– Может быть, она пошла вниз, к бассейну, – предположил Майк.

– Нет, там она не может быть, – возразила Миранда. – Сегодня я никого не пущу в мой новый бассейн. Перебравшие гуляки могут нырять сколько им угодно в фонтаны на Трафальгарской площади, но чтобы они бродили по моему дому, обрызгивая все подряд и оставляя за собой лужи, – нет уж, увольте. Я его только что заново отделала.

Уже отойдя от Майка и Скотта, она обернулась:

– Ты наверняка найдешь Аннабел в полночь: все соберутся в шатре, чтобы хором спеть „Стародавние дни" перед тем, как сесть за стол. На ужин будет паштет из печени, дикая утка и айва, запеченная в тесте!

– Тебе следовало бы взглянуть хоть одним глазком на ее новый бассейн, – заметил Майк, когда Миранда удалилась. – Она превратила весь подвальный этаж в римские бани. Причем они выглядят так, словно их построили две тысячи лет назад, а теперь вот раскопали и отреставрировали. Пари держу, что тебе не приходилось видеть ничего подобного.

– Ну ладно, пойдем, – согласился Скотт.

Оба, прихватив по бокалу шампанского, направились к лифту.

– Ты здесь надолго? – поинтересовался Майк.

– Нет, только встретить Новый год.

На самом деле Скотт собирался еще повидаться с Адамом, поскольку ему надоели уже его отговорки. Адам обещал, что будет ежеквартально присылать отчеты о деятельности компании, но слова его так и остались словами. В конце концов потерявший терпение Скотт уведомил Адама, что сам приедет в Лондон за этими отчетами – или для выяснения причин их отсутствия.

Выйдя из лифта, Майк протянул было руку влево, к выключателю, но остановился: помещение уже было озарено неярким, каким-то призрачным светом.

– Черт возьми, свет уже зажжен! А я-то думал, что Миранда и правда никого не пустит сюда сегодня.

Недоумевая, он толкнул кремовые двери, они распахнулись, и Скотт увидел прекрасный темно-зеленый бассейн. Вокруг него поднимались каменные колонны, как бы частично разрушенные временем; куполообразный, местами осыпавшийся, потолок и стены, казалось, были высечены прямо из скалы. В дальнем конце бассейна его наполняла, журча, струя воды, бившая непосредственно из стены, – точь-в-точь природный источник. Напротив, в полукруге обломанных колонн потоньше, были разбросаны тюфяки, накрытые кремовыми полотенцами. На одном из них валялись хлыст и шляпа распорядителя манежа, на другом – небольшая кучка какой-то одежды в зеленых тонах. На соседнем тюфяке сплелись в тесном объятии обнаженные мужчина и женщина.

Светло-серые, широко расставленные глаза Майка горели. Он узнал мужчину – и во рту ощутил горечь, как от желчи.

Узнав женщину, Скотт рванулся к обнаженной паре с криком:

– Ах ты, тварь!

Майк бросился за Скоттом, схватил его за руку, пытаясь удержать. Скотт отбивался, но Майк не отпускал. Наконец Скотту удалось высвободить правую руну, и он ударил его со всего размаху, в душе благодарный Майку за эту возможность дать выход обуревавшим его чувствам.

Майк ответил ударом на удар: он врезал Скотту так, как ему безумно хотелось врезать Адаму. Как мог Адам поступить так дьявольски жестоко? Как мог он так по-идиотски рисковать – он, Адам Грант, который никогда в жизни не связывался всерьез ни с одной женщиной?

Путаясь в шароварах, Скотт снова сцепился с Майком. Они дрались, сопя, задыхаясь и изрыгая проклятия, до тех пор, пока один из них не поскользнулся на мокром каменном полу. Украшенный самоцветами тюрбан Скотта полетел в воду. Туда же свалились и оба дерущихся.

Когда Адам и Аннабел вскочили на ноги, первым ее движением было схватить полотенце и прикрыться им. Однако, делая это, она дрожала не только от испуга, но и от охватившего ее странного возбуждения. Наконец-то, по крайней мере, Скотт узнал обо всем – но Адам не сможет упрекнуть ее в том, что она выдала их тайну. И это не ей пришло в голову заняться любовью на краю бассейна. Они с Адамом танцевали на вращающемся полу под звуки нежной, обволакивающей сознание музыки, в полумраке шатра. Аннабел ощущала теплое дыхание Адама, когда он нашептывал ей на ухо свои эротические фантазии… Это он придумал спуститься к бассейну. Нет, ее он не может обвинить в том, что случилось.

Подхватив свое трико и красные туфли и забыв о змее, Аннабел бросилась к лифту. За ней последовал Адам, даже не подумав завернуться в полотенце.

К тому моменту, как разъяренный Скотт выбрался из бассейна, любовники уже исчезли. Скотт, в своих насквозь промокших шароварах, кинулся за ними. С него лило в три ручья.

Кожаная одежда Майка также промокла, он даже не смог вылезти на бортик бассейна. Кое-как он доплыл до лестницы, и, пока неуклюже поднимался по мраморным ступеням, с него же ливмя лило. Он яростно тряхнул мокрой головой, разбрызгивая воду во все стороны и чувствуя, как она струями стекает по его обтянутой кожей спине.

Расстегнув молнию на куртке, он снял ее и швырнул на пол, после чего, чертыхаясь, принялся выбираться из остальной одежды. Ребра у него побаливали один-два удара Скотта попали в цель. Пока Майк оборачивал бедра полотенцем, ему пришла в голову интересная мысль. Если Адам, всегда такой осторожный, попался в компрометирующей ситуации с женщиной, значит, он пошел на это сознательно. Все было тщательно рассчитано. Адам сам спланировал это зачем-то ему понадобилось, чтобы его застали в интимной обстановке с Аннабел.

Но зачем?

Вытирая волосы, Майк размышлял. Скажем, Адаму было нужно, чтобы Скотт обнаружил измену жены. Как это сделать? Да очень просто! Скотт, только что прилетевший в Лондон, наверняка тут же принялся бы искать Аннабел.

Все, что требовалось от Адама, – это рассчитать время, которое потребуется Скотту для того, чтобы добраться от аэропорта до дома Миранды, и за десять минут до этого увести Аннабел туда, где они должны быть обнаружены.

Если бы Скотт сам не нашел свою жену – что ж, существовала другая возможность. На новогодних балах у Миранды после боя часов собравшиеся всегда пели хором „Стародавние дни" Значит, самое позднее за пять минут до полуночи, не появись Аннабел в шатре, Миранда разослала бы по всему дому прислугу на поиски сестры.

Завернувшись в большое махровое полотенце, Майк пошел к лифту, не переставая размышлять. Зачем бы Адаму нужен разлад между Аннабел и ее супругом?

Здесь должна быть какая-то причина. Неужели он влюблен в Аннабел? Нет, это исключено. А связаться с ней просто так… Если Адам будет замешан в деле о разводе, он рискует оказаться привязанным к женщине, которая ему не нужна, а это чревато целой кучей проблем. Конечно, Аннабел – наследница Элинор, но ведь и Миранда тоже. Если он делает все это ради того, чтобы заполучить их деньги, почему бы не выбрать для этой цели не связанную супружескими обязательствами Миранду?

Нет, здесь наверняка иная причина. Но какая?

За четверть часа до полуночи, когда Миранда уже собиралась послать лакея на розыски Аннабел, появилась одна из горничных и шепнула ей на ухо несколько слов. Вслед за ней Миранда поднялась в комнату для гостей и постучалась.

– Скотт? Я слышала, ты свалился в бассейн, – со смехом приветствовала она зятя.

– Войди и закрой дверь, – вместо ответа прорычал Скотт.

– Что случилось? – Миранда видела, что Скотт, закутанный в купальный халат, просто вне себя от ярости. И видела также, что он абсолютно трезв.

– Ты знала обо всей этой истории, Миранда? Ты тоже в ней замешана? Ты помогала им?

– Не понимаю, о чем, черт побери, ты говоришь. Что случилось? Что за история?

– Я… мы с Майком… мы только что видели Адама вместе с Аннабел.

– А я уж думала, куда она подевалась, – с облегчением сказала Миранда. – И где же она была?

– Они занимались любовью! – рявкнул Скотт. – Адам и Аннабел! Возле твоего проклятого бассейна!

Лицо его было так искажено гневом, что Миранда невольно сделала шаг назад.

– Это, наверное… ты, наверное, ошибся. Наверняка ошибся!

– Спроси Майка! – уже не сдерживаясь, проревел Скотт. – Он тоже наблюдал весь этот бардак!

Миранда издала какой-то странный звук – то ли всхлип, то ли стон. Она сорвала с лица золотую маску. Она почувствовала, как чьи-то ледяные пальцы вонзаются в нее, норовя добраться до самого сердца. Ей показалось, что она вдруг очутилась вне собственного тела и взирает на него сверху. Настоящая Миранда парила где-то под самым потолком, беззвучно стеная от боли и ярости, порожденных этим двойным предательством. Облитое золотом тело внизу двигалось, разговаривало и вело себя почти нормально, но оно было неживым, холодным, мертвым.

– Где они? – Миранде стоило огромного усилия заставить свой голос звучать как обычно. Скотт не должен ничего знать о том, как ей больно, как жестоко она ранена, какой дурой она была. Ни Скотт, ни кто-либо другой не должен никогда узнать, что она позволила Адаму вкрасться в ее душу и источить ее изнутри. Никто никогда не должен узнать о том, как ей стыдно.

– Они уехали. Вдвоем, – сквозь зубы процедил Скотт. – Один из охранников, что стоят в дверях, сказал, что двое в купальных халатах выбежали из дома и сели в „роллс-ройс", который их ждал. Это могли быть только они. Наверное, поехали к нему. Моя шлюха-жена не посмела бы привезти этого ублюдка в наш номер в „Ритц".

– Ты… ты уверен, Скотт?

– Если не веришь мне – спроси Майка! – Скотту сейчас нужно было, чтобы Миранда утешила его, успокоила, посоветовала что-нибудь, а не сомневалась в его словах и не устраивала ему допроса.

Миранда медленно подошла к телефону возле кровати. Должно же быть какое-то объяснение. Наверное, Аннабел сама повисла на шее у Адама. Наверное, она застала его врасплох. Наверное, он был пьян. Наверное, то был безумный, непреодолимый сексуальный порыв.

Но она не могла припомнить, чтобы когда-либо видела Адама пьяным.

Миранда набрала номер и ждала ответа в течение пяти минут.

– У Адама их нет, – проговорила она наконец. – Или он не отвечает.

Воцарилось молчание. Воображению обоих рисовалась одна и та же картина: чем сейчас, скорее всего, заняты Адам и Аннабел.

Потом Скотт заговорил с гневом и болью:

– Я никогда и представить себе не мог, что Аннабел… Она каждый раз говорила, что летит в Англию навестить Элинор!.. Дерьмо! Каким же идиотом я был!.. Интересно, сколько их у нее перебывало. Наверное, она уже не первый год дурачила меня. – Он покачал головой, как будто все еще не веря. – А я бы тан и не заподозрил, что Аннабел изменяет мне!

– Она отъявленная эгоистка, – холодно произнесла Миранда.

Его голос вдруг сломался:

– Поеду к себе, в „Ритц", и постараюсь хоть ненадолго уснуть. – Скотту сейчас хотелось остаться наедине с самим собой, чтобы никто не мешал ему изливать в проклятиях свою бессильную ярость, колотя кулаками в стену.

Внезапно Миранду охватила тревога.

– Если Аннабел вернется, не устраивай сцен, Скотт, – озабоченно сказала она. – Постарайся не говорить глупостей. Дай сначала мне поговорить с ней. Я попробую выяснить, почему все произошло так, а не иначе, и как долго это все тянется, – жестко закончила она.

– Не волнуйся, я не собираюсь бить эту тварь! Я не хочу даже прикасаться к ней! – почти вскрикнул Скотт. – И сильно сомневаюсь, что она осмелится вернуться сегодня. Наверняка останется с этим подонком. – Он устало потер глаза. – Я позвоню тебе утром. Как только Аннабел появится, мы немедленно улетим домой, в Нью-Йорк.

– Там, внизу, торчит пара писак из тех, что специализируются на светских сплетнях. Я не хочу, чтобы народ начал удивляться, куда я делась. Мне нужно идти заниматься гостями.

Слава Богу, что у нее есть роль, которую можно выполнять механически: сиять улыбкой, ходить среди гостей, следя, чтобы каждый был занят чем-то приятным, и распевать вместе со всеми „Стародавние дни".

Как правило, последние гости разъезжались часов в пять утра, и обычно Миранда с трудом дожидалась этого момента, но на сей раз она страшилась его. Она знала, что, оставшись одна, не сможет избежать мучительных мыслей. И гнала от себя воспоминания о прикосновениях Адама, запахе его тела, его голосе, каким он нашептывал ей на ухо то, что собирался с ней делать, и как филигранно он воплощал все сказанное на практике.

Четверг, 2 января 1969 года

Скотт позвонил Миранде, чтобы сообщить, что Аннабел, после тридцатишестичасового отсутствия, вернулась в „Ритц" в белой песцовой шубе; другой одежды на ней практически не было. Если она, Миранда, хочет вдолбить сестре в голову какую-нибудь разумную мысль, пусть приезжает поскорее, поскольку Аннабел уже укладывает чемоданы. Сам же он отправляется в бар выпить.

– Что тебе здесь надо? – выкрикнула Аннабел, когда Миранда вошла в ее спальню, и швырнула кое-как сложенную стопку кружевного персикового цвета белья, которую держала в рунах, в уже битком набитый чемодан, стоявший на кровати. – Если ты думаешь, что я собираюсь выслушивать твою очередную проповедь, лучше уходи сразу!

– Ты еще будешь указывать мне! – крикнула в ответ Миранда.

– Я буду делать то, что мне угодно.

– И сколько же времени тебе было угодно обхаживать Адама?

– Не твое дело!

– Нет, мое! – прошипела Миранда. – Мы с ним любовники уже больше трех лет.

– Я тебе не верю! – взвизгнула Аннабел, с ненавистью глядя на сестру.

– В последний раз мы спали вместе всего три дня назад.

– Ты лжешь! Не может быть, чтобы он любил тебя! – Уверенность вернулась к Аннабел при воспоминании о последних, исполненных блаженства полутора сутках, большую часть которых она провела в постели Адама.

– А я не верю, что он любит тебя! Что бы между вами ни произошло, ты для него – не больше чем одноночка. Он проделывал с тобой все свои штучки?

– Что ты имеешь в виду?

Миранда смерила сестру холодным взглядом.

– Он щекочет тебе соски перышком? А языком – между пальцами ног, медленно-медленно? Он водит тебе губами по всему телу – едва прикасаясь, так, что тебя всю окутывает тепло от его дыхания? Он…

– Замолчи! Замолчи! Заткнись! Я не хочу ничего больше слышать! – Но сомнения вновь охватили Аннабел, и она жаждала узнать как можно больше. Она по-прежнему стояла, уставившись на сестру.

– Только не вздумай разреветься, – ледяным тоном отрезала Миранда. – Для наших с Адамом отношений нет никаких препятствий. А ты обманула своего мужа – и плюс к тому свою Сестру!

– Скотт сам довел меня до этого! А тебя обманывать я не собиралась. Я ничего не знала о вас!

– Ну ладно, теперь ты знаешь. Так что отстань от моего мужчины!

– Но он не твой мужчина! – воскликнула Аннабел. – Если бы Адам на самом деле любил тебя, чего бы ради ему заниматься любовью со мной? – И прибавила торжествующе: – Если он действительно любит тебя, почему вы оба держали это в тайне?

– А вот уж это тебя никак не касается, – возразила Миранда, чувствуя, что душа ее холодеет. Какой же дурой она была, полагая, что Адам любит ее настолько, чтобы жениться на ней! Его любви не хватило даже для того, чтобы не изменить ей с другой.

– Нет, касается! Адам любит меня! Мы с ним поженимся!

– Он сделал тебе предложение? – выдохнула Миранда.

Аннабел заколебалась было, но все же солгала самым убежденным тоном:

– Да.

– Тогда почему он не сказал об этом мне?

– Он говорит, что самое разумное – подождать, когда шум утихнет.

Собравшись с силами, Миранда холодно предложила:

– Почему бы нам обеим не встретиться с Адамом, чтобы он разъяснил нам свои намерения? Где он сейчас?

– Тебе это знать не обязательно.

– Ради Бога, перестань повторять одно и то же! Если Скотт найдет Адама – а это не тан уж трудно, – он просто разорвет его на куски.

– Скотт не найдет Адама, – ответила Аннабел. – Он должен сегодня же вылететь в Нью-Йорк, если не хочет пропустить свой эфир.

– Если Адам прячется от Скотта – в чем, кстати, я сомневаюсь, – тогда давай встретимся с ним завтра же, – Миранда произнесла это гораздо более непринужденно, чем чувствовала себя на самом деле. – Где он? – повторила она свой вопрос.

– Я не знаю, честное слово, – еще более непринужденно солгала Аннабел. – Может быть, он все еще в „Савое". Мы там были с ним.

Где-то в дальнем уголке аналитического мозга Миранды почти оформилась мысль: чтобы располагать на Новый год номером в „Савое", Адам должен был позаботиться об этом заранее.

Но вместо того чтобы додумать эту мысль до конца, она позволила себе пойти на поводу у обуревавших ее чувств. За последние полчаса ее любовь к сестре обратилась в пропитанную ревностью ненависть. Потому что Миранда знала, что в одном Аннабел права: если бы Адам действительно любил ее, Миранду, он не связался бы с Аннабел.

Внезапно Миранда поняла, какие чувства испытывает человек, убивающий предмет своей любви. Ей совершенно определенно захотелось убить Адама – но не анонимно, при помощи яда, и не внезапно, при помощи пули, а как-нибудь медленно и максимально болезненно. Ей нужно было, чтобы он знал, кто его убийца. Ей нужно было, чтобы он страдал и мучился так же, как она теперь – и как ей еще долго предстояло страдать и мучиться.

– Я найду Адама. Не может же он прятаться вечно! – Метнув на сестру исполненный ненависти взгляд, Миранда выскочила из комнаты.

Когда Скотт вернулся в номер, Аннабел сидела на не желающем закрываться чемодане.

Подняв глаза от чемодана, она увидела в дверях Скотта, такого злого и вместе с тем такого потерянного, что ей захотелось сказать ему, как ей жаль, что она причинила ему эту боль: ей действительно было жаль. Но сознание собственной вины не давало ей сделать это.

– Миранда рассказала мне свою часть этой истории, – буркнул Скотт. – Я и не знал, что ты такая бессовестная, подлая тварь!

Игнорируя его слова, Аннабел холодно спросила:

– Ты закроешь этот проклятый чемодан или мне позвать коридорного?

– Зови, дьявол тебя возьми, – ответил Скотт. Его уязвленная гордость боролась с гневом и унижением. – Как ты могла причинить мне такую боль? Мне и своей сестре?

– Я и понятия не имела, что у Миранды… что она до такой степени увлечена Адамом. – Метнув быстрый взгляд на мужа, Аннабел позвонила в звонок.

– Как же, черт побери, ему удалось охмурить вас обеих? – спросил Скотт. – Он что, загипнотизировал вас?

– Просто он не ставит свою карьеру превыше всего! Превыше собственной жизни! Превыше собственной жены!

Скотт внезапно сник:

– Поверь мне, Аннабел, мне очень жаль, что все так вышло.

– Адам по-особому относится ко мне!

– А-а, так вот на что он купил тебя, – тихо отозвался Скотт. Адам окружил Аннабел таким же вниманием, каким окружал ее он, Скотт, на первых порах. Скотт недооценил всю глубину душевного краха, пережитого Аннабел после внезапного крушения ее карьеры: он просто постарался кое-как убедить ее в том, что происшедшее с ней вовсе не так уж страшно. А Адам утешил ее лестью. Он сделал ставку на ее неуверенность в себе, и его сладкие утешения помогли залечить раны, нанесенные ее самолюбию и вере в собственные силы. Скотт сделал два шага к Аннабел. – Я не понимал, что уделял тебе недостаточно внимания, детка.

– Если бы ты знал, как я ненавижу это твое словечко!

– Тогда почему же ты не сказала мне об этом? – взвыл Скотт. – А как тебя называет этот ублюдок Адам?

Он не верил самому себе: неужели он способен испытывать такую боль, такое чувство невозвратимой потери? Только однажды прежде ему довелось испытать подобное: на похоронах матери, когда до него наконец – слишком поздно – дошло, что он потерял нечто, чего не заменить ничем иным и что, оказывается, имело для него такое огромное значение.

– Если я потеряю тебя, Аннабел, я не вынесу этого, – сказал он.

Она искоса взглянула на него.

– Надеюсь, ты не думаешь, что и я испытываю такие же чувства?

– Мне просто не верится, что это случилось именно с нами! – Скотт от природы был достаточно хитер и наблюдателен, однако жена изменяла ему в течение долгих месяцев, а он тан ничего и не заметил.

Аннабел снова бросила на мужа косой взгляд:

– А почему бы и нет?

– Видишь ли, захоти я сделать то же самое, у меня на работе есть все возможности для этого. Но… Может, ты будешь смеяться, но я верил в то, что есть что-то святое. Я считал, что любовь – это не только постель.

– Ну, этого в последнее время у нас с тобой было немного. – Аннабел нетерпеливо выглянула в окно. Она не могла дождаться, когда они наконец уедут отсюда.

– Положим, это теперь относится к нам обоим, – возразил Скотт. – Вспомни-ка, сколько раз ты ездила навестить бедную больную Элинор. – Помолчав, он добавил спокойно: – Мы оба – вместе – летим в Нью-Йорк, как и собирались, и мы оба забудем о том, что произошло.

Аннабел расхохоталась.

Это окончательно доконало Скотта.

– Если ты не сделаешь этого, я разведусь с тобой.

– Давай-давай, – снова рассмеялась Аннабел. Хватит с нее лжи, хватит выдуманных отговорок и алиби, хватит мучиться сознанием собственной вины. Она обретет свободу, чтобы выйти замуж за Адама. И уж коли на то пошло, она твердо убеждена, что он женится на ней.

„Адам не в „Савое" и, уж конечно, не у себя дома, где ни ей, ни Скотту не составляет труда накрыть его", – думала Миранда.

Где же мог укрыться этот подонок, явившись незваным и нежданным гостем на неопределенный срок во время праздников, когда каждый стремится насладиться домашним покоем?

И вдруг она поняла, где он прячется. На свете существовал только один человек, на чью помощь и поддержку Адам всегда мог положиться, что бы ни натворил.

Через двадцать минут она уже звонила в дверь великолепного кремового особняка на Итон-Террас.

Когда дворецкий Майка открыл дверь, она спокойно произнесла:

– Пожалуйста, передайте мистеру Адаму Гранту, что мисс О'Дэйр пришла немного раньше, чем было уговорено.

Войдя в дом, вместо того чтобы подождать в холле, она молча последовала за дворецким по устланной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж.

У дверей спальни дворецкий остановился, заколебавшись. Но прежде чем он успел постучать, Миранда сама повернула медную ручку и, проскочив под локтем дворецкого, ворвалась в спальню.

Первым, что она увидела, было окно с тяжелыми гардинами из парчи горчичного цвета. У окна в кресле сидел Адам, углубившись в изучение какого-то листка, исписанного столбиками цифр.

Он в изумлении поднял глаза.

– Миранда? А ты что здесь делаешь?

Говоря это, он сунул листок между спинкой и сиденьем кресла так, чтобы его не было видно.

– Я могу спросить то же самое у тебя! – горячо воскликнула Миранда.

– Благодарю вас, Форбс. – Адам подождал, пока дверь за дворецким закроется. Потом сказал, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно более искренне: – Мне жаль, что ты узнала обо всем таким образом. Мне правда очень жаль, что я так осложнил тебе жизнь.

Ревность тысячью игл пронзила душу Миранды. Наверное, так больно бывает, если наступить босой ногой на ежа. Измученная страданиями и унижением, Миранда уже не в силах была сдержаться:

– Почему ты сделал все именно так? Вот чего я никак не могу понять! Ты что – любишь Аннабел?

– Я не собираюсь обсуждать мои чувства к Аннабел ни с тобой, ни с кем другим, – ответил Адам, поднимаясь с кресла. Глаза его были холодные, словно льдинки.

И тут ревность Миранды разгорелась ярким пламенем, ослепив ее. В два прыжка преодолев расстояние, отделявшие ее от Адама, она набросилась на него с кулаками.

Адам легко удержал ее, перехватив за запястья. Миранде никак не удавалось освободиться от тисков его рук, и она ударила его ногой. Удар пришелся по берцовой кости и был так силен, что Адам вздрогнул от боли. Миранда попыталась укусить его за руку. Тогда Адам быстрым движением повернул ее так, что ее лицо оказалось прижатым к его груди, а руки, все еще крепко стиснутые его пальцами, – заломленными за спину.

Миранда не могла пошевелиться. Изнывая от ненависти, жгучей ярости и боли, она с трудом сумела откинуть голову настолько, чтобы прошипеть:

– Пусти меня, гад, подонок! – И, рванувшись изо всех сил, вцепилась зубами в подбородок Адама.

Его голова дернулась назад, и Миранда с несказанным удовлетворением увидела, что по его подбородку потекла струйка крови.

Сдерживая прорывающуюся в голосе ярость, Адам выговорил:

– Я отпущу тебя тогда, когда мне это будет нужно. Скоро ты узнаешь, кто из нас хозяин… ты, беспечная дура.

– А тебе придется вспомнить, что компанию контролирую я! А ты – всего-навсего мой служащий!

– На твоем месте я не был бы так уверен в этом! – отрезал Адам. – С какой это стати такой лакомый кусок должен доставаться тебе, когда я столько сил положил на создание компании?

– Ты получил за это акций на четверть миллиона фунтов! И плюс к тому – весьма недурное жалованье. Пусти меня!

Адам еще крепче стиснул ее.

– Мне очень жаль, но должен сказать, что я собираюсь не только завладеть большей частью, но и сделать так, чтобы у тебя осталось как можно меньше.

– Пусти! – Миранда отчаянно вырывалась. Запястья ее жгло огнем, от боли слезы брызнули из глаз. – Я прикончу тебя, Адам, Богом клянусь!

– Нет. Тебе не удастся покончить со мной, Миранда.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, черт тебя побери, но я, как только выйду отсюда, немедленно свяжусь с моими поверенными, чтобы выяснить, когда я могу расторгнуть контракт с тобой – как можно скорее.

– В таком случае, Миранда, не забудь сказать своим поверенным, что больше не владеешь контрольным пакетом.

– Что, черт возьми, ты хочешь сказать?

– Ты же прекрасно знаешь законы, регулирующие деятельность акционерных обществ. Уверен, что тебе известно: фактически контролирует компанию тот, кто является крупнейшим держателем акций.

– Да. А крупнейший держатель – это я.

– Ошибаешься, Миранда. Теперь самый крупный пакет акций „СЭППЛАЙКИТС" у меня. Сорок шесть процентов! И ты ничего не сможешь с этим поделать! Разумеется, у тебя есть выбор: ты можешь либо уйти из компании, либо трудиться в поте лица, чтобы обеспечивать мне отличные доходы до конца моих дней. – Адам говорил так, чтобы лишний раз задеть Миранду: на самом деле он собирался перед тем, как уехать в Рио-де-Жанейро, продать все принадлежащие ему акции.

– Ты просто сошел с ума, – выдохнула Миранда, вновь силясь вырваться из этих вынужденных объятий. Ей удалось еще раз лягнуть Адама, и он снова дернулся от боли.

– Нет, дорогая моя, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Я только говорю тебе правду. Ты и твоя милая семейка скоро полетите ко всем чертям.

Быстрым движением он развернул Миранду спиной к себе и начал отступать назад, к двери спальни, таща ее за собой. Миранда билась, стараясь вырваться из железных тисков, но в результате она услышала, что трещит, разрываясь, ее пальто.

– Моей семье ты ничего не сумеешь сделать, – тяжело дыша, выговорила она. Как жаль, что она не сообразила двинуть ему коленом в пах, пока была лицом к нему! Подождав, когда Адам на миг ослабит хватку – ему пришлось отпустить одну руку, чтобы повернуть ручку двери, – она еще раз с размаху лягнула его и опять попала по кости. Он взвыл, однако не выпустил ее.

– Сумею, вот увидишь, – процедил он, снова стискивая зубы от боли и еще крепче вцепляясь в Миранду.

– Что ты имеешь в виду?

Но Адам и так уже сказал больше, чем собирался. Не выпуская онемевших от боли запястий Миранды, он волоком протащил ее вниз по лестнице, покрытой коричневым ковром.

В холле появился дворецкий. Его обалдевшее было при виде этого странного зрелища лицо быстро приняло обычное невозмутимое выражение, и в ответ на отрывистое приказание Адама он вежливо распахнул дверь.

Адам выволок Миранду на крыльцо, обрамленное изящными дорическими колоннами.

Дверь за ее спиной захлопнулась.

Прислонившись к колонне, чтобы прийти в себя, и сигналя руной проезжающему такси, Миранда припомнила прощальные слова Адама.

Что именно он собирался сделать ее семье? У нее засосало под ложечкой – как часто она испытывала то же самое, когда Адам обнимал ее! Но теперь это было от страха.

Внезапно Миранда вспомнила, что компанию Дав задумал и создал не кто иной, как Адам Грант. Если предположить, что Шушу была права и Элинор преднамеренно держат в состоянии искусственно вызванного ступора, тогда… тогда Адам может распоряжаться ее деньгами, как пожелает.

– С тобой все в порядке, детка? – спросил таксист, останавливая машину у тротуара.

Взбешенная и встревоженная Миранда позвонила мистеру Уортингтону, старшему партнеру „Суизин, Тимминс и Грант", и договорилась о немедленной встрече.

Приняв ее в своем залитом зимним солнцем пыльном кабинете, мистер Уортингтон напомнил ей, что „Суизин, Тимминс и Грант" давно уже не занимается делами компании Дав и что это было сделано по особому распоряжению ее бабушки.

– Я знаю, – сказала Миранда, – но я пришла просить вас выяснить, что происходит с компанией сейчас.

– К сожалению, – вежливо произнес мистер Уортингтон, – „Суизин, Тимминс и Грант" не может заниматься этим в связи со столкновением интересов сторон – несмотря на то, что Адам Грант и Пол Литтлджон больше не имеют никакого отношения к нашей компании.

– Но не могли бы вы сказать мне, что лично вы думаете обо всем этом? Исключительно между нами.

Мистер Уортингтон поколебался.

– Ну, если только исключительно между нами… без передачи кому бы то ни было… после всего того, что вы мне рассказали… Не исключено, что речь может идти о присвоении, оформленном таким образом, что по закону не к чему придраться.

– Я так и думала, – горько вздохнула Миранда. – Для двух юристов-международников, которые к тому же столько лет работают в одной упряжке, не слишком трудная задача – вполне законным путем обвести вокруг пальца клиента, который им во всем доверял. Но ведь компанию можно и ликвидировать, не так ли?

– Зачастую компании создаются именно для того, чтобы их нельзя было ликвидировать, – ответил мистер Уортингтон. – Разумеется, на стадии создания в ее устав можно было включить специальные положения, предусматривающие ее ликвидацию. Но если Адам Грант действительно уже тогда собирался обмануть депозитариев, он уж постарался, чтобы таких положений там не оказалось. На вашем месте я бы немедленно обратился к опытному юристу, чтобы он поднял все документы по компании Дав.