Кружево Парижа

Глава 2. Зубочистки

Когда я вся на нервах, как сейчас, то обычно улыбаюсь. Трудно сделать вид, что ничего не происходит, когда инстинкт подсказывает: покажи зубы. Наверное, это древнейший ответ на стресс: скалиться в улыбке или хищно обнажать клыки – особой разницы нет. Зубы у меня крепкие и белые. Чищу я их почти фанатично. Чего только я не пробовала в жизни: зубную ленту и нить, шумные ирригаторы для полости рта, мини-рогатки с нитью между зубцами и новомодные крохотные разноцветные межзубные ершики, те, что покрупнее, для здоровых десен, поменьше – для воспаленных, точь-в-точь уменьшенная копия щеточки для детских молочных бутылочек. Все это требует времени и терпения: я сижу, разинув рот в нескончаемом «а-а-а», и чищу зуб за зубом, каждую расселину. Зато могу похвастаться, что зубы у меня до сих пор свои, белые, как молоко, и блестящие, словно перламутр. В детстве все было гораздо проще. У нас были зубочистки.

Каждое утро после завтрака, до школы, я шла на кухню к шкафу и доставала упаковку зубочисток. В мои обязанности входило наполнять солонки и перечницы на каждом столике, а в маленькие деревянные коробочки класть зубочистки.

Так уж сложилось, что обед, ужин или знаменитый мамин штрудель запивали напитками и рассеянно ковырялись в зубах. Таков был сдержанный ритуал на глазах у всех. Теперь я считаю, что ковыряться в зубах на глазах у всех неприлично. Зубы я чищу здесь, в укромном уголке. В детстве, когда я жила в гостинице, границы между общедоступным и личным были нечеткими, может, потому я стала оберегать свою личную жизнь.

Вряд ли до конца лета 1943 года я имела хоть какое-то представление о политической арене, мощи происходящих событий. Детям, выросшим во время войны, даже не с чем это сравнивать, для них это просто обыденность.

Лишь гораздо позже я стала понимать, что мою родину, Южный Тироль, после Первой мировой войны и распада Австро-Венгерской империи совершенно нелепо присоединили к Италии. Пытаться привязать изначально принадлежавший Австрии немецкоговорящий альпийский Южный Тироль к Италии – все равно что пришить моей принцессе Элизабет лапу игрушечного медведя.

Когда мне исполнилось одиннадцать, семьям в округе пришлось мучительно выбирать: быть немцами или итальянцами – остаться или уехать. Два профашистских государства заключили между собой договор, перекроивший привычную жизнь. Юношам пришлось выбирать между гитлеровскими нацистами и чернорубашечниками Муссолини.

Раскол затронул множество семей. Решивших остаться обвиняли в предательстве, выбравших переезд в Германию обзывали нацистами. Мужчины исчезали по-тихому, вступая в ту или иную армию, семьи же держали язык за зубами. Карт никто не раскрывал. Живя в горах, всегда найдется что обсудить, кроме своего позора: погоду, поздние снегопады, летние грозы, угрожавшие урожаю.

А в сентябре 1943 года все изменилось. Муссолини оттеснили на север, на озеро Гарда, где он возглавил марионеточное государство Сало́, а немцы, поддавшись соблазну, захватили мою родину, Южный Тироль, объявив его частью Великой Германии. Вопрос выбора: оставаться или эмигрировать отпал сам собой, но положение еще больше сбивало с толку. Мои родители мрачно шутили, что родились в Австрии, жили в Италии, а теперь оказались в Германии, не покидая Оберфальца.

Утро было в полном разгаре, сначала до нас донесся отдаленный звон колоколов из Унтерфальца и потом ниже, из Санкт-Мартина. Герман Эгер, звонарь, всегда выбирал одни и те же мелодии. Мы знали их наизусть и понимали, что подобную какофонию просто так он ни за что бы не учинил. Лязгающий грохот металла по металлу прозвучал словно набат, который все подспудно восприняли как тревожное предупреждение надвигающейся беды.

Фройляйн Печ, учительница, выпроводила нас из школы, предупредив, чтобы мы, нигде не задерживаясь, сразу направились домой. Мы с Кристль шли через площадь следом за герром Майером, почтальоном, сквозь встречный поток людей, выходящих из бара. Мама ждала нас у двери, которую заперла, как только мы вошли.

Лорин Майер прошел через опустевший зал к своему столику, на ходу здороваясь со стариком Хольцнером. Герр Хольцнер всегда в середине утра приходил в бар, а по вечерам ковылял домой, и мать, наверное, решила, что нарушать его распорядок было бы жестоко. Приказав подать ему кружку пива и хлеба с беконом, она принялась закрывать ставни. Как только она закрыла последнее окно у столика герра Майера, комната погрузилась в полумрак. Почтальон взглянул на нее, и они перекинулись несколькими словами.

Она не просила его уйти. Он приходил каждый день в одно и то же время пообедать и почитать газету. Холостяк, редкое явление в нашей долине.

Мне он казался стариком, но теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что ему было где-то за сорок. Высокий, крепкий, плотного телосложения, но очень подвижный, он легко шагал по извилистым тропам. Мать попросила подать ему пиво, а сама пошла на кухню принести обед. Герр Майер тут же развернул газету и стал читать, потягивая пиво. Мы с Кристль играли с подставками для пивных кружек, пока она не принесла суп-гуляш и хлеб. Потом мать прогнала нас наверх.

Какое бы чувство ни вызвал колокольный звон у взрослых, нас, детей, разбирало любопытство. Через месяц мне исполнялось шестнадцать, а я дальше Бриксена нигде не бывала. В Бриксен мы ездили два раза в год, до того, как ляжет снег, и после, когда растает, и проводили там целый день. Добирались на попутной телеге пивовара, устроившись среди пустых пивных бочек.

Город располагался по обе стороны моста через шуструю реку Этч, где наша узкая долина, Фальцталь, примыкала к плоской долине Виншгау.

Весной мать покупала нам летние платья, а осенью зимнюю одежду. Мне повезло. Я, как старшая, всегда получала обновку, а сестре новые вещи доставались редко, если только оставшиеся после меня обноски не подлежали починке. Мы бродили по улицам города, восхищаясь фресками на стенах, говорившими о чувствах или о профессии домовладельца. Я никогда не могла пройти в гостиницу, не остановившись полюбоваться изображением святого Георгия, верхом на коне с силой поражавшего копьем змия, извивавшегося под тяжелыми конскими копытами.

Языки пламени, изрыгаемые из пасти змия, доходили до крыши. Поодаль от огня, над украшенным виноградной лозой входом порхали ангелы и с довольными улыбками наблюдали за подходившими посетителями. Обойдя магазины, сделав несколько скромных покупок, мы всегда обедали здесь и наблюдали, как родители пьют пиво, которым их любезно угощал хозяин (этим пивом родители торговали в нашем баре). Мы ничего не знали о жизни в городе и совсем мало о мире за пределами нашей долины.

Солдаты, ворвавшиеся в нашу жизнь, пришли издалека, из-за гор, из другой страны – из Германии.

Ресторан стоял на углу площади, ближе к концу долины. От Оберфальца дорога круто шла в гору, пока не упиралась в ограждение и указатель.

Поднявшись к нам на второй этаж, мама открыла окна и закрыла ставни, оставляя их на задвижке, чтобы смотреть сквозь вертикальную щель. Мы подглядывали в щелку, прислушивались к приглушенным голосам и шагам, доносившимся с площади, и ждали.

Люди стекались на площадь. Легко было различить тщеславных, недовольных жизнью и едва сводивших концы с концами. Груберы стояли рядом с Рамозерами – Руди с братьями в кожаных штанах, его сестры в платьях с широкими присборенными юбками, – все выстроились по росту в плотных вязаных жакетах и размахивали флажками со свастикой. Рядом стояли герр и фрау Деметц, владельцы бакалейного магазина. Одни за другими явились семейства Кофлеров, Холлеров, Обристинов и Малькнехтов. Пришли крестьяне в синих фартуках, чьи скромные земельные наделы не обеспечивали их большие семьи. Родителям и старшим детям приходилось наниматься на подработку к богатым хозяевам. Они в потрепанной одежде и с голодными лицами вышли на площадь, ожидая перемен.

Сначала с дороги, лентой вьющейся из долины Виншгау в Фальцталь, донеслись звуки моторов. Потом на площадь въехали два мотоцикла, три грузовика и большой «Мерседес». Машины припарковались аккуратным рядком. Из грузовиков выпрыгнули люди в форме с мешками и снаряжением, и на мгновение на площади возникла неразбериха. Но через несколько секунд военные заполнили обычно пустовавшее пространство, где нет-нет да мелькали бродячие кошки, собаки и вдовы в черных одеяниях, спешившие на церковную службу или обратно.

И снова воцарилась тишина.

Солдаты построились аккуратными шеренгами по обе стороны от командира и вытянулись по стойке «смирно».

Мне было понятно, зачем они сюда прибыли. Хотя Оберфальц располагался в тупике, одна узкая и опасная тропа вела через горы в Швейцарию. Многие годы по ней уходили те, кто не желал жить под властью немцев.

Гауптман, прикрытый с флангов солдатами, заложил руки за негнущуюся спину и ждал. Из толпы зевак появился бургомистр Грубер. Склонив голову и съежившись, он неуверенной походкой подошел к гауптману.

Мы, сгрудившись у окна, наблюдали, как Грубер остановился и настраивался приветствовать гауптмана, застывшего, словно статуя святого Мартина в храме в нижней долине.

Я зачарованно и столь же испуганно следила за происходящим. Пару раз мы встречали в Бриксене итальянских солдат, но всегда случайно. От этого отряда военных машин и суровых немецких солдат с винтовками, нацеленными в небо, становилось не по себе.

Никто так и не узнал, какой между ними состоялся разговор, только, когда гауптман наклонился к нашему пухленькому бургомистру, с того медленно слетели показная напыщенность и уверенность, и когда он согласно кивнул и обернулся к собравшейся деревенской публике, то был полностью обескуражен. Даже из окна я увидела, что его обычно румяное и самодовольное лицо побелело и щеки обвисли, словно бледные куски жира. Жребий брошен, он сделает все, что прикажут немцы, спокойно, молча, невозмутимо.

– Meine sehr verehrten Damen und Herren[5], – начал он безжизненным голосом. – Кто поможет нам обеспечить жильем фельдфебеля и этих славных юных солдат?

Не услышав откликов, он повернулся к солдатам:

– Предлагаю отобедать в нашем отличном ресторанчике, пока мы распределим квартиры.

Он повел гауптмана к нам, а фельдфебель и двое солдат направились следом за герром Рамозером.

Мы ринулись вниз.

Мать без колебаний пошла открывать дверь.

– Роза, – тихонько попросила она, – убери со стола герра Майера.

Потом, глубоко вздохнув, повернула ключ в замке и изобразила приветливую улыбку.

Только тогда я поняла, что почтальон ушел. Наверное, выскользнул через черный ход. Я бросилась к его столику и остановилась. Ставни были распахнуты – он смотрел в окно. На столе остался недоеденный гуляш и полкружки пива.

Коробочка с зубочистками была перевернута вверх дном. Зубочистки лежали двумя аккуратными кучками на бледно-зеленой скатерти. Похоже, герр Майер взял всю пачку и переломил пополам. На это требовалось немало сил. Некоторые деревянные кончики окрасились кровью.