Крылья на двоих

глава 2 анна

Когда мы только переехали в Энфилд, мне тут жутко не понравилось.

– У меня здесь нет друзей! – заявила я маме, пока она распаковывала кастрюли и сковородки, а папа разворачивал тарелки, укутанные в газеты.

– И что я должна предпринять? – мама метнула в папу взгляд, означающий «теперь твоя очередь».

Он потрепал меня по плечу и улыбнулся.

– Почему бы тебе не вывести Миш-Миша на улицу и не показать ему задний дворик? – предложил он. – Он наверняка боится, и ему нужно, чтобы ты объяснила: мы приехали сюда, потому что тут заживем лучше.

– Глупая затея, – отмахнулась я. Но подождала, пока родители отвлекутся на Дженни, и выскользнула за дверь. Вынесла Миш-Миша в огороженный дворик – всего пол-акра – и, гуляя с ним по периметру, шепотом рассказывала про фургоны для переезда и про прощания в слезах. Но добавила, что здесь нам будет хорошо. Что на новом месте будет еще лучше, чем на прежнем. И тяжесть, которая сидела у меня в груди, растаяла.

Друзей у меня в Энфилде не было, зато было кому меня выслушать. А это почти так же хорошо. Даже лучше. По крайней мере, так я себя убеждала.

На утренней репетиции я замечаю, что Уэстон то и дело меня разглядывает. После пробежки-разогрева я улыбаюсь ему. Уэстон тоже едва не отвечает мне улыбкой, что-то светится у него в глазах, но он тут же отворачивается.

Мы на учебной площадке, где асфальт расчерчен сеткой, примерно как на футбольном поле – с ярдовыми[3] линиями и зачетными зонами. По ним мы ориентируемся, занимая свои места во время программы, словно капитаны кораблей, только те прокладывают курс по звездам, а мы наносим на карту нужное количество шагов, отсчитывая их от крестиков на белых боковых линиях.

Мистер Брант возвышается над нами метрах в шести – в режиссерской будке, Рацио – под ним, на трехступенчатом подиуме тамбурмажора[4], и оба листают объемные оранжевые папки с файлами, пытаясь понять, отчего построение получилось каким-то кривым.

А мы, марширующий оркестр «Энфилдские смельчаки», сорок три человека с инструментами, стоим в положении «вольно», готовые в любую секунду сорваться с места.

В животе у меня все сжимается, и не только потому, что Уэстон Райан не в силах отвести от меня глаз.

Когда мистер Брант сообразит, почему наша здоровенная дуга выглядит кривой, придет время начинать музыкальный номер, а значит, скоро и наш дуэт. С Уэстоном Райаном.

Моим партнером.

Тем, кто нарочно старается не улыбаться мне в ответ… может, потому, что вчера в репетиционной я на него чуть ли не набросилась.

Я смотрю на него. Мы должны стоять ровно напротив друг друга – две крайние точки дуги, – но Уэстон шага на четыре позади меня. Остается только гадать, кто из нас перепутал разметку…

– Анна, – окликает меня мистер Брант. – Ты выдвинулась слишком далеко вперед. Проверь свою метку.

Щеки горят. Лихорадочно пытаюсь поймать буклет со схемами – он висит на шнурке у меня на шее, как у курьера, и болтается у самой талии. Я так спешу, что шнурок запутывается в ремешке саксофона, и секунду-другую мне кажется: сейчас я нечаянно задушусь.

– Мисс Неумеха, – шепчет кто-то из деревянных духовых слева от меня. Чувствую, как от злости вскипает кровь. Я не Неумеха! Не в этом году.

В оркестре я уже третий год – вроде бы звучит серьезно, но это если не знать, что остальные в нем играют с девяти лет. Пока нас, горстку пятиклашек, которые, в отличие от остальных, не вступили в оркестр, таскали из одного банального арт-проекта в другой и загружали миллионом заданий, лишь бы не болтались без дела, мои друзья уже занимались в оркестровом зале средней школы и постигали премудрости четвертных нот, тональностей и динамических оттенков.

– Но почему ты все-таки не хочешь вступить в оркестр? – без устали донимала меня Лорен. В десять лет она уже была такая одаренная – настоящее везение – и гигантскими шагами приближалась к месту второй флейты. – У тебя шикарно получится! И на пятом уроке будешь тусоваться со мной, и Энди, и Кэтрин.

Донимала меня не только она. Мы росли; тех, кто играл в оркестре, то и дело прямо с середины урока отпускали на какой-нибудь конкурс, и учителя, которые знали меня сто лет, каждый раз поглядывали в мою сторону выжидательно.

– Поторапливайся, Анна.

– Я не в оркестре, миссис Томас.

– Да? Точно?

– Абсолютно.

Неудивительно, что они путались. Я ведь тусовалась с ребятами из оркестра. Ходила на все концерты. С учителями разговаривала с уважением, почтительно – отличительная манера оркестрантов, в которых мистер Брант неустанно вгонял страх Божий, чтобы не дерзили. Училась я хорошо и с удовольствием – даже думала, что, когда тебя называют учительским любимчиком, это комплимент.

Но частью оркестра я не была. Нет, я, как верный пес, поджидала у дверей репетиционной, чтобы взять у Лорен футляр с инструментом – или у Энди его сумку.

Оркестр и я напоминали пару в рождественском фильме: ты абсолютно точно знаешь, что им суждено быть вместе, но герои постоянно, раз за разом сталкиваются не вовремя, и, когда сюжет подходит к счастливой развязке под красивым снегопадом, ты диву даешься, как это они могли существовать порознь.

Но мы с оркестром вынуждены были существовать порознь. Финансовое положение нашей семьи раскачивалось словно маятник, от «совсем ни гроша» до «более чем достаточно» и обратно к режиму жесткой экономии на каждой мелочи.

После того как родилась Дженни, папа только и делал, что работал. Когда в новостях замелькали выражения вроде «экономический спад» и «уровень безработицы», я поняла, что дело плохо. Раньше мы каждые выходные отправлялись в ресторан, а в поездки – раз в год. Папа постоянно совал мне с собой в школу двадцатки на мороженое, и на кино с Лорен и Энди, и вообще на что душа пожелает.

Но теперь, даже хотя папа все время вкалывал, а мама подрабатывала секретаршей, на ужин мы всё чаще разогревали вчерашнее. Вместо летних каникул в Колорадо или Флориде довольствовались местным аквапарком. Папа – всегда папа – по-прежнему совал мне деньги, но от силы пятерку, а то и всего доллар и прибавлял: «Только маме не говори», и теперь это было всерьез. Мы не голодали, но я все понимала.

Когда Дженни уже начала ходить, а я перешла в пятый класс, жизнь у нас вроде как немножко наладилась. Папа получил место в новой полиграфической компании. Зарабатывал он меньше, чем раньше, но я слышала, как они с мамой шепотом обсуждали – со временем, когда он приведет новых клиентов, зарплату ему повысят.

Когда в том же году объявили набор в оркестр и к нам пришли старшеклассники, сыграли нам, показали инструменты и дали попробовать на них поиграть, я была в восторге. Инструменты так сверкали! И, когда я воображала, как играю рядом с Лорен и Энди или с кем-то еще из друзей, в груди у меня теплело. Только подумать: с моих губ, с кончиков моих пальцев будет слетать мелодия!

Но потом нам раздали ярко-оранжевые листовки с расценками на аренду инструментов, на учебники с подготовительными упражнениями, концертную форму и частные уроки. Цифры, цифры, цифры… Я даже подсчитывать не стала.

Да, дела у нас в семье теперь были получше, но не настолько, чтобы хватило мне на оркестр.

В тот день, когда старшеклассники уже ушли, на большой перемене мы сидели в столовой и я сказала Лорен и Энди, что хочу записаться не в оркестр, а на изобразительные искусства. А когда вернулась домой и рассказала родителям, что сегодня у нас открыли запись в оркестр и я туда не хочу, они спросили:

– Точно не хочешь?

– Точно-точно, – солгала я.

И мама с папой облегченно переглянулись, как только подумали, что я на них не смотрю.

Но оркестр был терпелив и ждал, и нашептывал из-за кулис, что, может быть, в один прекрасный день настанет черед музыки. В восьмом классе, весной, этот вкрадчивый шепот превратился в настойчивый зов – пришла пора записываться на факультативные занятия старших классов. Наша семья уже опять могла себе позволить путешествовать на каникулах. В ресторан мы ходили дважды в неделю, а еще время от времени папа приносил домой сэндвичи из закусочной BBQ и бургеры из Fixin' Burger – просто потому, что «звучало аппетитно».

Тогда я поговорила с мистером Брантом – а он всегда выискивал и выискивает дурачков-старшеклассников, готовых положить жизнь на алтарь музыки, – и записалась в оркестр.

Этого я ждала с тех пор, как мне исполнилось девять. И вот теперь, когда я наконец в оркестре, я не могу провалить выступление.

Особенно если провал станет пощечиной для моих родителей, которые исправно платят за уроки и прокат саксофона, – и, если я облажаюсь, они расстроятся, ведь они так мной гордятся.

Особенно в этом году, когда проходит конкурс штата.

Особенно если провалить дуэт – значит утянуть за собой остальной оркестр и в целом облажаться.

Громкий звук из усилителя в задней части поля возвращает меня к реальности, и я прикидываюсь, будто ищу нужную страницу в своей методичке с разметкой, не нахожу – и делаю шаг вперед, чтобы встать на одной линии с Уэстоном. Он смотрит на меня так пристально, что я чувствую, как покалывает левую щеку. Стоит мне взглянуть на него, он тут же слегка показывает головой вправо, и я отступаю на полшага в сторону. Еще один едва заметный кивок. Еще шажок. Еще кивок.

Может быть, он все-таки меня не избегает.

– Итак, оркестр. Пьеса должна быть разучена к пятнице, к матчу, всем ясно? А теперь давайте быстренько прогоним номер, и потом все пойдут в душ. Надеюсь, все уже выучили свои партии? – Ответа мистер Брант не ждет. – Хорошо? Отлично. Стойте на месте, но повторяйте шаги для первой половины номера. По вашему сигналу, тамбурмажор. Ударные, начинайте.

В животе у меня все скручивается. Над поникшей мачтой моего корабля прокатывается гром. Мистер Брант знает, вот точно знает, что дуэт я не разучила. Потому-то он и вызвал меня вчера после уроков в свой кабинет и заставил сыграть все от начала до конца, мучительную ноту за нотой, – и потому-то я наврала, что Уэстон согласился мне помочь, а сама его еще даже не спросила.

Мистер Брант что, правда думает, будто я вот так возьму и за один день все выучу? Я и не предполагала, что мне придется сыграть перед всем оркестром уже сегодня.

Но номер неумолимо приближается к дуэту, и вот прочие духовые стихают, уступая мне и Уэстону, и плавный поток музыки разбивается о твердую скалу фальшивых нот. Не то чтобы слишком звонких или слишком глухих – неправильных. Перепутанных, слипшихся и… фальшивых.

По-моему, я ни разу ни в одну ноту не попала.

Когда мистер Брант рявкает: «Стоп!», Рацио уже прекратил дирижировать, да и все оркестранты успели опустить инструменты.

Мистер Брант командует: «Вольно!» – это официальный сигнал к перерыву, – а потом пригвождает меня взглядом к месту.

– Две недели! – голос его звучит зловеще и угрожающе.

Теперь на меня пялится уже весь оркестр. Меня захлестывают волны всеобщего неодобрения, и я говорю себе: «Ты скала. Твердая скала – такие стоят целую вечность и сверху донизу поросли ракушками». Но сердце не слушается. Оно ворочается и дергается, как морская черепаха, которая запуталась в рыболовных сетях и отчаянно бьется в прибое.

Иногда, когда я чувствую, что не справляюсь с задачей, не дотягиваю до того, чего от меня ждут, тогда по мою душу приходят тени, густые, как тяжелые тучи. Они похожи на человеческие силуэты и зажимают мне рот так, что я не могу дышать.

И вот сейчас тени снова пришли за мной. Мне трудно дышать. И удушье усиливается, когда мистер Брант повторяет:

– У вас было две недели, чтобы разучить дуэт. На вечерней репетиции передадите ноты своей партии Райланду. А вы, Райланд, будьте готовы в любой момент сыграть эту партию.

Я смотрю туда, где стоит Райланд, и замечаю вытаращенные глаза Терранса и Саманты – новеньких саксофонистов, которые играют под моим сомнительным руководством первого саксофона. На маршах и концертах Райланд у нас первый кларнет, но он еще и первый саксофон в джазовом ансамбле.

Райланд смотрит на меня виновато.

Мир вокруг сжимается, давит, и, мне кажется, грудная клетка у меня вдавливается под грузом неловкости, и тени душат все сильнее.

В этом году я не должна была опозориться. В этом году я должна была наконец-то влиться в оркестр, добиться успеха, чтобы никто больше не дразнил меня Неумехой.

Проходит целая вечность, прежде чем мистер Брант объявляет:

– Оркестр свободен.

Все разбегаются, поскорее стремясь в душевую. Еще только начало учебного года, слишком рано для мокрых волос и мешковатых треников. Кое-кто из ребят помоднее даже подумывает устроить голосование и завести номинации «Одет лучше всех» или «Самый стильный», но такие штуки требуют времени, а время – драгоценная субстанция, и в утренней раздевалке запас ее крайне ограничен.

Лорен не задерживается, чтобы поговорить со мной, только наклоняет голову набок – молчаливый вопрос, – пока складывает свои ноты и флейту-пикколо. Безмолвный язык лучших подруг – она спрашивает: «У тебя все нормально?» – и я слегка улыбаюсь в ответ: «Да».

В целом и правда все нормально. Но в душе я застреваю дольше, чем надо бы, – стою под струями тепловатой воды и напоминаю себе: ты хотела в оркестр, вот ты попала в оркестр, тебе судьбой предназначено быть в оркестре несмотря ни на что и неважно, что нашептывают тени.

Вода стекает с моих мокрых волос по спине весь второй урок.

– Все не так уж и плохо, – говорит на большой перемене Лорен, пока мы едим ланч. – То есть лучше, чем в прошлом году, когда Тимоти за два дня до окружного конкурса заехал Лидии по затылку кулисой тромбона.

Я отколупываю корочку от сэндвича.

– Такое разве забудешь!

– А у тебя еще есть несколько недель, чтобы разучить свою партию как следует. Недель, не дней!

Обычно светлую сторону во всем стараюсь найти именно я, поэтому слышать такие рассуждения от Лорен как-то непривычно.

Энди молча, без спроса, отодвигает мой обычный йогурт и подталкивает ко мне свой, диетический, а через секунду – еще и печенье «Орео» в качестве извинения. Это у нас такая давняя договоренность, потому что его мама настырно сует ему в пакет с ланчем диетический йогурт (а он его называет «идиотический»).

Я уже пожаловалась друзьям, что в отчаянии, и рассказала, как чуть ли не силой заставила Уэстона мне помочь, и как он непонятно себя ведет, и в какой тупик меня загнало то, что мистер Брант потребовал отдать мою партию Райланду, и это на виду у всего оркестра!

– Ужасно интересно, как ты поладишь с Уэстоном, – сообщает Энди. – Этот парень такой странный.

– В каком смысле? – спрашивает Кристин. За нашим столиком она единственная девятиклассница, но мы ее принимаем, потому что она у нас в оркестре – гобой, всего один, и ее необходимо беречь и радовать. Гобой и так сложно встроить в оркестр, а если гобоист будет грустить за ланчем в одиночку, то тем более. – С виду он вроде нормальный.

– Он все время таскает эту кожанку. Ладно, кожанка сама по себе норм. Но в разгар лета?! Парень что, воображает себя Призраком Рокера или кем? Бред какой-то, – объясняет Энди, поедая йогурт. – Мы с ним занимались у одного и того же препода фортепиано, только в прошлом году Уэстон бросил. Могу подтвердить, что Уэстон жесть какой талантливый, но при этом до чертиков асоциальный. Так что парень реально странный.

– Точно, – подхватывает Лорен, и внутри у меня вспыхивает раздражение: она так охотно согласилась, а я готова поставить все содержимое своей копилки на то, что она ни разу с Уэстоном толком не разговаривала. – Давай лучше я тебе помогу? – Поворачивается ко мне. – Тебе же в общем не надо, чтобы он разучивал твою партию.

Уэстон Райан. Когда я сказала, что знаю его, то не хотела лгать. А получилось – солгала. На самом деле не знаю. Не так, как Лорен, или Энди, или кого угодно в школе. Уэстон похож на туман, который ранним утром стелется низко над полями, – он здесь, но никак не оседает.

Но все-таки я знаю достаточно. У меня есть несколько отрывочных воспоминаний – как вспышки – со времен первого года в старшей школе, до того как Уэстон уехал в Блум.

Вот он сидит в углу оркестрового зала и читает книгу – во время длинных летних репетиций. Вот Уэстон словно далекая планета на солнечной орбите, а солнце – это Рацио и Джонатан, те громко шутят и всегда готовы улыбнуться. Вот Уэстон не жалеет времени, чтобы поймать геккончика, который забрел в зал, где все шумно и суетливо собираются на футбольный матч, – и, сложив ладони ковшиком, бережно выносит его наружу, подальше от опасности.

Вот Уэстон после окончания финальной вторничной репетиции в прошлом году, стоит прислонившись к своему старому «форду-эксплореру» травянисто-зеленого цвета: кожаная куртка, длинные светлые волосы падают на лоб, когда он понуро опускает голову, а бледные длинные пальцы небрежно держат мобильник.

Я уезжала одной из последних, потому что в тот вечер была очередь моей группы убирать аппаратуру. Мне следовало тогда спросить его, что случилось, а я не спросила. Чтобы оказаться у машины, где меня ждала мама, надо было как раз пройти мимо Уэстона – но я ни слова ему не сказала.

Я знаю, что он не учился у нас в прошлом году из-за развода родителей, знаю, что год провел в ближайшем городке, Блуме, в школе, которая во всем наш конкурент, – и их оркестр тоже соперничает с нашим. Две недели назад в летнем музыкальном лагере ребята в шутку обзывали Уэстона предателем.

А он не смеялся.

Но, главное, я знаю, что все, за исключением Рацио и Джонатана, уверены: Уэстона надо терпеть или сторониться. Интересно, может, меня так мутит потому, что я знаю, твердо знаю: если бы только окружающим было известно, какие тени незримо нависают надо мной, хотя я каждый день прикидываюсь веселой и общительной, со мной бы тоже никто не дружил.

Поэтому я говорю Лорен:

– Ну вы же все заняты. Так что я это предусмотрела.

Тут к столу подходит Райланд, и Лорен с Энди и Кристин внезапно глубоко погружаются в свой отдельный разговор.

– Анна? Я хотел извиниться. Честное слово, я ничего не говорил мистеру Бранту насчет того, что заберу твою партию. Вот правда. Я не хочу играть дуэт.

В руках у Райланда поднос, и стоит он вполоборота к столу, точно готовится отшатнуться, если я разозлюсь, – до чего нелепо. Райланд сто раз подвозил меня на репетиции, когда я еще не получила права. Когда мы сидим в секции духовых, он постоянно шутит себе под нос, чтобы рассмешить меня, а еще все уговаривает вписаться в джазовый ансамбль.

Разозлиться на Райланда – все равно что разозлиться на щенка. Очень умненького и талантливого щенка.

– Я знаю, что ты не говорил, – откликаюсь я и кладу печенье «Орео» на свободный пятачок подноса. – Но, если с Уэстоном ничего не получится, тогда, возможно, мне понадобится твоя помощь.

Райланд фыркает:

– Неохота так говорить, но Уэстон – лучший вариант. Он, может, и странный, но по части любой музыки просто зверский талантище. Если тебе кто и поможет разучить дуэт к сроку, так это он.

– Эй! – восклицает Лорен, подозрительно быстро переключаясь со своего притворно увлекательного разговора. – Я уже предложила Анне помощь!

Райланд улыбается ей поверх моей макушки:

– Ага, можно подумать, ей нужна помощь пикколо. Ты у нас единственная пикколо по одной простой причине: никому не вынести двух пикколо сразу.

– Я – единственная флейта-пикколо, потому что я лучшая! – Лорен хватает печенье с подноса Райланда и проворно закидывает в рот.

Но Райланда этим не собьешь.

– Хочешь узнать, как заставить две флейты-пикколо играть слаженно? – растягивая слова, произносит он.

Лорен испепеляет его взглядом.

– Для этого одну придется убить.

– Ха-ха. Офигеть как смешно. Лопнуть можно. По крайней мере, мне не приходится бежать к медсестре с занозой в губе.

Райланд закатывает глаза и направляется к своему столу, бросив через плечо:

– По крайней мере, мой инструмент слышно с расстояния более трех метров.

Лорен поворачивается к нам:

– Ах, так я недостаточно громко играю? В моей секции четыре человека. Че-ты-ре. А у Райланда семь. И все равно мистер Брант каждую репетицию требует, чтобы играли погромче.

– Разве вы с Райландом не ходите вместе в молодежную группу при Первой баптистской? – застенчиво спрашивает Кристин.

– Да, к счастью. Только Господь способен помочь этому мальчику, благослови его небо, – отвечает Лорен.

– Гм, вообще-то раньше они еще и встречались, – добавляет Энди и кладет передо мной еще одно печенье.

– Так вы друг друга ненавидите? – уточняет Кристин.

Лорен фыркает:

– Ой, что ты. Если мы тут будем ненавидеть каждого из оркестра, с кем бегали на свиданки, тогда и друзей не останется. Энди вот ходит в духовую секцию как на работу.

– Ну уж извините. Я продвигаю межсекционные отношения, – возражает Энди. – Нелегкая ноша, но кто-то должен делать это дело.

– Ах, какой герой, – невозмутимо вставляю я.

– А еще прошлогодняя эпидемия мононуклеоза разразилась исключительно по его вине, – добавляет Лорен, забрасывая в рот крошечную морковку.

– А вот и нет. Все из-за вас, духовых, с вашей отвратной привычкой капать слюной на пол и везде ее разбрызгивать. А вот от ударных никаких физиологических жидкостей. Разве что кровь, пот и слезы.

От этих веселых препирательств тугой узел, в который у меня с самой репетиции завязались внутренности, расслабляется. Целый урок истории и потом испанского я так и сяк крутила в голове события этого утра, и они успели разрастись до чудовищных размеров Годзиллы, уничтожив все остальное.

Но сейчас, когда Лорен и Энди весело препираются, а Кристин боится рассмеяться, но не выдерживает и хохочет, мне уже кажется, что мое положение не так ужасно. Год ведь еще только начинается. И я успею утрясти проблемы. Теням меня не одолеть.

К тому времени, как раздается звонок с большой перемены, я уже почти убедила себя – все хорошо. Но потом кожу вдруг начинает покалывать от чьего-то взгляда, и точно – вот он, Уэстон Райан, с кожаной курткой, перекинутой через руку, прислонился к кирпичной стене у лестницы.

Когда мои карие глаза встречаются с его голубыми, внутри снова все сжимается, но как-то по-новому – скорее приятно. Да, приятно.

– Э-э… мне надо с ним поговорить, – сообщаю я Лорен, кивнув в сторону Уэстона. – Увидимся на уроке. Прихватишь мой учебник для подготовительного курса, он у меня в шкафчике?

Лорен тоже смотрит на Уэстона, но прищурившись:

– Анна, он странный. Очень странный. Может, мне все-таки пойти с тобой?

Я отрываю взгляд от Уэстона и слегка поворачиваюсь, чтобы он не видел, как шевелятся мои губы.

– Почему вы все твердите одно и то же? – Удивительно, но тон у меня раздраженный и оборонительный. – Из-за его куртки?

– Из-за того, что он – такой. Ты же знаешь, как всем с первого взгляда нравится Джессика, даже если они еще ничего о ней не знают?

Джессика – хорошенькая, говорливая трубачка. Я киваю:

– Да, и что?

Лорен понижает голос и многозначительно шепчет:

– Вот точно так же у всех одинаковое ощущение от него: даже если ничего о нем не знают, странность нутром чувствуют. И опасаются.

Эта всеобщая неприязнь к Уэстону – просто поразительная несправедливость! Я не понимаю, почему так. Подумаешь, человек носит кожаную куртку! А еще он читает книжки и спасает гекконов. И не выставил меня за дверь, когда я ворвалась в класс и, помешав ему репетировать, взмолилась о помощи.

Ну не может он быть совсем плохим. Я даже убеждена: он совсем не плохой.

– Я тоже со странностями, – напоминаю я, и Лорен досадливо хмыкает.

– У тебя странности в социально допустимых пределах. Самая большая – рождественские носки, ну и, может, то, что твоя семья ужасно забавная.

На это мне ответить нечего. Лорен практически моя ближайшая подруга. Мы знакомы с третьего класса. Но, хотя мы сто раз ночевали друг у друга и целую вечность катались вместе на оркестровом автобусе, сейчас я задумываюсь: а у Лорен вообще есть время, чтобы хоть кого-то узнать как следует? Она занимается уймой всего, и все у нее получается блестяще: в оркестре играет, в танцевальной команде выступает, участвует в забегах по пересеченной местности и в школьных научных конкурсах – а еще успевает ходить на секцию плавания вне школы.

Она всегда куда-то торопится, и порой мне кажется: наша дружба у нее где-то на последнем месте, если остается время после всех занятий. Вот я и отказалась, когда она предложила помочь с дуэтом: даже если сейчас Лорен сказала это на полном серьезе, потом она, возможно, будет слишком загружена.

Эта мысль сбивает меня с толку, зато придает решимости.

– Ничего страшного со мной не случится. Я поговорю с ним буквально минутку. Прихватишь мой учебник?

Лорен закатывает глаза и забирает у меня коробку из-под ланча.

– Превосходно. Это я положу в твой шкафчик, но только чтобы облегчить задачу твоим родителям, когда они приедут за твоими вещами – после того, как твои чудачества доведут тебя до смерти.

– Ой, все, иди уже, – говорю я.

До урока остается минут пять, и две из них мы уже истратили на этот спор шепотом.

Даже еще не обернувшись, я знаю, что Уэстон по-прежнему дожидается меня: чувствую, он так и не сводил с меня глаз. Когда я поворачиваюсь к нему, он за секунду окидывает меня взглядом с головы до ног – мою синюю футболку с прошлогоднего церковного марафона, любимые джинсы и теннисные туфли. И опять смотрит мне в глаза.

Глупо, но я жалею, что на мне не тот наряд, что в первый день учебы, – не блузка с пышными рукавами. Ой, можно подумать, мальчики замечают такие нюансы.

Когда я оказываюсь лицом к лицу с Уэстоном, то вся вспыхиваю. Он не меняет позу – по-прежнему стоит привалившись к стене, и это удачно, потому что так меньше заметно, насколько он выше меня, а он намного выше.

Я не знаю, что сказать. Растерялась. Перед глазами у меня одновременно прокручиваются на повторе утренний позор на репетиции и то, как вчера меня встретил широко распахнутый взгляд Уэстона, когда я ворвалась в репетиционную.

Поэтому брякаю первое, что пришло в голову:

– Ты собираешься отращивать волосы?

Брякнула – и внутренне вся сжалась. «Ай, молодчина, Анна. Каждый разговор с ним начинаешь с волос».

Лицо Уэстона проясняется – будто в пасмурный день, когда не ждешь, что хмарь разойдется, солнце вдруг проглядывает сквозь тучи. Он склоняет голову набок:

– А ты хочешь, чтобы отрастил?

Под пристальным взглядом его голубых глаз я особенно остро чувствую, как лямка рюкзака трет мне плечо.

– Я хочу, чтобы ты мне сказал, когда мы встретимся разучивать дуэт, – отвечаю я.

На лицо его набегает тень. Только этого не хватало, погода опять хмурится.

– Я не могу тебе помочь.

Сердце у меня падает.

– Не можешь или не хочешь? – уточняю я.

Уэстон приоткрывает рот, но я говорю: «Только не ври», и его губы смыкаются.

– Все врут, – помолчав, произносит он.

Между нами вклинивается звонок на урок, но мы оба не двигаемся с места. У нас осталась одна минута.

– А если мы договоримся не лгать друг другу? – спрашиваю я. – Ну вот просто пообещаем говорить друг другу только правду, даже если она горькая?

В детстве я была влюблена в мультяшного пирата из образовательной телепередачи, которую смотрела Дженни. По сюжету он был плохим парнем, негодяем, но то, как ухмылка у него перетекала в улыбку, искупало все: и что он постоянно воровал буквы алфавита, и что портил идеальные геометрические фигуры.

Так вот кого мне напоминает медленная улыбка Уэстона – того самого пирата. Негодяя. От его улыбки ноги у меня забывают, как стоять, и подгибаются.

– Так ты хочешь, чтобы я отрастил волосы?

Голос у него сейчас низкий – не шутит, – и глаза слишком серьезные.

– Можешь делать что уго…

– Ты обещала, – перебивает он. – Правду.

Я мучительно ищу ответ, но тут звучит звонок на урок. Спасена! Так церковный колокол в сказках спасает от нечистой силы.

– Урок. – Я показываю рукой куда-то дальше по коридору. – Мне нельзя сильно опаздывать к миссис Бенсон.

– Я и не хочу, чтобы ты опоздала. Ни за что. – Ох, какой низкий голос. – Но, Анна?

Я уже хотела было уйти.

– Что?

– Как насчет моих волос? Тебе больше нравятся длинные? – Уэстон поднимает брови.

Я делаю шажок назад.

– Ну а если нравятся?

Он пожимает плечами.

– Буду отращивать.

Пусть я опоздаю, но не уйду, пока не спрошу.

– Почему?

– Потому что я знаю тебя, Анна Джеймс, – произносит он.

И уходит прочь, в крыло, где учатся старшие классы.

Только на полпути в кабинет математики я понимаю: Уэстон ведь так и не дал внятного ответа, поможет он мне с дуэтом или нет.