Куколка

Глава 1. Удовлетворительно

У Татьяны выдался тяжелый год. Предыдущие семь лет тоже были нелегкими, но этот обещал стать вехой в ее жизни, как и любой выпускницы академии балета. Настал черед итоговой аттестации – проверки на профпригодность, которую Татьяна выдерживала с трудом. Больше всего расшатывались нервы. По утрам ныло сердце, в обед страдал желудок, вечером болели ноги. Казалось, вот-вот все должно решиться, но немой вопрос «Что делать дальше?» заставлял замирать душу, ведь никогда раньше ей не приходилось его себе задавать.

День был почти стандартный. Начался так же, как и предыдущие дни за все восемь лет, что она училась в академии. Ранний подъем, плотный завтрак, разминка и толкотня в автобусе в час пик до места учебы. Небольшая прогулка под дождем. Кусочек серого неба. Глоток запыленного воздуха. Наконец, деревянные двери здания-памятника архитектуры.

Внутри длинный коридор, полутемный, полусонный, в котором вполне могли завестись и прижиться привидения. Потом большой и светлый зал со спертым воздухом, впитавшим в себя пот тысяч студентов, которые занимались здесь каждый день. А затем тренировки, прыжки, фуэте и многое другое, что изнуряли до изнеможения. Опять нужно было демонстрировать легкость и четкость выверенных движений, вновь мучить тело с целью восхитить чужие взгляды, снова пытаться передать красоту через боль и терпение. Этот день отличался только одной маленькой деталью – наличием экзаменационной комиссии, состоящей из важных людей в театральной сфере, от степени восхищения которых во многом зависела дальнейшая судьба выпускников.

Девушка выглядела уставшей и понурой, но осанку это никак не портило и не могло испортить, словно в позвоночник влили сталь и зафиксировали в идеальном положении, рассчитав совершенный баланс. Она ехала в автобусе, битком набитым такими же уставшими и недовольными жизнью людьми, поэтому в транспорте царила депрессивная атмосфера. Татьяна стояла на площадке, предусмотренной для колясок и пассажиров с ограниченными возможностями, и глядела в запотевшее окно.

По стеклу снаружи хлестал небольшой, но очень неприятный дождь, холодный, моросящий и угнетающий. Впрочем, Татьяну в таком настроении угнетало все: недовольные и оттого мало красивые лица попутчиков, объемная и еле передвигающаяся в сжатой толпе фигура кондуктора, смешанный запах дезодоранта, пота и алкоголя рядом стоящего мужчины. Бесил даже компьютерный женский голос, объявляющий остановки. Он казался слишком искусственным, неискренне вежливым и ненатурально спокойным для такого неприятного вечера.

Наблюдая за мелкими каплями, которые образовывали из плоскости стекла шероховатый орнамент, Татьяна вспоминала, как готовилась к выступлению на экзамене. Как стояла под дверью зала и пыталась усмирить сердце, которое в панике выбивалось из грудной клетки перед важнейшим испытанием. Как влетали в прыжке высокая и воздушная Муравьева, затем ловкая и быстрая Даша, потом она, хрупкая и дрожащая.

Их было пять человек, все морщинистые и седые. Уставшие и пустые лица сохранили навсегда отпечаток изнурительной и в то же время одухотворенной работы в балете. Все сидели ровно, смотрели прямо, молча ждали, когда она начнет. Их равнодушные взгляды обжигали. Каждый являлся авторитетом в балетной сфере, некоторыми она восхищалась, тем, какими они были в молодости и как танцевали на главных площадках страны и мира. Но теперь она видела перед собой только старческие лбы, жилистые руки, обвисшие щеки, впалые глаза. Жизнь потихоньку утекала из них. И почему они должны определять ее судьбу? Каждый принял такой усталый вид, будто и забыл, что значит жить.

Первый прыжок дался несложно, но ноги становились ватными, чуть не сломавшись на приземлении. Затем фуэте. Муравьева справилась превосходно. Устремила длинную изящную ногу вверх, обернулась и упорхнула в дальний угол. Сердце Татьяны забилось в такт аплодисментам, которыми разразилась комиссия после Муравьевой. За ней повторила то же самое Даша. Настал черед Татьяны.

Она оторвала онемевшую ногу от земли, подтолкнула себя вперед и хотела вспорхнуть как Муравьева, но с грохотом приземлилась на гладкий пол, как неоперившийся цыпленок. Девушка поймала испуганный взгляд Муравьевой, услышала краем уха, как цокнула губами Даша. Потом взглянула на испещренное морщинами лицо Афанасия Семеновича Прохорова, ректора академии, сидевшего в центре комиссии. Уголки опустились недовольно вниз на пару миллиметров, но тут же язык облизал бледные губы, и кривой рот сжался в легком недовольстве. Остальные члены комиссии смотрели на Татьяну как на камень. И она ощущала себя им. Отвердевшим от стечения времени, закаленным тяжелыми условиями, неподъемным, но легко разрушимым, если бить в определенную точку, валуном. И эта тяжесть не дала ей совершить один прыжок. Ноги словно обмякли. Боль оцепила стопу. Минутная жалость, промелькнувшая в глазах Муравьевой, сковала Татьяне сердце. Но надо было брать себя в руки и продолжать. Она тут же вскочила и под музыку понеслась вокруг. Получилось удовлетворительно.

Кондуктор снова направлялась с задней площадки автобуса к передней, расталкивая пассажиров, словно воду в болоте, отчего Татьяне пришлось прижаться к окну. Она чуть ли не уткнулась лицом в грязное стекло, но удержалась за поручень. Со спины ее прижало высокое тело, приятно пахнущее, на удивление девушки. В поручень уперлись две длинные руки, обогнув ее с обеих сторон. Подбородок удобно расположился в неглубокой выемке Татьяниной кашемировой шляпы и слегка давил на макушку. Она захотела высвободиться из непреднамеренных объятий, но парень сделал это раньше. Он оттолкнулся от поручня и вернулся в прежнее положение, негромко произнеся поверх шляпы улыбчивое «Простите». О том, что парень улыбался и что это был именно парень, а не старик, Татьяна поняла по тону и тембру его голоса, тоже показавшегося ей приятным.

Девушка поправила шляпу, кашлянула, поежилась от неловкости и скинула усталость, поведя острыми плечами, которые фигурно выступали сквозь тонкий плащ. Несуществующая женщина объявила следующую остановку, и Татьяна начала готовиться к выходу, от которого ее отделяла добрая дюжина человек, столпившихся на средней площадке автобуса напротив дверей. Но сначала требовалось выбраться из своего уютного уголка.

Придерживая широкополую шляпу, которая норовила слететь с головы при каждом удобном случае, Татьяна повернулась кругом. Парень стоял лицом к ней, прижавшись правым боком к поручню и обвив его одной рукой. В другой держал смартфон и читал, улыбаясь. Худой и длинный, он носил серую куртку спортивного стиля из плащевой ткани и джинсы, темно-синие, с легкими потертостями, но не специально воссозданными дизайнерами, а теми самыми, которые образуются, когда одежда занашивается годами. Клочок русых волос на макушке торчал врастопырку, выбиваясь из остальной массы тоже не особо уложенных волос, но хотя бы более-менее примятых к голове. На лице из-под бледной кожи вылезала двухдневная небритость, при этом отдельные волоски выпирали сильнее. В мочке правого уха блестел плоский стальной круг. Татьяна в мгновение ока оценила и осудила его неряшливость и непростительное равнодушие к внешнему виду, но пахло от него приятно, чем-то ментоловым и хвойным. Она одарила парня высокомерным взглядом, хотя с ее небольшим ростом трудно было смотреть на эту дылду свысока.

– Вы выходите? – почти с претензией спросила девушка, дав понять, что нужно уступить.

Парень спокойно поднял на нее улыбчивые глаза и ответил:

– Я вас пропущу, – а сам остался неподвижен, как гора, которая никогда не идет к Магомеду.

Он без всякого стеснения разглядывал Татьянино личико с тонкими чертами, вздернутым носиком, маленьким ротиком и крупными миндалевидными глазами, обвитыми густыми пепельными ресницами. Тонкая искусственная линия бровей поднялась в выражении недоумения и недовольства. Девушка рассчитывала на то, что он прижмется сильнее к поручню и освободит ей хоть капельку места, все-таки автобус почти приехал на остановку, но парень только улыбался. Татьяна заежилась, возмущаясь в душе таким нахальством и нерациональностью. Она ведь попросту могла не успеть выйти в нужном месте, а тащиться целый квартал по подворотням в такое темное и зябкое время ей совсем не хотелось.

– Позвольте, я пройду, – с раздражением настояла девушка и попыталась ступить вперед одной ногой, чтобы заставить его подвинуться.

– Пожалуйста, проходите, – вежливо и, как ей показалось, нагло улыбнулся парень и лишь слегка повернулся боком.

Татьяна поняла, что лучшего уже не добьется, и двинулась вперед, вынужденно прижимаясь к парню и задевая полями горчичной шляпы его подбородок, что, казалось, совсем не доставляло ему неудобств. Шляпу пришлось придерживать, поэтому девушка отпустила поручень. По закону подлости в этот самый неподходящий момент кондуктор двинулась в обратную сторону. И раздвинула людей так, что они волной наклонились вбок и прижали парня к Татьяне, а ее – к окну. При этом он по-рыцарски одной рукой аккуратно обхватил голову девушки сзади, чтобы она не ударилась о стекло, а вторую подставил под удар о поручень за ее спиной. И это оказалось очень кстати, но Татьяне стало неловко.

Она покраснела и не хотела, чтобы рыцарь это видел. Как только волна прошла, парень выпустил девушку из объятий и развернул, выдвинув тем самым вперед, а себя загнал в бывший Татьянин уголок. Она немного опешила и медленно направилась к двери, забыв его поблагодарить. Ее еще возмущало его фамильярное поведение. Но на душе немного посветлело. Мир перестал казаться несправедливым и жестоким. Тяжесть с плеч свалилась на пол автобуса и уехала вместе с ним, а Татьяна, оказавшись на остановке, неспешно отправилась домой по мелким лужицам и мокрому асфальту.

Сырой воздух обдувал лицо, румяня щеки. Невысокие каблуки мерно стучали по тротуару, отбивая марш возвращения домой. Мимо пробегали еще десятки каблуков, платформ и плоских подошв, оставляя мокрые, тут же расплывающиеся, следы на тротуаре. Татьяне хотелось как можно дальше оттянуть время, чтобы как можно дольше избегать неприятного разговора с матерью. Поэтому она шла медленно, едва передвигая тяжелыми ногами, и с жадностью дышала холодом, дабы остудить разум и пожар в душе, который подобно лаве оставлял после себя выжженные окаменелости.

Сегодня был важный день, но Татьяна его провалила. Она старалась изо всех сил. У нее болели ноги, болели руки, спина и шея, но больше всего сердце. За мать. Девушка боялась даже представлять, как она будет расстроена. Мама ведь так в нее верила. Но чем больше мама верила, тем больше Татьяна ее подводила. Девушка всеми силами старалась оправдать ее ожидания и до последнего года это получалось.

Вся ее жизнь пропиталась балетом. Мать специально, еще в далеком детстве, оборудовала Татьянину комнату станком и подходящим половым покрытием, чтобы та не отвлекалась ни на что другое. Дочь усердно занималась в академии, после по вечерам в своей комнате и даже по выходным, забыв о том, что у нее так и не было нормального детства. В качестве компенсации ей нравилось смотреть мультфильмы, которые девочка ставила фоном для занятий. Мультики не всегда были детские, но за счет анимации, кукольности или рисованности казались сказочными. Это помогало абстрагироваться.

Перед самым домом майское небо грозовыми тучами снова спустилось на Татьянины плечи, еще больше придавив шею, отчего ощущения ломоты и боли пробежали по всему телу. Перед тем как войти в подъезд, девушка взглянула наверх, откуда серебристыми каплями спускалась накопившаяся за долгое путешествие облаков влага. «Откуда, интересно, этот дождь? Собран там, а рассыпается здесь. Возьми меня с собой в следующий город!» – подумала она и улыбнулась тому, что может почувствовать вкус дождя, пришедшего из далеких краев, в которые она, скорее всего, никогда не попадет. Так пахла свобода.

Ей не хотелось возвращаться в реальность, но дверь подъезда изнутри отворилась. Сначала раскрылся зонт, за ним появилась женщина в пальто. Татьяна успела проскочить, пока дверь не закрылась.

– Ну, как все прошло, Куколка? – с горящей надеждой в глазах спросила мать, вынырнув в прихожую из кухни, как только захлопнулась входная дверь.

Худое лицо блестело от тонкого слоя маски, краешки которой уже подсыхали и отклеивались от кожи. Домашнее цветастое платье свисало до колен, чуть развеваясь, а мордочка львенка на носке пушистого тапка слегка подрагивала – женщина нервно топала ногой. Платье накрывал фартук, испачканный во всем том, что когда-либо находилось на кухне, но больше в муке.

Татьяну тут же одурманил пряный запах выпечки. Она сняла шляпу траурно, как это делают актеры в театре при получении прискорбной вести по сценарию, и опустила голову. Сердце колотилось со второй космической скоростью и очень стремилось выскочить из груди. Девушка вся сжалась от предвкушения ужасного и не могла поднять взгляд на мать, которая, начиная что-то подозревать, сверлила ее округленными серыми глазами, всегда казавшимися влажными, но сейчас особенно.

– Удовлетворительно, – с тяжелым вздохом призналась Татьяна.

– Как?! – опешила мать, будто совершенно не была готова к такому повороту событий. Она развела руками в воздухе, из-за чего мука осыпалась на пол. – Это, несомненно, все эта Сурканова! Подлюка, которая меня всю жизнь ненавидела. Она придиралась? Что она сказала?

– В том-то и дело, что ничего, – Татьяна пустела на глазах.

– Вот овца старая! – крикнула мать с досадой, хлопнув ладонями о бедра.

Теперь к муке с рук добавился толстый клуб муки с фартука. Все это тоже со временем осело на пол и немного на пепельные волосы Татьяны, но она этого не заметила. На волосах матери, выкрашенных до угольного, белый песок смотрелся как перхоть.

– Я уверена, что это все она. Как я надеялась, что ее там не будет. А Прохоров что?

– Тоже ничего.

– Ну, он-то как мог промолчать? – мать еще больше округлила глаза в недоумении, но потом цокнула губами. – Тоже мне, маразматик конченый! Поди, уже совсем не соображает. Кто его там держит до сих пор?

Мать всегда говорила очень выразительно, с большим чувством, чем испытывала на самом деле, любила подчеркивать свои эмоции анахронизмами либо пафосными фразами. Театральность проявлялась в каждом резком жесте или мимике. Это настолько вжилось в ее характер, что перестало быть сценичностью и стало повседневным поведением. Сейчас она тоже говорила громко, четко расставляя ударения и выдерживая паузы, на оскорблениях повышала до тонкого голос, чрезмерно закатывала глаза и стискивала зубы.

Татьяна молчала с повинной, стоя у двери, не раздеваясь, сжимая шляпу в тонких пальцах. Мама все равно ее оправдывала, хотя она была этого недостойна, а члены комиссии не заслужили таких оскорблений. Девушка знала, что рано или поздно эти оправдания превратятся в разочарования. От боли на глаза навернулись слезы, но она до бледноты сжала губы, чтобы ни одна слезинка не вытекла.

В негодовании мать ударила белой пятерней по макушке, оставив там жирный мучной след, вторым ударом смахнула все это снова на пол, а после третьего заплакала. Татьяна кинулась ее обнимать, бормотать что-то нечленораздельное, лишь бы говорить, но ничего толкового и утешительного сказать не могла, потому что все действительно выходило печально.

– Все прахом! Эти старые маразматики загубили мою дочь! Лишили ее будущего! – между всхлипываниями восклицала мать, держась руками за голову.

– Ну, маам, ну, что ты? – тоже рыдала Татьяна. – Это же всего лишь оценка! Главное, я сдала этот экзамен. Все будет хорошо.

А в голове у нее проносились обратные мысли: «Нет, это конец! Это кончина!».

– Не будет! Будешь, как мать твоя никчемная, растить за гроши чужие таланты.

У Татьяны от этих слов сердце в крови задыхалось. Но не потому, что мать предвещала ей несчастное будущее, а потому, что больше сожалела о собственном прошлом, считая его неудачным. Дочь была ее последней надеждой, воплощением детской мечты, которой, как оказалось, не суждено сбыться.

С малых лет Татьяна старалась изо всех сил, чтобы мама гордилась и радовалась ее успехам. И мама радовалась. Вкладывала душу и всю свою энергию, лишь бы дочь танцевала и не отвлекалась ни на какие проблемы. Она ведь воспитывала ее одна. Отца никогда не было, словно и не существовало. Мать о нем не говорила, а Татьяна давно перестала спрашивать.

У мамы замечательно получалось заменять обоих родителей, и лучшую подругу, и быть вообще всем для дочери. Она много работала, мало отдыхала, занималась с Татьяной балетом дома, старалась исполнять все девчачьи прихоти. После назначения на должность директора танцевальной студии у нее стало еще меньше времени. Пришлось нанять домработницу, которая приходила два раза в неделю и убиралась, стирала, ухаживала за цветами, чтобы Татьяна всегда жила в чистоте и уюте. Ей оставалось только учиться и стать лучшей, а она и этого не смогла. Она не представляла, что и как теперь будет.

– Прости, прости, Куколка! Что я несу? – опомнившись, залепетала мать и погладила руку дочери на своем плече. – Все будет хорошо. Ты же у меня умница.

– Конечно, мам, – всхлипнула девушка. – Я еще всего добьюсь, вот увидишь. Я буду стараться еще сильнее. И стану еще лучше.

– Да, да, конечно, – мать звучала удрученно, будто не верила ни единому слову. – Давай, что ли, чай попьем. Твой любимый пирог уже готов.

Дальше она все делала молча. Методично и ловко вынула пирог из духовки, легким движением ножа разделала его на равные доли, выставила тарелки с розочками на стол и на каждую плюхнула по куску. Горячий аромат лимона заполнил кухню. Цитрус приободрил обеих и придал уюта грустному вечеру. Слезы вскоре высохли, но осадок все равно остался. Каждая в глубине души расстраивалась из-за того, что огорчила другую. И каждая нелепо это скрывала. Было тяжело разговаривать, поэтому они долго жевали и часто запивали пирог японским жасмином. А потом быстро разошлись по своим комнатам. Татьяна еще долго ворочалась перед тем, как уснуть.

Она с тревогой думала о будущем, которое представлялось большим темным пятном –нельзя было выделить ничего конкретного. Девушка крутила в руке белую фарфоровую статуэтку юной балерины с ее лицом. Мать отлила ее на заказ и подарила, когда дочь поступила в академию. Татьяна хранила ее как реликвию, постоянно протирала и разговаривала с ней, когда было не с кем поговорить. Но теперь сказать ей было нечего, даже фарфоровой себе. Уголек надежды, что старания и труд все перетрут, совсем истлел в душе, погашенный окончательно сегодняшними слезами.

Татьяна прокручивала в голове, как тренировалась перед экзаменом Муравьева, которой прочили великое будущее в балете. О ней ходило множество слухов и, казалось, все они были неправдой, но одно про Муравьеву было ясно: она талантлива и обожает балет. В каждом ее движении сквозила радость и легкость. Татьяна всегда восхищалась ее изящностью, прыткостью и гибкостью, всегда с восторгом смотрела на то, как она танцует. Хотя знала, что даже Муравьевой балет дается нелегко.

Девушка от природы имела среднюю комплекцию и высокий рост, но морила себя диетами и тренировками и к выпуску стала изящнее и утонченнее всех остальных. Она пропадала в зале и действительно наслаждалась, когда делала очередное фуэте. И будто не нуждалась ни в какой поддержке. Все считали ее высокомерной, и высокомерие порой проявлялось в холодных фразах или замечаниях другим. Но Татьяна полагала, что Муравьева стала такой от усталости и одиночества. Друзей у нее не было. Все ей завидовали и недолюбливали, считали, что она смотрит на них свысока. Вела она себя отстраненно, все свободное время тренировалась, вечеринки пропускала, разговаривала неохотно. Впрочем, одного ее таланта было достаточно для того, чтобы нажить немало врагов.

Такой в том числе была подружка Татьяны – Даша Семенова, первая девочка с которой она познакомилась в академии. Татьяне всегда казалось, что Даша тратила на ненависть к Муравьевой гораздо больше сил, чем на тренировки, что и мешало ей стать лучше. Однако она тоже была хороша, порой великолепна в танце и отдавалась этому полностью. В отличие от Татьяны.

Она им даже не завидовала – настолько низко сама себя оценивала как балерину. Девушка искренне восхищалась другими и каждый раз убеждалась, что никогда так не сможет. Порой Татьяне казалось, что Даша дружила с ней только потому, что она ни в какой степени не могла составить ей конкуренцию. Но слепая вера и любовь матери долго оставляли Татьяну в уверенности, что она добьется успеха, поэтому ни о чем другом, кроме балета, она даже не помышляла.

Девушка ворочалась до четырех утра, боясь завтрашнего дня, хоть календарно он уже наступил. Она боялась заснуть и еще больше боялась проснуться, как будто знала, что очнется в другой реальности. Но время шло неумолимо, как и жизнь. Сознание отключилось само. И наутро пришлось снова просыпаться, снова делать привычные вещи, снова готовиться к экзамену, репетировать свою партию в выпускном спектакле. Все продолжалось. Будто как раньше. Только внутри становилось паршивее.

Весь следующий день заняли репетиции. Все те же самые, выученные до автоматизма движения, пируэты, прыжки. У Татьяны кружилась голова. Болели ноги. Ломило запястье. И все тело сопротивлялось этому насилию над собой, которое у зрителей вызывало восхищение. А все было ради этого восхищения. В первую очередь, ради восхищения матери, когда она будет сидеть в зале и гордиться дочерью, танцующей в центре сцены. Татьяна на мгновение снова впала в старые мечтания, но мираж тут же испарился, и возвращение в серую действительность закончилось очередным падением. Вместо восхищения Татьяна получила только злые взгляды сокурсников и презрительный от преподавателя, ибо им теперь всю партию пришлось начинать заново. Так и тянулись дни.

Девушка ощущала себя все слабее и слабее. Ноги отказывались ее слушать. Она смотрела на сокурсников и еще больше впадала в уныние. Впереди всех танцевала плавная и воздушная Муравьева, которая в движении не замечала никого вокруг. Сразу за ней кружилась подгоняемая злостью Даша, которая старалась выпятить всю себя в попытке показать собственное превосходство, но это только портило ее движения. Остальные танцовщицы и танцовщики пыхтели в поте лица, порой стонали от боли, но не забывали смеяться и разговаривать о самых обычных вещах, которые волнуют всех молодых людей в возрасте восемнадцати лет. У каждого из них была своя жизнь. У Муравьевой вся жизнь была один сплошной балет, но она не чувствовала себя ущербной от этого. А Татьяна чувствовала.

В ее жизни после балета ничему другому тоже не оставалось места, хотя она имела друзей. Больше всего общалась с Дашей, а та познакомила ее с близняшками Верой и Лизой. Обычно вчетвером они и проводили короткий досуг, который выпадал на каникулы, если Вера и Лиза не гуляли с какими-нибудь парнями, которых меняли как перчатки. Даша могла говорить о балете бесконечно. Большую часть их разговоров Татьяна либо выслушивала завистливые оскорбления Муравьевой, непутевые замечания к ее технике, характеру или внешнему виду, либо погружалась в Дашины мечты о Большом театре, которые проецировала и на себя. Но по дороге домой, толкаясь в душном автобусе, она быстро возвращалась в реальность, серую, жестокую и нетерпимую к слабости.

И если раньше Муравьева вдохновляла Татьяну на более усердную работу, то теперь только усугубляла ее фрустрацию. С каждым разом репетиции становились все сложнее и скучнее. Она почти ни с кем не разговаривала, делала вид, что растягивается или повторяет движения, но на самом деле халтурила, пытаясь мысленно абстрагироваться от всего того, что столько лет окружало ее. Мать заметила уныние и подавленность дочери, старалась вывести на откровенный разговор, готовила ее любимые блюда, даже кричала, но в итоге тоже сдалась. Татьяне требовалось время, которого у нее не было.