22 шага назад

Пролог. Шут.

Шут — нулевой аркан.Он не вписан в порядок. Он в начале и в конце. Он идёт, не зная дороги, — но верит, что земля под ногами появится. Это не глупость. Это свобода. Это момент, когда ещё всё возможно. Это шаг — в никуда.

Зимний сад был почти мёртв.

Когда-то под этим куполом, запотевшим от времени, цвели магнолии — белые, тяжёлые, как шёлковые платья покойной прабабки. Лимоны золотились среди глянцевых листьев, а в тени каменных колонн прятались орхидеи — капризные, бархатные, выведенные с той же тщательностью, с какой вышивают гербы на фамильном серебре. Теперь же — только голые лозы, цепляющиеся за ржавые решётки, мёртвые горшки с потрескавшейся землёй и запах. Плесень, кислые яблоки, прошлое.

Аврора сидела на плетёном кресле с облезшей обивкой — когда-то зелёной, теперь грязно-болотной — и вертела в пальцах письмо.

Печать была уже сорвана (воск тёмно-красный, с оттиском фамильного перстня — «A. R.»). Бумага мятая: она сжимала её в кулаке, потом разглаживала ладонью, потом снова скручивала в узкий жгут, будто пыталась выжать из этих строк другой смысл. Внутри — ровный, выученный до автоматизма почерк отца:

«Ты обручена с Регулусом Блэком. Свадьба через месяц.

Прими это с достоинством.

Не поднимай истерики. Это для твоего же блага.»

Она засмеялась.

Не истерически — нет. Смех был лёгкий, чистый, почти звонкий, как хрустальный колокольчик на шее кошки в детской сказке. Он залился под стеклянный купол, отскочил от запылённых стёкол, ударился о мраморный фонтан без воды и вернулся к ней эхом — уже чужим, холодным. Она смеялась так, как смеются сновидящие, осознав, что всё это — сон. Что это чья-то нелепая, почти оскорбительная шутка.

Регулус Блэк.

Какое смешное, забытое имя.

Она прикрыла глаза — и он возник перед ней, как тень от лампы: мальчик с зализанными волосами, всегда на полшага позади своего брата. Пустые глаза, будто выцветшие на солнце. Блэк, чья семья выжигала своих на гобелене, как пятна. Пожиратель смерти — или почти.

Аврора резко встала. Длинная юбка (чёрная, траурная — мать умерла три месяца назад) хрустнула по кафелю, будто лёд. Она сунула письмо в карман (пальцы дрожали? Нет, просто холодно) и направилась в дом.

Туда, где ждал отец.

Туда, где уже, наверное, знали.

Туда, где её будущее уже было решено — без неё.

А зимний сад остался позади — мёртвый, как её несбывшиеся мечты.

— Ты уже знаешь, — сказал отец, не отрываясь от бокала.

Он сидел у камина, как всегда — сутулый, в мундире, который висел на нём, словно на вешалке. Золотые галуны потускнели, бархатный воротник вытерся до ниток. Он носил его по привычке, а не по делу — давно уже не было ни балов, ни приёмов, где требовался этот наряд. Его руки, усыпанные перстнями (фамильные, с тёмными камнями — один даже с трещиной), лежали неподвижно на подлокотниках. А глаза… Глаза смотрели не на неё, а сквозь неё — в какое-то далёкое прошлое, где семья Розье ещё значила что-то.

— Это шутка? — тихо спросила она.

— Нет.

Он сделал глоток. Вино — тёмное, густое, последние бутылки из погреба — оставило на его губах багровый след.

— Регулус из благородной семьи. Ваш союз — шанс восстановить честь нашего имени.

— Насколько всё плохо?

Она подошла ближе, но не села. Стояла, впиваясь ногтями в ладони.

Он молчал. Потом поднял глаза — и впервые за этот разговор действительно увидел её.

— Мы теряем поместье. Артефакты. Я получил последний счёт от Гринготтса.

Пауза. Огонь в камине резко треснул, выбросив искру.

— Нас могут объявить банкротами.

— И ты решил… продать меня?

Он пожал плечами — жест странно легкомысленный, почти подростковый, будто они говорили не о её жизни, а о проигранной партии в шахматы.

— Я решил спасти тебя.

— Себя, — сказала она.

Он не ответил.

— А если я откажусь?

Эти слова не прозвучали громко. Они не были криком. Но в комнате похолодало. Огонь в камине потрескивал — как будто сдерживая дыхание.

Отец поставил бокал. Медленно. Словно обдумывая каждое движение.

— Тогда я отдам Тео. В Дурмстранг. Или к сестре твоей матери в Болгарию.

Он глотнул вина.

— Без денег. Без защиты. Он слаб. Ты ведь знаешь.

Тео. Её младший брат. Худенький, бледный мальчик, который до сих пор боялся темноты. Который прятал под подушкой её письма из Хогвартса.

Аврора смотрела на отца, не мигая.

Потом развернулась и ушла.

Не хлопнула дверью.

Но в доме Розье что-то сломалось — и все, даже старые часы в холле, замолчали, будто понимая: это уже не ссора.

Это война.

***

Зеркало в её спальне было закопчено временем.

В его потускневшей глубине отражалась не она — а призрак бабушки, мёртвой уже восемь лет, но не покинувшей эти стены. Лицо — изваянное из морщин и гордости, с тонкими, будто вырезанными перочинным ножом чертами. Губы сжаты в нитку, взгляд неумолимый, как декабрьский иней на окнах. И голос — не голос, а отзвук, шелест сухих листьев под ногами:

«Ты всё равно пойдёшь по этой дороге. Вопрос не в том — пойдёшь ли. А в том, на своих ли ногах.»

Аврора сжала кулаки, но не ответила. Призраки не ждут ответов — они ждут подтверждения.

Поздно ночью, когда дом затих, будто притаившийся зверь, она опустилась на колени перед старым сундуком у изножья кровати. Дубовые доски скрипели под её пальцами, словно неохотно расставаясь с тайнами. В глубине, под слоями пожелтевших кружев и потускневших шёлков, лежала бабушкина колода — перевязанная тонкой серебряной лентой, заклятой на открытие только в одиночестве.