7 глава

Эльза. мне плохо

Мне было плохо.

После потери мной брата Питера, который уехал по морю на корабле в надежде быстро разбогатеть, я ощущала себя полностью опустошенной. Меня бросили как ненужную использованную игрушку. Еще никогда в своей жизни я не сталкивалась с таким отчаянным состоянием.

Хотя, мы всегда были никому не нужными сиротами. Но ... у меня всегда был он. И это были мы. А теперь только я, а у меня - никого...

Он, конечно, обещал вернуться, но я знала, что мы больше не увидимся...

Нет, он самый сильный, честный и порядочный (насколько это возможно для воришек) - свой внутренний кодекс у нас все же имелся. Питер с детства учил меня помнить о главном для себя и нас и не предавать свой внутренний компас и принципы.

Поэтому мне так тяжело сейчас. Один из главных принципов, который твердил он мне всегда, успокаивая, "я с тобой навсегда". Наше навсегда закончилось. И эта рана будет саднить долго.. Нет на всей земле той травы, которую бы можно было приложить к этой ране. Или микстуры,выпив которую станет легче - хотя, я могу просто быть неграмотной и чего-то не знать. Вот бы пойти учиться! В настоящую школу... Но это невозможно для меня. Если только Питер реально вернется и оплатит мне ее... Но он не вернется...

Жизнь в кнайпе /немецкой таверне/ «У старого пирса» сначала казалась спасением. Питер перед отъездом снял мне в ней комнату на год. Как ему удалось найти на это деньги, даже думать не хочу. Несмотря на оплату хозяйка относилась ко мне как к мусору, взяла меня на побегушки — мыть полы, подавать эль, чистить посуду. Мне было двенаддцать, и первые три месяца я чувствовала хоть какую-то опору: крыша над головой, миска похлебки вечером, свое место для сна.

Но это был интересный кнайп, тут девушки ждали своих клиентов, сошедших с кораблей и просто загулявших от своих семей (да, мы жили в строгой стране со значительной ролью религии, но тем сильнее было подпольное сопротивление ей, а пьяный человек вообще способен на все). Я была тенью, старалась быть незаметной, и у меня получалось.

Всё изменилось, когда посетители, обычно лишь бросавшие на меня равнодушные взгляды, стали задерживать их дольше. Сначала это были «случайные» прикосновения, когда я пробиралась между столами с подносом. Потом откровенные щипки, грубый смех. Я жаловалась девицам, которые работали тут. Сара, самая старшая, поначалу отчитывала наглецов и прятала меня на кухне. Но постепенно и их защита ослабла. Однажды, оттащив от меня пьяного возчика, Сара с раздражением сказала: «Хватит ребячиться. Глянь на себя — уже не ребенок. Пора и делом полезным заниматься. А то кормят тебя даром что ли?». В её глазах я увидела не злость, а усталую покорность. Так жили все. Таков был порядок.

Ещё месяц я пыталась существовать в этом кошмаре. Отбивалась, пряталась, но давление нарастало. Хозяйка начала намекать, что «пора отрабатывать кров». Я поняла: скоро выбора у меня не останется. Питер, уезжая, заплатил Марте за год вперед, веря, что вернется раньше. Я знала, что забрать эти деньги невозможно, а защитить меня некому.

Однажды на рассвете, я завернула в тряпицу свою единственную смену портов, старую кофту брата и краюху хлеба, украденную с вечера. И исчезла.

Я побежала не в город, а к старой заброшенной мельнице на окраине, а оттуда — в лесную чащу. Там, под корнями вывороченной бурей сосны, недалеко от реки, была наша с Питером детская тайна — землянка, которую он построил для нас когда-то. Вход зарос крапивой и ежевикой. Внутри пахло сырой землей и грибами. Зато здесь было безопасно. Никто не знал об этом месте.

Денег у меня было несколько медяков, найденных когда-то под таверными лавками. Зарабатывать я не умела ничего. Голод стал постоянным спутником. Но я вспомнила про церковь Святой Анны недалеко от пирса. Туда я и пошла.

Церковь стала моим вторым убежищем. После служб монахини раздавали бедным похлебку и хлеб. Я приходила регулярно, тихо садилась в уголке, получала свою порцию. Старая слепая монахиня, сестра Агата, как-то обратила на меня внимание. Услышала, как я шепотом пытаюсь прочитать надпись на иконе. «Ты грамоту знаешь?» — спросила она. «Немного… брат учил», — соврала я. Питер знал лишь буквы. Но сестра Агата, бывшая когда-то просвирней, взялась меня учить. «Ум — тоже дар Божий, его нельзя зарывать в землю», — говорила она.

Учеба стала спасением для души. Я ловила каждое слово. Буквы, склады, потом простые тексты из псалтыря. Чернил и пергамента не было, я выводила буквы палочкой на утрамбованной земле в землянке, повторяя уроки. Через год я уже читала достаточно бегло, а через два — могла написать простой текст. За это сестра Агата тайком от настоятеля давала мне немного еды «для ума» — яйцо, кусок сыра.

Умение читать и писать в нашем городишке было редкостью. Сначала я просто писала под диктовку сестры Агаты письма для бедняков к дальним родственникам. Платили гроши или едой. Но слух о «девчонке у церкви, что письма составляет» пошел.

Ко мне осторожно начали обращаться мелкие торговцы, ростовщики, ремесленники. Нужно было составить деловой договор, записать долг, написать весточку поставщику в соседний город. Я брала мало, но аккуратно и честно. Обзавелась чернильницей, гусиным пером и стопкой дешевой бумаги. Моим «кабинетом» была паперть церкви в хорошую погоду или угол в трапезной, когда шёл дождь.

Всё это время я жила между двумя мирами: церковью, где находила пищу для души и ученье, и землянкой, где ночевала. Но сердцем я всегда была там, у пирса. Я представляла, как Питер прибывает на пирс- разбогатевший или все такой же, побитый или окрепший , но главное, что он вернестя и снова меня обнимет и все снова будет хорошо. Я верила, что он вернется и заберет меня.

Проходили месяцы, годы. Питера не было. Моя жизнь стала серым, но устойчивым существованием: ночлег в землянке, работа у церкви, постоянное, выматывающее ожидание. Я научилась скрываться, быть невидимой, выживать. Но внутри росла тихая, ледяная пустота. Я держалась только за хрупкую нить надежды и за умение складывать буквы в слова — единственное, что по-настоящему принадлежало только мне.