А у вас не так?

Глава первая. Знакомство.

Парнишкой был худоватым, хотя, напротив, ел достаточно, весьма достаточно, чтобы не быть худым. Алкоголь употреблял редко, утверждая, что это вредит его здоровью, которое и без того его нет-нет, да и подводило. Поразмышлять любил о делах тревожных, делах насущных, только о "сердечных" делах предпочитал молчать с иными, а самим с собой - хоть часами напролёт.
Думаю, достаточно пока. Так с наскоку-то и не расскажешь всего, а по ходу дела, так сказать, по мере необходимости, немного целесообразнее и интереснее. Важно только упомянуть, чтобы было понятнее, что звали его Лука.
Начать предлагаю с того, что пару лет назад между нашей страной и соседней произошёл конфликт, который по сей день и длился. Сегодня, в эпоху перемен, либеральных взглядов и всеобъемлющей силы интернета, бытует много мнений, да так много, что на каждого найдется своя правда, а на каждое мнение найдется подтверждение, неоспоримый факт, что от чего не оттолкнись, на чью сторону не встань, чей поступок не поддержи - будешь несомненно прав. Время нынче такое. "Какие времена - такие и нравы" - небезызвестное выражение.
Луке было 30 - 35 лет отроду, жил он, в обычном для Сибири, провинциальном городке "Н". Городок "Н" так называется только от того, что его название никак не влияет на суть происходящего, по-этому и отвлекаться на оное не будем.
Провинциальный, серый городок, в который, по моде нынешних регалий, стекались людины со всех близлежащих, и не очень, сел, деревень и поселений. Здесь люди пытались найти себе пристанище, новую "малую" Родину, а кто имел более низменные, приземлённые цели - занимался поиском работы или учебы, жилья и возможности хоть как-то жить, потому что на селе нынче приходится лишь выживать, как бы это обидно и печально не звучало. Всякий, сравнивая оплату труда, находил для себя выход, дескать, в городе лучше, делая выбор, в сторону внутренней миграции, но, необходимо заметить, что предпочтение, в большей степени, исходило, отнюдь, из экономических побуждений. Да, факт есть факт, что поделаешь.
Капитализм - загадка для нашего человека, которую вряд-ли, когда либо, удастся осилить. Пришедшее извне - родным не станет, рождённое у нас - никак не прорастёт. Примерно так мы и скребёмся, вошкаемся, трёмся, кручинимся из года в год, из века в век, да конца тому не видно.
Из вышеизложенного становится ясно, что Лука думает обо всём, о разном. Ему кажется, порой, что ответы на всё всем давно ясны и ему известны, но, как только наступает ночь, как только мир весь замирает, тот час же будто бурной горной рекой Алтая, неспокойной и холодной, бешеным потоком сбивает его с ног мыслями, идеями и противоречиями. Этот поток - сама жизнь, которая так многогранна и неведома нам до сих пор. В продолжении метафоричности, справедливо сказать, что какой бы суровой не казалась река, каким бы бесконечным не виделся поток её, стремящийся войти в воды Катуни, в конце пути своего вода обретает покой: течение замедляется, шум замолкает и тихой сапой, достигая мирского умиротворения, в гармонии со всем, что её окружает, вода, наконец, достигает своего долгожданного покоя. Этот путь и есть опыт, который несёт каждый по жизни в своих руках, на своих плечах, да хоть, даже, в карманах, это не так важно, и то, с чего начался этот путь, предопределяет и остановку в середине этого пути, и его исход. С горной местности, со скалистых великанов, по которым передвигаются козлы, а в каменистых породах ютятся змеи, ящерицы и всякая мелкая тварь, со снежных вершин, на которые не ступала нога человека, с девственной красоты диких и нетронутых человеком мест, незыблемо и беспечно, Чуя попадает в лоно степной природы, путь которой постепенно переносит нас к обжитому человеком пространству. Там, где прошел конь со скакуном бравым, где повозка, груженная до земли, с обозом, запряжённая лихой тройкой вороных, пробороздила просторы - будет дорога. Где остановка, ночлег, костер, лесной массив, где до реки рукой подать, где растут ромашки, васильки, иван-чай, тысячелистник, клевер, где дышится глубоко и свободно, где птицы заливаясь поют - будет поселок. Где есть это всё, там рождён и я, и Лука, и много нас здесь, и все мы друг на друга не похожи, но ею только и едины - нашей малой родиной. Любовь к ней сродни любви к матери, ведь это чувство не возникает, а рождается с человеком, оно бескорыстно и безусловно, здесь нет места для лжи, обмана, выгоды - это все очень низко, несравненно. Какой радостью наполнен каждый день, час, миг ребенка, который ещё не умеет разговаривать и, толком, не понимает взрослых. Насколько счастлив этот маленький человек, насколько он далёк от социума, насколько он защищён от других взглядов, мнений, предубеждений, отгорожден от боли людской, которая, зачастую, исходит от других таких же. Он любит всё, он любит всех, любовь его велика и неизмерима, она даже неосознаваема ни им, ни другими.

Глава вторая. Макар Васильевич.

Когда Лука ещё был маленьким, лет 12-13, любил он на всё лето уезжать к бабушке с дедушкой в деревню. До города было километров, этак, триста, посему путь был долгий, нелегкий, от того, если уж уехал, то с концами, до самой школы. И это только до районного центра, что поделаешь, конечная, там автобус разворачивался и обратно - в город. У нас всё так: ближе к городу, значит ближе к центру, а там и автобусов больше, они там новее, там и людей больше, и сладостей, игрушек, возможностей. В деревню же ходили автобусы из числа тех, что "ещё походят", продукты привозили в магазин пару раз в неделю, радио брезгливо перешёптывало, будто пережевывало радиоволны с помехами, от асфальта на дороге оставались клочки, как шерсть на бродячей собаке, домики вдоль улицы стояли редко, неровно, скучно и угрюмо для приезжих глаз, эх.
По секрету, я открою тайну. Лука очень любил ездить в эти места, а когда приезжал домой, то с нетерпением считал деньки до следующей поездки на осенних каникулах. Так, от каникул до каникул, он и жил там, и городским парнем его назвать было бы в корне неверно, скорее, рожденным в городе. Он смотрел на это всё иначе, видел все по-другому. Уезжая от городской суеты, он сбегал к деревенской размеренности, неторопливости, спокойствию. И воздух свежее, и снег чище, люди знакомы и приветливы, всё за даром, всё за так. Столбы дыма из печных труб над деревней, стаи ворон, голубей, снегирей и синичек. Всё общее: стада коров и овец, свинарник, речка, футбольное поле, бор, всё общее, и всё твоё. Никто не смотрит на твою одежду, ходи хоть в туфлях, хоть в лаптях, просто будь человеком. Но не тем человеком, который на открытке, фотокарточке или картинке в учебнике, а в широком смысле этого слова. Если не знаешь как это, то, видимо, не узнаешь никогда.
"Вот, на осенние каникулы, как раз-таки, и уехал я погостить. Мама завернула мне с собой бутерброд, два варёных яйца, соль в коробочке из под спичек, пару кусочков хлеба, в газету, вдовесок, термос с горячим травяным чаем со смородиной и листиком мяты, положила это всё в авоську. Которая, как мне казалось, была бездонной. По приезду в район, на автовокзале меня встретил дед, Макар Васильевич. Сухой старичок, жизнью потасканный, приземлённый, повидавший всякого на своём веку, но не потерявший человечности, не утративший любви к жизни, не изживший себя. А когда я звал его, он тут же поворачивался, смотрел на меня, в глазах его было столько доброты человеческой и любви ко мне, такой спокойной, сдержанной, мужской любви. Но когда я смотрел на него за работой или за ездой, когда ему было, попросту, некогда, я видел в его глазах пустоту, они становились холодными и безразличными, в них не было жизни, озорства, да, впрочем, ничего не было. И, даже, в столь маленьком возрасте я понимал, сколько было в его душе боли, шрамов, сколько было на сердце рубцов, насколько тяжело, бывало, давались ему решения, как горестно ему жилось, как глубоко переживания сидели в нём, а самое страшное - как трепетно он это все хранил в сердце.
"Пошла-пошла, но-но, давай же родимая", - крикнул дедушка.
Телега дернулась и рванула вперёд, снег захрустел под копытами Алисы, так дед назвал лошадь, а почему - не знаю. Полозья саней заскрипели, снег полетел с копыт, от животного пошёл пар. Я укрылся, сидел тихо, но крепко держался, не хотелось мне вылететь с саней. Ехали мы в объезд дороги, напрямик, так быстрее было добраться до деревни, да и отведать бабушкиных котлет, которые она уже налепила с утра, хотелось поскорее. Хорошо, что зима только начиналась и было не так холодно, хотя, напротив, снега уже навалило достаточно. К вечеру мы уже были дома.
Может я преувеличиваю, но говорю честно, что любил я это всё, а по приезду любовался и разглядывал каждую мелочь будто бы впервые. А вот и снова предо мной слегка покосившийся забор из штакетника, сгнивший и треснувший, правда, в силу своей старости, стал каким-то темно-серым. Позади него, небольшой полисадник с цветами, которые любила разводить бабушка, на месте оных, теперь лежит куча снега.
"Да, а зима-то нынче что надо, да, внучек? Соскучился по старикам своим? Мы по тебе даже очень", - в широкой улыбке расплылся дед. Я кивнул в ответ, потому что стеснялся всегда и чувствовал себя неловко от этих, как у нас говорят, телячьих нежностей. Дед, не дождавшись толкового ответа, пихнул меня, играючи, в бок.
"Ишь чё, смотри как ожил-то! Внук приехать не успел, а этот его уже колотит, ух, я тебе дам", - бабушка всегда с осторожностью и, я бы сказал, с какой-то излишней настороженностью, реагировала на подобное. Ей казалось, что дед совершенно не рассчитывает силы, не учитывает, что я ещё мал. Хотя мне это очень нравилось, мне казалось, что в этом и выражается наша близость с дедом. Я в этом очень сильно нуждался.
Дом был из елового бруса, построенный ещё отцом деда, коего я не видал, в силу того, что погиб он где-то под Брестом молодым парнем. Жаль его, а вместе с ним ещё 25 миллионов таких же, как и он, что лишены были возможности жить, видеть всё это, строить, любить, творить. Если всех приучили к тому, что был геноцид еврейского народа, то почему никто и никогда не говорит о геноциде советского народа? Русского человека! Честно говоря, тогда я об этом не думал, я ещё не мыслил такими категориями, а рассказы деда о Великих людях того времени слушал очень внимательно, стараясь уловить суть.
На деревянных ставнях красовались резные узоры, синяя краска с годами стала блеклой, потрескалась и отслоилась. Я любил, когда эти оконные врата открыты, в доме становилось намного светлее и уютнее.
Бабушка сказала, что пора заходить, нечего, мол, нос морозить и пошла в дом. Дверь, заскрипев приветливо, пригласила меня войти внутрь, я, заходя, совсем забыл о высоком пороге, споткнулся и еле устоял на ногах, чтобы не упасть. Кухонька была небольшой, в центре её лежал прямоугольный черно-красный ковер с ромбовидными и эллипсообразными рисунками. Комната была полна света, у окна стоял большой стол с расписной пёстрой скатертью. Напротив окна располагалась русская печь, она манила и пугала меня своими размерами, но необходимо отметить, что для русского человека эта печь была не только средством отопления его жилища, но и кроватью, и кормилицей, ведь в ней получалась самая вкусная еда, в том числе, моя любимая уха.
Покушали и легли спать. Подушка перьевая была большая, прохладная, одеяло такое же большое и тяжёлое, а я в этом всём, как маленький рачок в океане - меня не видно, растворился.
После длительного пути и плотного ужина, долгожданных эмоций от встречи, сон пришёл сразу, будто взял меня за руку и отвел к самому Морфею. Я уснул.
Утром я вскочил с первыми петухами, то ли от непривычки, то ли я так и хотел, не помню, но точно помню, что кроме петуха и меня, никто не встал. Я лежал и нежился, мне было тепло и уютно, мысли бежали мурашами в муравейнике - так же много и такие же незначительные, мало-мальские, непонятные, но необходимые. Для полноты утреннего пробуждения необходимые. Я улыбался и ничего мне не надо было, ничего мне не важно было в тот миг, никто не нужен, ни в ком не нуждался, время замедлилось, а может, даже, остановилось. Ну и пожалуйста, я его не тороплю, ведь это было одиночество среди всего родного, а такое одиночество разве может быть грустным? Нет, я наверняка это знаю, поверьте. Неслыханное счастье не бояться тишины и пустоты, от того, что пустота полна, а тишина громка, да так, что и не объяснишь. Ведь и впрямь, важен лишь миг, а остальное уже либо прошлое, либо только будущее. Интересно и сложно.
Я дошёл до кухни, зёв мой прервало осознание того, что, оказывается, я встал позднее всех. Всё уже в доме шевелилось и царила атмосфера праздника, а как же, внук приехал.