Агнес и лес

Глава 1

Глава 1

Я люблю непогоду с её тревожащей неясностью. Мурашки пробегают по коже, заставляют трепетать от предвкушения неизвестности. Бормотание ветра доносится до меня и убаюкивает, убаюкивает…

Читатель, меня преследует один и тот же сон. Рассказать?

Сквозь серый туман виднелся лес. Он был полон деревьев, упрямо стремящихся ввысь, изощрённо пригнувшихся, надломленных непогодой. Некоторые и вовсе сделались пнями, в чьих иссохшихся корнях всё ещё жила память о былом. Призрачные силуэты тех деревьев наполняли пространство, стоило лишь вглядеться повнимательней, до слёз, покуда стволы не начинали раздваиваться.

Деревья знали всё. Древний лес существовал с начала времён. Из тёмных глубин мира он вытягивался к небу. Менялись растения и создания, населявшие его, но суть его оставалась прежней. Здесь тёмное начало соседствовало со светлым, неизменно сохраняя равновесие. Червь точил дерево и исчезал в земле, хищник терзал лань и растил своё потомство. И небо, вечное небо проступало сквозь высокие кроны деревьев, и проскальзывающий сквозь стволы деревьев свет обнажал сцены жизни и смерти.

Сила леса заключалась в старом дубе, который стоял на поляне, что была в самом центре. Пространство подле дуба было свободно, будто все деревья расступались в почтении перед древним великаном. Никто из жителей притулившегося подле леса селения не мог бы поклясться, что знает точно, сколько лет он стоит на этой земле. Поговаривали, что лет ему столько, что он помнит создававшийся юный мир, и что подле него разворачивались великие события и склоняли головы славные герои.

Древний лес существовал во всей естественности и очерёдности, прислушиваясь к силе времени. Однако и она только меняла его, не в силах уничтожить вовсе. Здесь бушевали пожары и буреломы, огромные многоликие существа ушедших времен показывались мгновениями и вновь скрывались в недрах. Лес был способен укрыть, утаить, сделать невидимым то, чему ныне не было названия.

Времена сменяли друг друга, и ветер порой доносил отзвуки необыкновенного. Лес вслушивался, чутко их улавливал, склоняя кроны своих деревьев в такт услышанному. Деревья соприкасались ветвями, перешептывались, а тайны проникали в соки, что питали лес. Он лишь неопытному взгляду виделся скопищем деревьев и живых существ, которые готовы были пасть по воле чужаков. Но те, кто знакомился с ним ближе, исподволь начинали улавливать неведомое, чуять настроение, предвидеть надвигающуюся опасность…

Этим вечером лес был полон ею, и маленькая фигурка, что мелькала в сумраке, всем существом ощущала угрозу.

Агнес пробиралась через поваленные деревья. Останки их порой преграждали путь. Ночь ещё не наступила, но сумерки, затянутые плотным туманом, пугали. Промозглый влажный воздух проникал в лёгкие, дыхание сбивалось от хрипов, сдавленная грудь протестовала. Приходилось идти на ощупь по знакомой тропе. Вязанка хвороста за спиной, кувшин молока, буханка хлеба отгоняли страхи. Ноша напоминала ей о том, почему она держит путь в то время, когда ночь уже готова захватить её, напоминала о доме. В ноше ощущалась жизнь, которая упрямо вела через призрачно видневшиеся стволы деревьев.

На бледном лице Агнес тревога сменялась сосредоточенным покоем, глаза следили за тропой, выискивая знакомые силуэты. Грубое домотканное платье, довольно изношенное, привычно согревало, подол юбки тонул во влажной траве, бил по ногам, обутым в стоптанные ботинки.

С лёгким поскрипыванием ствол одного из деревьев разверзся, и оттуда вгляделась в темноту голова. Припухшие глаза выискивали жертву, крылья широкого мясистого носа втягивали воздух и трепетали.

Девочка поёжилась, когда внезапный поток холодного ветра настиг её и проник внутрь сквозь слой ветхой одежды. Спустя мгновение всё стихло, ветра, как ни бывало, и маленькая фигурка, выждав, продолжила свой путь.

Птица пролетела над головой, и звук её крыльев прорезал тишину. Раздалось хриплое карканье вороны. Агнес вздрогнула, замерла, но руки по-прежнему крепко держали ношу. Переводя дыхание, она взглянула вверх, туда, где смыкались верхушки деревьев. Привстав на цыпочки, вся вытянулась, так, что голова закружилась, и хоровод деревьев поплыл в невиданном танце. И она с ними в такт, так, что ноги едва касались поверхности земли.

Странным был этот танец, невиданным, и, если бы довелось забредшему в такую пору человеку взглянуть на эту картину, он бы ни за что не поверил в происходящее. А протерев глаза как следует да приглядевшись получше, перекрестился бы не раз и поспешил покинуть и странное место, и странное это дитя, что резвилось в темноте наравне с сучьями, что норовили изменить свой облик. Да что толку ведать о лесных тайнах случайно вступившему под эти своды человеку! Он и забыл бы наутро о ночном происшествии…

Мрак сковывал лес. Тёмные тени наступали. Они издревле царили здесь, но предупреждали об осторожности тех, кто умел распознавать знаки.

Агнес была из числа избранных. Учуяв опасность, она остановилась, затихла, судорожно вдохнула, набрала в грудь воздуха и, почти не глядя, не разбирая дороги, кинулась к дому. Она бежала, натыкаясь на кусты, оставляя на них обрывки одежды.

Шёпот настигал её, тихий, настойчивый: «Стой, девочка, стой! Тсс, все ложатся спать. И тебе пора уснуть. Мы поможем тебе. Спать пора…».

Задыхаясь, она выбежала из леса, промчалась к дому, который стоял недалеко. Сейчас, окруженный тенями деревьев, он был словно частью леса, неотделимым от него, исполненным тишины и тайной жизни.

Глава 2

Глава 2

Я вдавливаюсь в угол дивана и прощаю ей эту слабость. Наблюдаю, как крупный паук, шурша лапами, приближается по потолку поближе ко мне. Я привлекаю его. Догадайтесь, чем? Идеальной жертвенностью. Она буквально сочится из меня. И как этой твари не появиться? По-своему он умеет любить. Я жду.

Но вы спросите, а как же Агнес?

Она спешила укрыться в доме. Его окна не светились, не звали, от них веяло безнадежной грустью. Дом потерялся, он не желал больше становиться очагом. Блеклый, словно выцветший, он то и дело что-то извергал из себя, осыпался. Он понапрасну взывал к теплоте и заботе, словно смертельно больной, до которого никому из слонявшихся поблизости не было дела. Прежде он растратился на них и теперь преждевременно угасает. Впрочем, это походило скорее на его внутренний настрой, нежели являло собой истинную правду.

Читатель, дома имеют душу. Ты знаешь об этом?

Для Агнес дом был её миром, единственным приветным пристанищем. Она любила его.

Теперь ветхий, прежде дом был наполнен светом, и то тёмное, что прорывалось и омрачало их дни, неизменно было подчинено доброй воле.

Она помнила его в то время, когда в каждом мгновении чувствовалась жизнь. Тогда дух защиты витал над ней, и тёмные тени не решались окружить её своими цепкими объятиями. Когда она заходила в прозрачные воды герцогского озера, и внимательный и трепетный взгляд наблюдал за ней. Когда она уходила вглубь старого леса, в места, прежде неизведанные, и с ней был подаренный оберег, сквозь тонкую ткань сорочки она ощущала его тёплую силу.

Сейчас Агнес покинута и одинока. Она лишилась привычной опоры и, сколь бы не пыталась отыскать её, вновь теряла. Она сделалась настолько сиротливой, какой только можно стать в присутствии того, кто безвозвратно изменился, кого покинула жажда жизни, и сама жизнь стала в тягость. Существование бок о бок отталкивало девочку почти так же, как пугающие звуки леса в темноте ночи.

Но ей некуда было больше податься, а сейчас тени и голоса наступали. Она толкнула грубую деревянную дверь и вошла внутрь. Здесь царили темнота и сырость, будто дом стал продолжением самого леса. Холод вновь захватил её, заставив беспомощно поёжиться. Она застыла у порога, в темноте вглядываясь в очертания знакомых предметов. Агнес знала их наизусть и на ощупь проследовала внутрь. От привычности обстановки она безотчетно успокаивалась, дыхание постепенно выравнивалось, сердце перестало выпрыгивать из груди от страха перед тем неведанным, что застало её по пути.

Вдруг тишина дома перестала быть полной. Откуда-то из глубины раздался стон и хрипы. Внутрь словно проникла та мрачная, темная сила извне. Возможно, он и так давно был полон ею. Агнес на цыпочках, стараясь казаться незаметной, пробиралась вглубь, в темноту, что сгущалась, делалась осязаемой, наполняла ужасом. Девочка знала дом как свои пять пальцев и могла бы и с завязанными глазами находиться здесь. Впрочем, так оно и было с наступлением сумерек. Свечами здесь давно не пользовались.

Девочка остановилась перед приоткрытой дверью, что вела в одну из комнат. Стоны, сменявшиеся хрипами, доносились оттуда и невыносимо раздирали тишину дома. Агнес зажмурила глаза, привычно сдерживая дыхание, стараясь остаться незамеченной. Но также она знала, что это ей не удастся – её присутствие заявит о себе прежде. Всё зависело от воли того, кто таился в доме. Смрадный тяжелый запах становился невыносимым.

Агнес тенью проскользнула мимо, дальше по коридору, туда, где находилась её территория, закрыла за собой дверь, привычно подперла её тяжёлым сундуком, закрыла ставни. Она забилась в дальний угол за кроватью, накрылась с головой одеялом, затихла. Это всегда спасало её. Спасёт и в этот раз.

Мягкость одеяла укрывала её от пережитого, убаюкивала. Дыхание постепенно успокаивалось, веки тяжелели и закрывались. Сон наступал блаженной волной, и Агнес окунулась в неё, как прежде в герцогское озеро, в те светлые времена, когда с берега за ней наблюдали внимательные любящие глаза, и мир вокруг виделся ей полным прекрасными тайнами, разгадку которых она поклялась непременно найти.

Её тело тяжелело, но вместе с тем становилось невесомым, таким, что лёгкие крылья бабочки могли бы унести его. Душа её воспаряла к заветным далям, так далеко, что не слышны ей были больше стоны потревоженного леса и дома. Спиной она ощущала крылья иного мира, фигура склонялась над ней, успокаивала, оберегала.

Наутро Агнес поспешила открыть ставни, чтобы свет мог проникнуть внутрь. Сквозь мутные окна встретила свет. Она всегда старалась держать окна чистыми, то и дело протирала их, но в последние годы пыль и грязь быстро наступали, и не было от них спасения, сколько она не старалась избавиться.

Звуки и шорохи в глубине дома раздавались по-прежнему, но наутро стали жалобными, прежняя ярость исчезла.

В закрытую дверь комнаты заколотили, зацарапали. Раздалась брань. Девочка перекрестилась и отодвинула препятствие. Дверь открылась, и с бормотанием внутрь проникла блеклая груда ветоши. В неё было упрятано скрюченное тело. Склонённая голова с распущенными седыми волосами устремлялась к полу. Фигура пригибалась к полу, готовая вот-вот упасть.

Сердце Агнес привычно забилось, защемило при виде матери.

Девочка безнадежно постаралась слиться с шероховатой стеной, стать её незаметной частью или представиться закопченным пятном, что сплошь усеивали поверхность.

Глава 3

Глава 3

Читатель, тебе знакомо чувство, что деревья за тобой наблюдают? Что вот-вот сквозь их силуэты проглянет нечто смутно знакомое, будто воскресшее из снов. То, что тщетно старался стереть из памяти. Но оно вновь здесь.

Дом лесника стоял на пороге леса и был окружён деревьями, которые стражами высились над ним. Строгие сосны и ели, величественные дубы, нарядные клёны дарили прохладу и убежище, и радость духа, когда солнечные лучи пробивались сквозь их ветви.

Но в ветреной темноте лес перевоплощался: молчаливые дотоле стражи переговаривались, качались, соприкасались кронами. И не охрана то была уже, а затаившиеся заговорщики, наблюдатели, готовые вот-вот нанести неожиданный удар.

Йозеф Гриф любил лес. Место лесника было за ним долгие двадцать восемь лет, и, сказать по правде, вряд ли бы где ещё Йозеф мог быть так полезен. Каждый раз, когда он оказывался среди деревьев, чувства его обострялись. Взгляд цепко ловил любые движения, ноздри расширялись, походка делалась мягкой и осторожной. Это позволяло ему быть наблюдателем и спасателем. Это позволяло ему выжить.

Сын мельника из Фрайбау, в детстве он часто тайком убегал в лес. Работы на мельнице хватало, рука отца была тяжела, и Йозеф знал, что его ожидает по приходе домой. Но лесная жизнь так завораживала, будто кто исподволь нашёптывал ему ослушаться и оказаться в этой влажной тишине, и ничего с собой поделать он не мог.

Бывает, прежде наступления рассвета, он пробуждается посреди спящего дома, широко открывает глаза, будто и не спал. В полутьме одевается, крадется к выходу из дома, стараясь не шуметь. Но по дороге задевает корзины и валится на пол. Про себя чертыхается, - эта его неуклюжесть злит отца. Йозеф не встает с пола, прислушивается. Отец выводит трели носом, да так, что дом содрогается, а мать выскальзывает из постели, спешит к сыну. Она давно страдает бессонницей, по ночам бездумно лежит с открытыми глазами, а если и спит, то прерывисто, - лучше не спать. Её тщедушная фигура в длинной белой сорочке мелькает в темноте, протягивает ему сверток: там кусок капустного пирога и хлеб с сыром. Мать следит за ним встревоженными глазами, но не издаёт ни звука, лишь касается его щеки теплыми сухими губами. Он пожимает её костлявую руку и выходит из дома.

Мальчик спешит в зелёную даль, быстро удаляется и мельком оглядывается через плечо – не остановили бы. На просторе он теряет извечную свою неловкость, движения делаются лёгкими, и от его высокого худощавого тела невозможно отвести глаз.

Солнце проглядывает, отражается в каплях росы, ласково золотит светлые волосы Йозефа, заглядывает в его голубые глаза, греет веснушчатое мальчишеское лицо, всю фигуру в простой домотканой одежде.

Он приближается к лесу, там своя жизнь: птичьи голоса, шелест листьев, скрип, постукивание, отдаленные перешептывания – всё сливается в одну неповторимую мелодию. На пороге леса Йозеф поднимает глаза ввысь, затем оглядывается по сторонам – нет, не боязно ему, он в предвкушении радостного неизвестного. Это чувство будет охватывать его всю жизнь, стоит ему оказаться там. И в тот день, когда лес заберёт её, он войдет, вновь полный этой жажды.

Затаив дыхание, мальчик ступает внутрь: под ногами похрустывает, влажная древесная прохлада окутывает его – вначале он поеживается, потом привыкает. Он находит ветку, нащупывает в своей котомке ножик, срезает её и садится, прислонившись к дереву. Неспешно он обтачивает ветку, срезает с неё кору и зазубрины, делает идеальную пику. Йозеф сосредоточен, ничего не замечает вокруг. А между тем, за ним наблюдают.

Он встает, идет дальше, и нетерпение всё больше охватывает его. Удастся ли увидеть прежнее? То, ради чего его так мучительно тянет сюда? Он вслушивается, готовый уловить сигнал. Он ждёт.

Йозеф успевает найти ручей. Он склоняется над ним, насыщается сладкой влагой. Он снимает одежду и ступает в воду, плещется. Благая картина, но тело его напряжено в ожидании.

Раздается резкий окрик птицы, и Йозеф замирает, вглядывается в искрящуюся воду. Вначале его глаза улавливают лишь гладкие камни в прозрачности ручья, но после он видит по-иному: круг с замыленными, будто обрезанными краями. Он переводит взгляд – тот же прекрасный круг, в котором уже показываются очертания иного мира.

Круги множатся, вот их несколько. Йозеф по своему желанию может видеть их, перемещать, сколько угодно, но если сосредоточиться на одном из них – тот расширяется и занимает всё пространство. Подступает к нему всё ближе и ближе…

Йозеф не стыдится своей наготы, напротив, она позволяет приникнуть к тем странным мирам. Он протягивает руку, касается зыбкого пространства по ту сторону, оно плотное и осязаемое. Не раз он желал оказаться там, но внутренняя дрожь останавливала его.

«Стой, Йозеф, твоё время наступит. Сейчас же смотри».

И он в почтении отступал. Спустя четыре года судьба приведёт Странника во Фрайбау, и он встретится здесь со смертью. А Йозеф узнает посланца и найдёт ответы на свои вопросы.

Линзы позволяют ему находиться вплотную, заглядывать, соприкасаться кожей, и он свято следует запрету. Слишком велика тайна и сопричастность, и он зачарованно погружается в неё.

В одной из линз он видит женский силуэт и приближает её. Она одета в длинное платье из искрящейся ткани, которое облегает настолько, что Йозеф тут же чувствует тяжесть в паху. Плечи и руки женщины обнажены, тяжелая грудь с проступающими сквозь тонкую ткань сосками манит – он хочет прильнуть к ней. Лицо её лукаво и прекрасно, алые блестящие губы мягко выводят тягучую мелодию, она доносится до Йозефа. Женщина взывает, и острое желание утешительно погладить её серебристые волосы владеет им.

Глава 4

Глава 4

Читатель, тебе случалось полностью погружаться в отчаяние? Так, чтобы оно держало тебя намертво, и весь мир виделся тебе зыбким и пустым? Что же тебя спасло?

С каждым разом Йозеф продвигается всё дальше в лес, старается выбрать новое направление. Ему видится, что лес неуловимо меняется, прежнее место не походит на себя в точности. Он пробовал подмечать перемены, но лишь запутывался и дивился.

А лесные духи наблюдали за ним со стороны и посмеивались – не видит очевидного. Здесь дерево лишилось ветвей в суровую ночь, а здесь кабан, в поисках пропитания изрыл колею, рядом погребены кости молодой косули, которая стала добычей волка.

Лес, помимо любви, требует внимания и смекалки. Легко стать его добычей: зазевался – и тебя нет. И тогда своими останками накормишь лесных хищников и землю, которую прежде топтал ногами, пополнишь сонмище духов леса. Станешь вглядываться тенью в глупых пришельцев и видеть их судьбы.

По дороге из леса он находит заросли дикой малины, срезает несколько лисичек – тщетные дары рассерженным родным. Он заворачивает их в тряпицу, где прежде был хлеб. Мальчик бредет из леса с гостинцами и обточенной палкой, медленно переставляя ноги. Йозеф устал, но спокоен.

Дома ждут отец и братья. Мать суетится на кухне – принесённое им окажется кстати. Йозеф готов к упрекам и наказанию. Но сегодня утром он не мог противиться зову леса – кажется, сквозь сон ему чудился шорох листьев, шепчущих о тайном:

- Йозеф, - вздыхали они, - здесь есть сила, благость, здесь все создания находят утешение. Иди и ты к нам, прими дар, что будет с тобой и после тебя же останется.

Его встречает затрещина от отца. Мельник, с раскрасневшимся от тяжёлой работы и злости лицом выкрикивает ровно те слова, которые ждёт Йозеф:

- Несчастный сын, страда требует всех рук, что у нас есть! Ты же смеешь опять на целый день до вечера убегать. Кому прикажешь работать за тебя – твоей бедной матери?

Йозеф, привычно опустив повинную голову и тайком поглядывая из-под растрёпанной чёлки, натыкается на сочувствующий взгляд матери.

Йозеф, самый младший из пяти сыновей, считался её любимцем. Дочери она лишилась, едва той минуло два года – невосполнимая потеря для матери. Но она запрятала эту боль поглубже, ей не прощали этого её глубинного горя. Теперь она стала стара и всё больше помалкивала.

Йозеф был рождён после смерти дочери, и к нему тянулось опустошённое сердце матери. Она тихо радовалась ему, а в остальных четырёх видела тени мужа.

Молча она выполняла свои обязанности, тихой мышкой проскальзывала к столу, когда приходило время принятия пищи, и старательно отводила глаза от Йозефа. Она знала, как её привязанность злит остальных сыновей и мужа и скрывала её. Но эти тщетные попытки ещё больше злили их, и Йозефу приходилось не сладко.

Порой ему хотелось зло выкрикнуть в ответ на её нежный взгляд:

- Уйди прочь!

Но взгляд его падал на руки, покрытые темными змеями вздувшихся вен, на тонкое измождённое лицо и сгорбленную фигуру, и он жалел всё её безропотное существо.

Мать старалась тайком дать ему и лучший кусок еды, и чаще чинить изношенную одежду. Он, по извечной своей рассеянности, принимал, позже натыкаясь на слова и затрещины братьев.

- Сучий ублюдок, паршивый подкидыш, проваливай к своей старухе!

Щёки Йозефа горели, он уходил, и бессильная ярость владела им. Но он никогда не отказывал ей во внимании и помощи, видя, как она по-детски радуется, как озаряется её лицо в эти минуты. Изработанные гудящие руки хоть ненадолго, но узнали минуты покоя, когда младший сын тайком, но старательно отскабливал посуду, убирал дом и делал заготовки вместо неё. Он работал проворно и молча, слушал её сетования, его лицо то омрачалось, то озарялось смущённой улыбкой, стоило ей начать расхваливать его. Да, лишь один он был ей близок.

Во Фрайбау он начал ловить на себе пристальные женские взгляды. Оглядывал свою одежду. Что не так с ней? Но их привлекали его глаза, взгляды скользили вниз, к губам, исследовали его фигуру. Поначалу это его смущало, ноги запутывались ещё больше. Как-то раз на повороте, замешкавшись, он натолкнулся на угол дома на узкой улочке. В голове загудело, мухи заплясали перед ним. Он схватился за голову и почувствовал, как стремительно разрастается шишка под его ладонью.

До него донеслись причитания:

- Больно, милый?

Женщина остановилась около него, дотронулась до его руки, которая по-прежнему прикрывала шишку. Йозеф сквозь боль заставил себя посмотреть на неё, сглотнул. Улыбка и блеск глаз напомнили ему ту прекрасную женщину из линзы. Он узнал овдовевшую жену одного из прислужников в герцогском замке. Недавно она перебралась обратно в деревню, и с тех пор многим в мечтах не давала покоя. Но в этот момент она улыбалась именно ему.

Она стала первой из тех, кто подпал под странное обаяние угловатого юноши. Он был нежен с ними, шептал им ласковые слова и в каждой находил черты той, что грезилась ему. Именно с неё он снимал платье, похожее на чешую рыбы, целовал её яркие блестящие губы. Йозеф узнавал в женщинах то едва уловимое, что было цельным в ней одной, но лишь не слышал больше её чудного протяжного голоса.

Наступали праздники. Жители с утра тянутся в церковь, а после утраивают гуляния: повсюду раздаются звуки музыки, оживлённые разговоры, песни, танцы. Йозеф занимает не последнее место в праздничной суматохе – другой его страстью является аккордеон. Он ласково касается клавиш, и тот отзывается переливчатыми аккордами. Пальцы скользят, едва касаясь, и, кажется, что инструмент сам поёт, а он лишь слушает, прижав аккордеон к своему сердцу. Йозеф умеет слушать. Рождается музыка, идущая из слитых воедино душ.

Глава 5

Глава 5

Читатель, что тебе видится идеальной любовью? Страсть, дыхание двух, кратковременное волнение чувств? А, быть может, единство?

Что может быть прекраснее любви, сотворённой будто бы навечно. Впрочем, иногда идеальная любовь становится одержимостью.

Йозефу минуло 19 лет, когда на ярмарке в Зоннеберге он увидел милую Хильду и полюбил её. Стоило ей бросить один лишь взгляд в его сторону, и он потерял себя. Она стала ещё одной его страстью. Пышные темные волосы были перехвачены алой лентой, миловидное овальное личико светилось задором, а тёмные глаза в обрамлении густых ресниц – лукавым весельем. Невысокая, хрупкая и грациозная, вся она - противоположность молчаливому юноше, чья сила и рост выделяли его из толпы, зажгла огонь в его сердце.

Её мать лишилась жизни в одну из самых мрачных ночей в истории деревни, когда погода, казалось, потеряла рассудок. Ветер готов был каждого жителя оставить без крова да и без жизни тоже. Поговаривали, что эта ночь – одна на много лет, и непременно стоит ждать от неё беды. В такие ночи силы зла выходят из укрытий, и их можно увидеть воочию. В иных они проникают так, что и не вытравить ничем, иных лишают жизни.

Одна из тех, чья жизнь унеслась прочь – молодая женщина, которая в долгих муках подарила жизнь крошечной девочке. Она успела подержать её на руках, взглянуть в глаза новорожденной и отдать ей первые сладкие глотки причастности миру. И пока малютка, обласканная, убаюканная, прижималась к материнской груди, биение сердца женщины делалось всё медленнее и медленнее. Она ушла из жизни под ужасающий вой ветра, так и не дав никому понять, что уходит.

Супруг был безутешен. Его скорбь походила на ярость, однако очень скоро сошла на нет. Едва его взгляд задержался на сочной девице на выданье, как плоть напомнила о себе. Позаглядывался, да и позвал в жёны: ведь и вправду ему нужна женщина, дочери – мать, а хозяйству – пригляд.

Новая жена оказалась и смекалистой, и добродушной, - всё вышло так, как ему виделось. А память о прежней, ушедшей, повыветрилась.

Хильда не росла обиженной, она старалась походить на расторопную, телесную мачеху, и та была приветлива с ней, как и с прочими своими народившимися детьми, разве что не так от души ругала и отчитывала. Но нет-нет, да и почует Хильда свою чуждость, и заноет у неё сердце, и сведет зубы в потаённой ярости. Она не была обиженной, она была иной.

Глаза её умели различать мельчайшие детали, слух улавливал отдалённые шорохи, ноздри её тонкого носика расширялись – она остро чуяла, и во рту её собиралась сладостная слюна. В эти моменты Хильда замирала, будто пронзённая, и тело её делалось идеальным орудием. Она была прекрасна в своём новом естестве.

Это её глаза остановились на высоком юноше, а пристальный взгляд заставил обратить на себя внимание. Встретив его рассеянный взгляд, она приоткрыла рот и облизала пересохшие губы, кончик её языка едва показался меж ними, – и Йозеф уже зачарованно наблюдает за ней. Их глаза вновь встречаются, дыхание Хильды учащается, а тело наливается истомой. Ненадолго она отводит глаза, приближается к нему и останавливается неподалёку. Её пальчики перебирают незатейливые украшения на одном из лотков, задерживаются на ярко-красных бусах, поглаживают их.

Торговец зазывает:

- Забирай, дорогуша. На всей ярмарке не сыщешь лучшего для себя украшения. Как наденешь его на себя и пройдёшься – не будет краше и милее тебя. Посмотри на того юношу – бедняга того гляди потеряет остатки разума, вон как рот открыл.

Торговец хохочет, к нему присоединяются другие голоса.

- Эй, подойди сюда, помоги ей примерить украшение, - обращается он к покрасневшему юноше.

Йозеф зачарованно приближается к Хильде, – она едва достает ему до плеча, забирает из рук торговца бусы. Пальцы его неловко возятся с застёжкой, соприкасаются с прохладной нежной кожей девушки. Он едва осмеливается дышать, в то время, как она спокойно принимает его заботу. Наконец, ему удается застегнуть бусы, и они яркими гроздьями украшают шею девушки. Голова её всё еще склонена, и когда она поднимает её, тёмные глаза тут же призывно обращаются к нему. У Йозефа твердеет плоть, и он вступает в игру, достает из кошеля нужную сумму и протягивает торговцу.

Тот подбадривающе похлопывает его по плечу, и у Йозефа спадает напряжение. Он тихо улыбается этому новому своему наваждению. Под одобрительный гул голосов юноша и девушка отходят вместе.

Она рождает в нём желание и знает об этой своей силе, дразнит его взглядом из- под полуопущенных ресниц. Хильда то и дело прикасается к бусам на шее, скользит по ним пальчиками, обнажая тонкие запястья.

Йозеф, наконец, сдается, на лету ловит её руку, сжимает в своей. Хильда замирает, но не сопротивляется, рука её доверчиво лежит в его руке. Он хочет овладеть ей прямо сейчас, его сердце бьется так сильно, что готово выпрыгнуть из груди. Йозеф усмиряет участившееся дыхание, но в тот же миг чувствует, как её ногти царапают кожу на его руках. Он ошарашено смотрит на неё: в ней нет и тени волнения. Кажется, происходящее сейчас между ними, не знакомыми прежде, только тешит её, и это она ведёт игру.

Шум ярмарки отдаляется, юноша и девушка словно заключены в кокон, который заставляет придвинуться ближе, защищает, но и лишает способности к сопротивлению. Йозеф сгибается к Хильде, и её губы прежде находят его: поцелуй требовательный, лишенный девственной робости и нежности. Йозефу он мнится тем, что открывает сущность. Её рот внутри горьковат, а язык напряженно исследует.

Глава 6

Глава 6

Читатель, случалось ли тебе, однажды всматриваясь в собственное отражение, не узнавать себя? Кому принадлежит этот пытливый немигающий взгляд? Фигура призрачна и размыта, но лицо проявлено чётко. Оно приходит к тебе во снах, смутно знакомое, и наутро ты жаждешь вспомнить его. Пока внезапное осознание не разрешит тебе переступить черту. И ты оказываешься по ту сторону.

Лес окружал три деревни. Он питал их артерии, связывал воедино, проникал невидимой защитой. Три сущности единого мира, который умел притаиться, спрятаться так, будто и нет его вовсе. Меж тем, тайна, заключающаяся в нём, звала искателей. Они рано или поздно проникали внутрь этого мира с тем, чтобы остаться здесь навсегда.

Отголоски потустороннего мира доносились и вскоре потухали, растворяясь разбитыми частицами, не нанося урона, не оказывая ни малейшего влияния на установившейся здесь навеки порядок.

Зонненберге – самое крупное из трёх селений, но и самое молодое, разросшееся некогда подле графского замка. Жизнь в нём протекала оживлённее, а люди казались приветливыми. Солнце охотнее дарило свои лучи сквозь частый туман.

Граф и гости имения наездами словно запускали ту свежую кровь в древний устав, без которой поселенцы напоминали бы скорее невидимок, тягостно носивших ненужную плоть. Они алкали, жадно вгрызались в жизнь, словно в сочащуюся влагой плоть. Они торопились жить, однако и смерть обманывала их, и тогда с тоскливым стоном они обращались к застывшему в молчании лесу.

Оттуда доносился вой, способный нагнать ужаса на любую непосвящённую душу. Но существа, обитавшие там, плотью своей исполняли заветы свыше. Кровь, густая и чёрная, меняла их облик, едва на небе появлялось ночное светило. Оно наставляло их изменчивые тела.

Кронберге – деревня музыкантов, которые умели улавливать в окружающих звуках нечто, заставляющее их откладывать работу. По правде, жители любили благодатный труд, руки их были ловки и сноровисты, но ещё более виртуозно они владели музыкальными инструментами.

В каждой семье водился хоть один музыкант. Нет, не женщины это были: тяжесть обыденной работы гасила в них искру таланта, но даровала в их лице благодарных слушательниц. Их мужчины заскорузлыми огрубевшими руками так нежно прикасались к незатейливым музыкальным инструментам, будто гладили прекрасное женское тело. Инструменты откликались им с не меньшей любовью, и этот союз порождал музыку столь прекрасную, какую редко можно было услышать в самых модных столицах. Возможно, потому что музыка была частью этого странного мира.

Штольцдорф - древнейшее из поселений, прислонялось к лесу скелетами домов. Некогда там разгорелся пожар такой силы, что разрушил её полностью и лишил жителей жизни. Тишина и запустение царили там ныне, прерываемые лишь хриплым карканьем ворон. Скудный поток жизни, бравший начало в Зонненберге, иссякал в Штольцдорфе. Редкие капли влаги, чудом оказавшиеся здесь, стекали в образовавшуюся щель меж камней и гулко падали в бездонную тьму.

Тени погибших скользили меж руин. Отшельник, потомок выживших и оставшихся единственно верными деревне, мало чем отличался от скорбных духов. Облысевшая голова с туго натянутой на череп кожей непрестанно покачивалась при каждом его движении. Она склонялась книзу, и глаза отшельника отказывались обратиться в небо. Худое жилистое тело настолько пропиталось пылью и копотью, навек поселившейся здесь, что роднилось с камнями, усеивавшими Штольцдорф.

Речь Отшельника была бессвязна и походила на карканье ворон, и привозившие ему снедь жители двух других селений тайком осеняли себя крестным знамением и торопились убраться скорее из этой обители скорби. Он отчаянно выкрикивал им вслед нечто, напоминавшее приговор, и жалостливые звуки эти надолго застревали в пространстве и догоняли отъезжающих. Его голос проникал в их сны и мучил уже там. Грозен и страшен был в глазах соседей этот тщедушный безумец. Один он сумел устоять на границе времени, а то, что лишился рассудка, лишь ему на благо, - так рассуждали они.

Снова и снова посетители тянулись в ту скорбную сторону, откуда уж не возвращались прежними. С тоской их глаза вновь устремлялись к Штольцдорфу, мысленно с мгновенной скоростью они оказывались там, и образы деревьев неизменно сопровождали их души.

Отшельник сидел в одиночестве в остове продуваемого насквозь дома, приникнув головой к полуразрушенной печной кладке. В руках он держал череп и с нежностью прикасался к нему. Отшельник глубоко вдыхал всё ещё подкопченный воздух, и из груди его исторгалась протяжная мелодия, которую он, как мог, подхватывал. Выходило скорбно и торжествующе. Он любовно обращал глаза на другие черепа, расположенные полукругом, и они таращились на него.

- Ооогулооньдооо, - затягивал Отшельник.

Он раскачивался в такт собственной песни. Его руки, вначале хаотично месившие воздух, всё чаще простирались наверх. Ладони плыли в приветственном движении. Запрокинутая голова подрагивала, острый подбородок тянулся вверх. Фигура Отшельника смиренно обращалась к вышнему, песня взывала: «Оолон».

Звуки эти отражались эхом и разлетались далеко, чтобы проникнуть в головы спящих или зазевавшихся. Кто-то вздрагивал и просыпался, всматривался в окружающую темноту, кто-то метался во сне, не в силах пробудиться. Горше всего приходилось бодрствующим – их одолевали сомнения в собственном рассудке. Собственными глазами они видели голову, наблюдающую за ними. Она возникала вдруг, и невдомёк зазевавшимся было, как она могла появиться среди разверзшегося ствола дерева, вдруг раздвинувшейся поверхности стола, расколотой стены. Голова скалила почерневшие стёртые зубы, губы расплывались в широкой улыбке. Его глаза любовно обращались к разбросанной по полу пище, следили за человеком с вытаращенными глазами и куском хлеба, застрявшем в глотке.

Глава 7

Глава 7

Читатель, из возможных открывающихся тебе путей, ты какой выберешь? И что руководит тобой: смирение, отчаяние или свобода? Или ты плывёшь на судне, которое едва ли желаешь раскачивать?

Йозеф покинул свою деревню, переехал в Зоннеберге и взял в жёны Хильду, которая к тому времени уже была в тягости. Она носила свой раздувшийся живот со смирением, прежде ей несвойственным, и сносила пересуды жителей с равнодушным видом. Но вскоре случившееся с лесником заставило сменить толки.

Однажды утром тишину просыпающегося Зоннеберге взорвали истошные крики. Сонные жители выглядывали в окна своих домов, и кое-кто успел заметить проносившуюся мимо грузную фигуру вдовы Крюге. Женщина была известна своим вздорным нравом, который, по мнению многих, свел раньше времени её муженька в могилу. Она же утверждала, что виной тому была его любовь к выпивке, и нашла она его захлебнувшегося в собственной блевотине. Однако, как тут не пить, если жена твоя сквернословит похуже ведьмы и изменяет, едва таясь.

Этой ночью её тело побывало в крепких объятиях ученика столяра, и возвращалась она поутру пусть и в изрядно помятой одежде, с неприбранными волосами, под косынкой напоминавшими рой разозлённых пчёл, но напевая себе под нос нечто фривольное. Она улыбалась, и изредка её грудной смех раздражал утреннюю тишину. Спустя мгновение он сменился воплем, и вдова резво понеслась к уже видневшимся домам деревни. Возможно, чёрт, которого она поминала, и мог бы ухватить её за жирный трясущийся зад, но, пожалуй, и он бы поостерёгся этой сварливой бабы. Приблизившись к домам, она возопила:

- Срам вновь вернулся! Бесовщина гуляет на свободе! Горе! Горе!

Старая Мерцель высунулась из окна и плюнула в сторону видения:

- Разошлась, неуемная баба! Всё мало ей!

Однако и она поторопилась накинуть одежду и выйти из дома на улицу, где уже собирались встревоженные жители.

Так деревня узнала, что осталась без лесника. Он был найден мёртвым с разодранным горлом и сделался на время предметом разговоров. Официально произошедшее списали на стаю волков, обитавшую в лесу, но, между тем, жители пристальнее вглядывались в лица друг другу, торопясь распознать проскальзывающие знаки.

Тем же утром Хильда с осунувшимся лицом, на котором лихорадочно горели тёмные глаза, пробудила спавшего Йозефа. Его ночной сон был глубок и мучителен, он то и дело пытался очнуться и открыть глаза, но вновь погружался в беспамятство, из которого силился выбраться. Его руки метались и искали Хильду, но находили лишь пустоту.

Теперь она на нём, водрузилась и раскачивается, вбирая его в своё лоно. Он не замечает её раздувшийся живот, лишь глаза, манящие, лишающие его воли. Хильда запрокидывает голову, движения становятся резче, яростней. Она впивается ногтями в его плечи, скользит ниже, оставляет багровые борозды на его руках. Йозеф вскрикивает, дарит ей своё семя, и она удовлетворённо затихает.

Разомлевшая Хильда целует его, её губы мягкие, солёные, она слизывает проступившие капли крови с отметин на его теле. Потом шепчет хриплым и нежным голосом:

- Милый, доброе утро…

До них доносятся крики, - вдова Крюге проносится и мимо их пристанища в деревне. Глаза Йозефа и Хильды встречаются, и она произносит:

- Не может быть лесника лучше, чем ты. Подай прошение графу – он не откажет.

Йозеф подошёл на место лесничего, был принят на службу в обширные владения графа, и не покидал её до собственной смерти.

Семья заняла маленький домик на пороге леса, где вскоре и родилась Хельга, их первая дочь. Хильда принялась за домашнее хозяйство, работа спорилась в её руках. Она всё успевала, эта хрупкая неутомимая маленькая женщина. Иногда лишь наплывала на её душу апатия, и она становилась сама не своя, но об этом ведали только самые близкие, а они готовы были защитить её от всего, даже от себя самой.

Ранним утром она провожала Йозефа, останавливала перед выходом, её губы находили его рот, шею. Она вдыхала его запах и затихала в его объятьях, покуда он не высвобождал её.

Ныне Йозеф входил в лес по зову долга, но это не отвлекало его от основного – прислушиваться и искать. Он обходил лес, цепко вглядываясь в окружающее. Иногда ему казалось, что его глаза улавливают женский силуэт в искрящемся платье. Но то была игра света меж стволов деревьев. Разочарованный, он отворачивался и прикрывал глаза ладонями. Он жаждал увидеть её вновь.

Однажды нестерпимая жажда вывела его к берегу герцогского озера. Блики играли на нём, пока Йозеф насыщался. Гладь озера приветливо взглянула на него, стоило ему поднять глаза. И руки Йозефа потянулись к одежде, торопливо скидывая её. Обнажённый, он вошёл в воду, руки его скользнули по поверхности воды и устремились вперёд. Йозеф плыл, и его тело наполнялось лёгкостью.

Громко вскрикнула сойка, её голос пронзил установившуюся тишину. Звучал он требовательно, с жаждой разрывая пространство. Йозеф затих, прислушался к потревоженной тишине – она была иной. Сердце его бешено забилось, он поплыл к берегу.

Он идёт вглубь леса на поднявшийся гомон птиц. И когда вновь всё вокруг затихает, он уже видит то место. Пальцы его рук непроизвольно смыкаются в круги. Он накладывает их друг на друга, - идеальные линзы. Фокусирует их на стволах деревьев с пробивающимся светом, ждёт. На этот раз уверенность не покидает его.

Глава 8

Глава 8

Читатель, что тебе видится в прохладной яркости неба? О чём говорит сонная летняя жара, когда зыбкий густой воздух кружит голову? Или холод, что норовит пробраться через слои одежды, заползти внутрь вместе с дыханием, вонзившись тысячами колких иголок? Ты способен читать знаки природы?

Фигура Йозефа сделалась прямой и крепкой, постепенно теряла юношескую лёгкость. Но, как и в былые времена, вступая в лес, он обретал способность двигаться бесшумно, чтобы не спугнуть притаившихся. Привычные обитатели леса свыклись с ним: с его осторожной поступью, спокойным нравом, заботливыми руками. Он вызволял из расставленных силков израненных лесных тварей и, если это было в его воле, возвращал к жизни.

Всё реже он доставал аккордеон, лишь по праздникам. Звуки его напоминали о прошлом, смешивали воспоминания. Глаза Йозефа затуманены, и он не видит ничего вокруг. Отец и братья преследуют его, вдруг делаются похожими на пришельцев в тёмных костюмах. Они рассыпаются в прах, взрываются чёрной пылью. Мать печально смотрит на него, потом сама выкапывает себе могилу. Её руки черны от земли, она протягивает их Йозефу. Они делаются огромных размеров, и он может разглядеть глубокие линии, прорезывающие натруженные руки. Мать опускает их, разворачивается и ложится в могилу. Появляется незнакомка и нежным голосом шепчет его имя. Йозеф пробуждается, оглядывается – его пальцы по-прежнему касаются клавиш.

Хильда смотрит на его лицо, покрывшееся капельками пота, дотрагивается до его подрагивающих рук своей тёплой сухой ладонью. Руки Йозефа холодны, деревенеют, судорожно сведённые. Она ловит его равнодушный взгляд и отводит глаза.

Раньше срока Хильда рожает вторую дочь. Девочка долгие дни находится у порога смерти, и Хильда не решается дать ей имя. Йозеф подолгу простаивает возле колыбели, вглядывается в сморщенное личико недоношенной. Что он в нём ищет? Хильда кривит губы и отвлекается на дымящееся рагу, которое она только что достала из печи.

Однажды Йозеф наталкивается на взгляд новорожденной, и прежде знакомое чувство напоминает о себе. Оно пронзительно-тоскливое, тягостное, но, вместе с тем, манящее. Йозеф болезненно морщит лицо и отводит взгляд. Когда же решается и вновь всматривается, видит эти глаза с поволокой. Ошибки быть не может. Это глаза незнакомки.

С каждым днём он всё больше привязывался к этому едва живому жалкому комку. К этому существу, что возвращало его в прежний мучительный мир, где он был лишь разменной монетой. Мир Хильды был иным, в нём не было места тягучей жалости, в нём действовал незыблемый закон выживания. Правда принадлежит сильному, - вот что читал он в глазах Хильды.

Йозеф берёт ребёнка на руки. Девочка лишь покряхтывает и рассеянно скользит глазами по фигуре отца. Её кожа бледная и сухая, с синюшным оттенком. Невольно и он испытывает неприязнь, глядя на это едва живое молчаливое существо. У него мелькает мысль, что, будь она криклива и настойчива, тут же получила внимание Хильды. С ребёнком на руках он подходит к Хильде. Она изменилась после родов, будто привычные радостные силы покинули её – она, всё больше молчаливая, занята хозяйством. Он останавливается за её спиной, она слышит его, чует его дыхание, но не оборачивается. Йозеф кладёт руку на её плечо, спускается на напряжённую спину, гладит её. Хильда вцепляется в стол, судорожно прогибается и не может сдержать стон. Она истосковалась по его вниманию.

Йозеф разворачивает её к себе. Прежде она вцепляется взглядом в его лицо, не видит младенца. Но он опускает глаза, и она следит за его взглядом. Лицо Хильды искажается, и он своими губами находит её губы. Поцелуй долгий, страстный, теперь она не отпускает вечно ускользающие мягкие губы, покусывает их. Свободной рукой он задирает её юбку, входит во влажное лоно. Хидьда удовлетворена, молоко сочится из её груди и марает платье. Всё чаще она прикладывает младенца к груди. Йозеф неотступно следит за ней, и они соединяются на кровати, пока сытый и убаюканный младенец посапывает под боком.

Личико новорожденной постепенно округляется. И если прежде оно походило на череп, с натянутой на него иссушенной кожей, теперь на нём заиграли краски жизни. На голове пробился пушок медового цвета, и Йозеф ласково опускал на неё свою руку. Под его ладонью пульсировало незаросшее темечко, и он поражался хрупкой силе, сумевшей выжить. С тайной гордостью заговорщика он разглядывал её.

Когда он услышал имя Гретхен, обронённое Хильдой, лишь сказал: «Она Агнес».

С первых дней жизни она выказывала свою природу. Йозеф вглядывался в большие серьезные глаза дочери. Едва лишь раскрыв их, она любознательно изучала этот мир. Её волосы отливали золотом, и Йозеф мысленно сравнивал младшую дочь с юным деревцем, что осенью блистает тёплыми красками. Столь же милой и молчаливой была его младшая дочь с глазами чудесного орехового цвета.

Она нескоро и неуверенно поднялась на ноги и принялась изучать дом. Агнес топталась на месте, но чаще падала на попу, ползла на коленках, и, уцепившись за предметы поблизости, вновь вставала на ноги. Хильда исподтишка наблюдала за ней, но никогда не откликалась на её зов. Так бы маленькая Агнес и оглашала пустоту, если бы не иногда отзывающаяся старшая сестра.

Однажды Хильда наблюдала за ярким солнцем, которое сумело пробиться сквозь маленькие оконца их дома и своими лучами золотило волосы Агнес, игравшей на полу. Младшая дочь лепетала на своём языке, находясь в этих тёплых потоках, словно весь этот свет, весь день принадлежал ей. Хильда подальше забилась в угол дома – ей нестерпимо было смотреть на чуждую ей радость. С участившимся дыханием и приступами дурноты она нашарила тёмную накидку, висевшую у входа, накинула на голову капюшон. Йозеф с раннего утра пропадал в лесу, и в этот момент не мог вразумить её.