Академия Вечной Зимы. Звездный лед и капля зелья

Глава 1. Обещание камню.

Дождь барабанил по белому мрамору, на котором четко виднелось лишь имя – Элиара Валерис. Я стояла у самой кромки сырой земли, в мокрых туфлях и с ощущением, что воздух куда-то делся. Вокруг пахло свежей глиной, мокрыми листьями и чем-то слишком больным для жизни — тишиной. Той самой, которую даже кладбищенский ворон, нахохлившийся на ветке старого вяза, не решался нарушить своим карканьем. Чуть поодаль топтался отец, он смотрел на могильную плиту так, будто надеялся увидеть там ответ на вопросы, которые не задал.

Я еще не умела правильно прощаться.

Воспоминания лезли обрывками, как назойливые осы: «Не спеши бояться, Иса. Страх – плохой советчик». Мамин голос, теплый и спокойный, даже когда учила меня варить зелье от ожогов, а я чуть не подожгла кухню. «Сначала подумай, потом решай. Смотри на корни, а не на пыль на листьях».

Я незаметно вытерла ладонью воспаленный от слез нос, упрямо вскинула подбородок.

— Я обещаю, — произнесла едва слышно. — Я поступлю в Академию. Придумаю лучшие зелья. Ты ведь хотела, чтобы я стала такой же сильной и талантливой, как ты. Я не подведу.

Если честно, я не знала, как это сделать. Оставалось только сильно хотеть. Академия была ее мечтой для меня. Теперь она стала моим щитом. Моим единственным планом в мире, который рухнул. Внутри горело паршивое чувство несправедливости: разве это правильно, когда мама просто исчезает, а твоя жизнь резко уходит из-под ног? Где та невидимая нить, которую так долго давали держать в руках, а теперь вырвали, даже не спросив? Где тот волшебный рецепт, который должен был спасти?

Мама сгорела всего за три дня.

Лекари разводили руками, пряча глаза, и бормотали что-то о редкой, молниеносной лихорадке. О том, что сердце не выдержало. Но я помнила эти дни. Я помнила, как жизнь покидала её — не плавно, как заходит солнце, а рывками, словно кто-то жадный выкачивал её силы через невидимую трубочку.

Я зябко повела плечами, чувствуя, как мокрая прядь темно-каштановых волос выбилась из небрежной косы и прилипла к щеке. Я не стала её поправлять. Я вообще старалась не привлекать внимания, словно если я стану невидимой, реальность этого утра исчезнет.

Мама умерла, а я осталась. Живая тень той, что теперь лежала под землей. Родственники и знакомые отца, пришедшие отдать дань уважения, обсуждали не только усопшую. Их шепот за спиной долетал до меня даже сквозь шум ливня.

— Бедная девочка... — донеслось слева. — Совсем прозрачная стала.

— Взгляни на её кожу, белая как фарфор. В наших краях такая бледность — дурной знак.

— А глаза? Точно ведьмины. Только что были ореховыми, а сейчас, гляди, позеленели, как мох. Вылитая Элиара.

Я лишь сильнее сжала руки в замок, пряча их в складках плаща. Я знала, что похожа на неё. Отец всегда говорил, что мои глаза с золотистыми крапинками — это её подарок. Раньше это было поводом для гордости. Теперь — клеймом боли.

Отец тяжело вздохнул. Звук, похожий на стон усталого зверя. Я подняла на него взгляд. Его глаза казались пустыми, подернутыми странной мутной пеленой, словно он смотрел сквозь меня. Он махнул рукой в сторону ворот кладбища — дергано, неестественно, словно кукла на веревочках. Отмахивался от назойливой мухи. От боли. От меня.

Он пошел прочь, и его фигура в мокром плаще казалась сгорбленной и бесконечно одинокой.

Я подождала, пока он скроется за мокрыми стволами кипарисов. Шагнула ближе к плите. Шершавый, холодный камень под пальцами. На миг закрыла глаза, представив ее улыбку, морщинки у глаз, когда она смеялась над моим первым, ужасно горьким «чайком» из подорожника и мяты.

– Буду делать всё, чтобы не забыть, чему ты учила. Научусь варить не только чай от простуды.

Глупо шептать камням, но иногда только им всё можно доверить. Я шагнула прочь от могилы, стараясь не обернуться. Спина прямая, подбородок все так же упрямо задран. Не оглянулась. Оглядываться – значит признать, что она там, в этой сырой яме под белым камнем. А она – в зельях, которые я еще сварю. В обещании, за которое я буду цепляться, как утопающий за соломинку.

Где-то глубоко пряталась упрямая, цепкая мысль — если обещание дано, остается только придумать, как его исполнить. Я пряталась за этим обещанием от всего невыносимого ужаса, что навалился на меня в последние дни.

У кованых ворот нас ждала карета с гербом отца. И она.

Селеста Армантир, «знакомая» отца, не вышла под дождь. Она сидела внутри, идеально красивая и неуместная здесь, как ядовитая орхидея на пепелище. В карете было сухо и тепло, пахло кожей и дорогими духами Селесты — тяжелый аромат мускуса и чего-то цветочного, душного.

Она появилась в нашем доме всего месяц назад. «Давняя знакомая», как представили её родители, хотя я никогда раньше не слышала этого имени. Она не была нам родней, не жила с нами, но в эти три страшных дня она была везде. Распоряжалась слугами, говорила с лекарями, встречала гостей.

Селеста была красива той хищной, зрелой красотой, которая пугает юных девушек. Идеальная осанка, ни одной лишней морщинки, взгляд, который, казалось, оценивал стоимость твоей одежды, души и жизни за секунду.

Отец уже сидел напротив неё, глядя в одну точку.

Селеста устроилась рядом с ним, заполнив собой всё пространство. Она вела себя не как гостья. Она вела себя как хозяйка положения, которой просто нужно немного времени, чтобы оформить документы.

— Бедный, бедный Фелинар, — проворковала Селеста. Её голос лился, как густой сироп. — Ты совсем продрог. Тебе нужно согреться.

На маленьком откидном столике внутри кареты стоял изящный фарфоровый чайник, расписанный золотыми лилиями — мамин любимый сервиз. У меня внутри всё сжалось от обиды, когда пальцы Селесты коснулись ручки.

От носика чайника поднимался пар. Но запах...

Мой нос, привыкший различать тончайшие оттенки сушеных трав, мяты и кореньев, мгновенно уловил неладное. Пахло чем-то приторно-сладким, вязким, с тяжелой, едва уловимой землистой нотой гниения. Будто кто-то засахарил увядшие цветы и забыл их в сыром погребе.