Актёр господина Маньюсарьи

Акт I. День и ночь

The show must go on

 Queen
 

И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он — бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она — Чжуан Чжоу.

Чжуан-цзы
 

Я знала его, как слепого провидца,
а он, может быть, не заметил меня:
его окружали восторженность в лицах
и море улыбок в фальшивых краях.

Когда он домой возвращался, усталый,
лишь тень приходила безмолвно за ним,
как будто бы спутницей верною стала,
ему примеряя рога или нимб.

Ольга Аболихина

Акт I
День и ночь

— Имя?
— Не знаю, не помню.
Что в сочетании букв?
Я — то, чем сердце полно
и к чему разум глух.

Ольга Аболихина

Он очнулся на полу восьмиугольной беседки, залитой разноцветным светом. Фонари, причудливо расписанные, похожие на крохотные разноцветные домики со светящимися окнами медленно раскачивались под потолком, хотя ветра не было — казалось, будто они подчиняются движению какой-то невидимой руки, направляющей несуществующий танец. Вправо-влево, а теперь два раза вокруг себя…

Колокольчики, привязанные к фонарям длинными шёлковыми лентами, звенели тихо и мелодично, и этот звук вызывал пронзительную печаль. Снаружи царила непроглядная ночь, но она как будто была отделена от беседки невидимой кисеей, и ни шороха, ни вскрика птицы, ни дуновения ветра не долетало из императорского сада, погружённого в темноту.

Во рту было сладко, в голове — пусто, сердце разрывала тоска.

Отчего тоска? Он не помнил.

Попытавшись пошевелиться, он обнаружил, что сжимает в правой руке бумагу — небольшой свиток, перевязанный узкой лентой. Но прежде, чем он успел развернуть его и прочитать, и даже прежде, чем взгляд переметнулся с раскачивавшихся фонарей вниз, чтобы удостоверить то, что ощущали пальцы, ему сообщили о назначении свитка:

— Это твоя предсмертная записка.

Он всё-таки заставил себя приподняться и, повернув голову, обнаружил своего собеседника, сидевшего на коленях и улыбавшегося улыбкой куклы. Длинные полы его узорчатого халата — белого с серебристым причудливым рисунком — невесомо стелились по полу и как будто бы плыли над землей; волосы, падавшие на одежду из-под остроконечной шапки, тоже были белыми, как снег.

— Если ты позабыл и это тоже, то я господин Маньюсарья, наставник дворцовой труппы манрёсю, — продолжило существо чуть насмешливым тоном. Или это только так казалось из-за вечно улыбающегося рта, нарисованного на лице, покрытом толстым слоем грима? — По совместительству, спаситель отчаявшихся и даритель надежды тем, кому уже не на что надеяться в этой жизни. Милосердный, ах-ха-ха, скажите об этом пророку Энсаро, который, кажется, уже готов потерять свою веру. Так вот, в свободное от поиска талантов время я ищу тех, кто готовится нанести себе смертельный удар, чтобы избавиться от тягот бренного мира. Вечно искать — вот моё проклятие, от которого я не могу освободиться ни в одном из подвластных мне миров.

Существо помолчало, и на какой-то миг показалось печальным, но уже в следующий момент визгливый, искусственный смех разрушил эту иллюзию.

— Ты, как и многие другие, счёл свои надежды разрушенными, своё отчаяние — беспредельным, а свою душу — уставшей от невыносимой тяжести телесной оболочки, — продолжил господин Маньюсарья, закончив смеяться. — И уже готов был занести над собой кинжал, но в этот момент появился я. Я сказал тебе: раз уж ты всё равно готов расстаться с жизнью, то не стоит ли попробовать сделать то, на что ты не решился бы, будучи связан желаниями обычного человека и его представлениями о морали? Раз уж тебе всё равно нечего терять, то можно без особых опасений взять то, что предлагают, и, вероятно, обрести свой последний шанс — шанс доказать себе, что есть ещё в этой жизни что-то, что представляет интерес и ценность. Иными словами, я предложил тебе стать актёром, и ты согласился.

В этот момент ему удалось что-то вспомнить, но воспоминания были текучими и смутно-расплывчатыми, как утренний туман.

Привкус во рту был привкусом отчаяния, доведённого до предела и превратившегося в пустоту. Горько-сладкий, как от лекарства, дарующего забвение. Да, вероятно, это оно и было — баснословно дорогое средство забвения, доступное лишь жрицам, высшей знати и членам императорской фамилии. Господин Маньюсарья посулил ему освобождение от воспоминаний?

В самом деле, тот, кто ищет смерти, ищет избавления от памяти, только и всего.

Так не проще ли выбрать бесчестье, если оно принесёт такой же желанный результат?

Стать актёром… продавать своё тело женщинам, а душу — этому странному человеку, который обретает право распоряжаться ей, как своей собственной. Который может отныне заглядывать в неё в любой момент, а также перекраивать там всё по своему вкусу и желанию.

Он не знал, откуда ему известен последний факт. Может быть, господин Маньюсарья сообщил ему об этом прежде, чем он выпил средство забвения, и это осталось в памяти, в отличие от событий прежней жизни.

Акт II. Бабочка

Не смела бабочка игривая коснуться
прекрасной розы тоненьким крылом:
цветку нельзя теперь было проснуться,
давно забылся он глубоким сном.

Ольга Аболихина

Время в квартале летело незаметно — несколько лет минули, почти ничем не отличаясь друг от друга.

В один из солнечных дней Первого Месяца Земли, когда от снега остались лишь воспоминания да рисунки художниц, очарованных зимними пейзажами, Миреле красил ограду в дальней части сада, неподалёку от тех платанов, где когда-то устраивал свою первую «репетицию».

Стояла весна, те ежегодные солнечные дни, когда актёры собственными силами приводят квартал в порядок — убирают мусор, подновляют краску на павильонах, засаживают сад цветами.

— Традиция, что актёры не имеют слуг, уходит корнями в давнее прошлое, когда у них просто не было на это денег, — неизменно ныли некоторые, Ихиссе в том числе. — Но императорские манрёсю могут себе позволить не пачкать собственных рук.

— Считайте это одной из репетиций, — насмешливо улыбаясь, отвечал Алайя. — Крестьянская жизнь, физический труд. — Лицо его становилось более жёстким, он вручал белоручке лопату или грабли и рявкал: — Вперёд, без разговоров!

Миреле тоже не слишком-то улыбалась посвятить несколько дней уборке сада, но он предпочитал не спорить — тем более, что занятие, которого ему удалось добиться, ему нравилось. Он работал вдалеке от остальных, не чувствуя ни малейшего желания участвовать в тех забавах, которые другие актёры придумывали, чтобы разнообразить свой монотонный труд. Изредка ветер доносил до Миреле обрывки песен, шуток, чужого хохота, и он нет-нет, да и представлял себя среди прочих, смеющимся вместе со всеми, обсуждающим новую постановку или чью-то любовницу.

Тогда кисть с краской на мгновение застывала в его руке, но уже через минуту он возвращался к своей работе и к тишине, нарушаемой лишь пением птиц и шорохом в кустах, которые были потревожены каким-нибудь зайцем.

Рисовать Миреле не умел, и это несколько огорчало его: он с завистью смотрел на тех художников, которые украшали ограду настоящими картинами — пейзажами или же сценами из любимых пьес. Расписывать ворота доверялось самому талантливому из них и считалось большой честью.

С другой стороны, благодаря отсутствию таланта Миреле отправили красить ту часть ограды, которая почти никому не попадалась на глаза, и он получил возможность работать в одиночестве. Никто не следил за ним, никто не подгонял; ему нравилось видеть, как  поблёкшая поверхность расцветает от его движений, как размытые дождями краски воскресают, обновлённые, и сияют под лучами солнца.

Воодушевившись, он принялся работать особенно быстро, и его резкие движения спугнули стаю бабочек, привлечённых сладким ароматом тропического дерева, чьи ветви клонились к земле под тяжестью крупных, ало-розовых цветков и почти доставали до забора. Бабочек неожиданно оказалось очень много — они вспорхнули с ветвей и обрушились на Миреле разноцветным ливнем, так что ему пришлось на мгновение оторваться от работы и прикрыть глаза рукой.

Когда он вновь обмакнул свою кисть в краску и повёл ею по поверхности забора, за его спиной кто-то стоял — он ясно ощущал чьё-то лёгкое дыхание и шелест длинных шёлковых одежд. И хотя могло быть несколько вариантов — как минимум, два — Миреле почему-то сразу же понял, кто именно пришёл посмотреть за его работой.

— Вы тоже волшебник, господин Маньюсарья? — хмыкнул он, не прерывая волнистой линии изумрудно-зелёного цвета, которую рисовал в верхней части ограды. — Ваше появление всегда сопровождают всякие чудесные эффекты. То вьюга, то бабочки. А я думал, что Хаалиа является единственным мужчиной, который, как говорят, постиг секреты жриц.

— Как знать, как знать, — откликнулся голос, который показался Миреле очень довольным. — Может быть, мы с Хаалиа — давние соперники.

Закончив свою волну, Миреле наконец-то обернулся и увидел перед собой неизменную хитрую улыбку. Господин Маньюсарья стоял, сложив руки за спиной, и ветер слабо трепал его длинный бело-розовый наряд, вытканный цветами вишни.

— Мне казалось, вы гуляете только по ночам, — продолжал Миреле чуть насмешливо.

— Какой бред, — фыркнул тот. — Ты ещё скажи, что я появляюсь в столбе пламени, веду за собой стаю демонов, и лицо у меня чернее сажи. Да-да, чего только обо мне ни придумывают. Кстати, ты не догадывался? Я же Владыка Подземного Мира, Хатори-Онто. — Не дав Миреле времени для ответа, господин Маньюсарья визгливо расхохотался. — Ах-ха-ха, ведь ты же сейчас поверишь в это! Вас всех настолько легко одурачить, что мне становится неинтересно это делать. Вы лишаете меня моей главной забавы, я отчаянно скучаю уже множество столетий.

В этом месте его улыбка, наверное, должна была стать печальной, но грим господина Маньюсарьи был настолько густ, что его лицо представляло собой маску, и изменить его выражение было невозможно при всём желании.

— Почему вы пришли? — поинтересовался Миреле, присев на корточки и обмакнув кисть в краску. — На этот раз я, как никогда, далёк от совершения самоубийства. Если вы намерены доказать мне обратное, то давайте, я послушаю — это будет интересно.