Анатомия обмана

Глава 1

Одна улица, всего одна улица… У меня получится.

Собираю волю в кулак и заставляю себя бежать дальше. Я не могу опоздать. Если он уже уехал, я пропала. Всё пропало. Всё будет напрасным…

Поворачиваю в нужный переулок, едва не угодив под колёса отечественного автомобиля.

Хочу высказать водителю всё, что думаю о нём и о езде ночью без фар, но меня опережают.

— Девушка! Вы что? Вы как? — идентифицирую голос как крайне взволнованный. Мужчина. Не больше сорока лет.

— Какого хрена?! — всё же восклицаю я, спеша отойти от капота.

— Папа, а мы скоро? — слышу детский голос в салоне машины и несколько раз выдыхаю.

— Подожди, золото. У вас что-то случилось? Нужна помощь?

Я поправлю капюшон на голове и искренне произношу:

— Простите. Уезжайте, пожалуйста. Со мной всё хорошо.

Разворачиваюсь и бегу дальше.

Ошибка номер один: я только что напоролась на свидетеля и отвергла помощь.

Сколько ещё я совершу этих ошибок, прежде чем дойду до намеченной цели?

Рука адски дёргает. Не удивлюсь, если у меня перелом. Стараюсь бежать, придерживая себя за плечо, чтоб меньше беспокоить плечевой сустав и предплечье. Мысли несутся галопом. Адреналин бурлит.

«Давай, Аня, давай!» — мысленно подбадриваю себя, бросая своё тело вперёд снова и снова.

Вдалеке слышится стихающий звук мотора. Любитель отечественного автопрома не просто уехал — скрылся.

Здесь не должно быть камер, но я всё равно переживаю. Я не должна была ошибиться так быстро, не добравшись до пункта назначения.

Лёгкие горят огнём.

Останавливаюсь за два дома до нужного. Оглядываюсь.

Никого.

Он не мог ещё уехать. Я не могла опоздать.

Забыв о травме, касаюсь лба, задевая переносицу. Боль острой иголкой впивается в мозг, вызывая настоящие слёзы.

— Твою же мать… — стиснув зубы, ругаю саму себя, притопывая на месте.

Слышится тихий скрежет и механический звук. Я знаю, что это пришли в движение автоматические, плохо отрегулированные ворота. Им уже три года как нужно нормальное обслуживание и осмотр специалиста.

Сердце в груди замирает.

Пора.

Снимаю с головы капюшон и двигаюсь в сторону до боли знакомого дома. Перед глазами дрожит плохо асфальтированная дорога. Кровь стучит в ушах так громко, что, мне кажется, я перестаю слышать любые другие звуки.

Вдох. Выдох. Только вперёд.

Вижу выезжаю со двора Хонду. Ещё три года назад я в ней целовалась с любовью всей своей жизни. Помню как сейчас. Швы на сердце всё ещё ноют, но сейчас это не имеет никакого значения.

Моя игра — мои правила.

Наконец-то я попадаю под свет автомобильных фар. Не теряюсь. Судорожно всхлипываю так, что, должно быть, слышно в соседнем районе, и шарахаюсь с дороги. Под чей-то забор.

Смотрю под ноги, прислушиваясь к доносящийся звукам.

Щелчок двери. Топот тяжёлых ботинок. Перепуганный и взволнованный голос у меня за плечом:

— Девушка, вы в порядке?

Паника бьёт по разуму. Жёстко. Наотмашь.

Это не тот голос!

Медленно оборачиваюсь, не переставая всхлипывать, и демонстрирую всё своё "красивое" лицо.

Мне терять нечего. Я не должна пасовать. Ни за что!

— О боже…

Расчёт освещённости был удачным. Он прекрасно видит меня — видит то, что ему нужно видеть. Не стану записывать ошибкой номер два тот факт, что мне за светом фар не видно его самого. Я и не должна его видеть. На его месте должен был быть другой.

— Аня?

Я даже не знаю, кто из нас в шоке больше. Я, которая собиралась прыгать под колёса его отцу, а встретила любовь всей своей жизни, или он — увидев меня почти три года спустя в таком виде.

Не могу говорить. Все системы слетают в одно мгновение. В голове рой вопросов. Почему он вернулся? Почему за рулём папиной машины? Почему… именно сейчас?!

Напоминаю себе, что есть вещи важнее любви.

Киваю, позволяя сильным рукам обхватить свои плечи.

Макс держит их так крепко, что я, не в силах больше сдерживаться, стону от боли и морщусь.

Кажется, у меня всё же перелом.

— Больно? Больно, Аня? Где ещё болит?

Он пытается увести меня в сторону машины, но я буквально спотыкаюсь на каждом шагу. Будто ноги лучше меня знают, что продолжи я свой путь, дорога назад будет сожжена и обращена в пепел.

— Ты не можешь говорить? Что-то с челюстью? — не унимается мой бывший. — Сейчас я тебя усажу в машину и вызову скорую. Сейчас… сейчас… — он бормочет что-то ещё, но я его не слышу.

Наружу вырываются самые настоящие рыдания и истеричные всхлипы. Я не плачу — кричу от боли и рухнувших надежд, стыда и отголосков памяти. Мне тошно, что я должна пройти этот этап с ним. Тошно, что он меня такую сейчас видит. Тошно, что я снова вынуждена ему не просто лгать, а утопить во лжи, заставить жить ложью и быть её огромной частью.

…это должен был быть не он.

Не могу заставить себя сесть в машину. Очень совестливая и порядочная девочка внутри меня протестует и рыдает вместе со мной.

Не могу решиться. Не могу!

— Папа! Папа! Отец!!! — Макс орёт, отчего в соседнем доме, в тёмном окне загорается свет.

Не удивлюсь, если он перебудит своим криком тех, кого не разбудила своей истерикой я.

— Аня, ты можешь стоять? Милая, ну ты хоть на машину облокотись. — он бережно держит меня за талию и кричит мне это в лицо.

Я правда не могу ничего с собой поделать. Стоит ему убрать руки, как я заваливаюсь то вбок, то вперёд.

Дрожь сотрясает тело. В голове всё смешалось — чёрное и белое, плохое и хорошее. Перед глазами пелена слёз и сизого тумана.

Решившись, я шагаю в пропасть, что разверзлась у меня под ногами:

— Отчим… — шепчу окровавленными губами. — Там сестра…

— Что? Что ты сказала? — он не услышал. Или сделал вид, что не услышал.

— Сестра с отчимом. — повторяю громче, слыша приближающиеся шаги.

— Это ещё что такое?! — ревёт голос Николая Петровича. — Что стоишь? Быстро неси её во двор. Нужно умыть и осмотреть. Я скорую вызываю.

Глава 2

Аня… Девчонка с глазами цвета льда, искристыми серо-голубыми озёрами, в которые можно было смотреть вечно.

Я помню день нашего знакомства. Мой приезд к отцу. Наша ссора. И она… Доказывающая старушке соседке, что добыла для неё на рынке последний кусок мяса, и если достопочтенной Нине Васильевне так хочется накрутить фарша и нажарить котлет, то пусть добавит гречки и сделает гречаники, ибо больше в мясном говядины не осталось.

Старушка тогда недовольно ворчала, что понаехали сюда всякие, теперь продукты опять надо по талонам вводить, а она…

— Ты зачем бабушку обижаешь, красавица? — даже не знаю, зачем решил вмешаться в разборки местных.

Стройная фигурка в белом, коротеньком сарафане вздрогнула.

Девчонка обернулась. Дерзкий взгляд впился у меня. Бровь вопросительно изогнулась, вторя движению уголков её губ.

— Ты зачем в чужой разговор лезешь? — ехидно поинтересовалась она. — Или хочешь бабе Нине за мясом съездить, красавец? Так не стесняйся. Поезжай. Я пока старикам хлеб разнесу.

… и понеслось-поехало.

Я сам не заметил, как мы начали пересекаться всё чаще и чаще. Не понял, с какого момента Аня вытеснила все конкурирующие с ней мысли из моей головы. Стала моим объектом интереса. Жить за городом кому-то, может быть, и в радость, но не молоденькой девушке. Не такой, как Аня.

Она… невероятная.

За год я ни разу не усомнился в её адекватности. Не мог даже предположить, что такой хороший, образованный и начитанный собеседник… ребёнок.

Ребёнок! Ну, а как ещё? Пятнадцать лет! Боже, я всё это время ходил под статьёй.

Ничего не выдавало в ней дитя. Работа официанткой в богом забытом придорожном кафе. Забеги по магазинам для пожилых соседей. Эрудированность… Да и будем честны, она и не выглядела на свой возраст. Даже на те семнадцать лет, о которых она обмолвилась лишь однажды, солгав мне при этом. Меня влекло к ней не так, как к остальным. Это не было похотью и страстью. Это было что-то другое, где важнее всего то, что это просто БЫЛО.

Мы и целовались-то всего пару раз… Но…

Кому я лгу? Зачем? Скажи она мне правду, я бы ждал такую, как она, и три года, и пять лет, столько, сколько бы потребовалось. Настолько девчонка забралась мне в мозг и сердце. Но Аня не признавалась до последнего. Даже её шестнадцатый день рождения организовывался под лозунгом — Анюта теперь совершеннолетняя. А на мне теперь клеймо на всю жизнь, что я чуть ли не педофил. И пусть между нами ничего интимного не было, но, кто знает, что могло бы быть, не услышь я впервые это обвинение от её матери.

— Чего скис? — выводит из пучины воспоминаний голос приставленного к нам следователя.

Прохоров отнюдь не горит желанием заниматься такой ерундой, как семейные разборки и домашнее насилие, но против моего отца не попрёшь — явился к нам в больницу как миленький.

— Мы, можно сказать, соседи. — хрипло выдыхаю я, глядя на кабинет гинеколога, куда отвели Аню. — Думаешь, отчим её… — голос надламывается.

— Я вообще не думаю. За меня будут думать факты и заключения специалистов, Максим.

На хера вообще такие люди идут в полицию? Ничего их не волнует и не цепляет… Хотя, наверное, так и должно быть, на всех жалелки и сострадания не хватит.

— …она же сказала, что ни в каких половых связях с отчимом не состояла. Чего ты так напрягся? Ты её вообще видел? Краля, которую вряд ли можно принять за малолетку.

Это Анька краля? С разбитым носом, синяком на скуле и рассечённой верхней губой, не говоря уже обо всём остальном — краля?

— Прохоров, ты бы лучше помолчал, если уж рот о фактах открыл. — стараюсь контролировать злость. — Ей семнадцать лет. Она по закону несовершеннолетняя, а ты сейчас прямым текстом даёшь оправдание мужикам, которых потянет на помоложе, ещё помоложе и ещё.

— А какой закон этим несовершеннолетним даёт право уже в свои пятнадцать бухать и детей рожать? — ухмыляется следователь, переступив с пятки на носок.

Злость подбирается к запредельной отметке.

Мне срать на всех тех, о ком говорит Прохоров. Пусть в пятнадцать, что хотят, то и делают! Они не должны быть шкалой и ориентиром при формировании мнения о подростках. Это всё не об Ане! Она не такая!

— Я попрошу у отца, чтоб тебя заменили. — говорю, сжав в карманах штанов кулаки. Желание врезать этому знатоку жизни в преклонном возрасте настолько велико, что я с трудом себя сдерживаю. — Ты понимаешь, что урод годами избивал своих детей? Если он не присунул несовершеннолетней свой хрен — это не снимает факта насилия. Он должен сесть и чем раньше, тем лучше.

Не знаю, что я мог бы наговорить ещё в порыве бессильной злости, но дверь неожиданно распахнулась.

Пунцовая и перепуганная Аня выглядывает в коридор. Видит меня и прячет взгляд.

«Неужели…» — даже мысленно не могу произнести страшное.

Вижу, как врач за её спиной отрицательно качает головой, и выдыхаю.

Спешу увести её в сторону, с неодобрением провожая взглядом Прохорова в кабинет доктора.

— Всё будет хорошо, Анют. — пытаюсь поддержать всхлипывающую в моих руках девушку. — Он ответит за всё, что тебе сделал. Не плачь. Надо ещё немного потерпеть. Следователь оформит твои показания, и всё. Поедем… — теряюсь. Я понятия не имею, есть ли Ане, куда поехать. — К отцу поедем. Ты отдохнёшь. Выспишься. Эта ночь просто закончится. Будет рассвет… Вот увидишь, он обязательно будет.

***

Николай Петрович был прав — ночь действительно кажется мне бесконечной. Больницы, освидетельствования, показания…

Мне не нравится следователь. Мужчина в возрасте с уставшим взглядом серых глаз и мерзкими усиками нисколько не располагает к себе.

Решаю быть с ним крайне осторожной. Прохоров Виталий Евгеньевич явно не испытывает ко мне тех же чувств, что Макс со своим отцом. Такого не разжалобить.

Меняю ход игры мгновенно:

— Виталий Евгеньевич, я устала. Мне дали столько обезболивающих, что я уже едва понимаю, кто я есть и что я вам говорила. — нагло вру, устало вздохнув.

Глава 3

Не понимаю, для чего Прохоров прессует Аню. Это кажется таким мерзким, что с трудом удаётся сдерживать злость.

Я ещё выскажу отцу. Всё выскажу. Кому он поручил это дело?

Слышится скрип двери.

Усилием воли заставляю себя разорвать зрительный контакт с Аниным следователем и перевожу взгляд на дверь.

— Вы по какому вопросу? — он успевает первым.

…а вот и мать года.

Совсем недавно я решил, что я ей благодарен. Ведь именно она тогда швырнула мне обвинение в педофилии в лицо, когда я в очередной раз заехал за Анюткой.

Я почему-то уверил себя, что она невольно оказала мне большую услугу. Эти наши хоть и не интимные, но безусловно романтические, отношения с её дочерью рано или поздно могли бы перейти в горизонтальную плоскость.

Хорош был бы младший лейтенант? Ещё и сын полковника — самого Лядова.

Елена Витальевна прёт напролом. Её безумный взгляд даже не пытается остановиться на мне или Прохорове. Она бросается к дочери так стремительно, что никто из нас не успевает среагировать.

Я и вовсе ожидал совершенно другого. Ждал, что она упадёт на колени перед дочерью. Обнимет её. Как-то утешит, по-матерински. В общем, я ждал слезливую сцену, а получил подлое избиение той, которую я сам же привёз в райотдел, пообещав, что теперь всё будет хорошо.

— Ты что городишь, дрянь такая?! Когда это Валера вас хоть пальцем тронул?! Сука неблагодарная! — взмах женской сумочки и та тут же летит в голову едва успевшей обернуться Аньке.

Женщине этого мало, она лупит собственную дочь по голове, как и чем придётся, пока я как последний кретин впадаю в самый настоящий ступор.

Так ведь не бывает. Так не должно быть. Это её дочь. Она мать. Мать всегда должна быть на стороне своего ребёнка!

Разве нет?

Бросаюсь вперёд, уверенно перехватив холодную руку с сумкой. Пальцы подрагивают, но женщина не спешит разоружаться. Тесню её к дверям, впервые в жизни чувствуя, что, как никогда, близок к тому, чтоб врезать женщине.

Пара подзатыльников. Дотащить за воротник свитера к двери. Выставить. Дать пинка под зад и захлопнуть дверь так, чтоб она больше никогда не открылась.

Желание — не более. На деле ограничиваюсь жёсткой хваткой и грубым выводом в коридор.

Она орёт. Я плохо разбираю, что она там кричит. Заложило уши. Вообще, ощущение, что это не Ане, а мне по голове и лицу прилетело. Теряюсь.

— …дрянь малолетняя. — всё же долетает до моего слуха.

Зверею.

— Ты сядешь вместе со своим уродом, поняла?!

Злость мутит разум. Эмоции берут верх. Хватка на её тонких запястьях становится сильнее. Мне до невозможного хочется причинить ей боль. Настолько сильно, что меня это пугает.

— Я позабочусь о том, чтоб эта выходка попала в протокол. — кое-как вернув себе остатки самообладания, я на чистом энтузиазме разжимаю руки.

Мать Ани пятится, будто призрака перед собой увидела. Наверное, в чём-то оно так и есть. Я уже и не вспомню, когда последний раз проявлял подобные вспышки агрессии. Должно быть, ещё в школе.

Возвращаюсь в кабинет. Прохоров уже колдует над Анькиным лицом, недовольно хмурясь. Аня морщится, но стоически переносит его экзекуции с перекисью и лейкопластырем.

— Швы целы. — констатирует следователь.

— Да плевать мне уже на эти швы. Можно я просто пойду… спать? — убитым голосом отзывается она, отчего у меня замирает сердце.

Что, блядь, вообще творится в этой семейке?!

Нахожу в себе силы улыбаться. Опускаюсь перед девчонкой на корточки и заставляю её посмотреть на меня. Пальцы, касающиеся её подбородка враз становятся мокрыми. Перекись или слёзы?

— Анют, ну как это неважно? — наконец-то чистейший лёд её глаз идёт на контакт. — Ты ведь очень красивая девушка. А швы разойдутся, накладывать новые… Это риски. Могут остаться шрамы. А зачем тебе шрамы? Через год, два, пять, десять ты, возможно, даже и не вспомнишь сегодняшний день. Так пусть напоминаний и не останется. Договорились? Будешь осторожной?

Поплавская смотрит на меня красными от слёз глазами и устало кривится. Переклеенная повязка на носу от самого Прохорова выглядит нелепо. Крест-накрест приклеенного тонкого пластыря ему, видимо, показалось мало. Поэтому он налепил ещё одну полоску посередине. Эдакая снежинка на снежном покрывале из бинта.

— Ты говоришь со мной, как с ребёнком. — слышу в её словах упрёк.

Мне совсем не нравится то, что она столько времени мне лгала о своём возрасте, водила за нос, а виноватым во всём выставляет меня. Возможно, мне это только кажется, и в её словах нет ничего подобного, но я интуитивно будто чувствую исходящую от неё обиду.

— А ребёнок, что, не человек? Я говорю с тобой, как с человеком, Ань. Не придумывай лишнего.

— Идите уже. Завтра заеду. — вклинивается недовольный Виталий Евгеньевич, показательно громыхая ящиками своего стола и раскладывая свой скромный арсенал аптечки по местам.

— Идём? — шепчу, сжав её ладонь.

Анюта кивает, и мы встаём.

Идём рядом. Я очень хочу её обнять, но боюсь. И как пацан, и как человек, который не хочет ей доставлять дополнительный дискомфорт. Фиксатор на её руке, перетянутый через шею, выглядит весьма серьёзно.

Не за талию же мне её вести, ну?

В коридоре, на наше счастье, не оказывается Аниной матери. Я воспринимаю это как маленькую победу. Поплавской сейчас совсем ни к чему с ней встречаться. Эта женщина не имеет никакого права называться матерью, после того как поступила с дочерью в кабинете следователя.

Быстро провожу Аню через дежурную часть и веду к крыльцу. Не знаю почему, но моя машина на подсознательном уровне воспринимается мной, как некая крепость, куда я должен доставить девчонку, чтоб до неё не добрались другие родственники.

Спешу. Не замечаю, как на парковке оказывается какая-то бабка с маленькой девочкой.

Бойкая старушка встаёт у нас на пути.

— Бабуль… — теряюсь я, остановившись вместе с Анютой.

Глава 4

Отец будет недоволен.

Не знаю почему, но меня преследует чувство, что этот урод соскочит. Не могу оставаться не у дел. Конечно же, это не понравится папе, немногим меньше, чем это не нравится Прохорову.

Бабка эта теперь никому покоя не даёт. Придумала себе, что Аня издевалась над младшей сестрой и всячески унижала её. Умом я понимаю, что это бред, но кое-что не даёт покоя — рассказанный стишок у детского психолога.

«Зверь идёт, идёт, идёт.

Нас с тобой он не найдёт.

Мама с папой с ним играют,

Очень громко прогоняют.»

Стих тоже бредовый, но, по словам Миланы, это игра. Прятки от зверя. В шкафу.

Бабка настаивает на том, что Аня запирала младшую сестру в шкаф под видом игры, Милана настаивает, что они вместе играли… Ничего не понятно и, если честно, неинтересно, но Прохоров всё же заинтересовался.

— Может, она так сестру защищала? Запирала её в шкаф. Зверь из стиха — Зверев. Мне кажется, это очевидно.

— Поверь мне, Максим, в этом деле ничего не очевидно. У нас столько доказательств и улик на Зверева, но он упорно отрицает свою причастность к побоям.

— Ещё бы он признался. Столько лет ему это сходило с рук.

— А смысл? Всё против него. Он в любом случае сядет. Вопрос только по какой статье и не потянет ли он за собой Поплавскую.

— Поплавскую? — внутренне холодею я. — Что это значит? Уж не думаешь же ты, что она врёт?

— Я скажу больше, я думаю, что она очень многое недоговаривает. — расплывчато отзывается Прохор, протягивая мне руку для рукопожатия. — Давай. Я заеду в конце рабочего дня. Побеседую ещё с Поплавской.

Рефлекторно жму протянутую ладонь.

— Подожди, — задерживаю следователя, — А если это всё из-за его родной дочери? Сам посуди, ведь если он признает, что бил неродную дочь, то это автоматически откроет разбирательство о его обращении и с родной дочерью, а там цепочка выведет к матери, которая… Ну, ты сам видел. Малую этой горе-мамаше могут просто уже не отдать никогда.

— Тебе больше всех надо? — он ухмыляется, недобро прищурившись. — Мы разные инстанции, Максим. Опека сама разберётся. Мы можем повлиять только уже с решением суда, а до суда, с этими плясками, ещё ой как далеко. Ну, не похож мужик на того, кто может так избить ребёнка. Мутно всё. Характеристики на него опять же хорошие. А вот к Зверевой у меня очень однозначное отношение. Та ещё тварь. Не удивлюсь, если это она, а не он, лупит дочерей.

Всё. Зря я только поднимал эту тему. Виталия Евгеньевича несло в какие-то далёкие дали.

Всю дорогу думаю о словах следователя. Если бы отец так хорошо о нём не отзывался, я бы непременно послал этого следака далеко и надолго. Уж как ни крути, в работе полицейского очень важную роль играет опыт, а у Прохорова его в достатке.

Только мне что теперь делать с его выводами? Стих ещё этот дурацкий. Где в нём хоть какой-то смысл? Как спросить у Ани, что он значит? Не затронет ли это девчонку за больное?

Решаю, что спросить стоит, но по приезде к отцу, вся решительность сходит на нет.

Вижу её с деревянной лопаточкой в руках на отцовской кухне и сердце невольно сжимается.

Вчера она выглядела… гораздо лучше. Как бы дико это ни звучало, но это чистая правда. Незначительные ранки обзавелись ореолом синевы. Нос и скула разбухли. Вокруг брови тоже раздался синяк.

Нет, Прохор зря её в чём-то подозревает. Такое совершить мог только зверь. Не человек. Даже всевозможные версии следствия не могут оправдать этого урода. Даже если Анюте есть что скрывать от нас, ничто не могло послужить поводом для подобного обращения с ней.

— Пришёл? — глухо спрашивает она, будто и без моего ответа не понятно, здесь ли я.

Выхожу из-за холодильника и сдержанно улыбаюсь:

— А ты как меня увидела?

— В отражении кастрюли. — хмыкает она. — Яйца варила.

Киваю, обеспокоенно рассматривая однорукую хозяюшку.

— Ты уверена, что тебе стоит этим заниматься? Мы можем заказать что-то из еды. Я могу и сам приготовить. А отец, кстати, где?

Аня оборачивается. Мне с трудом удаётся не выказать жалости, когда её лицо оказывается практически на одном уровне с моим. Страшное зрелище.

— Не знаю, сказал ли тебе Николай Петрович… — сбивчиво бормочет она, тут же повернувшись ко мне спиной, — В общем, он предложил мне вроде как работу. Помощницы по хозяйству. Он сказал, так и для следствия будет лучше. Только нужно будет солгать. Ну, сказать, что я здесь работала до… до вчерашнего дня. Чтоб у вас из-за меня ещё больше проблем не было.

Я хмурюсь. Не сразу понимаю, о чём она говорит, но понемногу начинаю соображать. Человеческий фактор здесь на самом деле может доставить проблем и нам с отцом, и Анюте. То, что мы оставили её у себя после пережитого ужаса, сторона защиты может толковать в свою пользу. Вплоть до сговора.

…а сторона защиты у Зверевых будет.

***

Я это сделала. Я смогла. Даже несмотря на то что у меня болит каждый сантиметр тела, я чувствую себя… свободной. Совесть хоть и гложет, но это не мешает мне мысленно праздновать первую победу.

Зверь должен исчезнуть любой ценой.

— Анют, встала? — за коротким стуком в дверь раздаётся голос Николая Петровича.

Я отрываю взгляд от потолка и встаю с постели. На минуту замираю, чувствуя слабость в ногах и лёгкое головокружение.

— Да. Встала. — отзываюсь, облокотившись о стену.

Чужой дом… Подумать только, я у Максима дома. Снова. Точнее, у его отца, ведь последние годы он сам жил где-то в квартире, в соседнем городе, но всё же.

Какова ирония, да?

— Так, я вхожу. — ворчливо доложили мне из-за двери, после чего тут же вошли, смерив меня гневным взглядом. — Держи.

Я не успеваю опомниться, как в моей руке оказывается пластинка с таблетками, а перед лицом стакан с водой.

— Это что?

— Что-то обезболивающее. Химия. — усмехается полковник. — Я посмотрел отзывы на препарат, не очень он хорошо влияет на организм. Надо принимать до еды или после. Пей и идём, я омлет пожарил и колбаски на мангале забабахал.

Глава 5

Жизнь холостяка, оказывается, сказывается на его холодильнике. Или это всё погоны?

Николай Петрович отъехал, а я, оставшись в чужом доме в полном одиночестве, пошла на разведку боем. Точнее, кухней.

Сдалась мне та жареная картошка? Нет, почистить её мне вполне удалось, как и вымыть. Даже нарезать. А вот задействованные приборы, разделочную доску и прочее помыть не удавалось, как я только не корячилась.

Уже жарится, слава богу. Стыдно, конечно, вроде хочу как лучше, а получается, что только работы мужчине добавляю.

В холодильнике находится обветренный кусок сыра и два лотка яиц. Не задумываясь, ставлю вариться яйца. Натираю на тёрке сыр, добываю молодой чеснок в огороде и… ещё пачкаю посуду, помыть которую я не в состоянии.

Должно быть, это что-то нервное. Даже параноидальное. Мне жизненно необходимо занять себя. Найти занятие, которое не бросит на меня тень подозрения. Что-то очень обыденное и несложное. Вот, пожалуйста, колдую над сковородкой. Даже не заметила, как нафаршировала яйца сыром с чесноком и убрала в холодильник.

— Майонеза, конечно, не хватает. — едва слышно шепчу я, борясь с тишиной пустого дома.

Внезапно взгляд выхватывает в отражении кастрюли, что я оставила остывать на плите, не рискуя одной рукой тащить её в раковину с кипятком, мужской силуэт. Образ дрожит.

— Пришёл? — лишь после того как мужчина провалился к стене большого, но такого пустого, холодильника, я убеждаюсь в своих подозрениях.

Макс двигается в мою сторону. Его голос звучит весело и непринуждённо:

— А как ты меня увидела?

Отвечаю честно:

— В отражении кастрюли. Яйца варила.

— Ты уверена, что тебе стоит этим заниматься? Мы можем заказать что-то из еды. Я могу и сам приготовить. А отец, кстати, где? — голос раздаётся слишком близко.

Я вынуждена обернуться.

— Не знаю, сказал ли тебе Николай Петрович… — сбивчиво начинаю, тут же повернувшись обратно. Вспоминаю, как выгляжу, и чувствую, что щёки пылают адским огнём. Кое-как беру себя в руки и продолжаю: — В общем, он предложил мне вроде как работу. Помощницы по хозяйству. Он сказал, так и для следствия будет лучше. Только нужно будет солгать. Ну, сказать, что я здесь работала до… до вчерашнего дня. Чтоб у вас из-за меня ещё больше проблем не было.

Мужчина всей моей жизни хмурится. Я не хочу ему лгать, оттого перевожу разговор в другое русло:

— Картошка почти готова. Ещё я там яйца с сыром и чесноком сделала. Только майонеза не было. Если ты голоден… — кровь снова приливает к щекам.

Подумать только, я готовила для Лядовых и сейчас буду кормить Макса своей стряпнёй.

— Ничего себе ты ловкая. — мне кажется, что нотки сомнения пробираются в его голос.

— Не такая уж и ловкая. Тем, у кого имеются две работающие руки, придётся мыть после меня посуду. Я как-то сначала об этом совсем не подумала…

— А я хваловал отца на посудомоечную машину. Он всё был уверен, что она ему без надобности.

Вот ещё. Из-за моей глупости и недальновидности покупать ненужную человеку вещь? Как Макс вообще это всё совместил?

На моё счастье или беду, раздаются приближающиеся шаги.

Поразительно, что я совсем не слышала в доме этого ужасного скрипа ворот. Звукоизоляция?

— Запах изумительный, Анют, но, боюсь, твои труды нас не дождутся. Если ты, конечно, прислушается к моему совету.

Николай Петрович входит в кухню широкими шагами. Я благодарна за комплимент своей картошке, потому что вижу неподдельное любопытство на его лице. Ну и ещё трепещущие крылья носа.

— Почему я должна не прислушаться к вашему совету? — искренне изумляюсь я.

Стараюсь не выказывать беспокойства, но тело подводит. Ладони и лоб мигом становятся мокрыми. Злюсь сама на себя, не сводя взгляда с человека, принёсшего непонятные вести.

— В общем, там твоя мама одумалась. Ради тебя или Миланки, для дела неважно. Но это шанс. Хороший шанс заручиться её поддержкой и открыть ей глаза на того, с кем она продолжает жить. Если она присоединится к твоим показаниям, Анют… — полковник говорит что-то ещё, а я его не слышу. В ушах вновь воет тревожная сирена.

Это же… это же мама.

— И что вы хотите? — не слыша ничего вокруг, я спрашиваю о самом главном. Старательно контролирую тембр голоса, чтоб в него не пробрались тревожные нотки и отголоски намечающейся паники.

— У Прохорова остались некоторые вопросы. Тяжёлые вопросы, Анют. — вздыхает Николай Петрович, кося растерянным взглядом в сторону плиты.

Картошка! Да чтоб меня!

Снимаю с огня сковородку. Ставлю её на другую конфорку. Откладываю в сторону деревянную лопаточку, а сама наблюдаю за мужчинами в отражении рядом стоящей кастрюли. Макс подаёт отцу какие-то знаки, которые я не могу разгадать. Отец отвечает ему небрежным взмахом руки.

Всё-таки гаденько немного. Не ожидала, что за моей спиной, как в буквальном, так и в переносном смысле, будут переговариваться или даже договариваться о чём-то.

— Вы предлагаете на допрос позвать мать? — дрогнувшим голосом интересуюсь я, медленно оборачиваясь. — Или пригласить их всех сюда?

— Сюда не стоит. — протестует любовь всей моей жизни. — Никто пока не знает, где ты. Пусть на какое-то время это так и остаётся.

— Да. Возможно, именно поэтому твоя мама бьёт тревогу. Где ты и что с тобой… Ей же ничего не известно.

Сжимаю здоровую руку в кулак и заставляю себя терпеть до последнего.

— Моя мать бьёт не только тревогу. — ехидно усмехаюсь, медленно расслабляя руку. Приятное покалывание в пальцах от ушедшего онемения остужает пыл. — Вы можете мне гарантировать, что не повторится ничего из того, что уже было? Причём тоже на допросе вроде как и при том же следователе?

— Боже, — выдыхает Максим, — Что у тебя дома происходило? Давай и на неё напишем заявление? Она мигом заткнётся!

Любовь к матери всё ещё жива. Я ощущаю её по волне негодования и злости, расплескавшейся внутри меня после слов младшего Лядова.

Глава 6

В какой-то момент я понимаю, что теряюсь. Просто путаюсь в датах, годах, побоях и обстоятельствах, когда отчим Ани её избивал. Я не мог себе представить, что слышать подобное будет так тяжело.

— Она врёт. — выдыхает отец, не сводя пристального взгляда с комнаты за стеклом.

— Кто?

Я уже ничему не удивлюсь. Прохор так насел на Аню, будто это она кого-то избивала годами.

— Вообще, обе. Но сейчас я имел в виду мать Анюты. С Аней всё понятно, она пытается её выгораживать.

Разворачиваюсь к отцу, вопросительно подняв брови:

— И с чего такие выводы.

Он хмыкает.

— Помнишь, Прохор заходил к нам в самом начале, когда озвучивал результаты экспертизы, оставив мать и дочь наедине?

Киваю, прекрасно помня, настороживший даже меня разговор.

Как там говорит папа обо мне? Пороху не нюхавший юнец?

— Зверева постоянно говорит с уточнениями. Это не прямой обман, Максим, но тревожный звоночек. Она десятки раз повторила: «Он не бьёт своих детей», «Он не мог этого сделать с Аней» и прочее, прочее, прочее… Знаешь, это как скрытый сигнал, что с кем-то другим он мог так поступить и кого-то другого он мог избить. Обычно такие женщины кричат, что их мужчины не обидят и мухи. Они более категоричны и непоколебимы, а эта… Что-то там есть.

— А Аня в чём мать выгораживает?

— Когда она думала, что они наедине и их никто не слышит, она попросила мать сказать правду. То есть, мать всё-таки была в курсе, каким способом её муж воспитывал неродную дочь. Но упорно продолжает это отрицать, давая показания.

Я не впечатлён.

— Я тоже это заметил. Но мы не сможем заставить девчонку потопить собственную мать. Пусть идёт как идёт.

Отец со мной согласен.

Звереву недолго ходить без судимости. Результаты экспертиз против него. Кровь на деньгах Анина. На них же его отпечатки. Его анализ крови показал, что человек крепко выпил и вполне мог бы соскочить под состояние опьянения и аффекта, если бы это был единичный случай в их семье. Телефон Анюты чист. Хотя я вообще не понимаю, что там хотел найти Прохоров. Он отчитался, что никакой активности в заявленные часы не было. Не было и сомнительных поисковых запросов.

Меня до зубного скрежета злит этот следователь. Я всё чаще ловлю себя на мысли, что он не мразь за решётку хочет посадить, любителя распускать руки на тех, кто не в состоянии дать сдачи, а уличить Аньку в обмане.

— Он всегда был таким конченым? — вырывается у меня, слыша его очередной вопрос.

— Ваша мать утверждает, что Зверев Валерий Александрович любил вас с сестрой одинаково. Равноценно вкладывался и равноценно занимался вашим воспитанием. Основным источником дохода в вашей семье был именно он. Не проще ли ему было бы вас куда-то сплавить, при такой неприязни, как вы утверждаете? Школа-интернат. Родственники по отцовской линии. — абсолютную херню несёт он.

— Девчонку сейчас рванёт. — хмыкает отец.

Перевожу взгляд на Аню. Грудь часто вздымается. Зрачки расширены. Глаза как блюдца. Незаштопанная бровь изогнута. Лицо стремительно краснеет.

— Виталий Евгеньевич, — цедит девчонка, — А вы от стула жопу открываете? Всегда здесь сидите и записываете то, что вам говорят все, кто к вам приходит?! — голос звенит злостью и высокомерием. — Кто меня обеспечивал? Я ушла из школы с девятого класса, получив аттестат. Сразу же устроилась работать в кафе, где и работаю по сей день! С тех пор и до этого самого дня я обеспечиваю себя сама! Воспитание? Вам мало ваших бумажек с освидетельствованием его воспитаний? Так давайте, тащите несколько пачек бумаги, я тоже вам расскажу массу всего интересного! А лучше сразу ноутбук! У вас же нормальный райотдел? Или до сих пор всё от руки и на тяп-ляп фиксируете?!

Горжусь этой девочкой. Вроде высказала всё следователю она, а горд я.

— Анечка, но ведь ты же сама так захотела. — лепечет её мать. — Ты ведь и шла туда на летнюю подработку.

— Мама! — рявкает Поплавская, отчего её длинные волосы взлетают вверх, вторя положению тела девушки, что вскакивает с места. — Я так тебя люблю! Так люблю тебя, мама! Но ты этого не понимаешь! Даже сейчас не понимаешь!

Фурия, вихрь, а не девчонка. Даже Прохор в шоке.

— Не ревнует ли она мать к отчиму и новой сестре? — бормочет отец, отвлекая меня от завораживающего зрелища.

— Ну таким способом вряд ли можно… — осекаюсь. До меня доходит, что отец имеет в виду.

— Если он сядет, то очень даже можно.

— Пап, ты чего? — смотрю на своего старика, сомневаясь в его благоразумии.

— Да ничего. Мысли вслух. — отмахивается он.

Я успокаиваюсь.

Всецело верю Ане. Мне плевать, кто и в чём сомневается.

Она любит свою сестру. Она вся побитая рвалась её спасать всего одну ночь назад. Она с ней играет. Проводит время. Милана улыбалась, увидев свою старшую сестру на парковке утром, когда мы выходили из райотдела и повстречались с её очень “приятной” бабкой.

Ревность к матери? Так и для этого она что-то припозднилась. Зверева в браке с отчимом Ани больше шести лет. Неужели бы не вырвалась наружу эта ревность за все предшествующие года?

Сомнительные мотивы.

— Кхм… — кашлянув в кулак, я перевожу на отца требовательный взгляд. — Почему ты и Прохоров вообще пытаетесь найти Анины мотивы? Не Зверева, а Анины. Что происходит?

— Я? — изумляется. — Я вообще ничего не ищу. Рассуждал вслух. Мне это помогает. Слуховая память и восприятие такое. То, что слышу твёрже того, что я вижу.

***

Она не понимает. По-прежнему не понимает. Не помнит ничего, что он творил годами.

Как спасать маму, свою семью, если самый близкий человек в неадеквате? Я столько всего уже рассказала усатому при матери, а она ни на миг не засомневалась, ничего не поняла, ни о чём не догадалась.

Мне чертовски больно и обидно, но ничего из этих чувств не должно просочиться наружу.

Злит меня следователь? Умышленно выводит из себя? Просто издевается? Ну и пожалуйста! Злиться и огрызаться я имею право — это нормально, учитывая сложившиеся обстоятельства.

Глава 7

Таращусь на две огромные сумки, расстёгнутые наполовину, и не решаюсь что-нибудь с ними сделать.

Мне всё вернули: деньги, телефон, даже сумки, которые мне собрала мать. Почти всё… Ещё бы кто-то вернул мне нормальную жизнь и мою семью.

— Ань, можно? — выводит из мысленного потока голос Макса.

Сама виновата. Нужно было закрыть за собой дверь, а не плестись, как болванчик к сумкам, которые мужчина всей моей жизни оставил рядом с кроватью.

Смотрю на него минуту. Молчу, рассматривая мужчину со всех сторон, без стеснения и стыда. Да и были ли они когда-то, эти стыд и стеснение? Он мне в душу запал, когда кусок мяса привёз бабе Нине… Вышел из машины, взглянул на меня из-под тёмных, солнцезащитных очков своими карими глазами, подмигнул, растянув губы в небрежную улыбку, и… я пропала.

— Ань? — зовёт он, тепло улыбаясь.

С трудом сдерживаю стон. Киваю.

Как так получилось, что вся моя жизнь наперекосяк? Хотела быть с Максом, жить с ним под одной крышей, дышать им, жить им — пожалуйста. Всё сбылось, но каким-то извращённым образом. Совсем не так, как я хотела.

— Входи, конечно. Это твой дом.

— Но комната твоя. — всё так же улыбается он, переступая порог. — Ты же понимаешь, что это ничего не значит? — кивает на сумки у моих ног.

— Не понимаю. Она меня просто выставила из дома.

— После случившегося, вполне очевидно, что ты домой не вернёшься, а ходить в чём-то нужно. Это ведь забота. Не грузись.

Хах. Вот ты какой, Лядов младший? Видишь в людях только хорошее? И почему же я тебе не верю?

— После случившегося было бы вполне очевидно поступить иначе — выставить эту мразь, а не меня. — ухмыляюсь, искоса наблюдая за растерянностью Макса. — Видимо, очевидное... это просто не про меня. Забей. Я справлюсь. Я не стану разбирать вещи, Макс. Завтра попробую найти и снять себе комнату. Деньги у меня опять есть, так что не вижу причин доставлять вам неудобства.

— Не понял? — он выглядит искренне изумлённым. — Зачем это всё? Ты можешь жить здесь столько, сколько тебе нужно. Ты никому не доставляешь неудобств. К тому же… — он враз светлеет, широко улыбаясь, — Ну куда же ты пойдёшь в свой день рождения?

Хочу сказать хоть часть правды, но язык не поворачивается. Всему виной треклятая искренность Максима. Как ему такому сказать, что Лядовым пора выйти из игры? Как признаться, что я столько лгала за прошедшие сутки, что такого количества лжи не наберётся и за все мои почти восемнадцать лет? Как обвинить его с отцом в недоверии, если я об их подозрениях, по идее, и знать не должна?

Много лжи. Слишком много обмана для одних суток.

— А если я скажу, что ничего не забыла? — рвано выдыхаю, отводя взгляд в сторону. Я нуждаюсь в правде. Хотя бы её части, чтоб не растерять себя, в бою со зверем. — Стоит ли так издеваться над чувствами маленькой девочки? — невольно губы трогает язвительная ухмылка.

Конечно, маленькая. Ну а какая ещё? Как кому-то можно доказать, что возраст — просто цифра? Да, она обязывает. Да, бывает уголовно наказуемой. Да, на законных основаниях ограничена. Да, нелепа и мала… Но это цифра. Просто цифра. Она ничего не может рассказать о моей душе, о моих чувствах и желаниях. Она не характеризует меня как человека.

Я всё понимаю. Сама. Сама всё понимаю, а в груди щемит с каждым разом, как я мысленно возвращаюсь к нему в объятия. Я всё испортила. Наверное, стоило сразу сказать, сколько мне лет и… посмотреть, как любовь всей моей жизни уходит, не подарив мне ни одного похода в кино, забега в кафе, долгих разговоров в его машине у моей калитки…

— Аня, это не смешно. — нервно выпаливает Лядов.

— А кто смеётся?

Оборачиваюсь к нему, перехватываю его взгляд и с дрожью в голосе выдыхаю:

— Что? Малолетка не должна любить? Это тоже неправильно и уголовно наказуемо, Макс?

— Мне двадцать шесть лет, Аня. — обескураженно шепчет он, отступая к распахнутым дверям.

Пятится, будто загнанный зверь, отнюдь не из семейства хищников.

— А мне завтра восемнадцать. Всё? Обмен очевидным закончился?

— Восемь лет…

— Ты сейчас про срок или про нашу разницу в возрасте? — ухмылка искажает моё лицо. Я не могу ничего с собой поделать. Внутри всё дрожит, будто я уже целую вечность болтаюсь над пропастью на каком-то уступе или канате. — Я люблю. И мне не стыдно. — пожимаю плечами, видя его испуганный взгляд, и спешу отвернуться.

Довольно на сегодня откровений. Да и не хочу видеть, как он уходит. Снова.

И почему мне кажется, что его уход вновь окажется побегом… от меня?

Хочу отвлечься и лезу в сумки. Мне банально не хватает зубной пасты и щётки. У Лядовых я стесняюсь спросить или попросить, каким бы глупым это ни было.

Я знаю, что наглость — второе счастье, но не моё, не в моём случае. В моём случае, Макс Лядов — моё второе счастье. Первое — моя семья.

В боковом кармашке находится коробка с парфюмированным мылом, мой шампунь и моя зубная щётка. Я не знаю, радоваться мне находке или огорчаться.

Снова ухожу в себя, перебирая руками добытые предметы, и незаметно для себя ковыряю полуобломанными ногтями коробочку. Она раскрывается. Деньги и кусочек мыла выскальзывают мне на колени.

Что это?

Не веря своим глазам, я разворачиваю две пятитысячные купюры, сложенные раз в пять, и долго на них смотрю.

«Как это понимать? Ты всё ещё любишь меня и заботишься обо мне, мама?» — думаю, глядя немигающим взглядом на десять тысяч, что были спрятаны в коробочке с мылом и две огромные сумки в моих ногах.

***

— Куда ты собрался на ночь глядя? — отец требует ответов, которых у меня нет.

Мне некуда толком идти, но я обязан покинуть этот дом.

— Сниму номер в гостинице. — говорю первое, что приходит на ум.

— Что происходит, Максим?

Я и сам уже ничего не понимаю.

Около недели назад я, кажется, и думать забыл о девочке с глазами цвета льда. Все мои мысли занимала Марина Вязеченко — моя девушка, невеста, почти жена. Точнее, наш разрыв.

Глава 8

Восемнадцать… Подумать только…

Проснувшись в чужой постели, я смотрю в потолок, раздумывая, в каком же настроении я буду встречать новый день. Так и не определяюсь. Слишком большой раздрай. Слишком сбиты прицелы и ориентиры моей жизни.

Я знаю, что Макс не уехал. Знаю, потому что слышала его разговор с отцом, когда ходила чистить зубы и потому… потому что подслушивала. Наверное, я только из-за этого смогла уснуть и даже выспаться.

Не представляю, что бы я делала, исчезни он из моей жизни снова.

Вздыхаю, прислушиваясь к собственному телу. Рука болит, лицо чешется, голова ноет, мозг отказывается рационально мыслить. Кошу на прикроватный столик, где расставлены, точнее, попросту разбросаны мои таблетки, мази и лекарства, не сдерживая стон разочарования.

Очередное сбывшееся желание влюблённой дурочки. Сбывшееся самым что ни есть извращённым образом. Макс должен был быть рядом в мой день рождения — в шестнадцатый день рождения. У меня были планы и желания на тот день. Всё должно было быть идеально. По нотам. Но он… ушёл.

Да, я до сих пор злюсь на него. Не отрицаю своей вины, не в полной мере оправдываю свою ложь, но Макс виноват не меньше моего. Он мог со мной просто поговорить. Банально выслушать меня. Мог, а не сделал. До этого ему не мешал мой возраст. Он мог часами разговаривать со мной обо всём на свете, а узнав точную цифру, интерес к разговорам со мной упал на ноль и не вставал до вчерашней, позавчерашней ночи.

Как его понять?

Если мой обман вскроется, я его потеряю совсем. Теперь уже окончательно и бесповоротно. Он не станет слушать. Не попробует понять… Не поверит, что у меня нет и не было никогда выбора.

Видимо, свой восемнадцатый день рождения я проведу не то чтобы радостно.

Тянусь к телефону, сама не понимая зачем. Сердце в груди ноет. Такой привычный жест сейчас кажется чем-то волнующе решающим. Всего один пропущенный от мамы или одно сообщение способны поднять мой мир с колен, но их нет. В мессенджере забавная картинка с котом и поздравления от администратора. Ира на все праздники шлёт электронные открытки, поэтому я не могу осознать значимость её поздравлений.

Стрёмно, что админка единственная, кто меня поздравил в десять часов утра.

Конечно, у матери сейчас столько забот…

Мысли текут в направлении очередного предательства. Она занята. Ей не до меня. Не до моего дня рождения. Уверена, даже не Милана занимает её время и внимание, а он — зверь, монстр, чудовище, которому не место в моей семье. Куда мне? Я никогда не могла тягаться с Валерой.

Телефон вибрирует. Перевожу взгляд на экран, и дыхание сбивает.

Мама…

Знаю, что не должна с ней общаться. Знаю, что люблю её больше жизни. Знаю, что моя решительность шатается и дрожит от её слёз и рыданий. Всё знаю, всё понимаю, а сделать ничего не могу.

Принимаю звонок, отсоединив телефон от зарядного устройства, и замираю. Молчу, вслушиваясь в непонятные звуки динамика.

— Ань? — тихий, слабый голос мамы звучит оглушающе.

Не могу себя заставить ответить.

— Доченька моя, тебе уже восемнадцать. — всхлипывает. — Совсем взрослая. Ты всегда была взрослая. Практически с самого рождения. Скоро ты заведёшь свою семью… Возможно, тогда ты сможешь меня понять.

Сердце пропускает удар. Я чувствую такую тяжесть в горле, словно мне на шею накинули аркан. Она всё же поняла меня.

Ведь поняла?

— Что мне сделать, чтоб сохранить нашу семью? — шепчет голос моей матери. Калёным железом проходится по моему израненному сердцу. — Он ведь не избивал тебя, Аня… Как это всё прекратить?

Я огорчена. Огорчена и разочарована. Она до сих пор верит только ему. Не мне, не своей дочери, а зверю, который с каждым годом всё больше превращает мою маму в конченого человека.

— Ты ничего не поняла. — мой голос хрипит.

— Ну как же так, Аня?

— Ты должна сделать выбор, мама. Либо он, либо мы. Это очевидно. Нет никакой семьи со Зверевым. Не было никогда. Наша семья — ты, я и Миланка. И ты, если хоть на минуточку оглянешься и опомнишься, это поймёшь.

— Что пойму?

— В кого ты превратилась и кто мог бы вырасти из меня и непременно вырастет из Миланы с этим монстром.

— Он вас не бьёт! — мать выходит из себя. Я знаю, что сейчас последует тирада о том, какой Валера хороший, как много он сделал для нас, но слушать её я не намерена.

— Не он, а вы, мама. Вы убиваете своих детей. — голос дрогнул.

Всё, не могу больше. Чувствую, что сейчас разревусь и наговорю лишнего. Я уже сказала лишнее.

Сбрасываю вызов и тут же вношу маму в чёрный список. Не навсегда. Хотя бы на сегодня или на пару дней.

Пальцы снова немеют. Я и не заметила, как сильно сжимала телефон, пока говорила.

Хах! И это я собиралась всех и каждого обвести вокруг пальца? Если на моём лице ничего и не написано, то стоит только присмотреться к моим движениям, рефлексам и телу…

Всё Макс. Это всё он — сбивает меня с толку, размывает намеченные цели одним своим присутствием, одним взглядом рушит выстроенную оборону. Мы должны были вновь встретиться. Обязательно должны были. Но не в этот момент моей жизни.

Решаю, что день рождения достаточный повод для того, чтоб расчесаться и закапываюсь в сумки, ища, чем бы это можно было сделать. Кажется, вчера я видела и свою расчёску. Где-то она была здесь.

Грохот деморализует.

Я застываю, не в силах ни пошевелиться, ни разогнуться, а громкий и довольный голос младшего Лядова распевает:

— С днём рождения, успехов, радости, везения… — Аллегрова была бы довольна, услышь она, как голосит Макс её небезызвестный хит, но то Ирина Аллегрова, а вот я…

— Боже, какой же ты придурок. — вырывается испуганное у меня. — С ноги дверь открывал, что ли?!

Наконец-то выпрямляюсь и смотрю в растерянное лицо мужчины своей мечты, высоко задрав голову.

— Да-а-а… — тянет он. — Не так я себе всё представлял…

Страх отступает. Я уже могу улыбаться и жалеть о своих словах. Моё сердце бьётся ровно, пока Макс не вытаскивает из-за спины небольшой букет ромашек.

Глава 9

Что это было? Девчонка пыталась меня… Что пыталась? Анализировать? Соблазнить?

Ненормальная!

Иду в кухню, словно бегу от лесного пожара. Ничего не замечаю вокруг, пока весёлый голосок не вбивается мне в область лопаток:

— Надеюсь, ты торопишься так за банкой или пластиковой бутылкой, которая могла бы заменить мне вазу.

Зря мы отложили психолога в долгий ящик. Поплавскую стоило сразу же к нему вести. Ну не может адекватный человек так себя вести. Да и не может человек оставаться адекватным, постоянно терпя побои от отчима. Она же ребёнок. Какая у неё там психика? Неокрепшая! Факт. Могу ли я на неё злиться за эти выходки? Нет. Аня не виновата. Виноват тот, кто над ней издевался долгие годы. Из-за этого Валеры у девчонки совсем крыша течёт.

Флирт какой-то придумала. Про подсознание что-то говорила. Стояла, как безумная, с закрытыми глазами и чуть ли не облизывала меня… Пиздец какой-то.

Зря я послушал отца. Нужно было уезжать ночью. Не приведёт к добру наше соседство.

— Ты куда? — в дверях встречаю отца. Он выходит из кухни, а я пытаюсь туда войти.

Интересно, куда же это я?

— В кухню. — излишне резко отвечаю, протискиваясь в дверной проём.

— Пожар где-то, не пойму? Чего носишься?

— Банка или бутылка нужна. — неожиданно для себя вру. — Вместо вазы.

Не понимаю причин, по которым я не могу сказать своему старику правду. Для меня так было бы даже лучше. Кто знает, что ещё может выкинуть Поплавская? А так у меня был бы свидетель, осведомлённый человек, который бы не позволил мне самому наделать глупостей…

Каких глупостей? Я о чём думаю?!

— Ты знаешь, я не коплю хлам в доме.

Я уже ничего не знаю, папа.

— Во дворе есть несколько баклажек. Схожу, гляну. Не уверен, что я их не вывез.

Включаю кофемашину, слушая удаляющиеся шаги отца. Нервы на пределе. Не понимаю, что меня злит, а главное, почему я зол. На кого? На Аню? Или на самого себя?

— Эй! Есть там кто-нибудь? — в мысленный поток врывается тихий визг и голос Поплавской. — Мне нужна помощь… Пожалуйста…

Бросаюсь вперёд, не вспоминая о своей злости. Тревога и беспокойство вытесняют все чувства. Выдавливают из меня, сжимая ледяными тисками.

— Кто-нибудь?

Оказываюсь на втором этаже и замираю в конце лестницы. Звук идёт из ванной комнаты.

Сердцебиение ускоряется.

Что это? Очередная провокация? Чего она добивается? Хочет, чтоб я ворвался к ней в ванную?

— Вот чёрт… — слышу тихие ругательства, после которых за дверью раздаётся грохот.

Делаю рывок к ванной комнате и быстро распахиваю дверь.

— Что здесь… — замолкаю недоговорив.

Вода хлещет из насадки для душа во все стороны. Полуобнажённая Аня прижимает к лицу полотенце, поверх которого ворох её мыльных волос.

Осторожно ступаю по мокрому полу в направлении буйного шланга, залившего всё вокруг. Чувствую себя каким-то охотником за змеями, до того сосредоточен.

— Как же щиплет… — стонет малая в полотенце.

— Кран закрыть не пробовала? — раздражённо интересуюсь я.

Подставляюсь под горячие струи воды и быстро хватаю шланг, направляя в чашу ванной. Словно издеваясь надо мной, источник проблем стихает в моих руках и демонстрирует чудеса покладистости. Напор становится всё меньше и меньше.

— Не работает. — рявкает Поплавская.

Тянусь к крану. Проверяю вентиль и обнаруживаю, что малая права.

Блядь, а я себе столько всего успел надумать. Столько приписать Аньке, что самому теперь стыдно.

— Сейчас переключу воду. Не паникуй. — бурчу, а сам кошусь на чёрный лифчик в мелкую ромашку, откуда выглядывают совсем недетские полушарии.

— Пожалуйста, скорее, Макс… Так щиплет, что капец… — мне кажется, она даже всхлипывает.

— Зачем голову мыть одна полезла? — переключаю воду и набираю ванную. — Конечно, будет больно. Нельзя же мочить раны. Тем более их шампунем полоскать. Ань, ну как маленькая, ей-богу.

— Пошёл вон… — хнычет она.

— Чуть позже. — усмехаюсь. — Не думал, что когда-то тебе это скажу, но… раком становись.

— Что?!

— Что? Голову тебе мыть будем. Не оставлять же это безобразие как есть? Сколько ты туда вообще шампуня вылила?

— Думаешь, просто всё делать одной рукой, а? Сколько вылилось, столько и вылилось. Я пробовала с ладони, но тогда неудобно прикрывать лицо полотенцем!

— Наклоняйся, Ань, я не шучу. Не нравится слово «раком», тогда становись на исходную. Я так понимаю, ты так и хотела свои волосья помыть… Мы будем осторожны. Давай.

Немного посомневавшись, Аня всё же наклоняется. Я задаю траекторию и… оцениваю открывающийся вид.

Какой кошмар! Я долбаный извращенец!

Почему девушки так быстро взрослеют? Это вообще законно, что она вся, как… как… Это несправедливо. Я, например, ни одного восемнадцатилетнего пацана не видел, который бы выглядел лет на двадцать пять, а вот девушки уже с пятнадцати лет выглядят так, что не поймёшь, в какой она вообще возрастной категории. Безумие какое-то. Дети должны быть детьми, а не выряжаться, как с обложки журналов о моде. И уж тем более не должны быть такими… сформировавшимися.

Задыхаюсь от собственных мыслей. Изгибы фигуры манят и притягивают взгляд. Аня очень странная девушка. Я и тогда не мог поверить, что ей пятнадцать, хотя мы ни разу не оказывались в схожей обстановке, как сейчас. Она брала умом и харизмой. Теперь…

— Макс, пожалуйста, я сейчас сдохну на хрен! Что ты там возишься?

Может, они с отцом правы? Какой ребёнок в восемнадцать лет?

— Что за крики? Вы… вы чего?

С трудом отрываю взгляд от полосы спортивных штанов и поворачиваюсь на голос папы.

Он жмурится. Всё понимает. Застал меня с поличным и ему это не нравится.

— Николай Петрович, — голосит в полотенце эта ненормальная, — Я всё уберу. Вы только не сердитесь. Может… есть какой черпак, ковш, а?! Я уже сама сто раз пожалела, что сюда вошла!

***

Глава 10

— Это что такое? — я хочу кричать, но голос дрожит и едва слышен. — Это труп? Это труп, да? Почему он такой… маленький?

Перед глазами всё плывёт. С трудом держу себя на ногах, не видя вокруг ничего, кроме маленького тельца, резко контрастирующего белизной кожи с листвой и землёй.

За что?

Кто-то что-то говорит. Даже кричит.

Внезапно осознаю, что я, кажется, оглохла.

Какой-то мужчина трясёт меня за плечи, а я… а я не здесь. Я вообще не знаю, где я и что со мной происходит.

Зачем мы поехали за Николаем Петровичем? Почему Макс такой кретин? А я? Я почему такая дура? Ещё улыбалась, смеялась и радовалась, что мы как в кино, преследуем подозреваемого не пойми в чём.

Конченная. Я просто конченная. Мы все конченые. Не обсуждается. Если тот, кто сотворил подобное с маленькой девочкой, ходит, и продолжает ходить, по земле — мы конченые все.

Слух возвращается. Так же стремительно, как и исчез. Слышу, как Макс орёт на отца, как его отец орёт на сына, как мужик напротив меня хмуро интересуется:

— Нормально?

Нет, не нормально.

Я хочу покачать головой, но не решаюсь. Чувствую, как что-то тяжёлое, горькое встало поперёк глотки и давит, давит…

С трудом разворачиваюсь и делаю несколько шагов к машине, которую мы оставили неподалёку. Ещё несколько. И ещё…

Всё, не могу больше.

Останавливаюсь. Сгибаюсь пополам и просто открываю рот. Меня рвёт, как никогда в жизни.

Мне кажется, что это не прекратится никогда, но это прекращается. Воздух вновь поступает в лёгкие. Дыхание нормализуется. Слёзы перестают течь из глаз. Тело больше не содрогается в спазмах.

Я затихаю, боясь выпрямиться.

— Ань… — слышу тихий голос Макса. — Нормально?

Что за дебильное слово «нормально»? Как оно может хоть на грамм охарактеризовать чьё-то состояние? Нормально относительно чего? Смерти? Не умерла, значит, нормально. Всё хорошо, но хочется лучше, тоже нормально… Идиотское слово.

— Он её… — глотаю вязкую и горькую слюну, — Он её… — пытаюсь договорить, выговорить, — Насиловал?

— Ань, ты почему об этом думаешь?

За моей спиной слышатся тихие шаги. Листва шуршит под туфлями Лядова, а мне кажется, что это призрак маленькой девочки воет.

— Сколько здесь до моего дома, Макс? Десять километров? Двадцать?

— Успокойся. Дело заберут в СК. Они во всём разберутся. Твоей сестре ничего не угрожает.

Я окончательно схожу с ума.

— Как интересно… — выдыхаю, медленно-медленно выпрямляясь. Вытираю рукавом куртки рот, прежде чем повернуться к мужчине всей моей жизни. — Значит, педофил, да? И здесь ты разграничиваешь меня с ребёнком. Я не в зоне риска, как жертва педофила, когда ситуация… — взмахиваю здоровой рукой, описав полукруг, — Вот такая, а в остальном я ребёнок.

— Ты сейчас об этом хочешь говорить? Здесь? — с нажимом интересуется он.

Выпрямляюсь полностью и расправляю плечи.

— Я не хочу об этом говорить нигде, Макс. То, что я увидела, я никогда не должна была видеть, и мой мозг, он зацепился за что-то единственно едкое, язвительное, чтоб не возвращаться к тому тельцу, которое выпотрошили, как… как… рыбу!

Задыхаюсь от нахлынувших чувств и отголосков паники. Хочу обхватить себя руками, но треклятый фиксатор натягивается, больно впиваясь в шею, и не позволяет этого сделать.

— Мне очень жаль.

Решаюсь на него посмотреть, упрямо вскинув подбородок.

—… отец не должен был уезжать.

Истерика откладывается.

Несколько раз моргаю, прежде чем получается собраться с мыслями.

— Отец?

Макс пожимает плечами и делает шаг в мою сторону.

Я разглядываю его лицо, будто я самый лучший сыщик и психолог.

Он же это несерьёзно? Шутит?

— Прости, но это ты за ним поехал. — во рту вяжет, становится говорить всё тяжелее и тяжелее. — Ты зачем это вообще сделал? Что ты хотел, чтоб мы увидели? Это?! Или боялся, что, боже упаси, твой отец встретится с какой-то женщиной, вместо того, чтоб развлекать малолетку и сыночка? Что за припадки? Ты же полицейский, Макс. Кажется, опер. Это более чем странное поведение…

— Всё сказала? — слышу отчётливый скрип зубов. Карие глаза смотрят зло и холодно.

— Всё. Остальное тебе специалист скажет. И я не шучу. Тебе правда нужна помощь… Всё это не нормально.

— Где моя мать, Аня? — рвано выдыхает он.

Я холодею.

— К-какая мать? — дрогнувшим голосом переспрашиваю я, заикаясь от потрясения. — Она же… умерла.

— Я в курсе, спасибо. — цедит сумасшедший. — Это риторический вопрос. Она в могиле. Из-за моего отца. В его бытность простым, смертным милицейским он весьма неоднозначно вёл дела. Забудь, что я тебе говорил об ограблении. Мою мать убили на моих глазах. — вздрагиваю. Карие глаза перехватывают мой взгляд, полный ужаса, и не отпускают. — Мне было три. Убили из-за моего отца. Он начал дело, но не довёл его до конца. Этого выблядка отпустили и он нашёл способ отомстить очень упорному и упоротому следаку. — глаза вновь наполняются слезами. Я не могу отвести взгляд и прервать наш зрительный контакт, когда, казалось, пытаюсь это сделать уже раз в десятый. — Не так давно отец соизволил признаться и рассказать всю правду. Он дал слово, что уйдёт со службы. Что осядет и будет жить тихой и мирной жизнью! — покачнувшись, Макс наконец-то отворачивается от меня, плотно сжимая губы.

Я знаю, что сказать. Знаю, что сделать. Но… не могу ничего. У меня какой-то ступор, словно любое моё дальнейшее участие будет грубейшей ошибкой.

— Молчишь? — ухмыляется он.

Решаюсь:

— Мне жаль — такая же дебильная фраза, как и слово «нормально» или фраза «всё в порядке». Но твой отец… он же хороший. Подумай, о том, скольких людей он спас за годы своей работы. Скольким помог… А скольким ещё может?

— Да срать мне на них всех. — выплёвывает Лядов, повернувшись ко мне вполоборота и спрятав руки в карманах брюк. — На всех и каждого. Мне всё детство нужна была мама. Мне нужна была безопасность. Нам она была нужна, а не его очередные раскрытые дела и звания. Он просто вышел. — громко сплюнув под ноги, Макс ухмыляется. — Этот выблядок ещё побегал, прежде чем сесть за решётку. А недавно вышел. Ты там живёшь в каких-то мечтах, малая, но я жениться хотел. Хотел семью. Я даже думал, фамилию будущей жены брать, чтоб ошибки отца не легли снова на чужие плечи. Он должен был сдержать слово. Должен! — слова бьют наотмашь.