Антимиры

Пролог

Живёт у нас сосед Букашкин,

в кальсонах цвета промокашки,

Но, как воздушные шары,

над ним горят Антимиры!

      В маленькой, пропахшей нафталином и обувным кремом прихожей было две двери: в квартиру Каринки и Каринкиных родителей, Семиградских, и в квартиру тёти Маши и её отца — Александра Эрнестовича Бабочкина. Тётя Маша работала в прачечной, а Александр Эрнестович доживал остатки лет на небольшую пенсию. Мама говорила Каринке, что ещё при Советском Союзе он был доцентом кафедры то ли какой-то там физики, то ли ещё чего-то, а в девяностые мыл полы в ресторане где-то на Патриарших. Каринка недоумевала: как это доцент кафедры и мыл полы, но не спрашивала: кто этих взрослых разберёт.       

Александр Эрнестович, кстати, был милейший человек: Каринку иногда с ним оставляли, и Бабочкин показывал ей картинки из старых учебников, рассказывал что-то и вспоминал годы, когда занимался наукой. Часто он говорил о каких-то антимирах. Каринка слушала, качала ногами и думала: что же это такое? Она знала, что «анти» — это «против». Как антипригарная сковородка, которую как-то купила мама — блинчики на ней действительно получались румяные, но не горелые. Так значит, антимир — это что-то против обычного мира? «Война», — решила Каринка и спросила об этом Александра Эрнестовича. Тот рассмеялся по-доброму, покачал головой и сказал, что это миры, очень похожие на наши, только сделанные по-другому. «Мир сделан из вещества, а антимир — из антивещества», — пояснил он. «Вот глупость-то», — подумала Каринка, но Бабочкину про это говорить не стала, чтобы не расстраивать. Мама учила, что каждый человек вправе верить в то, во что хочет, и нехорошо его в этом разубеждать, потому Каринка решила, что и не станет. Александр Эрнестович же ни разу не сказал ей, что прекрасного принца не существует, правда? Вот и она про антимиры будет молчать.       

А зимой Александр Эрнестович заболел. Сначала тётя Маша уволилась с работы, и к ним стала приезжать её старшая дочь, привозить горько пахнущие лекарства и хорошие продукты, а потом Бабочкин вдруг исчез куда-то. Каринка спросила у мамы, и та ответила, что он поехал лечиться. Папа отложил газету и добавил что-то про то, что ему уже не помочь, но мама на него только шикнула, мол, не пугай ребёнка. А Каринка и не боялась. Мало ли, сколько людей простужаются — от этого ещё никто не умирал. Правда, она не поняла, зачем для этого куда-то уезжать, ведь врач-то и домой может прийти, да и на даче болеть скучно: на даче подружки и Васька, который даёт поиграть с грузовиком, какой уж тут насморк.       

Ближе к Новому году тётя Маша пришла к ним в гости, принесла маме какой-то конверт со словами «Не пригодилось, слишком поздно» и долго плакала, сидя на кухне. Мама гладила её по руке, утешала, говорила, мол, что все под Богом ходим. Каринка ещё подумала, как это — ходить под Богом? Как под крышей? Впрочем, хорошенько поразмыслить она не успела: тётя Маша сказала, что Александр Эрнестович вернулся домой. Каринка по нему по-своему соскучилась и спросила у мамы, можно ли будет его навестить. Тётя Маша схватилась за голову, заохала, снова расплакалась, а мама, немного подумав, сказала, что надо спросить у самого Бабочкина.       

Но встретиться с ним Каринка так и не успела. В ночь к Бабочкину приехали врачи на громкой машине — скорой, как назвала её мама. Она вышла на лестничную клетку, помогала тёте Маше с чем-то, пока папа командовал санитарами и вызывал лифт. Каринка же выскочила следом, смотрела, как выносят из квартиры бледного Александра Эрнестовича, укрытого одеялом по самое горло. Уже у самого выхода он вдруг повернулся к Каринке, коротко улыбнулся, подмигнул, слабо шевельнул рукой.     

  — Антимиры, Риночка, антимиры… Впрочем, что вы понимаете… Ничего, когда-нибудь, когда-нибудь… — он не договорил, замер, голова упала. Тётя Маша заплакала навзрыд, санитары засуетились, папа велел маме увести Каринку в дом.       

Наутро же Каринка узнала, что Александр Эрнестович умер. Она поплакала немного да и перестала. Каринка тогда не совсем понимала, что такое «умер». Мама сказала, что это как отправиться в долгое путешествие без начала и конца, и Каринка решила, что Александр Эрнестович только рад этому: он всегда хотел повидать мир. «И антимир», — подумала Каринка.       

От Бабочкина ей осталась старая записная книжка с красивыми, но странными картинками и плохо понятными записями. Тётя Маша отдала её дрожащими руками, сказала сквозь слёзы, что Александр Эрнестович завещал это Каринке. Что такое «завещал», та тоже не совсем понимала, но книжку взяла.       

На обложке значилось золотым тиснением «Антимиры».

Глава первая. Очень странные дела

 Каринка проснулась рано и подумала, что это она зря. Было утро субботы первой недели сентября, и в такой славный час полагалось спать, а не сидеть и смотреть в одну точку, думая, чем бы себя занять, пока не встанут родители. Каринка бы завалилась спать дальше и даже попыталась это сделать, но сон, увы, не шёл, и счёт французских Людовиков и различных чешских королей этому тоже не способствовал. Провалявшись так с четверть часа или около того, Каринка решила, что надо брать быка за рога, а удачу — за хвост, тихонечко встала и принялась одеваться. Всё равно она сегодня хотела погулять, пока хорошая погода не кончилась, а солнечное, пусть и не слишком тёплое утро в Москве для этого подходило как нельзя лучше. «Успею больше», — рассудила Каринка, а девушка она была занятая: начался десятый класс, и учителя поклялись драть с несчастных три шкуры. Лена Великославова, Каринкина подружка, заметила, что они так говорят каждый год, начиная со второго класса, а Эжен Домбровский, в миру Жека, их общий товарищ по каверзам и списанным домашкам, добавил, что, в сущности, лучше так, чем никак. Каринка была склонна с ними согласиться.      

Но Бог с ней, с учёбой, сейчас ей не хотелось об этом думать. Вот в воскресенье вечером, корпя над математикой — сколько угодно, а пока… Каринка определённо надеялась надышаться перед смертью, презрев всевозможные пословицы и поговорки по этому поводу.       

Она не стала завтракать, решив, что купит себе чаю где-нибудь, заест его слойкой за тридцать рублей, наскоро составила записку, в которой предупреждала, что уходит, собралась и выскользнула из квартиры.       

Семиградские давно уже переехали и жили в приятном районе недалеко от метро «Щукинская», откуда добираться до центра было одно удовольствие. Вот и Каринка, предварительно заев ранний подъём завтраком на скорую руку и приемлемые финансы, ехала себе в почти пустом вагоне, слушала «Битлз» и думала о своём. Она пока не знала, куда хочет пойти, но склонялась к какой-нибудь набережной. Каринка их любила, но бывала нечасто и каждый раз удивлялась, почему так прилежно игнорирует их существование в Москве. Эжен говорил, что это синдром местного жителя, Лена говорила, что у Каринки память девичья, а мама только плечами пожимала. Папа, впрочем, тоже.       

Приятный механический голос объявил станцию «Пушкинская». Каринка встала, вышла, направилась к переходу на зелёную, так называемую Замоскворецкую линию Московского Метро. Каринке это название ужасно нравилось, веяло от него чем-то таким старым и неспешным, рассветным, немного туманным и родным. Она остановилась на мгновение, улыбнулась. Вокруг же торопились куда-то люди: высокие, низкие, одетые тепло или совсем не по сезону, туристы и старожилы, дети и старики, словом, на любой вкус. Каринка ловила их взгляды: у кого бодрый, у кого усталый, у кого безразличный, и думала, что они прячут там, в своей жизни. Может, мужчина в строгом костюме был директором известной фирмы, почему-то оставшимся без машины и пытавшимся добраться на работу на метро. Жаль, конечно, что в субботу, но что поделаешь. А женщина в красивом бежевом платье ехала куда-нибудь на свидание. Мальчик в смешной панамке с узором, наверное, шёл гулять с бабушкой в парк, а девушка, погодка Каринки, вся в чёрном, с короткой стрижкой и наушниками, верно, была его старшей сестрой, которую решили взять с собой.       

Вдруг внимание Каринки привлёк среднего роста человек в твидовом пиджаке светло-коричневого цвета. Он также носил такие же твидовые брюки на подтяжках, непонятную светло-голубую рубашку, блестящие ботинки и вид имел самый что ни на есть странный. Каринка подумала, что он то ли иностранец, то ли ещё кто, и хотела было подойти, чтобы спросить, не заблудился ли он, но стоило ей моргнуть, и некто исчез.       

«Привидится же, — подумала Каринка. — Когда кажется, креститься надо». На том и порешила, но креститься всё-таки не стала, а перешла на «Тверскую» и поехала до «Маяковской», чтобы оттуда выйти к Патриаршим прудам и в своё удовольствие посидеть на скамеечке под сенью деревьев. О странном человеке Каринка и думать забыла, переключилась на песни группы «Дайте танк», смотрела без особого интереса на пассажиров напротив, как вдруг зачем-то повернулась и замерла. В конце вагона сидел тот самый непонятный гражданин и как ни в чём не бывало поправлял бабочку и листал что-то в самом обыкновенном телефоне: кажется, это был Самсунг или что-то вроде. Каринка снова моргнула, но на сей раз человек не исчез, а только подмигнул ей. Каринка вздрогнула, опустила взгляд. Да что же это такое? Может, снова показалось? Она подождала немного, затем опять посмотрела в ту сторону. Человек уже успел убрать телефон и теперь читал какую-то книгу в яркой обложке. Каринке стало по-настоящему страшно. Он что, следит за ней? Зачем? Думать о том, что она кому-то понравилась, не хотелось — перебор всё-таки, да и незнакомцу было явно побольше, чем шестнадцатилетней Каринке. В конце концов, она решила, что просто не будет обращать на него внимания: вдруг действительно померещилось и вообще. Так Каринка и странный человек и ехали себе, пока поезд не остановился на «Маяковской». Каринка вышла и на всякий случай затерялась в сновавшей туда-сюда толпе, стала потихоньку пробираться к выходу, стараясь не оглядываться и надеясь, что слежка исчезла. Когда Семиградская вышла на улицу, то наконец вздохнула с облегчением: человек пропал. Каринка улыбнулась своей же хитрости и неспешно направилась по Большой Садовой, бесцельно смотря по сторонам. Мысль зайти в «Шоколадницу» она отмела сразу — и так сыта, зачем попусту деньги тратить? Тем более вдруг этот странный там сидит, кофе пьёт. Ну его к лешему!