Бабочка в стеклянном гробу

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПАДЕНИЕ ИКСИОН

Последний акт «Лебединого озера» был не танцем, а агонией. Каждый прыжок отзывался тупой, рвущей болью в колене, будто внутри лопались крошечные стеклянные сосуды. Элиан улыбалась, её лицо, обрамлённое белоснежным пухом пачки, было маской возвышенной печали, но за кулисами её ждала только банка с обезболивающими и ледяной компресс. Её тело, вымученное до анатомического идеала двадцатью годами тренировок, предавало её. Оно тихо кричало на языке воспалённых связок и изношенных хрящей.

«Ещё один выход. Всего один», — шептала она себе под завывающую музыку Чайковского, делая фуэте. Мир закружился в калейдоскопе ослепительных софитов и затемнённых лиц в партере. На мгновение, в центре этого вихря, она поймала чей-то пристальный взгляд. Не рассеянный, не восхищённый, а изучающий. Холодный и точный, как луч хирургического лазера. Потом боль накрыла с новой силой, и взгляд исчез.

Занавес упал под гром оваций. Элиан кланялась, улыбаясь сквозь слёзы — на этот раз настоящие, от боли. В гримёрке она отключилась. Суетившаяся вокруг неё костюмерша Маша снимала с неё тяжёлое платье умирающей Одетты, и под ним тело Элиан было картой страданий: синяки на рёбрах от рук партнёра, растянутое ахиллово сухожилие, колено, распухшее и горячее на ощупь.

— Держись, солнышко, — бормотала Маша, заворачивая колено в пакет со льдом. — Завтра МРТ. Всё будет хорошо.

Но «хорошо» для балерины с такой травмой означало лишь долгий перерыв, риск никогда не вернуться на прежний уровень, медленное сползание в кордебалет, а затем — в ничто. Ей было двадцать шесть. Век балерины короче, чем у бабочки-однодневки.

Когда Маша вышла, Элиан осталась одна в полумраке, пахнущем гримом, потом и пылью. Она смотрела на своё отражение в зеркале, окружённое лампочками. Лицо ещё хранило следы сценического грима, делающего его нечеловечески прекрасным и хрупким. Она потрогала щёку. Кожа под пальцами была живой, тёплой. Но изнутри она чувствовала, как всё рассыпается.

Внезапно дверь гримёрки открылась без стука. Вошёл незнакомец. Высокий, в безупречном тёмно-сером костюме, который сидел на нём как вторая кожа. Его волосы, цвета воронова крыла, были идеально уложены. Лицо — не просто красивое, а высеченное, с высокими скулами, прямым носом и губами, тонкими и точными. Но главное — глаза. Светло-серые, почти серебряные. Те самые глаза из партера. В них не было ни восхищения, ни похоти. Был лишь расчётливый, безжалостный интерес, с каким энтомолог разглядывает редкий экземпляр перед тем, как вогнуть в него булавку.

— Мадемуазель Элиан, — его голос был низким, бархатистым, без единой эмоциональной вибрации. — Прошу прощения за вторжение. Меня зовут Люсьен Сольвэй.

Она инстинктивно потянулась к халату, прикрываясь. — Гримёрка закрыта для посторонних. Как вы прошли?

— Всё в этом мире имеет свою цену и свои условия доступа, — он сделал шаг вперёда, и его взгляд скользнул по её больному колену с таким знанием, будто он уже видел снимки МРТ. — Я пришёл сделать вам предложение.

— Я не интересуюсь, — отрезала Элиан, пытаясь звучать твёрдо, но голос дрогнул от усталости и боли.

— Вы интересуетесь. Потому что завтра вам скажут, что ваша карьера, в её нынешнем качестве, окончена. Регенеративная терапия, которую вам предложат, имеет сорок процентов успеха и год реабилитации. У меня есть альтернатива. Сто процентный успех. Три месяца восстановления.

Он говорил так, будто обсуждал параметры сделки, а не её тело, её жизнь.

— Кто вы такой? — прошептала она.

— Человек, который исправляет ошибки, — ответил Люсьен. Он вынул из внутреннего кармана пиджака тонкий планшет, включил его и положил на столик перед ней. На экране замелькали медицинские схемы, графики, снимки суставов, которые не были её, но демонстрировали чудо исцеления. Названия клиник и институтов были ей незнакомы, но выглядели устрашающе дорого. — Я наблюдаю за вами шесть месяцев. С того дня, как вы впервые почувствовали боль. Ваше тело — уникальный механизм. Его поломка является оскорблением законам гармонии. Я намерен его починить.

— Зачем? — единственное слово, которое она смогла выдавить.

Он наклонился чуть ближе. От него пахло морозным воздухом, сандалом и чем-то металлическим. — Потому что я этого хочу. Потому что я могу. И потому что взамен вы предоставите мне исключительное право наблюдать за результатом.

Элиан почувствовала ледяной укол страха где-то глубоко в животе. — Какое право? Что это значит?

— Это значит, — он выпрямился, снова отдаляясь, становясь недосягаемой глыбой льда, — что я спасу ваше тело от разрушения. А вы, выздоровев, согласитесь жить в условиях, которые я сочту оптимальными для сохранения вашего совершенства. Это не контракт рабства. Это контракт патронажа. Вы станете живым произведением искусства. Моим произведением.

Она засмеялась, и смех прозвучал истерично. — Вы сумасшедший. Выйдите.

Люсьен не двинулся с места. Его серебряные глаза сузились. — Сегодня вы смеётесь, мадемуазель. Завтра будете плакать. Послезавтра — умолять. Но мое предложение действительно только до полуночи. После того как вы услышите вердикт врачей, его условия изменятся. В сторону ужесточения.

Он достал из кармана чёрную визитную карточку без единой надписи, только с рельефным тиснением в виде кокона. Положил её рядом с планшетом.

— Подумайте. Ошибки мироздания нужно исправлять. А красота, — его взгляд на мгновение стал почти одержимым, гипнотическим, — настоящая красота слишком редка, чтобы позволить ей просто… исчезнуть.

Он вышел так же бесшумно, как и появился.

Элиан сидела, окаменев, глядя на дверь. Колено пульсировало в такт бешеному стуку сердца. Она схватила визитку, чтобы разорвать её, но остановилась. Кончики пальцев ощущали идеальную гладкость картона, холодное тиснение. Она посмотрела на планшет. На экране теперь было всего одно слово: «ХРИЗАЛИДА».

________________

Вердикт врачей был хуже, чем она ожидала. Не просто разрыв связок. Комплексная травма, начало артроза, рекомендация — немедленное прекращение профессиональной карьеры, операция с непредсказуемым исходом. Мир, который она знала, рухнул за время тридцатиминутной консультации.