Бабушкины истории (роман в новеллах)

Дурак

– Не бойся, Сирко добрый, – девушка в драном тулупчике присела, обняла лающую собаку: – Тихо, Сирко, тихо.

Собака завиляла хвостом, заскулила и лизнула девушку в щеку. Дурак успокоился, перестал дрожать. Девушка взяла его руку и провела по собачьей спине.

– Сирко хороший. Вот видишь, ты ему понравился. Просто он дом сторожит, на чужих лает.

Старуха вышла на крыльцо в поисках сына и остановилась, наблюдая эту сцену.

Дурак улыбнулся радостно.

– Иии-ва, – попытался сказать.

– Иван? Тебя Иваном зовут?

Дурак закивал.

– Ииииванка.

– А меня Марфой. Чей же ты? – оглянулась девушка. – Кирилловский? В гости приехал?

Старуха выскочила на улицу и увела своего дурня.

Вечером она расспросила родственников о девушке. Сирота из погорельцев. Соседи из милости взяли. Добрая душа, но уж очень простая, а ей-то лучше бы похитрее быть.

Старуха сильно сдала после смерти старика – крепкий был мужик, а сгорел за неделю. Старуха начала бояться: вдруг и она внезапно помрет? Что будет с Иванкой? Дитя их младшее – хворое и слабое. И дурное. Дурак. Безобидный, никому кроме родителей не нужный дурень. Старшие сыновья дюже к своим женам прислушиваются. А невестки быстро дурака со свету сживут, не дай Бог, с ней, с матерью, чего случится. Уж очень немощной и слабой она себе стала казаться после похорон. А ведь надеялась, что Бог приберет сначала Иванку.

– Марфутка, тебя сосватали, – сообщил хозяин.

Девушка удивленно смотрела на старуху. Без приданого? А хорошие ли люди? А... каков жених?

– Ничего, – сказала старуха после венчания, – ты к Ивану по-доброму – я тебя отблагодарю. Кто б тебя еще взял? А кабы взял – бил бы да попрекал куском хлеба. Собирайся в Кирилловку.

– Я могу Сирка забрать? Он хороший, дом сторожит, – вскинула глаза Марфутка.

– Нам его не надо.

Приехали. Понабежали бабы смотреть на «молодую» и засмеяли. Совсем старуха из ума выжила, такую видную девку дурню взяла. Внуков захотелось, не иначе. С нашими парнями да при такой красе это быстро сладится.

Старуха от насмешливых слов побелела и на Марфутку испуганно посмотрела. Правда, хороша девка, загуляет. А эти бездельники на богатство позарятся, от нее, старухи, много чего останется. Ох, зря она это все затеяла. Кто ж это ее так попутал? Польстилась на доброту, не заметила красоту. Красота до добра не доведет. Иванке ж не баба нужна, нянька ему нужна после материной смерти.

Однако Марфутка моет, готовит, Иванку развлекает. Ходит за ним, как за малым дитем. С ним много терпения требуется. Он парень ласковый, незлобный, но тяготится своею немощью. Бывает, на родных своих сердится. Когда его не понимают, он и кулаком заедет. Не по злобе, сам потом кается. Такому, конечно, все прощаешь, но обидно.

Кирилловцы его не дразнили особо. Привыкли. И старуху боялись. А Марфутке поначалу досталось. Все пытались выяснить, хорошо ли Иванка в постели кувыркается, а то, может, дурак-дураком, а машинка работает. Ну и парни проходу не давали, предлагали развеять ее скуку. Старуха вступилась, все языки и прикусили. И держаться стали на расстоянии, как с самой старухой.

Вроде ничего жизнь. Сытная, и не гоняет никто. Старуха смурная, придирчивая, но обворчит и успокоится. Иванку жалко, народился же такой на Божий свет. Хорошо, что у богатых да любящих родителей, живет себе, радуется. Ей заместо ребенка. А у нее другого не будет, и не мечтай. И не засматривайся на округлившийся живот соседки. Про то, какие слова парни девкам нашептывают, Марфутке не думалось, соседке завидовала больше.

В начале лета приехал к старухе гость. Молодой, веселый. Племянник, то ли двоюродный, то ли внучатый.

– Невестка? – удивился он. – Погоди. Чья? У тебя ж все сыновья с женами. Померла, что ли, которая?

Иванка ему обрадовался: Василь большой, сильный, а с ним играет. И смеется славно. Когда Марфутка привела мужа с улицы обедать, Иванка улыбался гостю уже от дверей: узнал.

Василь чуть ложку не выронил:

– А зачем Ивану жена?

Сидел и поглядывал хмуро, как Марфутка Иванку кормила.

Марфа слышала, как гость лаялся со старухой:

– Ты пошто, тетка, жизнь чужую ломаешь? Ну, взяла бы ее работницей.

– Мне работница не нужна, – отрезала старуха, – мне родного человека надобно.  А ты делай свои дела и поезжай домой, не вмешивайся!

Дел, видимо, было много: Василь застрял в Кирилловке. И не подходил, и не заговаривал, занятый был. Только смотрел иногда таким взглядом... Цыгане так смотрят. Будто мельком, а внутри все обожжет.

Иванка к нему по старой привычке ткнулся пару раз и отошел. Плакался потом: «За что Вася меня не любит?»  «Ничего, – успокоила его по-своему старуха, – нам не надо».

Василь подошел вечером, никто не видел:

– Марфонька, замучился совсем. Скажи хоть слово.

Марфутка вскрикнула, глянула дико и убежала.

– Не бойся ты меня, – встретил ее на следующий день, – или бойся. Я сам не знаю. Что мне делать?

– Уезжай, – прошептала.

Он на нее посмотрел своим жгучим «цыганским» взглядом. Она растерялась. Как же она жить будет, если Вася уедет. Пошла понуро.

Старухе не спалось. Разговор там, что ли? Она вышла на двор и прислушалась.

– Марфонька, солнышко мое, звездочка. Поехали со мной.

Марфутка молчала.

– Уедем, где нас никто не знает, – горячо звал Василь, – жизнь новую начнем.

Люди добрые

Оля губу прикусила, чтоб не разреветься в голос. Мочи не было слушать, как Семен жадно расспрашивает гостей. Никак не насытится новостями про знакомых. Можно подумать, они ему родня!

Гости с охотой отвечали. Особенно девушка. Румяная да пригожая. Оля догадалась, кем она Семену приходится.

Вот и все твое счастье, Оленька! Был жених да сплыл! Семен, видно, позабыл тебя в ту самую минутку, как этих приезжих увидел. Все на свете позабыл. И тебя, и что между вами было.

Оля поворотилась выйти из хаты, столкнулась с дядей Петром.

– Боишься, Олька, что жениха уведут? – засмеялся он.

И гости засмеялись.

– Нам чужого не надо, – улыбнулась та девушка. – Мы свое заберем.

Дальше Оля не слышала, выскочила за порог, размазывая слезы.

Дверь скрипнула. Оля схоронилась и притихла. Никого она видеть сейчас не желает. Но вышедшим было не до нее.

– Семка, поехали к нам, – звала девушка.

– Не могу. Я уже здесь прикипел, – вроде как смущенно ответил Семен.

– А как же я? Я тут не останусь! – звенел девичий смех.

– Ты меня прости, Катенька, но я уже здесь обещался, – у Семена голос стал тихим и ласковым.

Обещался! Это так теперь называется? Оля тенью скользнула вдоль забора. Не будет она слушать, пусть себе воркуют. Хорошо, что все прямо сейчас обнаружилось. До свадьбы! Пусть идет на все четыре стороны! И ей чужого не надо!

Обида жгла и душила. Задыхаясь, Оля прибежала домой. Заходить не стала. Выревелась как следует в укромном местечке. И только поздно вечером объявила изумленным родителям:

– Передайте Семену, что я ему слово возвращаю. Разрываю помолвку!

Как он мог? Ну как он мог? Приехала та девка, поманила, он и побежал. «Катенька!» Оля уткнулась в подушку.

У них он, значит, просто-напросто «прикипел»? Оле он всего лишь «обещался», а любит он Катеньку? Которая его оставила! Да они же бросили его на произвол судьбы!

***

Ехало несколько семей на шахту в поисках лучшей доли. Весна. Дожди проливные. Слякоть. Телега застряла в грязище неподалеку от их деревни. Семен полез вытаскивать. Он же такой, за все хватается, всюду первый. Поскользнулся. Ему ногу раздавило колесом. Ночь стояли проезжие у дяди Петра. Засветло собрались и тронулись дальше. Петр зашел за постояльцами прибраться, а на лавке парень лежит, что ногу покалечил. В горячке. Оставили и ничего не сказали!

Когда парень очухался немного, народ пришел на него посмотреть.

– Ну что за люди! – высказали ему о его попутчиках.

– Добрые люди, их понять можно, – легонько улыбнулся он, – им в срок надо на работу поспеть.

Оля тогда потихоньку его разглядела. Кудрявый до невозможности, гребень в завитках сломается. И ресницы на концах загибаются. Лицо простое, но милое. А улыбка какая славная! Нельзя в ответ не улыбнуться.

– Так ты чей? – спросили.

– Ничей.

Он поведал им нехитрую историю своей жизни, запинаясь от смущения. Ничего особенного. Лесник, Федор Семенович, нашел младенца. Назвал Семеном Федоровичем. Растил, пока не помер. На сторожку наследники нашлись из родни, а Семена взяли другие добрые люди на воспитание. Ненадолго. Но их понять можно, у них свои дети. Пришлось у других добрых людей пожить. Так и вырос. По добрым людям. Ехал на заработки, и вот так неловко вышло. Но он обузой не будет.

Мужики покивали. Все правильно говорит. Обузой быть негоже.

Оля осмелилась подойти.

– Болит нога? – тихонько спросила.

Он ресницами захлопал.

– Есть немножко, – признался. – Но терпеть можно.

– Ничего, – успокоила его Оля. – Тетя Глаша говорит, что кость цела. А мясо – оно зарастет. Бегать будешь. Она и не таких поднимала.

Он виновато улыбнулся. Оля застеснялась и убежала.

Девки на улице обсуждали, какой этот Семен кудрявенький да какие у него ресницы.

– Жалко, что он безродный!

Он и правда боялся стать нахлебником. А может, без дела не мог.

Взмолился:

– Дайте хоть ложек настрогаю, пока лежу.

Настрогал. Да каких!

– Ты, не иначе, ложкарь, – удивился дядя Петр.

Не ложкарь. Из той породы людской, что если за что возьмется, то присматривается, спрашивает, вникает, а потом все у него получается враз. Как будто только этим всю жизнь и занимался. Вот он какой. До работы жадный и много чего умеет.

К лету нога не то чтоб зажила окончательно, однако Семен на покос со всеми вызвался. Хотя слабый еще был. Полдня косой помахал – кудри вымокли, рубаха к телу прилипла. Повалился в обед на траву и от еды отмахнулся, только воды попил. Оля присела рядом, он голову повернул и все силился улыбнуться.

Ангелы

– И что Санечка в нем нашла? Росту нет. Бороденка жиденькая. Ни кожи ни рожи! И голос тоненький! Поп без голоса – курам на смех, – горничная Клавдия выразительно поджала губы, всем присутствующим в кухне давая понять: жених у хозяйской дочки негодящий.

У няни будто кто сердце сжал от Клавкиных слов. Няня только-только вернулась из родного села. Поставила в своей комнатке саквояж, который одалживала ей в дорогу хозяйка, матушка Ирина, умылась и зашла в кухню чайку выпить, перед там как повидаться с Санечкой и домочадцами. И, если совсем начистоту, – узнать у «кухонного собрания» последние новости заранее. Тут ее и огорошили известием: Санечку, радость нянину и гордость, утешение на старости лет, ненаглядную ее деточку, сосватали. И свадьба не за горами. Жених больно торопится. Вроде рукополагаться ему скоро и на приход ехать.

Няня ночей не спала, вымаливала Санечке хорошего супруга. И на тебе! Стоило оставить деточку без присмотра, беда и приключилась. Бороденка жиденькая и голос тоненький. А матушка Ирина куда смотрела? Почему отдала такому неказистому единственную дочку? Поскребыша своего? Да как же вышло, что у Санечки жених плох?

Няня растерянно моргала. К пирогу не притронулась. Чай в стакане стыл.

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй! – некстати закрестилась в уголке кухни слепенькая старенькая Настена. Огорчение нянино переросло в смутную тревогу.

Слепенькую в доме почитали чуть не за провидицу. Сидела Настена обычно на кухне и непрерывно молилась. А уж пост держала самый строгий. Покойный отец Федор ее и в понедельник, «за ангелов», поститься благословил. Слепенькая вкушала в такие дни исключительно просфорку и святую воду. Няня уже и запамятовала, когда Настена появилась в доме, кому родней приходилась. Санечка как-то обронила: «Может, и никому. Да есть ли разница? Она нам милость оказала, она у нас жить выбрала. Куда мы без Настены? Она нужная. К себе строгая, при ней стыдно быть плохой». Отроковицей еще была, а умные слова нашла! И няню тут же обняла: «А уж какая ты нужная! Ты, нянечка, у нас солнышко. Светишь и греешь! И мне все позволяешь. Балуешь!» На свою голову и разбаловала Санечку – выбрала она без няни не пойми кого. Никто толком не знает, кто таков, откуда взялся и что Санечка в нем нашла.

Повариха перебила нянины мысли.

– Несешь всякое, абы языком молоть! Под стать он нашей Санечке! – осадила она Клавдию. – А борода отрастет. Какая борода в его годы?

           Повернулась к няне:

– Глазоньки у него добрые. Приветливый. Всех выслушает, всем слово хорошее найдет. С молодыми это редко случается. Чтобы уважили, внимание оказали…

Няня вспомнила, что проголодалась, и потянулась к пирогу. Шутка ли, целое утро в дороге провела, не евши, не пивши. Откусывала пирог и успокаивалась. Поварихе няня доверяла, та обманывать не будет. Если ей понравился, наверняка хороший жених. О горничной няня придерживалась мнения невысокого. Нескромная. Вечно других злословит, в надежде цену себе набить. Еще бы, ухажер у Клавдии завидный – отставной солдат. Мужчина обстоятельный, коренастый, с усами. Сапоги начищены до блеска. Сидит тут раз в неделю, хозяйские чаи гоняет часами, господ обсуждает. Мол, они ни в чем не разбираются, ему бы их деньги да положение, он бы на их месте развернулся. Клавдия ему поддакивает. Считает горничная, он в людях разбирается и судить может и, мол, она тоже. И не задумалась ни разу, почему предложение ухажер ей делать не спешит! А видать, не у одной Клавки чаи гоняет, может у него таких Клавдий на каждый день недели имеется. Слыхано ли, год присматривается, выбирает, решиться не может. А к Санечке посватались!

Няня победно посмотрела на горничную. Чуть было не испортила Клавка ей настроение. Няня приехала из села весьма довольная собой. Пробыла там долгонько – старшую сестру в последний путь проводила. Сестра ее вырастила: мать родами померла, так старшая младшую потом у мачехи забрала, сама поднимала. Вот няня долг и отдала, все для сестры сделала по уму, денег не пожалела. Домовину заказала добротную, из сосновых досок. Простоял гроб с телом два дня в хате и ночь в церкви. Под неусыпаемую Псалтырь. Няня и женщин наняла, и сама читала. Отпели, похоронили, помянули. Няня милостыню раздала, девять дней справила по усопшей, потом сорок. Оградку поставила. Между прочим, невиданное дело для их села – такая богатая оградка. И все за свой счет! Племянники на словах готовы были расходы поделить, но заметно обрадовались, когда няня отказалась от помощи и сама оплатила даже оградку. Люди, конечно, судачили: «Простую крестьянку, а как барыню похоронили», няня на подобные речи твердо отвечала: «Она заслужила». Благостное настроение ей не смогли омрачить даже нахальные родственнички. Хорошо она сестру проводила. Дай Бог каждому такие похороны! Задержалась няня в селе. А теперь спешила рассказать Санечке. В подробностях. Голубушке своей, свету очей… И откуда только этот жених взялся?! Няня отложила пирог.

Еще набежала мысль – без нее все случилось. Санечка предложение приняла, матушка Ирина согласилась, помолвку уже объявили, свадьба скоро. Все без нее. Мысль противная растравила няне душу. Она надеялась, что голубушка как замуж соберется, с ней посекретничает, посоветуется и у нее благословение спросит. А оно вон как вышло. Может, и правы племянники: «Никому ты в поповском доме не нужна, старая. Пришлют тебя к нам доживать».

Няня тихонько вздохнула, перевела взгляд с горничной на повариху и начала выяснять, что за фрукт этот жених:

– Улечка! Неужели непригожий?

– Пригожий, пригожий! – заверила повариха. – Не слушай Клавку! И пирог доедай.

– По молодости все пригожие, – тем не менее вставила свое слово горничная. – У него же солидности нету! Не представительный! Не то что мой Иван Кузьмич.

– Зато добрый он и веселый. Вон Санечка какая счастливая носится. Пирог этот мне начинкой заправила. Дай, говорит, Улечка, мне как в детстве с тестом повозиться. Я ей: «Не надо вам ручки марать, то вы дитем шкодничали, нонче вы взрослая». Она в смех сразу, – повариха улыбнулась.

Очи черные

Поцелуй еще горел на губах. Наташка впорхнула в дом и замерла, как вкопанная. Бабушка приехала. Сейчас начнет морали читать.

– Где была? – устало улыбнулась дочке мать.

– С кем? – сдвинула брови бабушка.

О! Она всегда больше остальных подмечала.

С кем Наташка была... Ей давно уже казалось, что Колюня затягивает "Очи черные" ради ее темных глаз. Но верить боялась. И хотела – мочи нет, и боялась.

Пошла она с гулянки домой, а Колюня догнал.

– Наташка! – а сам в глаза смотрит.

Сердце и замерло. Знало оно, что произойдет. Так и случилось. Колюня обнял и поцеловал. Наташка, глупая, вырвалась и убежала. Слышала, как Колюня запел "Очи черные". Да таким звонким от счастья голосом, что она чуть назад не вернулась. Пошла домой. Зря.

 – Хотя чего я спрашиваю, – гремела бабушка, – и так известно, с певуном этим. Нашла с кем! Что глаза свои красивые таращишь? Не разжалобишь!

– Мы с ним поцеловаться еще не успели, а нас уже парой заделали? Ну и люди! – совсем не жалобно уставилась на бабушку Наташка.

– Уж люди-то про тебя саму наперед все знают, – проворчала мама.

Бабушка на нее махнула и повернулась к Наташке.

– Поцеловаться, говоришь, не успели? Вовремя я приехала! Пока ты в этого охламона не втюрилась по самые уши! – бабушка выразительно показала рукой, как глубоко могла утонуть в своей любви Наташка.

– Вот что, Наталия. Я тебе жениха нашла. Хороший парень. И зажиточный.

– Нет! – вскрикнула Наташка.

– За бездельника этого хочешь? – поинтересовалась бабушка. – У него ни шиша. У тебя кот наплакал. Как жить будете?

– Как-нибудь!

– Да если б он хоть работящий был, – покачала головой бабушка. – Только песни петь умеет. Взрослый мужик, а все еще в Колюнях ходит, – съязвила она.

Наташка стояла набычившись.

– Тебе про мать подумать надо! И про братика, – увещевала ее бабушка. – Я обеднела, после моей смерти вам много не достанется. И сейчас тебе выделить ничего толком не смогу.

Наташка молчала.

Бабушка завелась на свою любимую тему:

– Хватит, я одну уже отпустила по любви! Так и помирала за ним. За своим пьяницей! Все приданое пропил, все по ветру пустил, вас нищими оставил! И по пьяни утонул.

– Он не по пьяни, он на работе! – топнула ногой Наташка.

– Это мать у тебя работает не покладая рук, а батька – пьяницею был, пьяницею и помер!

Мать зарыдала.

– Зато какая любовь была! А за матерью такие женихи убивались. Сейчас бы как царица жила и горя не знала, – не могла остановиться бабушка. – Дура я, что разрешила. Больше такой ошибки не сделаю.

Наташка знала, чем ее пронять.

– И были бы у тебя другие внуки, а не мы с Виталькой, – сверкнула она темными, как у отца, глазами.

Мать улыбнулась сквозь слезы.

– Это точно, – притихла слегка и бабушка. – За что покойнику благодарна, Царство ему Небесное, внуков мне народил. Только до ума не довел.

Наташка пошла искать на улице братика, домой уже пора. А бабушка сейчас еще поругается, мать порыдает, потом они обнимутся и поплачут вместе об ихней доле.

Утром ее встретил Колюня.

– Зачем бабка приехала? Правду говорят, что тебя сватают?

Точно мать сказала, люди наперед все знают. А то она уже подзабыла, с какой новостью бабушка появилась.

Наташка кивнула.

– Вот такая наша судьба, – Колюня пошел себе по улице.

Наташка побежала за ним:

– Колюня, посватайся. Бабушка только ворчит, а сама добрая. И мама добрая. Они меня за тебя отпустят.

Он остановился, кудри свои рукою пригладил:

– И позориться не буду, не отпустят. У меня в кармане вошь на аркане, у вас мышь с голоду повесилась. Эх, Наташка-Наташка.

Он пошел и загорланил "Очи черные". С надрывом. Как, наверное, и полагалось их петь. Второй раз его догонять Наташка не стала. И так народ на улицу высыпал, хватит с них представления. А хотелось ему сказать, что ничего, проживут как-нибудь.

– Нет, – помотала головой Наташка.

Мама испуганно смотрела на бабушку.

– Наталия, – сказала бабушка, – твой Колюня даже не посватался.