Багровые следы на снегу

Глава 1

Стерильно-белые стены палаты давили своей безупречностью, навевая тоску, сродни той, что испытываешь, глядя на идеально выглаженный саван. Даже за немалые деньги моя платная палата выглядела непримечательно, ничем не отличаясь от сотен других больничных палат. Я поморщилась, втягивая в себя воздух, пропитанный едким лекарственным запахом. Он словно въелся в мои поры, настойчиво напоминая о моем заточении, словно больница пыталась законсервировать меня в банке с формалином, навсегда зафиксировав в этом безрадостном моменте.

Лежа, закованная в гипс, словно беспомощная куколка, я улавливала приглушённые звуки извне, как будто мир отдалился от меня, оставив наедине с моими мыслями. Доктор, стоявший рядом, задумчиво постукивал ручкой по толстой медицинской карте. Его голос доносился сквозь ватную пелену усталости, словно издалека:

— Операция превзошла все ожидания. При должной реабилитации…

Фраза обрывается, растворяясь в тихом, надломленном всхлипе мамы. Шуршание бумаги у моего виска напоминало шелест осенних листьев под ногами, когда мы гуляли в том парке в прошлом сентябре. Тогда мир казался ярким и полным возможностей. Сейчас же он сжался до размеров этой палаты.

Папины пальцы — шершавые от работы в гараже, пахнущие машинным маслом, сжимают мою ладонь с отчаянной силой, словно пытаясь вдохнуть в меня жизнь через это прикосновение. Их тепло — единственная нить, связывающая меня с реальностью, с миром, где еще есть надежда, любовь и возможность снова почувствовать вкус свободы.

За окном сумерки крались по снежным сугробам, словно хищные звери, оставляя на стекле синие призрачные отпечатки своих лап. Родители с видимой неохотой засобирались домой. Их фигуры в дверном проёме словно таяли в надвигающихся сумерках, становясь всё более размытыми, пока совсем не исчезли, оставив меня наедине с надвигающейся ночью.

– Мы принесём мандарины утром, – шепнула мама перед уходом поправляя моё одеяло.

— Хорошо, — прошептала я, выдавливая из себя подобие улыбки, и проводила родителей взглядом, полным тоски. Мамины духи с лёгким и нежным ароматом ландышей всё ещё витали в воздухе, тонкой нитью связывая меня с домом, с той нормальной жизнью, которая сейчас казалась нереальной, словно сон, ускользающий с каждым новым вздохом.

По телевизору, навязчиво мигая яркими красками, шли новогодние передачи, демонстрируя чужое веселье и радость. За стенами палаты доносились приглушённые голоса медсестёр, торопливое хлопанье дверей, звон посуды — тихие признаки того, что и они на своём посту готовятся к встрече Нового года, стараясь создать хоть какое-то подобие праздника в этом стерильном, бездушном мире.

– …и пусть этот год будет полон чудес! – жизнерадостный голос телеведущего, казалось, звучал издевательски, сопровождаясь навязчивыми аплодисментами.

Чудеса. Ироничное слово, звучащее как насмешка в моей ситуации.

Я закрыла глаза, стараясь отгородиться от реальности, и меня накрыла волна воспоминаний, словно тёплый плед, сотканный из счастливых моментов. Воспоминаний о прошлом, когда жизнь казалась простой и беззаботной, когда я могла свободно двигаться, танцевать, бегать… Воспоминаний, которые сейчас причиняли острую, невыносимую боль.

Всего пару месяцев назад я была самой счастливой девушкой на свете, словно выиграла главный приз в лотерее судьбы: долгожданное предложение руки и сердца, а следом — романтический отдых на фешенебельном горнолыжном курорте. Помню, как снег на склоне ослепительно сверкал, словно рассыпанные бриллианты, отражая солнце и наши улыбки. Дима, смеясь, заботливо застёгивал мне ботинки, его лицо раскраснелось от мороза:

– Смотри, не укати в соседнюю страну! – шутливо выдохнул он, его дыхание, смешанное с морозным воздухом, рисовало мимолетные, эфемерные сердечки, словно легкое напоминание о нашем тогдашнем счастье. А потом – треск сломанных лыж под ногами, отчаянная попытка удержаться, стремительное падение вниз по склону, обжигающий лицо снег… Вспышка боли в пояснице, ослепляющая и лишающая чувств. Больница… и диагноз, разделивший мою жизнь на «до» и «после».

– Я всегда буду с тобой, – говорил Дима, глядя мне прямо в глаза. В тот момент я верила каждому его слову, каждому, казалось бы, нерушимому обещанию, наивно полагая, что наша любовь способна преодолеть любые препятствия.

Теперь…

Вечность, измеряемая медленными, монотонными каплями капельницы, отсчитывающими мгновения моей заточенной в теле жизни. Тусклое мерцание мониторов, вырисовывающее в полумраке палаты призрачные силуэты, заменило яркий блеск гирлянд и радостные огни праздника. И тишина — густая, обволакивающая, словно кисель, — в которой эхом раз за разом отдается тот роковой хруст под лыжами, ставший началом моего кошмара.

Где-то за стеной раздается пьяный, безудержный смех, напоминающий о празднике, который проходит мимо меня. Часы на стене тикают громче обычного, словно отсчитывая последние минуты уходящего года и одновременно отмеряя вечность моего заточения.

В последнее время Дима словно отдалился от меня, стал каким-то чужим: нервным, раздражительным, с холодом в глазах, прежде полных любви. Он объяснял это предновогодним авралом на работе, но я чувствовала: что-то не так.

Я с трудом потянулась за телефоном, лежащим на тумбочке, — без пяти двенадцать. Где же Дима? Мы ведь договорились встретить Новый год вместе...

– Привет, зай… – мой голос предательски дрогнул, выдавая всю мою тревогу.

– Наташ, послушай… – он выпалил быстро, словно заученную, тщательно отрепетированную речь. – Ты сильная, ты справишься… Но я… Я встретил другую.

Тишина в трубке казалась оглушительной, разрывающей барабанные перепонки.

– Знаешь, я думал… я просто не готов к такому. Коляска, уход… – продолжал он, и каждое его слово вонзалось в самое сердце, словно острый нож между рёбер, оставляя зияющую кровоточащую рану, которая, казалось, никогда не затянется.

Сбросив вызов, я в бессильной ярости швырнула телефон на тумбочку. Он с глухим стуком отскочил от пластиковой поверхности, словно подчёркивая всю безысходность ситуации.

Глава 2

Карета с глухим скрипом въехала в распахнутые ворота, словно само поместье застонало, принимая незваных гостей. Элиас Торн прижал ладонь к обледеневшему стеклу, вглядываясь в исполинские очертания особняка, проступающие сквозь пелену предрассветных сумерек. Башни вздымались к небу, словно когти спящего зверя, а редкие огоньки, мерцающие в окнах, напоминали прищуренные глаза. Было раннее утро накануне Нового года, но в промозглом воздухе отчётливо ощущался запах смерти, затмевающий праздничные ароматы сосны и имбирного печенья. Элиас ненавидел поместья — эти каменные гробницы, где за шёлковыми шторами скрывались предательство и обман, а воздух был пропитан невидимым ядом, сладковатым, как испорченный мёд. Он почувствовал, как по спине пробежал привычный холодок магии, но здесь он был гуще, тяжелее, словно воздух пропитали свинцом.

— Вы уверены, что это хорошая идея, сэр? — Томас Белл, его помощник, неуверенно ёрзал на сиденье, пытаясь поймать взгляд Элиаса. — От этого места… пахнет бедой.

— Беда редко пахнет розами, — сухо ответил Элиас, поправляя перчатку на левой руке. Под тонкой кожей мерцал сложный узор защитного рунического шрама — болезненное напоминание о цене, которую он ежедневно платил за свои способности. — Но, если доктор Астон вызвал нас через артефакт связи, значит, труп уже остыл. А остывшие следы заметают быстрее. Нельзя терять время.

Дверь особняка распахнулась прежде, чем карета успела полностью остановиться. На пороге стоял Джеймс Блисс, дворецкий. В свете тусклого фонаря его лицо казалось восковой маской — гладким и бесстрастным, но Элиас заметил едва заметное подергивание уголка его рта, когда Томас споткнулся о высокую ступеньку и чуть не выронил свой фонарь.

— Мистер Торн. Вас ждут в салоне, — голос Блисс звучал как скрип несмазанных часовых шестерёнок, лишённый тепла и искренности.

Салон встретил их давящей тишиной, нарушаемой лишь тихим потрескиванием дров в камине. В воздухе витал терпкий аромат лаванды, смешанный с отчетливым запахом страха, проникающим в самую душу. Элиас медленно обвел взглядом собравшихся, фиксируя каждую деталь, словно паук, плетущий свою сложную паутину.

Граф Роберт Хоутон, сын покойной, небрежно прислонился к камину. Его мундир, увешанный орденами, выглядел помятым и небрежным, словно он провёл ночь в ожесточённой драке. Граф нервно барабанил пальцами по резной рукояти кинжала, фамильной реликвии, как отметил про себя Элиас.

Леди Виктория, жена графа, сидела в кресле, словно вросшая в него. Ее накрашенные алой помадой губы плотно сжались в тонкую линию, а тонкие пальцы, украшенные драгоценными кольцами, так яростно перебирали нить жемчужного ожерелья, что казалось, будто она вот-вот порвется. Каждые несколько секунд ее взгляд нервно метался к двери, словно графиня кого-то ждала или боялась, что в салон войдет незваный гость.

Словно в ответ на ее опасения, в дверном проеме степенно появился лорд Рэймонд Вейл. Сдержанно поприветствовав Элиаса легким наклоном головы, он прошел к свободному креслу. Его движения были плавными и уверенными, выдавая в нем аристократа до мозга костей. Хоть лорд держался спокойно и учтиво, но в глубине его холодных серых глаз поблескивала хитрая искорка, выдававшая искусного интригана.

Лорд Люциан Хоутон, внук покойной графини, полулежал на шёлковых подушках дивана, беззаботно вертя на пальце серебряную печатку с фамильным гербом. Его циничная улыбка не доходила до холодных глаз, лениво скользивших по лепнине на потолке.

— Надеюсь, вы быстрее предыдущих идиотов, — небрежно бросил он в пространство, словно обращаясь к самому себе. — А то мне уже начинает сниться этот салон в кошмарах.

Доктор Астон, бледный и взъерошенный, встревоженно кивнул Элиасу, нервно поправляя очки на переносице. Его дрожащие пальцы нервно перебирали лакированный медицинский чемоданчик, из которого ощутимо пахло эфиром и дорогими медикаментами. Элиас знал, что внутри, помимо обычных инструментов, доктор хранил инструменты для вскрытия и запечатанный флакон с сильнодействующим эфиром.

Остальные гости напоминали стаю перепуганных птиц, загнанных в угол. Виконт Джон Гастингс с лихорадочным блеском в глазах крепко обнимал свою супругу, леди Амелию, чьё лицо было белее тончайшего кружевного воротничка. Поверенный Брукс, склонившись над столом, скрипел пером по бумаге, яростно заполняя страницы толстого блокнота с таким рвением, словно от его стараний зависела судьба королевства. А у окна, отделённая от всех незримой стеной, застыла леди Эдит, дальняя родственница покойной, живущая на её содержании. Её тонкие пальцы судорожно вцепились в тяжёлую бархатную штору, а взгляд утонул в бушующей за стеклом метели — словно она молила взбунтовавшуюся стихию унести её прочь из этого проклятого места, туда, где не было ни давящих стен, ни шёпота чужих, тщательно оберегаемых секретов.

Взгляд Элиаса еще раз скользнул по лицам присутствующих, словно острый клинок, выискивая трещины в тщательно надетых масках. Дворецкий Джеймс Блисс прятал дрожащие руки за спиной, но его глаза тревожно бегали, напоминая загнанную в угол крысу. Экономка Миранда Ривен стояла неподвижно, словно каменное изваяние, но длинный уродливый шрам, пересекающий ее щеку, извивался, словно живой, выдавая тщательно скрываемое волнение. Служанка Ивонн нервно покусывала губу до крови, исподтишка бросая злобные взгляды на остальных обитателей поместья, а дородная кухарка Дороти Бейкер, от которой отчётливо пахло тухлым мясом и приторным страхом, мяла в руках свой и без того засаленный фартук, оставляя на ткани новые лоснящиеся пятна.

— Полагаю, мистер Торн, вы хотите увидеть… её, — дрогнувшим голосом произнесла леди Виктория, нарушая затянувшееся молчание.

Элиас лишь коротко кивнул в ответ, не произнеся ни слова, и сразу же направился к месту преступления. По пути он машинально перебирал в голове все слухи, которые ходили об Арабелле Хоутон: вздорная, упрямая старуха, себе на уме, но при этом обладающая внушительным влиянием в высших кругах. Шептались, что она умела плести интриги не хуже паука, и, судя по всему, у каждого в этом доме, вероятно, были свои причины желать ей смерти.

Глава 3

Кабинет гостиных покоев, выделенных сыщику на время расследования, благоухал полированным воском и приглушённой тревогой. Элиас провёл пальцем по шершавому краю дубового стола, ощущая приятную прохладу лака под подушечками пальцев. На столе, словно неопровержимая улика, лежала перчатка — чёрная, из тонкой кожи, с вышитым серебряной нитью гербом Гастингсов. Он бережно поднял её, словно взвешивая не только тяжесть ткани, но и судьбу того, кому она принадлежала.

— Признайтесь, милорд, — голос Элиаса прозвучал на удивление мягко, почти примирительно, что не соответствовало его намерениям. — Эта перчатка ваша, не так ли?

Виконт Гастингс, до этого момента сохранявший видимое спокойствие, нервно сглотнул. Его холёные пальцы так крепко вцепились в подлокотники кресла, что костяшки побелели, как мрамор.

— Да, — прошептал он, словно выдавливая слова из самой глубины души. — Это моя перчатка. Но, клянусь всеми святыми, я не убивал Арабеллу!

Элиас приподнял бровь. Фамильярное «Арабелла» прозвучало диссонансом в стенах, пропитанных почтением к усопшей, и эта вольность не ускользнула от внимания сыщика. Он заметил, как в уголках губ виконта промелькнула предательская дрожь. Страх был здесь — настоящий, животный, пропитавший собой всё вокруг. Но что скрывалось за этой маской ужаса? Ненависть, вина или, может быть, знание, которым он отчаянно боялся поделиться, боясь проронить слово, выдающее истину?

— Где вы были вчера вечером, милорд? — спросил Элиас, откинувшись на спинку резного стула и скрестив руки на груди.

— С женой. В наших покоях.

— Всю ночь? — уточнил Элиас, не отрывая взгляда от виконта.

Гастингс поспешно кивнул, слишком быстро, неестественно, словно заучил ответ наизусть. Элиас почувствовал, как в груди зашевелился холодный червь сомнения, отравляя своим ядом рассудок.

Ложь? Или тщательно продуманная правда, приправленная страхом, чтобы скрыть нечто большее?

— Томас, — обратился он к своему помощнику, стоявшему у двери, словно бесшумная тень, — проверьте алиби милорда Гастингса.

Белл, проворный, как кот, бесшумно выскользнул из комнаты, словно растворившись в полумраке коридора, и так же стремительно вернулся с ответом. Алиби виконта оказалось безупречным.

Отпустив Гастингсона, Элиас отправился бродить по лабиринтам коридоров поместья, где каждый портрет на стене, казалось, был немым свидетелем чужих тайн, запечатлённых в слоях пожелтевшего лака. В каждом тёмном углу таились тени, в которых могли скрываться ответы на его вопросы.

В просторном холле он встретил дворецкого Блисса, склонившего голову в чрезмерно почтительном поклоне. Это было уже слишком, даже для дворецкого, чьей обязанностью было угождать и пресмыкаться.

— Чем могу помочь, мистер Торн? — поинтересовался Блисс, сохраняя непроницаемое выражение лица.

— Расскажите мне о вчерашнем вечере. Кто из прислуги находился поблизости от кабинета графини?

— Никто, сэр, — последовал незамедлительный ответ. — Ее светлость была непреклонна в своем желании не быть потревоженной после восьми часов вечера. Она категорически запрещала кому-либо беспокоить ее в это время. Разве что… леди Эдит каждый день ровно в семь часов вечера приходила, чтобы почитать графине вслух. Полагаю, вчерашний вечер не был исключением из этого правила.

Глаза Блисса блестели в полумраке холла, как отполированное серебро старинного фамильного сервиза, — холодные, пустые и непроницаемые, словно за ними не было ничего, кроме тщательно отрепетированной учтивости, приевшейся за годы службы в этом змеином гнезде. Элиас задержал свой взгляд на долю секунды дольше, чем того требовал придворный этикет, словно пытаясь пробиться сквозь эту безупречную маску, разглядеть хоть намёк на истинные чувства, скрывающиеся под броней непроницаемости. Что ты прячешь за этой непроницаемой стеной, мистер Блисс? Какие секреты бережно хранишь в темных уголках своей души?

Экономка Миранда Ривен оказалась гораздо менее искушённой в искусстве скрывать свои истинные чувства. Он застал её в полумраке кладовой, где она перебирала банки с вареньем. Застигнутая врасплох, она выронила связку ключей, и та с оглушительным звоном упала на каменный пол, словно тревожный колокольчик, возвещающий об опасности.

— Вы… вы хотели что-то узнать, сэр? — произнесла она дрожащим голосом, беспокойно оглядывая стены, стараясь не встречаться взглядом с его пронзительными глазами.

Элиас не мог забыть тот момент, как ее губы дрогнули, выдавая смятение, когда он поднял перчатку виконта Гастингса в кабинете графини. Что это было: страх виновного, который боится разоблачения, или страх невинной жертвы, попавшей в сети чужих интриг?

— Вы были последней, кто видел Арабеллу Хоутон живой, — сказал он не вопросом, а утверждением, зная, что истина скрывается в реакциях.

Миранда мгновенно побледнела, словно ее разом лишили крови.

— Нет, сэр! То есть… да, я видела ее. Ей внезапно стало плохо, и она велела мне немедленно послать за доктором Астоном. Я попросила Артура Грина, садовника, отнести ему записку… А когда я вернулась…

Неконтролируемые слезы брызнули из ее покрасневших глаз, но Элиас остался неподвижен, словно каменное изваяние. Жалость — роскошь, которую он не мог себе позволить в этот момент.

— Вы нашли её мёртвой. И, поддавшись панике, решили подбросить перчатку, надеясь отвести от себя подозрения, — ровным голосом заключил он.

— Я не убивала её! — закричала Миранда, упав на колени и судорожно вцепившись в полы его камзола. — Но все бы решили, что это я! Она… она часто кричала на меня по пустякам, унижала… А Джеймс…

— Джеймс Блисс? — насторожился Элиас.

— Он навещал ее незадолго до того, как ей стало плохо. Они ссорились, я слышала их громкие голоса…

Элиас нахмурился, пытаясь сопоставить полученную информацию, но закончить допрос ему было не суждено. Из дальнего крыла поместья донесся пронзительный душераздирающий крик.