Барышня с Секретом: Мама из Будущего

Глава 1

Последним, что я запомнила, был звук. Нечеловеческий, выворачивающий душу скрежет металла о металл, от которого, казалось, лопаются барабанные перепонки. А потом мир крутанулся в бешеной карусели, вспыхнул ослепительно белым и погас.

Я ждала боли. Ждала писка медицинских приборов, запаха хлорки и голоса хирурга: «Мы её теряем». Или, на худой конец, шума оживленной трассы и сирен скорой помощи.

Но вместо этого на меня навалилась тишина. Плотная, ватная, душная тишина, пахнущая не лекарствами, а чем-то приторно-сладким. Горячим воском. Пылью. И едва уловимо — увядшими цветами.

Я попыталась сделать вдох, но грудную клетку сдавило, словно на ней лежал могильный камень.
«Жива», — мелькнула первая, паническая мысль. — «Господи, я жива».

Вторая мысль обожгла раскаленным железом: «Миша!».
Он сидел сзади. В детском кресле. Мы ехали в кино, он смеялся и болтал ногами, пачкая обивку моих новых чехлов.

— Миша! — попыталась крикнуть я, но вместо голоса из горла вырвался сиплый, жалкий хрип, похожий на скрип несмазанной петли.

Я рванулась, пытаясь сесть, сбросить с себя это тяжелое, душащее нечто. Тело не слушалось. Оно было чужим — странно легким, невесомым, но совершенно бескостным, словно из меня вынули стержень. Рука, которую я с трудом подняла к лицу, дрожала, как у глубокой старухи.

Глаза открывались с трудом, ресницы слиплись. Я моргнула раз, другой, прогоняя мутную пелену.
Надо мной не было белого больничного потолка. Надо мной нависал балдахин. Темная, тяжелая ткань, местами проеденная молью, собиралась в пыльные складки. Сквозь щель в пологе пробивался тусклый, дрожащий огонек.

Я повернула голову. Шея хрустнула, отдаваясь тупой болью в затылке.
В углу комнаты, в полумраке, теплилась лампада перед темным ликом иконы. Красный огонек отражался в стекле высокого, узкого окна, за которым чернела ночь.
Никаких приборов. Никаких медсестер. Только этот запах — воск и застарелая болезнь. И холод. Пробирающий до костей холод, от которого не спасало даже тяжеленное ватное одеяло, под которым я лежала, обливаясь липким потом.

Где я? Какая-то деревенская больница? Монастырь? Куда нас привезли после аварии?

Я высвободила руки из-под одеяла и замерла.
Это были не мои руки.
Я знала свои ладони до каждой черточки: короткие, деловые ногти, покрытые бордовым шеллаком, крошечный шрам на большом пальце от ножа, вечно сухая кожа от работы с мукой.
Эти руки были длинными, тонкими, почти прозрачными. Кожа, белая, как пергамент, просвечивала синими жилками. Ногти — без лака, длинные, с неровными краями, словно их обгрызли. На безымянном пальце правой руки болталось тонкое золотое кольцо, которое явно было велико.

— Бред, — прошептала я одними губами. Голос был чужим. Высоким, ломким. — Галлюцинации. Черепно-мозговая.

Нужно встать. Нужно найти врача. Нужно узнать, где сын.
Собрав последние крохи воли в кулак, я откинула одеяло. Холод тут же вцепился в кожу ледяными пальцами. На мне была длинная, до пят, ночная сорочка. Тонкий хлопок, кружева у горла, промокшие от пота.
Я спустила ноги на пол. Доски были ледяными, крашеными рыжей краской, местами стертой до дерева. Из щелей тянуло сквозняком. Я вздрогнула всем телом, но упрямство — та самая черта, которая помогла мне построить бизнес с нуля после развода, — гнало меня вперед.

Шаг. Еще один. Колени подогнулись, и я рухнула бы, если бы не вцепилась в высокий резной столбик кровати. Дыхание сбилось, сердце колотилось где-то в горле, как пойманная птица.

В полумраке я различила очертания мебели: массивный шкаф, похожий на гроб, кресло с высокой спинкой и трюмо. Зеркало. Мне нужно было зеркало.

Я, держась за стену, поплелась к нему. Отражение выплыло из темноты медленно, словно нехотя.

Я замерла. Воздух застрял в легких.

На меня смотрела не Полина Андреевна, технолог кондитерского производства и владелица лучшей пекарни в районе. На меня смотрела незнакомка.
Совсем молодая девчонка, лет двадцати двух, не больше. Худая до прозрачности. Острые ключицы торчали из ворота сорочки так, что казалось, прорвут кожу. Волосы — светлые, спутанные в колтун, рассыпались по плечам. Но самым страшным были глаза. Огромные, ввалившиеся, обведенные темными кругами, они смотрели с какой-то обреченной тоской.

Я подняла руку и коснулась щеки. Холодная. Чужая.
Отражение повторило мой жест.

— Этого не может быть, — прошептала я. — Я сплю. Я в коме. Это аватар.

Я ущипнула себя за предплечье. Больно. На бледной коже тут же расплылось красное пятно.
Я развернулась, оглядывая комнату уже более осмысленно. Высокие потолки с лепниной, закопченной от времени. Иконы. Свечи. Ни одной розетки. Ни одного пластикового предмета. На столике у кровати — кувшин с водой и какой-то пузырек с мутной жижей.

— Миша… — снова позвала я, чувствуя, как паника ледяной волной поднимается от живота к груди. — Где мой сын?

В этот момент массивная дверь скрипнула и приоткрылась. В комнату просунулась голова в белом платке. Следом появилась девица в простом сером платье и фартуке, держащая в руках медный таз и стопку полотенец.

Она увидела меня — стоящую посреди комнаты, босую, похожую на привидение, — и застыла. Глаза её округлились, рот приоткрылся.

— Ба-а-арыня… — протянула она дрожащим голосом.

Таз с грохотом полетел на пол. Вода плеснула мне на босые ноги, но я даже не вздрогнула. Металлический звон, казалось, расколол тишину этого склепа.

Девица рухнула на колени и начала истово креститься, глядя на меня с суеверным ужасом.
— Свят, свят, свят! Пелагея Андреевна! Очнулись! А ведь лекарь сказывал, до утра не дотянете! Ох, чудо-то какое! Пресвятая Богородица заступилась!

Она бормотала что-то еще, кланяясь в пол, но я не слушала. Я сделала шаг к ней, чувствуя, как ярость придает сил моему слабому телу.
— Встань! — приказала я. Голос прозвучал хрипло, но властно. — Кто ты?

Глава 2

Наши взгляды скрестились, словно шпаги.

Если бы я писала роман о девятнадцатом веке, сидя на своей уютной кухне с чашкой латте, я бы непременно описала героя как «писаного красавца с глазами цвета грозового неба». Но реальность, пахнущая сыростью и безнадежностью, диктовала другие метафоры.

Дмитрий Игнатьевич Белозеров был похож на скалу. Или на медведя, которого разбудили посреди зимы и забыли покормить. Темные, почти черные глаза смотрели из-под густых бровей не просто холодно — они смотрели сквозь меня, оценивая, сколько можно выручить за эту бледную моль в синем платье, если сдать её в ломбард вместе с паркетом.

Он медленно, с ленцой хищника, поднял трость и указал ею на меня, словно на неодушевленный предмет.
— Паркет? — его голос был низким, глубоким, с легкой хрипотцой, от которой по спине почему-то пробежали мурашки. — Пелагея Андреевна, вы меня удивляете. Я полагал, что в вашем положении думают о спасении души, а не о ремонте того, что вам уже не принадлежит.

Управляющий Кузьма, стоящий рядом с ним, мерзко захихикал, стягивая шапку и комкая её в руках.
— И то верно, Дмитрий Игнатьич! Барыня у нас того… после горячки-то… заговариваются.

Я сжала перила так, что старый лак, казалось, впился в ладони. Корсет, эта чертова конструкция из китового уса, сжал ребра, не давая сделать глубокий вдох. Но это было даже к лучшему. Боль отрезвляла. Она напоминала: я здесь не гостья. Я в теле женщины, которую загнали в угол. И если я сейчас отступлю, меня, а главное — моего сына, раскатают катком.

— Кузьма, — произнесла я ледяным тоном, продолжая спускаться. Ступенька. Еще одна. Главное — не запутаться в подоле и не рухнуть к ногам этого купца. — Пошел вон.

Управляющий поперхнулся смешком.
— Чего-сь?
— Ты уволен, — отчеканила я, наконец ступая на пол холла. — Собери свои вещи и убирайся. Расчет получишь… позже. Если я не обнаружу недостачи в амбарных книгах. А я ее обнаружу.

Кузьма вытаращил глаза, его красное, испитое лицо пошло пятнами. Он открыл рот, чтобы огрызнуться, но тут Белозеров глухо рыкнул:
— Ты не слышал, что барыня сказала? Пшел.

Купец даже не посмотрел на него. Его тяжелый, внимательный взгляд был прикован ко мне. Управляющий, что-то бормоча себе под нос и злобно зыркая, попятился к дверям и выскочил в ночную темноту.

Мы остались одни.
Холл был огромным, темным и гулким. Свечи в единственном канделябре горели неровно, отбрасывая на стены пляшущие тени. Ветер за окном швырял в стекла мокрый снег, создавая жутковатый аккомпанемент нашей встрече.

Белозеров сделал шаг ко мне. Я инстинктивно захотела отступить, но заставила себя стоять на месте. Он был высоким — на голову выше меня. От него пахло дорогим табаком, кожей, морозным воздухом и какой-то едва уловимой опасностью.
— Браво, — произнес он без тени улыбки. — Эффектно. Выгнали единственного человека, который знал, где в этом доме лежат дрова. Вы решили замерзнуть насмерть, чтобы не платить долги? Хитро.

— Я решила навести порядок, — парировала я, вскинув подбородок. — И начала с мусора. Прошу в гостиную, Дмитрий Игнатьевич. Не будем обсуждать дела в прихожей, как прислуга.

Я развернулась и, шурша юбками, направилась к двустворчатым дверям, молясь, чтобы в гостиной было хоть немного теплее. Спиной я чувствовала его взгляд. Тяжелый, давящий. Он явно не ожидал такого приема. Он ждал слез, мольбы, обмороков — всего того, что полагается делать слабой женщине девятнадцатого века.
Ну что ж, сюрприз.

В гостиной было так же неуютно. Мебель в чехлах напоминала белые сугробы. Камин был черен и холоден. Я села в единственное кресло, с которого был снят чехол, и жестом указала Белозерову на диван напротив.
Он не сел. Остался стоять, опираясь на трость, нависая надо мной темной скалой. Это была тактика давления, старая как мир. В моем времени так делали налоговые инспекторы и бандиты.
Он достал из внутреннего кармана сюртука пухлый конверт и бросил его на низкий столик передо мной. Бумага шлепнулась с тяжелым, плотным звуком.

— Здесь векселя вашего покойного супруга, барона Воронцова, — его голос звучал сухо, по-деловому. — Общая сумма — пятьдесят тысяч рублей ассигнациями. С учетом процентов за просрочку и пени.

Пятьдесят тысяч.
Я не знала курса рубля 1890 года к рублю 2024-го, но по тому, как он это произнес, поняла: это состояние. Это цена нескольких таких усадеб. Это приговор.

— Срок вышел неделю назад, — продолжал он, безжалостно вбивая гвозди в крышку моего гроба. — Согласно договору, залогом выступает имение «Отрадное» со всеми землями, постройками и движимым имуществом. Я подал прошение в суд. Через три дня прибудут оценщики. Через неделю — торги. Вам, Пелагея Андреевна, и вашему сыну придется освободить помещение.

Я смотрела на конверт. Руки, спрятанные в складках платья, дрожали.
Миша. Мой маленький Миша, который сейчас сидит наверху в запертой комнате и ждет еды. Если нас выгонят… Куда? На паперть? В долговую тюрьму? Зима на носу. Это верная смерть.

— Вы не можете нас выгнать, — тихо сказала я. — Зима. У меня ребенок. Есть же законы… совести.

Белозеров хмыкнул. Это был неприятный, лающий звук.
— Совесть — товар штучный, баронесса, и в банковском деле не котируется. Ваш муж о совести не думал, когда занимал у меня деньги, чтобы спустить их в карты в Английском клубе. Он не думал о вас и о сыне, когда закладывал родовое гнездо. Почему о них должен думать я? Я купец, а не благотворительное общество.

Он был прав. Чертовски прав. В бизнесе нет места жалости. Я сама увольняла людей, когда моя пекарня была на грани разорения. Но сейчас я была по ту сторону баррикад.

Я потянулась к конверту. Пальцы не слушались, но я заставила себя открыть его. Достала плотные листы с гербовыми печатями. Яти, твердые знаки, витиеватый почерк — все плыло перед глазами. Но я делала вид, что читаю. Внимательно, въедливо.
Мне нужно было время. Мне нужно было придумать план.