Баюн В Законе?

Пролог: Ваза для души и её крушение

Тишина чертогов Кощея Бессмертного была особая — не живая, а законсервированная, как воздух в гробнице. Пылинки замерли в лучах лунного света, пробивавшегося через витражное окно с изображением трёхголового орла. На резной полке из чёрного дерева, на бархатной подушке цвета запекшейся крови, покоился главный шедевр коллекции Бессмертного: хрустальная ваза для души.

Она была не просто сосудом. Она была историей. Вырезанная из единого кристалла лунной слёзы тысячу лет назад, она переливалась внутренним светом — мягким, тёплым, живым. В ней танцевали искорки: души, которые Кощей коллекционировал не из злобы, а из эстетического любопытства. Они пели тихую, едва уловимую песню — хор потерянных надежд и угасших страстей.

Эту тишину разрезал, как бархат острыми когтями, стремительный, беззвучный силуэт.

Кот Баюн вошёл в реальность чертогов не через дверь — он проявился, как мысль в спящем мозгу. Одна секунда — пустота, следующая — он уже здесь, грациозно приземлившись на резной балке под потолком. Его чёрная шерсть впитала весь свет вокруг, оставив лишь два изумрудных пятна — узкие, довольные глаза.

«Ску-у-учно», — протянул он мысленно, хотя мог бы и вслух. Голос у него был бархатный, с низкой вибрацией, от которой дрожала пыль на полках. Но сегодня он играл в молчаливую охоту.

Он облизнул лапу, пригладил усы. Чертоги Кощея были одним из его любимых «маршрутов» для внеплановых визитов. Предсказуемо-непредсказуемые, как сам Бессмертный: то задумчивый и меланхоличный, то впадающий в ярость из-за криво поставленного подсвечника. Баюн обожал нарушать оба этих состояния.

Его взгляд скользнул по сокровищам: золотые кубки, ржавые мечи героев (с ироническими табличками), застывшие в крике магические кристаллы. И остановился на вазе.

«А что, если...»

Идея созрела мгновенно, сладкая и озорная, как спелая ягода. А что, если слегка... подтолкнуть её? Не разбить, нет. Просто сдвинуть с места. Посмотреть, как Кощей заметит смещение своего любимого экспоната. Будет ходить кругами, щупать бархат, подозревать слуг, а потом, через неделю, обнаружит, что ваза стоит ровно на три миллиметра левее. И его вечное лицо покроется сеточкой недоумения.

Баюн мурлыкнул от предвкушения.

Он с пружинил на лапах, оценил расстояние. Прыжок — не просто перемещение в пространстве, а искусство. Надо было коснуться полки лишь кончиками когтей, мягко, как падающее перо, толкнуть вазу ровно на нужный миллиметр и отскочить обратно на балку. Идеальный маленький хаос. Безупречная шалость.

Он собрался, сжался в чёрный комок энергии.

И прыгнул.

Полет был идеален. Беззвучен. Точен. Он летел, растянувшись в струнку, наслаждаясь мигом невесомости между мирами — тем самым мигом, ради которого и стоило прыгать.

Но в самый последний момент, когда до полки оставался волосок, в ткани реальности чертогов дрогнула едва заметная нить. Кощей, видимо, обновил защитные чары утром. Ничего серьёзного — просто лёгкое, коварное сопротивление, как у желе под плёнкой.

Баюн чихнул. От неожиданности.

И вместо грациозного касания совершил нечто среднее между падением и шлепком.

Его передняя лапа приземлилась не на полку, а прямиком на округлое плечо вазы. Хрусталь мелодично звякнул, протестуя.

«Ой», — подумал Баюн, уже пытаясь оттолкнуться.

Было уже поздно.

Ваза качнулась, сделала один нерешительный поворот на месте, будто решая, падать ли ей с достоинством или попытаться устоять. И выбрала первое.

Падение показалось Баюну неестественно долгим. Он завис в воздухе, увидев, как лунный свет играет в гранях летящего кристалла, как искорки душ внутри вспыхивают тревожным, синим светом. Это было даже красиво.

Затем ваза встретила каменный пол.

Звук был не громкий, а... ясный. Невероятно ясный. Тысяча мелких, чистых нот, спетых разом и тут же оборвавшихся. Хрусталь рассыпался на бесчисленные осколки, которые ещё секунду переливались, как слёзы, а потом потухли.

Из разбитого сердца вазы вырвался вздох — тёплый, печальный, пахнущий полынью и старой любовью. Души, одна за другой, вспыхнули и растаяли в воздухе, словно пена. Последней угасла розовая искорка — та, что, по слухам, принадлежала одной очень несговорчивой царевне.

Наступила тишина. Гораздо громче, чем была до этого.

Баюн приземлился среди осколков, осторожно стряхнул лапу. «Ну вот», — подумал он без особого раскаяния. — «Не танец, но всё же спектакль».

Шаги прозвучали раньше, чем он ожидал. Тяжёлые, мерные, отдающиеся эхом в каменных сводах.

Кощей Бессмертный стоял в арке. Не в своём привычном облике скрюченного старика, а в истинном — высокий, сухопарый, с лицом из жёлтой кости и глазами, в которых горели зелёные огоньки. На нём был халат цвета ночи, и он был безмятежен. Слишком безмятежен.

Он молча смотрел на осколки. На рассыпавшийся бархат. На угасающие последние искорки.

— Баюн, — произнёс Кощей. Голос был тихий, ровный, безжизненный, как скольжение камня по льду. — Я эту вазу… очень любил.

— Она сама упала, — немедленно заявил Кот, садясь и обвивая хвостом лапы. Он поднял голову с видом невинной жертвы обстоятельств. — Я пытался её спасти. Прямо героически. Но она… скользкая.

Кощей не улыбнулся. Он медленно подошёл, костяными пальцами поднял один крупный осколок — тот, где ещё держался кусочек изящной гравировки в виде вьюнка.

— Её мне подарила, — он сделал паузу, в его глазах мелькнула настоящая, старая боль, — Снегурочка. За день до того, как её сердце растаяло от первой любви. Последний подарок последней зимней девы. В ней был осколок её смеха.

Баюн почувствовал лёгкий, совсем крошечный укол чего-то неприятного где-то под рёбрами. Не раскаяния, нет. Скорее, досадного осознания, что шалость вышла за рамки художественной и вторглась в область… личного.

— Я не знал, — пробормотал он, и это была правда.

— Ты никогда не знаешь! — Голос Кощея впервые взорвался, ударившись о стены, как хлыст. Зелёные огни в глазницах полыхнули. — Ты прыгаешь, как слепой котёнок, ломая то, что другим дорого! Ты — бич миров, Баюн! Ты — ходячая неаккуратность!