Беги, если сможешь

Пролог

Рената

Острые камни впиваются в наметившийся живот, мешая удобнее лечь и занять позицию. Но я лежу на твёрдой, угловатой поверхности, не обращая внимание на дискомфорт и тянущую боль из-за напряжения в пояснице. Руки уверенно удерживают приклад, глаз привычно сосредотачивается на шкале оптического прицела, сканируя горную местность и выискивая цель.

Расстояние до стойбища чуть больше двух километров, что позволяет мне остаться незамеченной и отслеживать его передвижение. Чёрная борода, топорщащая в разные стороны, колючие, близко посаженные, угольные глаза, выедающие взглядом нутро, неровный, глубокий шрам, перечёркивающий лицо от века до кадыка и змеёй уползающий в густую растительность, красно-белая тряпка, намотанная на лысый череп.

Бахрут. Это мерзкое имя вырезано у меня на спине, а в память навечно впечаталось всё, что он со мной делал. Их было семнадцать, но этого я оставила напоследок. Наблюдала, как он нервничал, теряя одного бойца за другим, бесился от беспомощности, не сумев вычислить снайпера, ссался кипятком, когда последний из отряда свалился мешком с дырой в глазнице.

После Бахрут бежал, заметая следы и уничтожая любого, кто мог выдать его конечный пункт. От страха за свою шкуру, он забился в горы, как последняя крыса, прикрываясь погонщиками овец. Наверное, ему казалось, что удалось слиться с нищими пастухами, но он не учёл самого главного – нельзя скрыть рожу убийцы и садиста.

Мне потребовалось полтора месяца, чтобы вычислить и устранить каждого лично. Больше, чем им, чтобы сломать меня и отнять самое дорогое. У них я пробыла шестнадцать дней, показавшихся десятилетием. Мне повезло – парни вытащили. Дрону нет. Ему отпилили голову на моих глазах, а потом заставили меня копать руками могилу и хоронить его.

Помню, как раскалившийся песок осыпался под моим весом, смешивался с кровью от содранных ладоней и ногтей, как от обезвоживания рыдала душа сухой солью, как от усталости я не могла выбраться из ямы, а те ублюдки ржали, плевали и давили тракторной подошвой на пальцы, стоило подползти к краю.

Знаете, что было хуже всего. Не побои, не унижения, не плевки и нескончаемое насилие. Каждый день бесчувственные звери раскапывали труп, насаживали тело на кол, а изуродованной головой играли в футбол на моих глазах. Вечером же я снова рыла и боялась сдохнуть, прежде чем его похороню.

– Люблю тебя, – прочитала по губам безмолвные слова Дрона перед тем, как…

Больно. До сих пор настолько больно, что невозможно дышать. Ощущение, будто в глотку залили расплавленную руду, и она стекает по гортани, несётся по венам, наполняет лёгкие, обволакивает сердце, выжигая внутренности и превращая их в золу. Станет ли легче? Сомневаюсь. Андрей был моей жизнью. Казнив его, они казнили и меня.

Был ли у него шанс? Ни одного. Я узнавала, когда Давид пристёгивал меня к лежаку в вертолёте и настраивал капельницу, протыкая потерявшие чувствительность вены. Требований о выкупе и об обмене не поступало, как и сведений, что нас взяли в плен. День-два, и меня постигла бы та же участь, не приди отряд, рискуя собой.

Мне уже было всё равно. Истерзанная, избитая, изнасилованная, с огромной дырой в груди, с ошмётками вместо сердца. Без воды, без еды. Днём гнила под палящим солнцем, не в состояние отогнать мух, облепивших засохшие следы крови и грязи, спускаемой на меня этими тварями, а ночью приходила в себя от холода и скулила от воспоминаний.

Кажется, я была близка к смерти, видела струящееся, серебристое свечение, слышала смех Дрона, его ласковый шёпот, зовущий меня. Нужно было всего лишь немного сил, оттолкнуться, оторваться от земли, оставить суету, боль, разочарование бренного мира и взлететь. К нему, к свету, к вечности…

И сквозь тихий смех, сквозь невесомый шёпот донеслись взрывы, стрельба, мужские крики на арабском языке. А потом крепкие руки подняли измученное тело и знакомый голос вторгся в сознание:

– Держись, Блошка. Возвращаемся домой.

Совсем не помню дорогу назад, не считая краткосрочного момента при взлёте. Гул лопастей, рёв двигателей, монотонный свист ветра. Ещё были прожектора, полосующие по глазам через закрытые веки, холодная поверхность стола, обжигающая льдом пергамент кожи, нудный писк кардиомонитора, чьи-то тёплые пальцы, сжимающие мои, лишённые жизни.

– Очнулась, – улыбнулся Давид, поправляя прядь волос на подушке. – Долго пришлось тебя ждать. Парни измучались все. Когда, спрашивают, к Ренате пустят? Сколько можно под дверью торчать?

– Долго я здесь? – почти беззвучно прошептала.

– Сегодня восьмой день. Врачи перестраховались и подержали тебя немного в спящем состояние.

– Андрей… – попыталась рассказать командиру, но в горле встал колючий ком, раздирая слизистую.

– Прости, Ренат, – на пару секунд прикрыл глаза Давид, пряча тяжёлый взгляд. – Мы его не нашли.

– И не найдёте, – сглотнула, отворачиваясь к стене и позволяя выпустить боль. – Я сама его хоронила. Много раз. Закапывала и мечтала лечь рядом.

– Не время тебе ещё рядом ложиться, Блошка, – громыхнуло жёсткое за спиной. – Несколько мразей сбежало, в том числе их главарь. Команда рвётся в бой. От тебя нам требуется любая мелочь, способная вычислить и уничтожить каждого.

Думаю, стремление отомстить вытащило меня из чёрной пустоты. И беременность, о которой выяснилось через две недели после спасения из плена. Аборт – первое, что пришло в голову, а потом зудящий вопрос – что если ребёнок Дрона? Его частица, его кровиночка. Единственное, что осталось мне от него.

Замечаю, что Бахрут отошёл за валун, расстегнул ширинку и выписывает узоры мочой по матовой, серой поверхности. Ублюдок. Хуже смерти для воина пустыни придумать нельзя. Сдохнуть со спущенными штанами.

Навожу прицел на пах, и ноздрей касается фантомная вонь немытого тела, с остервенением раздирающего меня. Руки пробивает мелкая дрожь, низ живота каменеет от боли, но палец уверенно потирает курок, а мозг решает сложную задачу. Быстро в голову? Или отстрелить к херам его проклятый член и удовлетвориться долгими мучениями?

Глава 1

Рената

Специальное подразделение антитеррористического внедрения. Там очень любят вербовать подростков из детских домов и интернатов. Удобные солдаты, в большинстве своём больше похожие на зверьков из закрытой стаи. Голодная злость, хреновое прошлое, никаких перспектив в будущем, минимальный набор моральных качеств. Никаких привязанностей, никаких обязательств. Вместо зрачков денежные знаки, вместо сердец куски холодного олова.

Топор, Дрон, Канарейка, Боров, Муха, Скрипач, Медведь и я, Блошка, – мы все когда-то жрали гнилую картошку в одном и том же детском учреждение. Топор ушёл раньше нас на четыре года. Потом к Давиду присоединились остальные, а по достижении восемнадцати лет за Дроном пошла и я.

С девчонками был недобор. Как говорил старшина в учебке: «Лучший снайпер, это баба». Поэтому после восьми месяцев обучения я оказалась достаточно востребована, чтобы выбирать.

Преданность своей стаи – одно из немногих положительных качеств недолюбленных детей. Именно так, не смотря на предложения повыгоднее, я оказалась в группе Топора, где обосновался и Андрей. Как я могла не присоединиться к единственному человеку, заставившему моё оловянное сердце биться?

Двенадцать лет он защищал меня, дрался, не позволял обижать и втягивать в сомнительные разборки. Сложно пятилетнему ребёнку оказаться брошенным в эту среду. Воровство, издевательства, насмешки, тёмная свалка по ночам. Дети слишком жестоки, а взаперти жестокость увеличивается в стократ.

Дрон никогда не выпускал меня из поля зрения, делился отвоёванной, лучшей едой, в бою добывал понравившуюся игрушку, умудрялся достать запасные колготки, без штопки на пятках. На пятнадцать лет подарил серебряный браслет, на шестнадцать цепочку, на семнадцать красивое платье, на восемнадцать телефон. И никто не смел отобрать его подарки.

Андрей научил меня новым понятиям. Забота, тепло, нужность. Такие сложные и необходимые слова для брошенного взрослым миром зверька. Я выжила в этой клетке только благодаря ему. Выжила, научилась защищаться, смогла не сломаться и не очерстветь окончательно. Как бы сложно не было без него, целый год меня вытягивало ожидание скорейшей встречи.

Мы собирались пожениться, как только заработаем денег. Не успели. Платили хорошо, да только свадьбу мы отложили до завершения очередного контракта.

Последнее задание, последняя ночь перед ним, последние планы, обмусоленные этой ночью. Маленький домик в курортном городке, персиковый сад, большая, мохнатая собака во дворе и много детей, которые никогда не узнают холод отторжения в стенах детского дома.

Глупцы, слишком громко кричащие о своих намерениях. Забыли, что счастье любит тишину, что будущее не приемлет красочных мечтаний, что горячечный бред допустим лишь в спальне за закрытым дверями.

Тогда мы любили друг друга как в последний раз. До скрипа стираясь кожей о кожу, до боли вгрызаясь в губы, до хрипа соединяясь и теряя начало в продолжение общего целого. Мы сгорали в объятиях, плавились в извечном танце, покланялись адовой страсти под неусыпным взглядом мутной луны, зависшей в грязной вате сереющих облаков.

— Через три дня мы станем абсолютно свободны, — прошептал Дрон, лениво гладя меня по спине и устремив взгляд в открытое окно, где серость сменялась золотистой палитрой рассвета.

Роковые слова. Он стал свободен от всего. От обязательств. От меня. От тепла. От нужности. Больше не будет маленького домика на море, окутанного солёным ветром. Не будет большой, мохнатой собаки, басовито лающей на птиц. Не будет много детей, срывающих пушистые персики с деревьев в саду.

Мы должны были отказаться от последнего задания, заболеть, подписаться на подвернувшийся инструктаж, продлить контакт на срок длительной командировки, но только не хвататься за последнюю сделку, после которой нас обещали отпустить. Торопливость, жажда свободы, нетерпение окунуться в новую жизнь сыграли с нами жестокую шутку, наказав, уничтожив, убив.

Но мы всего лишь маленькие, бесправные людишки, подверженные причудам судьбы. Не всегда справедливой и желанной, но прописанной в мгновение нашего рождения. Судьбу не обхитрить, не обмануть, не украсть у неё больше положенного, а мы всё пытаемся отхватить лишнего. Хватаем, захлёбываемся от жадности и сдаёмся под давлением неизбежного.

Рокот двигателя самолёта, брякающее обмундирование в хвосте, окончательная проверка снаряжения, торопливый поцелуй перед прыжком в свободное падение. Задание вытащить из заварушки группу врачей, зачем-то полезших в самую задницу нецивилизованного мира.

Мы разделились, согласно проработанному в полёте плану. Я и Муха залегли на своих места, расположившись с разных сторон от оборудованного в песках форпоста, Боров со Скрипачом занялись размещением взрывчатки. Отход отряда лежал на нас, поиск и вывод безмозглых докторов на остальных.

Видела, как Дрон зашёл в пошарпанный сарай, как Медведь подтянулся за край проёма, заглядывая в почерневшее око безжизненного окна, как Топор махнул Канарейке, прежде чем спуститься в вырытый подвал.

Парни уже тащили на себе избитых и истерзанных мужчин в оборванных одеждах, Скрипач застыл с пультом на фоне предрассветных сумерек, как что-то пошло не так. Взрыв, не наш, всколыхнул и разметал по знойному песку ошмётки сарая, в который заходил Андрей, автоматная очередь чиркнула по булыжнику над головой Кима, следящего в прицеле за двором.

— Отходим! — крикнул Давид, взваливая на плечо обессиленное тело.

Дальше мир закрутило со скоростью световых миль. Лерик всё же нажал на пульт, и со всех сторон полетели в воздух камни. Выстрелы, залпы, дым, раскалённый песок, перезарядка, цель, плавное скольжение по спусковому крючку.

На адреналине считала своих парней. Топор, Канарейка, Боров, Скрипач, Медведь. Замыкал процессию Ким, подавая мне знаки на отход. Не было среди них только Дрона. Обвела оптикой раскуроченный двор и наткнулась на валяющегося возле воронки Андрея.

Глава 2

Рената

Оглянувшись последний раз на Муху, растворяющегося в дыму остаточного взрыва, я сбежала вниз по расползающейся насыпи и, пригнувшись, понеслась к Андрею. Из распоротой щеки и ссадине на виске текла кровь, левые рука и нога неестественно вывернулись, из плеча торчал жестяной осколок от раздолбанного настила крыши.

— Уходи, малыш, — пробормотал Дрон, облизнув запёкшиеся губы и мазнув по мне мутным взглядом. — Брось меня и беги.

Это было последнее, услышанное мной. После последовал удар по голове и яркая вспышка темноты. Отчаяние — первое, что я ощутила очнувшись. До слуха донёсся гулкий рокот движка допотопного грузовичка и глухой стон Андрея, лежащего рядом со мной в пыльном кузове, накрытым таким же пыльным брезентом.

Онемение в руках и ногах, перетянутых грубой верёвкой, режущий зуд на шее, скованной пенькой, соединённой узлами с обездвиженными конечностями. Малейшее движение доставляло боль, как и подскакивание автомобиля на неровностях дороги.

Жутко хотелось пить, принять обезболивающее и проснуться в другом, безопасном месте. Представить, что происходящее — дурной сон, а мы с командой вот-вот приземлимся на аэродроме военной базы, сбросим тяжёлое снаряжение, хлопнем друг друга по ладоням и разъедемся по своим норам.

— Дрон? — выдавила хриплый звук из пересушенного горла. — Ты как, любимый?

Вместо ответа раздался очередной стон и грохот железяк, плохо примотанных к борту кузова. Мне не хватило времени оценить серьёзность ранений Дрона, пока я стояла перед ним на коленях. Скорее всего несколько переломов, контузия, большая потеря крови. Помочь я ему не могла, но если бы успели парни…

Тогда я ещё надеялась на спасение с наименьшими потерями. Отребья пустыни больше всего ценили деньги и часто похищали людей ради выкупа. Им без разницы была принадлежность похищенных. Врачи, специалисты из строительных компаний, туристы, загулявшие военные. Каждый, способный принести материальную прибыль, входил в область торговой заинтересованности пустынников. День-два, но за нас должны были потребовать плату и вернуть домой.

Этой мыслью я себя и тешила, пока тряслась в грузовике. Не знаю, сколько и как далеко нас везли от места захвата, но по прибытии стояла густая, непроглядная ночь. Лишь благодаря отблескам от круглых фар сквозь черноту и лохмотья тента просматривались контуры приземистых строений, затерявшихся в море песка.

Слух разрезал каркающий голос, выплёвывающий диалект северных кочевников. Не менее жадных, чем южан, но «с феерической припиздью в мозгах», как трактовал их анамнез Давид. На тот момент я не могла и предположить, что эта фееричность способна пересилить жажду денег.

Нас вытащили из кузова, протащили по подобию двора и бросили в отдельные ямы, укрытые решётками из скреплённых между собой жердей. Вонь стояла невыносимая. Кислый запах от пищевых остатков, испарение от продуктов испражнения, горечь от гниющей плоти и тряпок, пропитанных кровью.

Связанная, окружённая миазмом, от которого жгло глаза, я так и не смогла уснуть, прислушиваясь к ночным звукам. От Дрона не доносилось ни малейшего стона. То ли его посадили слишком далеко от меня, то ли он утратил связь с внешним миром.

С рассветом добавилась духота, обволакивающая липким коконом, исходящим от нещадно палящего солнца. Голова раскалывалась, кости ломило от скованности и невозможности двигаться, глаза слезились, а возможно уже гноились от ужасающей антисанитарии, сердце в груди скулило от беспокойства, тоски и неизвестности. Что с Андреем? Жив ли он ещё? Есть ли у него шанс?

Я до последнего надеялась, что есть… Надеялась, когда утром меня выволокли из ямы, и я увидела Андрея, привязанного к столбу. Раздетого, избитого, висевшего без сознания, но живого. Надеялась, когда меня бросили на настил из шкур посреди жрущих ублюдков. Надеялась, когда пустили по кругу, параллельно избивая. Надеялась, когда главарь вырезал грязным ножом на моей спине своё имя, долбясь и раздирая сзади.

Надеялась ровно два дня, пока Андрея не вывели на казнь с последними лучами солнца. Наверное, я до конца не могла поверить в происходящее. Как же жадность? Жажда обогатиться? Как же потребность заработать на пленных, выторговав круглую сумму или несколько ящиков автоматов?

Знаете, я всегда любила закаты. Где бы не приходилось их встречать, они всегда восхищали меня разнообразием и насыщенностью цветов. Их объединял лишь багрянец, так похожий на огонь, пожирающий диск и темнеющее небо. С убийством Андрея закат стал ассоциироваться с концом всего живого. Багрянец воплощал в себе море крови в пылу жестокой жатвы, а проваливающееся в линию горизонта солнце — смерть.

Не знаю, с какой целью оставили меня. Может, из-за отсутствия вокруг доступа к женщинам. Может, извращённый садизм взял вверх. Может, ненависть отравила своим ядом всё человечное в нелюдях. Я потом долго задавала себе вопросы. Зачем? Почему? Для чего? Но так и не нашла ответов в междустрочие судьбы.

Наверное, каждый раз, смотря в прицел и гладя спусковой крючок, прежде чем пустить пулю в демонов, уничтоживших мою жизнь, я снова пыталась найти ответ, способный успокоить мою душевную боль.

«Зачем ты, Бахрут, отдал приказ отнять у меня Андрея и одним взмахом тесака лишил счастья?» — безмолвно кричу, теснее упирая приклад в плечо и сдувая с носа назойливую мошку. — «Чего тебе, грязная тварь, помешало взять деньги?»

Совсем рядом, метрах в ста, улавливаю лёгкий шорох трущихся камней, похожий на спешное передвижение грызуна, мелкими перебежками прячущегося в норку. Не оборачиваюсь. На интуитивном уровне знаю, кто явился по мою душу.

— Что ты здесь делаешь, Давид? — ровно спрашиваю, не отрываясь от почти трупа, небрежно стряхивающего и упаковывающего член в замызганные штаны.

— У меня приказ остановить тебя, Блошка, — в поле зрения попадает тракторная подошва ботинка моего бывшего командира. — Бахрут заключил с кабинетом сделку. Ты не можешь его убить, Рената.

Глава 3

Рената

— Ты сейчас пошутил? — с трудом удерживаю челюсть от падения на каменное крошево, но всё ещё продолжаю пялиться в оптику.

— Ты же знаешь, что я не люблю шутить, когда речь касается работы, — Давид опускает руку и сжимает моё плечо.

Так же он сжимал его, когда я рассказывала о беременности и о своём решение оставить ребёнка, несмотря на возможный залёт во период плена. Вроде как Давид оказывал поддержку и в тоже время выказывал несогласие с моим выбором.

— Он убил Андрея и издевался надо мной больше двух недель, — цежу сквозь зубы, дёргая плечом в попытке скинуть его ладонь. — Хочешь сказать, что эта мразь должна жить, с лёгкостью отняв право на жизнь у Дрона? Какой же ты тогда командир? Куда делось твоё незыблемое правило стоять за каждого члена стаи до конца?

— Я и стою́, — Давид опускается на корточки и сдвигает в сторону винтовку. — Мне пришлось вывернуться наизнанку, чтобы оказаться здесь. Приказ был устранить малейшую угрозу жизни Газали. Тебя мог снять любой снайпер из конкурирующего подразделения, Блошка.

Челюсть от падения не удаётся спасти. Наверное, до меня ещё не до конца доходят слова Топора, но потихоньку они просачиваются в мозг. Руководство собиралось меня устранить, лишь бы сохранить в целости и сохранности этого ублюдка.

— Продолжай, — только и могу выдавить, безрезультатно сглатывая тошнотворный ком.

Мне в каком-то роде повезло не испытывать все прелести токсикоза, но сейчас повышенное слюноотделение и горечь во рту напоминают о беременности. А ещё живот скручивает запоздалый страх от осознания риска, котором я подвергла себя и своего малыша.

— Бахрут пообещал сдать все передвижения синдиката, ввозящего к нам наркоту и взамен вывозящего оружие, — терпеливо объясняет Давид, хоть его и самого разрывает от злости. — Насколько я понял, проработка Газали началась до нашей последней операции. Только тогда он ломался и набивал себе цену.

Больно принять, что цену урод набрал за счёт нас. Андрей и я стали безвольными пешками, сброшенными с доски. Этакий приз для садиста, почуявшего свою ценность и скорую тяжесть кошелька, нюхнувшего вседозволенность и безнаказанность.

— До того момента, как я стала убирать его людей, — качаю головой, разряжая винтовку. — Поэтому меня не остановили раньше.

Давид с сожалением и пониманием смотрит на мои отточенные движения, пока я разбираю и пакую свою подругу, отслужившую мне добрые шесть лет. Скорее всего, это последний раз, когда мои пальцы чувствовали гладкий холод стали и отполированное тепло дерева. По возвращение на базу её заберут, а меня лишат всех наработанных за годы службы почестей. Хорошо, если не отдадут под суд за самоуправство.

— Да, и мне пришлось поднять все связи, чтобы вытащить тебя и вернуть домой. Сложности возникли уже при вызволение тебя из плена. Изначально нас не собирались отправлять, потом тянули неделю, а после возвращения вообще отстранили. И самое главное, подозреваю, что Газали предупредили. Поэтому мы никого из его банды не застали. Лишь мелкие шестёрки, охраняющие ящики с динамитом.

Я помню, как Давид забирал меня из больницы и кипел внутри, скрывая гнев за каменным лицом. Тогда меня не обеспокоили его сбитые костяшки, расширенные зрачки, неопрятная щетина и перегарное амбре. Я всё свалила на беспокойство за мня и на потерю Дрона, а оказывается на его карьеру поставили жирный крест.

Это я, Андрей, Митяй и Лерик заключали контракты ради быстрых денег. Остальные сделали свою службу основной частью жизни и ставили на продвижение.

— Что ты собираешься делать? — поднимаюсь и отряхиваю камуфляж, обтянувший живот. — Оставишь как есть?

Давид долго смотрит вдаль на шевеление в стойбище. Иногда ветер доносит запах перегретого навоза и блеяние овец, выбравшихся в поиске еды из загона. Изредка — каркающие крики погонщиков и отчаянный лай собак, отрабатывающих положенную миску похлёбки.

— Дождусь, когда кабинет получит нужную информацию, и вспорю ему брюхо, — командир щурится, вылавливая в фокус Бахрута и посылая ему обещание страшной смерти. — Он будет жрать свои кишки и умолять убить его.

— Я хочу участвовать в охоте, — вцепляюсь в рукав куртки Давида и дёргаю на себя. — Хочу видеть, как жизнь уходит из его проклятых глаз.

— Полетели домой, Блошка, — отрывает взгляд от горизонта и перехватывает мою ношу, поворачиваясь ко мне спиной. — Тебе пора подумать о ребёнке, а не скакать с винтовкой за ублюдками.

Уверена, на слове «ребёнок» Топор морщится и сводит густые брови к переносице. Наверное, он даже сплюнул бы от отвращения, но его сдерживает то, что я нахожусь рядом. Командир идёт вперёд, попутно взмахивая рукой и отдавая сигнал отбоя. Не сомневаюсь, что всё это время я была на мушке у снайпера, получившего приказ стрелять, если Давид меня не остановит.

— Готов был спустить в утиль? — спрашиваю, не скрывая свой напряг в отношение него. — Надеюсь, там не Муха?

— Там сторонний отряд. К операции допустили только меня, — отрицательно мотает головой он, не поворачиваясь ко мне.

Почему-то затылок — лучшее, что мелькает перед моими глазами. Сейчас тяжёлый взгляд Давида я бы не выдержала. Достаточно тошноты и гадостного чувства предательства, накрывших по самое темечко. Подозреваю, что параллельно меня приплющивает от гормонов и последние силы я трачу на сдерживание горьких слёз. Три месяца держалась, поставив цель и запретив мотать сопли на кулак, а тут…

— Если бы ты опоздал? — невесомо шепчу, но он всё равно слышит.

— Я бы успел, — уверенно отвечает Давид, останавливается и поворачивается ко мне. — Мой долг позаботиться о тебе. Клятва, данная Дрону.

Глава 4

Рената

— Выстрел… Ещё… Выше… Возьми левее… Ветер нюхай, идиотка! Упрись в приклад плечом! Что ты винтовкой как удочкой трясёшь?

Странно, но это самое яркое воспоминание шестилетней давности. Тогда я училась жить по строевому ритму и срасталась с выданным стволом. В то время меня раздирало от желания вырваться из учёбки и кинуться в объятия Дрона, скучающего в краткосрочных отпусках между заданиями, или завалиться спать в перерывах промеж муштры.

Пробежка в шесть утра, разбор стратегии до одиннадцати, полоса препятствий, многочасовая стрельба на полигоне, практика по скрытному проникновению на объекты, прикрытие отхода при возникших проблемах. Вечером я еле доползала до жёсткой койки и проваливалась в сон, чтобы быть поднятой среди ночи по тревоге.

Самое смешное, резкий, басовитый голос инструктора мерещился мне каждый раз на заданиях, пока я размещалась на позиции. Ветер нюхала всегда, вернее проверяла по прибору. Важная вещь для снайпера, особенно при стрельбе на дальние расстояния.

Мне удалось срастись с винтовкой, стать с ней одним целым, особенно, когда в прицел я видела сосредоточенного Андрея, незаметно подмигивающего мне в процессе перебежки через открытое пространство.

— Я всегда чувствую, что ты смотришь на меня, — шутливо чмокал в кончик носа Андрей, обнимая по дороге домой. — Волосы на холке встают. И не только они.

Возвращаясь в квартиру, мы набрасывались друг на друга прямо в коридоре, не доходя до спальни. Запах пота, горячка стихающего адреналина, пыль, осевшая на спецовку. Мы как звери отдавались животной похоти, не обращая внимания на тонкие перегородки между нами и соседями.

Я столько раз стояла со спущенным штанами вдавленная в стену, пока Дрон с оттяжкой вбивался в меня сзади, столько раз наминала колени, давясь слюнями и членом, что в прихожей не осталось ни одного миллиметра, не затраханного нами.

После смерти Андрея, выписавшись из больницы, я часто сидела, подперев спиной входную дверь, прижав к плечу приклад, наставив ствол на окно, и выискивала через сетку мишени любимого мужчину в пустоте шумного города. Всего одно подмигивание и чуть заметное подрагивание губ, сдерживаемых от улыбки, и у меня вновь нашлись бы силы и желание идти дальше.

Кроме беременности и воспоминаний у меня ничего не осталось от счастливой жизни. Конечно, нам не раздавали розовые очки, не романтизировали работу. Идя на задание, мы знали, что могут вернуться не все. Знали, но, захлёбываясь любовью, думали, что нас это не коснётся. По крайне мере, думала так я, судя по клятве, взятой Дроном с Давида.

Только сейчас до меня дошло, что Андрей никогда не упускал этой случайности. Продав свои ущербные коморки, выданные государством, и добавив заработанных денег, мы приобрели просторную квартиру на двадцать седьмом этаже в престижном районе, и Дрон настоял, чтобы её записали на меня. Тоже произошло с машиной, с банковским счётом, с участком земли на берегу залива, купленном в строящемся посёлке. Всё оформлялось на меня, как бы я не сопротивлялась.

— Дай побыть женихом-нищебродом с упакованной невестой, — шутил Андрей, убеждая меня в своей правоте и запрещая спорить.

И я поддавалась, подпитывая фантазию, а он, оказывается, готовил подушку безопасности на случай его ухода. Возможно, обсуждай мы такой исход, проговаривай риски и последствия, проигрывай в беседе последующие шаги, я бы запрещала себе представлять нас сидящими на террасе спустя сорок-пятьдесят лет. Наверное, мне было бы проще смириться с тем, что Андрей больше никогда не чмокнет меня в кончик носа и не скажет, что чувствует мой взгляд.

Гул движков и тряска при взлёте выдёргивают из утопичных мыслей. Только сейчас я выхожу из какого-то мутного транса и осматриваю сидящих напротив. Почему-то они не сняли маски, отчего нейроны особенно резко вспарывает запах чужаков.

Просканировав всех четверых крепких мужчин, упакованных в пыльную форму, задаюсь вполне ожидаемым вопросом. Кто из них держал меня на мушке, регулируя погрешность по ветру? Кто готов был размозжить мне череп, уничтожив сразу две жизни?

— Нравится? — с хамской интонацией спрашивает один из них, откидываясь на стену, широко расставляя ноги и кладя руку в перчатке на причинное место. — Можешь присесть.

Остальные собратья начинают ржать, зеркаля его позу и облапывая меня взглядами через прорези трикотажных шлемов. Демонстративно обхватываю ладонью рукоятку ножа, прохожусь как по нотам по ней пальцами и посылаю придуркам улыбку, больше похожую на оскал, с которым, должно быть, маньяк перерезает загнанной жертве сухожилия.

Меня не смущает такое невежественное внимание со стороны самцов. Двенадцать лет в зверинце детского дома, шесть на равных позициях среди жёстких мужчин. Да, Андрей защищал, но не всегда он был рядом. Приходилось пускать в ход кулаки, и не только.

— Да куда ей. Она уже присела, — соревнуется в остроумие второй, кивая на натянутую куртку в области расползшейся талии. — Походу неудачно.

— Или кто-то любит пожрать, — не отстаёт третий, глухо причмокивая.

— Рты закрыли! — рявкает подошедший Давид, когда я собираюсь вскочить и немного разукрасить лезвием наглые рожи. — Перед вами вдова парня, героически погибшего на задание!

— Нам сказали, что объект, всего лишь вышедшая из-под контроля истеричка, решившая сорвать операцию из-за увольнения по нестабильности психики, — напрягается и выпрямляется четвёртый, успевший только поржать над стендапом сослуживцев, но не поучаствовать. Подозреваю, что в мой затылок через оптику пялился именно он.

— Эта истеричка шестнадцать дней пробыла в плену у пустынников, каждую ночь голыми руками копала могилу для мужа, выжила, вернулась и не сломалась, — Топор накрывает своей рукой мою, судорожно вцепившуюся в шершавую рукоять, — в отличии от выносливых бойцов, травящих себя наркотой после стресса.

В самолёте устанавливается молчаливая пауза, заглушаемая рёвом двигателей и свистом ветра за бортом. У меня ощущение, что я сквозь этот шум слышу скрип зубов Давида и железный скрежет шестерёнок в головах чужой команды. Скорее всего, накрывает галлюцинациями на почве голода, гормонов и повышенного напряжения.

Глава 5

Рената

Моё тело сковывает свинцовое напряжения, оседая ноющей болью внизу живота. В кабинете Савицкого мне не приходилось бывать, ибо его ковры топчут лишь чины повыше. Сейчас генерал сверлит меня тяжёлым взглядом, будто препарирует оборзевшую вошь лазером. Не могу выдерживать его внимание, поэтому опускаю глаза вниз и выискиваю царапины на полировке дубовой столешницы.

Пока Давид топчется в приёмной, получив запрет сопровождать меня, я ёрзаю на стуле, словно угорь на раскалённой сковороде. От этого сурового мужика с седыми усами и с военной выправкой зависит мой приговор, чем он по-садистски наслаждается, держа утомительную и дребезжащую паузу.

Точно знаю, что по отчёту парней Бахруту от меня ничего не грозило, что подтвердил и сам Давид. Меня прикрыли как бойца, вышедшего из-под контроля, но кровь шестнадцати подонков всё ещё на моих руках. Я не успела совсем чуть-чуть, и остановил меня не командир, а страх за свою жизнь и жизнь ребёнка. Когда тебя приговорили к уничтожению, выключается стремление к мести и врубается чувство самосохранения. Не у всех, но у меня врубилось.

Кто-то обвинит в малодушие, в неспособности отдать долги за смерть любимого и за унижения, но никто из них не висел на мушке и не чуял затылком разрывающий холод пули.

— Натворили вы дел, Болошова, — подаёт хриплый голос генерал, загнав в угол и удовлетворившись моим смятением. — Я, конечно, могу понять. Стресс после плена, состояния аффекта из-за смерти гражданского мужа, гормоны, связанные с беременностью. Но вы же хладнокровно выследили и убили людей Газали. Тут не пахнет ни одним из перечисленных мной смягчающих обстоятельств.

Он снова замолкает, сводит кустистые брови и морщит высокий лоб, без прикасания сдавливая мою глотку. Возможно мне кажется, но дышать становится сложнее. Воздух как будто накаляется вместе со стулом под задницей, и вот-вот задымится.

Если начало речи было похоже на помилование, то её конец горчил приговором. Судорожно вспоминаю сроки за неповиновение и многочисленные, спланированные убийства. Пятнадцать, двадцать пять, пожизненное? Мой малыш вырастит в детском доме, не познав любви и родительского тепла. Он лишился отца и вот-вот лишится матери.

Осознавая нависшую надо мной угрозу, начинаю сожалеть о содеянном. Топор ведь отговаривал, просил отпустить и погрузиться в беременность, но злость, ненависть, жажда мести застили мне глаза, отключили разум и толкнули в западню. Неосознанно прикрываю ладонями живот, обещая что угодно, если меня отпустят домой.

— Что ж, — складывает замком руки Савицкий и подпирает ими подбородок. — Капитан очень беспокоится за вас, просит учесть послужной список и беременность. Мне пришлось поднапрячься и задействовать связи. Вашу деятельность за последние полтора месяца мы прикрыли операцией. Повезло, что благодаря ей Газали согласился сотрудничать.

Ещё одна пауза, и я теряюсь в пучине мыслей окончательно. Срок? Помилование? Не могу понять, к чему ведёт генерал, играя на моих нервах. Мне бы заткнуться и покорно ждать вердикта, но внутри всё настолько раздражено противоречивыми ощущениями, что я отрываю от столешницы глаза и, поднявшись, с вызовом интересуюсь:

— Потрясающее везение, правда? Кабинет получает возможность оборвать цепь наркотрафика, Бахрут крупную сумму и неприкосновенность, я… — дёргаю полы куртки, сбрасываю её на стул, поворачиваюсь спиной к Савицкому и задираю футболку, оголяя отвратительные, грубые следы, оставленные ножом подонка. Помню, как от них воняло гниющим мясом, и как в операционной срезали омертвевшую плоть, — Мне достались насилие и шрамы, напоминающие об аде, как и память о том, что творил Газали с телом моего мужа.

— Вы в армии, Болошова, — удар кулаком по столу прерывает потяжелевшую тишину. — Здесь мы служим на благо отечества, теряя родных, друзей, иногда себя. Каждый солдат знает о рисках и готов к потерям.

— А ещё каждый солдат верит, что его не сольют в утиль, — поправляю одежду и поворачиваюсь к нему. Кажется, своим поступком я вывела генерала из равновесия. У него дёргается левый глаз и уголок рта. — Что о его семье позаботятся, а сам он будет отомщён.

— Красин погиб при выполнении задания, поэтому его родные получат положенные выплаты.

— Дрон детдомовец, — выдавливаю из себя, сдерживая всхлип. Чёртовы гормоны и осадок от чувства несправедливости. — Его семьёй был наш отряд и я.

— Мне жаль, но вы не оформили свои отношения, поэтому не можете претендовать на выплаты и положенные почисти, — неловко откашливается Савицкий, лезет в ящик стола и достаёт небольшую коробочку с орденом. — Я сейчас нарушаю правила, но это должно принадлежать вам и вашему будущему ребёнку. В качестве заботы командование не будет предъявлять обвинение. Вы увольняетесь из рядов вооружённых сил и лишаетесь права вернуться обратно. Свободны.

Накрываю трясущейся ладонью красную коробочку и проезжаюсь ею по столу. Всё, что мне сейчас хочется, так это сползти на пол и зарыдать как маленькому детёнышу. Андрей делал меня сильной, но в данный момент чувствую себя той пятилетней девочкой, что в одно мгновение стала сиротой, потерявшей в аварии родителей и попавшей в казённые стены.

— Мой тебе совет, Рената, — слышу покровительственные, даже отцовские нотки в голосе генерала. — Найди своё место в мирной жизни и забудь о мести. В твоих силах вырастить частицу, оставшуюся от мужа, и позволить себе быть счастливой.

Молча киваю, прижимаю к груди награду и делаю неуверенные шаги к двери. «В моих силах. В моих силах. В моих силах», — повторяю про себя, концентрируясь на состаренной бронзе ручки, пока пересекаю кабинет и цепляюсь в неё. В приёмную в прямом слове вываливаюсь, падая в руки Давида.

— Ты как, Блошка, — с тревогой вглядывается мне в лицо Топор, не выпуская из захвата. — Может к врачу?

— Уведи меня отсюда, — шевелю онемевшими губами, вяло тряся головой. — Домой. К Андрею.

Глава 6

Рената

Не помню, как оказываюсь лежащей на заднем сидение автомобиля. Под головой скомканная куртка, которую я как-то умудрилась захватить, выходя от Савицкого, пояс штанов расстёгнут на несколько пуговиц и стянут с живота, расшнурованные ботинки валяются на коврике, издавая не самый приятный аромат, пальцы мёртвой хваткой сжимаются вокруг коробочки.

— Вернулась, Блошка, — поворачивается с водительского кресла Давид и протягивает бутылку с водой. — Замучил тебя старик, потрепал нервы. Пришлось до машины нести на руках и расстёгивать всё, что затрудняет кровообращения.

— Я потеряла сознание? — удивлённо расширяю глаза, принимая сидячую позу. Никогда не проваливалась в прострацию, даже увидев, как убивают Андрея. Гормоны. Чтоб их…

— Поесть тебе надо и отдохнуть, — осуждающе крутит головой Топор, залезая в бардачок и выуживая шоколадный батончик. — Совсем измотала себя. Кости и кожа.

— Это стресс и сух-паёк, — издаю слабый смешок, отпиваю прохладную жидкость и быстро разделываюсь с шоколадкой.

Неприятно посасывает в желудке, липкая слюна скапливается в уголках рта, головокружение запускает вертолёты. С начала охоты я действительно питалась чёрте как, спала где придётся, мылась в местах стойбищ и в редко разбросанных поселениях, больше похожих на развалившиеся убежища.

Не думала, что меня так сильно вымотал кочевой образ жизни, лишённый элементарных удобств и нормальной пищи. Тамне пришлось держаться на внутреннем резерве, а вернувшись поняла, что выжала себе дочиста. Сейчас я с трудом шевелю рукой и никак не могу справиться с пуговицами на поясе.

— Может, отвезти тебя к врачу? А ещё лучше на пару дней положить в больницу. Обследование, анализы, присмотр специалистов. Проверишь, как там ребёнок, — на этом слове он, как обычно, морщится, но сразу отворачивается, чтобы не раздражать меня. — Ты полтора месяца лазила по пескам и горам. В твоём положение не лучшее место для прогулок.

— Отвези меня домой, Давид, — дотягиваюсь и касаюсь пальцами его плеча, слегка сжимая. — Сил сегодня нет. Хочу в родные стены.

Анжиев не спорит. Проворачивает ключ зажигания, отводит ручку коробки передач и мягко выезжает со стоянки, чуть сбавив скорость перед шлагбаумом. По дороге Давид делает остановку у магазина, пропадает в его внутренностях и выходит с двумя большими пакетами, заполненными продуктами.

Добравшись до моего дома, Давид глушит двигатель, помогает зашнуровать мне ботинки, вытаскивает из багажника сумки с продуктами и поднимается со мной, терпеливо ожидая, пока я открою дверь квартиры.

— Иди в ванную, а я пока разберу провизию и встречу курьера с едой, — ставит перед фактом Топор, не спросив моего согласия. — Сама справишься? Или помочь?

— Справлюсь, — отмахиваюсь и поворачиваюсь в сторону узкого коридора. Нет сил даже разозлиться на его самоуправство. Сделав пару шагов торможу и прислоняюсь к стене. — Спасибо, Давид.

Заперев задвижку, поворачиваю вентиль и долго стою, облокотившись на раковину и сканируя себя в зеркале. Яркие светодиоды не скрывают впалые глаза, окружённые густыми тенями, во всей красе показывают обтянутые пересушенной кожей скулы, потрескавшиеся и шелушащиеся губы.

Стягивая футболку и спортивный топ, закрываю глаза, чтобы не видеть выпирающие рёбра и острые ключицы, а также ещё тёмные рубцы, оставленные в память о плене. Они даже на животе складываются в уродливый узор, понятный только извращённому уму ублюдка, оставившего его остриём ножа.

Сбросив всю одежду, шагаю под струи тёплой воды и регулирую температуру погорячее. Лишь скрывшись за стеной пара, удушливо клубившегося в замкнутом пространстве, я позволяю себе некрасиво всхлипнуть и зареветь.

Всё напряжение, сковывающее последние часы, наполняющее кровь и нервные окончания последние дни, враз обрушивается, сползает вниз, кажется, сдирая кожу. Меня отпустили домой. Мой малыш не попадёт в детский дом и не останется сиротой.

Уволили без права восстановления? Закрыли выезд из страны? Лишили права довести месть до конца? И чёрт с ними. Я справлюсь. Займусь здоровьем, буду много гулять, похожу по магазинам. Надо сделать ремонт, подготовить детскую комнату, купить мебель, игрушки, распашонки и ползунки. В конце концов, почитаю женские романы, которые не брала в руки целых шесть лет.

— И опла́чу Андрея, — вою, обливаясь повторным потоком обжигающих слёз.

У меня не было возможности оплакать и отпустить любимого. Сначала убивалась от горя и несправедливости, потом планировала охоту, следом отрабатывала каждый пункт плана. А сегодня думала, что отправлюсь в тюрьму, подведя и Андрея, и ребёнка.

Как только от истерики остаются икота и онемение лица, я выдавливаю шампунь, мою волосы, прохожусь мочалкой по телу и с брезгливостью провожаю взглядом грязь, уходящую воронкой в слив. Набрасываю на себя махровый халат, подаренный когда-то сослуживцами Дрону, но нагло приватизированный мной, и выхожу в прохладу прихожей, придерживаясь за стену.

Совсем не ожидала увидеть мужчину, выжимающего тряпку и моющего полы. Я много лет знаю Давида, прошла с ним огонь, воду и медные трубы, были моменты, когда приходилось переодеваться и принимать по-быстрому душ в тесной компании, но здесь, в месте, принадлежащем мне и Андрею, ползающий на четвереньках и натирающий ламинат командир, смотрелся чужеродно и как-то кощунственно.

— Что ты делаешь? — сглатываю горечь, распирающую горло. Мне тошно от одной мысли, что кто-то посмел вторгнуться сюда и стереть следы Андрея.

— Грязь, Рената, — спокойно поднимается и отправляет тряпку в ведро Давид. — Беременным вредно дышать пыльным воздухом. Проходи на кухню. Еда в контейнерах.

Окончание фразы звучит как приказ, поэтому я не смею спорить, привыкнув за много лет к молчаливому подчинению. В армии ты не думаешь над словами старших по званию. Ты прикладываешь руку к козырьку и выполняешь озвученное.

Зайдя на кухню, замечаю открытое на проветривание окно, чистую поверхность мебели, блестящие от влажной уборки полы. На столе множество полипропиленовых лотков с курицей, рыбой, рисом, картофелем. Два вида салата, несколько прозрачных коробочек с пирожными, перелитый в графин для водки апельсиновый сок.

Глава 7

Рената

— Эй, Блошка, ты чего? — долетает до меня вибрирующий голос Давида, а следом плеч касаются горячие ладони, поднимая и прижимая к не менее разгорячённой груди. — Совсем расклеилась, малышка.

Он покачивает меня как ребёнка, растирает озябшую спину и шепчет какой-то бред в макушку. Если Давид надеется так успокоить мою истерику, то его планы терпят крах. Меня разбирает ещё сильнее, и всё невыплаканное за последние два месяца прорывает блок в груди. Слишком сильным и невыносимым для меня оказывается тепло Анжиева, которого я враз лишилась.

— Мне так не хватает Андрея, — признаюсь, утыкаясь носом в пропахшую по́том футболку. — Его улыбки. Его подшучиваний, которые раньше меня бесили.

— Хочешь, я отвезу тебя завтра на кладбище? — предлагает Давид. Уверена, командир делает это из лучших побуждений, но меня сносит лавиной ненависти и боли.

— Его там нет! — выкрикиваю, отталкиваясь от него и вытирая кулаком соль и слюни с подбородка. — Предлагаешь мне идти к могиле, где закопаны расчёска и бритвенный станок?!

Я знаю это, потому что тело Дрона никто не стал искать. В гроб положили предметы личной гигиены, оставшиеся в шкафчике казармы. Именно их захоронили с положенными почестями и поверх установили крест.

Почти не сохранился в памяти тот день. Помню только парней, подходящих к яме и бросающих горсть земли. Кажется, меня тоже подводили к краю пропасти, а потом я с остервенением вымывала грязь из-под ногтей. В голове на репите крутился стук земли о крышку пустого гроба, навязчиво напоминая, что Андрея в нём нет. Он остался в песках пустыни, изуродованный, надруганный и неупокоенный.

Я выудила координаты места, где убили Дрона и держали меня. Проведя там три дня, мне не удалось найти его тела. То ли движение песков переместило останки глубже или в сторону, то ли пустынники забрали его с собой.

Зато в стены стойбища пожаловали два урода из банды Бахрута. Их каркающий смех я услышала сразу, как сухой воздух наполнился кашлем старого грузовичка. Они так и сдохли с раскрытыми ртами, издававшими секунду назад довольный смех.

Наверное, твари даже не поняли, что произошло. Просто упали и застыли с остекленевшим взглядом, устремлённым в пустоту. Незаслуженно лёгкая смерть, оставившая вкус неудовлетворённости на подкорке моего мозга.

Сбрасывая в яму и присыпая их трупы мусором, долго себя ругала, обвиняя в трусости и неподготовленности. Расслабилась, пока металась в безнадёжности и искала Андрея. Не почуяла угрозу, оттого подпустила сволочей слишком близко и поспешно устранила, не прочувствовав их боли и страха.

— Моя вина, что мы не стали искать тело Дрона, — примирительно выставляет перед собой руки Давид. — Тогда в приоритете стояло твоё спасение. Промедли я хоть на час, и тебя могли не вытащить. Андрюха ни за что не простил если бы я потерял его жену с ребёнком.

— Знаешь, я была там, — снижаю эмоциональность и тихо признаюсь. — Мне не удалось найти Андрея. Несколько дней раскопок ничего не дали. Никаких следов. Ни одежды, ни останков. Они забрали всё. Уходя, я застрелила двоих из шайки Бахрута и оставила их в яме, где держали меня.

— Ты рисковала, Блошка, — Давид делает новую попытку запереть меня в своих объятиях и у него получается. Мне настолько плохо, настолько пусто, что сопротивляться жалости и заботе нет сил. — Вместо тебя там должны были быть мы, но нам перекрыли кислород. Домашний арест, браслеты, фиксирующие передвижение, запрет покидать пределы базы. Парни до сих пор маются взаперти. Отпустили только меня. И то, с большими ограничениями.

— Что будет дальше с отрядом? — спрашиваю, окончательно успокоившись. Сама себе боялась признаться, что считала команду предателями, отказавшимися вернуться и отомстить за члена семьи. Оказывается, их повязали по рукам и ногам, лишь бы не вмешивались в операцию кабинета.

— Всё идёт к расформированию, — устало вздыхает Давид и сильнее сжимает меня.

Как бы он не удерживал маску смирения и невозмутимости, внутри у него всё кипит. Солдат, каждый день отдающий свою жизнь служению стране, оказался в пяти минутах от обочины, на которую его вот-вот выбросят за ненадобностью.

— Думаешь, предложат уволиться?

— Нет. Скорее всего растащат по другим подразделениям. Кто же откажется от таких крутых специалистов, — с деланным оптимизмом отвечает он. —Давай поедим. Голоден как волк.

Давид отлепляется от меня и помогает сесть за стол. Достаёт тарелки и перекладывает по ним ресторанные блюда. Мне придвигает рыбу с рисом, помня мою страсть к морской живности, а себе формирует чисто мужской набор — большой кусок мяса, жаренная картошка, соленья.

Мы едим в тишине, и под конец ужина я клюю носом. Вяло моргаю и в какой-то момент забываю открыть глаза, медленно уплывая в прошлое.

Напротив сидит Андрей, большой ложкой уминает макароны по-флотски, щедро приправив их жирным майонезом, запивает всё это безобразие клюквенным морсом, который он предпочитает любым другим напиткам. В промежутке между заполнением рта он умудряется подшучивать над моим потяжелевшем седлом, припоминая утренние булочки с маслом, полюбившиеся в последнее время мной.

Долгожданное тепло растекается по телу, и я снова ощущаю себя счастливой и любимой. Мне настолько хорошо, что мир вокруг растворяется, превращаясь в безграничный океан, пахнущий свежестью и умиротворением. Горизонт сливается с искрящейся полосой, испещрённой мазками золота и бирюзы, яркое солнце рябит в голубизне, вопли чаек пронизывают тишину.

Мягкая волна поднимает меня к небу, покачивает, словно на перине, укрывает пушистой пеной, и несёт к изумрудным пальмам на фоне красно-белого пляжа. Болезненное воспоминание прорывается сквозь плотную оболочку маленького рая. Багрянец крови, толчками вырывающийся на белоснежный песок. Красная пелена, накрывающая всё вокруг.

Я кричу, брыкаюсь, пытаюсь вырваться из пенного плена, обездвижившего тело, и слышу или скорее чувствую шёпот, выдёргивающий из кошмара.

Глава 8

Давид

Рената уснула, а я как дурак сижу и пялюсь на неё. Кто бы мог подумать, что так повернётся жизнь. Ещё полгода назад я запрещал себе думать о ней и подходить вне работы, а сейчас, вроде как, отдаю клятвенный долг брату, навсегда оставившему нас. Поддержать, не дать скатиться во тьму, находиться всё время рядом и приложить усилия, чтобы сделать Блошку счастливой.

Наверное, никто лучше меня не знает о потерях и о том спектре эмоций, накрывающих после. Страх, тоска, бессилие, злость, растерянность и непонимание за что… Я плохо помню, как выглядела бабушка, но день её смерти отпечатался в сознание навечно. Нет, не потому что она была ужасна. Бабушка умерла во сне от сердечного приступа. Заснула, проснулась от боли в груди и даже не успела подняться с кровати.

Но запомнился мне этот день не поэтому. Моё детство кончилось с её уходом. Те три года, что я прожил с бабулей, были полны тепла и любви. Она дала брошенному малышу столько всего, что моя утраты оказалась неподъёмной.

Матери пришлось забрать ненужного отпрыска, нагулянного с неизвестным кадром находясь под кайфом, но лучше бы её сразу лишили материнских прав. Что может дать потерянному ребёнку алкоголичка и наркоманка со стажем? Радость от появления самого родного человека, выносившего и родившего меня, быстро сменилась на обиду, непонимание и разочарование.

Каждую попойку я сидел запертым в тёмной ванной комнате коммуналки, слыша сквозь страх пьяные песни, вопли и звуки драки, а в моменты её ломки нередко корчился под хлёсткими ударами ремня. Ненормированное и скудное питание, холодный кафель на полу, постоянные побои, и боязнь заснуть за год превратили меня в хлюпкого, болезненного нытика, шарахающегося от каждого шороха.

Не знаю, как охарактеризовать моё четвёртое день рождения. Проклятием? Везением? Новой жизнью? Новым адом? В тот день мама не наказала меня. Более того, потрепав по макушке, дала конфету «Коровка» и попросила не путаться под ногами. Правда, после третьей стопки с соседями за моё здоровье я получил подзатыльник и был отправлен в привычное место заключения.

Если раньше меня выпускал кто-нибудь из жильцов коммуналки с утра, собираясь на работу, то начало дня я встретил в потёмках. В полосе света под дверью пробежал таракан, где-то на кухне загремели пустые тарелки, прошаркали неровные шаги по коридору, раздался визг. Через некоторое время заскрежетал звонок, пронёсся топот ног, зазвучали мужские голоса, а я всё так же ёжился на грязном полу, размазывая сопли.

Не могу сказать, когда звякнула защёлка и в проёме появился посторонний мужик. Кажется, прошло очень много времени. Свет включённой лампочки резанул по опухшим глазам, по голым коленкам полоснул сквозняк, пробегающий мимо таракан ломанулся в щель между раковиной и стенкой.

— Давид? — поинтересовался мужчина, протягивая ладонь и помогая мне встать. Ноги онемели и плохо слушались, поэтому незнакомец взял меня на руки и отнёс на кухню. — Посиди пока здесь.

Я бы сидел, как мне сказали, но от форточки дуло холодным воздухом, выветривая вонь перегара и блевотины, кожа покрывалась мурашками, зубы сотрясались мелкой дрожью. Я так сильно замёрз, что осмелился сползти с табуретки и пойти в комнату за пледом, что достался мне от бабушки.

Кровь — первое, что бросилось в глаза. Много крови. На маме, лежащей на полу в изодранной одежде, на ноже, торчащем из её живота, на дяде Рубене, скулящем рядом в замызганной майке. Я подумал, что Рубен был вампиром, сожравшим маму, потому что его лицо, шея, грудь и руки тоже были в крови. Мама часто пугала меня ими, грозясь, что они придут за мной, если я буду плохо вести себя.

Знаете, после мне часто снился дядя Рубен с окровавленными клыками и горящими глазами. Каждый раз я просыпался в поту и на описанных простынях. Детдомовские смеялись надо мной и обзывали зассанцем, а нянечка бубнила, что я дегенерат, меняя постельное бельё.

Я был слабым, четырёхлетним малышом, заброшенным в казённые стены, и совсем не мог дать другим детям отпор. Моим убежищем стала подсобка, где хранился уборочный инвентарь и не работал выключатель. Странно, я ненавидел темноту в ванной коммуналки, боялся её в общей спальни детского дома, но здесь она стала ассоциироваться с покоем и безопасностью.

Я забивался в угол, поджимал ноги, обнимал их, утыкался лбом в колени и плакал, пока слёзы сами не переставали литься. Позже к измывательствам добавились кулаки, и к моим слезам прибавились синяки. Тогда я часто просил бабушку забрать меня к себе, но она была глуха к мольбам забитого ребёнка.

Спустя три года я окончательно пробил эмоциональное дно и готов был наложить на себя руки. Мне удалось подготовиться и спереть с кухни маленький ножик. Оставалось дождаться отбоя, убедиться, что весь этаж спит, прошмыгнуть в кладовку и полоснуть по запястьям.

У меня почти всё получилось, но новый сторож решил провести обход. Он толкнул дверь коморки как раз в тот момент, когда я приложил лезвие к вене.

— Это ты зря, парень, — сурово посмотрел на меня мужчина, заходя и отбирая нож. — Уверен, что хочешь сделать себе больно?

— Наоборот, — пискляво крикнул я, пряча руки за спину. — Я хочу прекратить побои и унижения.

— Знаешь, трусом быть легко, — покачал он головой, присаживаясь передо мной на корточки. — А ты попробуй стать смелым.

— Как? Я слишком слаб, — признался шёпотом.

— Приходи ко мне после ужина. Будем делать тебя сильным.

С тех пор я каждый вечер бежал к нему в служебное помещение, а он открывал мне дорогу к спорту. Дядя Саша стал отцом, которого у меня никогда не было, и я любил его как должно любить хорошего отца.

Он заставлял меня закаляться, учил самообороне, позже боевым искусствам, объяснял свою философию жизни и избавлял от кошмаров. Пока никто не видел, дядя Саша подкидывал мне новые вещи и хорошие витамины, подкармливал домашней едой, приготовленной его женой, тётей Соней.

Глава 9

Рената

— У вас будет мальчик. Смотрите, вот его пипирочка, — восторженным голосом вещает узист, тыкая курсором в серо-чёрные пятна на мониторе. То ли у неё такая манера подачи информации, чтобы быть причастной к чуду, то ли не все дома. — Двадцать две недели, развитие в норме, патологии не выявлено...

Моё первое УЗИ, где я могу различить ручки, ножки, голову и тельце в общем месиве тёмных красок. Рассмотреть наличие мужских признаков не получается, но для меня пол совсем неважен. Главное, в моём животе частица Андрея. По крайней мере, я запрещаю себе и кому-либо думать по-другому.

— Дрон всегда хотел сына, — Давид накрывает мою кисть своей и слегка сжимает пальцами. В его голосе проскальзывают хриплые нотки, говорящие о волнение. — И полную семью для него.

Старательно пропуская мимо последнее дополнение, чтобы не разрыдаться при посторонних. Жёсткая кушетка в медицинском кабинете не самое лучшее место для нескончаемых слёз и соплей.

Давид рядом, как и обещал Андрею. Сидит на стуле со слишком прямой спиной и боится пошевелиться. По напряжённому выражению лица можно заподозрить в нём обеспокоенного отца, ожидающего первенца, но и я, и он знаем, что Анжиев просто выполняет клятву, данную Дрону. Подозреваю, все парни в отряде повесят на батю свои долги.

Вчера, после его признания, у меня не было сил пояснять вложенный им в произнесённое смысл, а сегодня я просто боюсь затрагивать такую отвратительную тему. Никогда не любила обстоятельств с двойным дном, предпочитая уточнять глубину перед подготовкой к прыжку.

— Не всегда сбывается желаемое, — выдёргиваю руку и тянусь к бумажным салфеткам, чтобы вытереть мерзкий гель с живота.

Мне неприятно приводить себя в порядок при Анжиеве. Неприятно делить с ним интимный момент знакомства с ребёнком. Неприятно видеть, что узист считает его отцом малыша. Я осознаю силы, вложенные Давидом в мою свободу и в моё пребывание здесь, подозреваю, что ему пришлось поставить на кон свою карьеру и целостность отряда, лишь бы вытащить меня из песков и вернуть домой невредимой, но сократившаяся между нами дистанция пугает и напрягает.

— Иногда желания приходится пересматривать и изменять, — ровно и спокойно кроет мой выпад Давид, терпеливо ожидая, пока я подтяну и упакуюсь в брюки. — Только от нас зависит конечная точка возможного. Нужно просто брать в расчёт обстоятельства.

— Сейчас от меня зависит лишь память. Сколько ещё вот здесь, — похлопываю себя ладонью по груди в области сердца, — я буду хранить наши с Андреем воспоминания.

Анжиев привычно морщится, кивает врачу и открывает дверь, пропуская меня в, кажется, бесконечный коридор. Мы проводим чуть больше часа в стенах клиники — анализы, приём по обходному листу.

Удивительно, но там, где у кабинетов обнаруживается народ, Давид договаривается, и я прохожу без очереди. Никогда не замечала за ним коммуникабельных навыков, основанных на мирном решение вопроса. Топор всегда шёл напролом, используя силу и давление, за что получил свой позывной.

— От тебя должно зависеть здоровье малыша, — возвращается к нашему разговору Анжиев, пристегнув ремень безопасности и заведя движок. Мне казалось, мы закрыли эту тему, когда вышли за дверь кабинета. — Обо всём остальном позабочусь я. Если буду плохо справляться, в твоём доступе ещё пять членов стаи, готовых порвать за свою семью.

Да, детдомовские такие. Мы сбиваемся в стаи и стои́м друг за друга стеной. Одиночество и ненужность пропитывают нас с детства, и они же становятся крепким связующим веществом, объединяющим идентичных особей. Давид прав, мой сын будет расти в слишком полной семье, состоящей из шести отцов, переполненных нерастраченной заботой.

— Спасибо, — провожу рукой по животу и отворачиваюсь к окну. — Я всегда знала, что на вас можно положиться.

Нет, не всегда! Вру прямо ему в глаза! Вру себе, чтобы затоптать муки совести! Роя песок и ища тело Андрея, я обвиняла их всех в предательстве, проклинала за малодушие и трусость. Господи, тогда я планировала отомстить и им, брызжа своими обидами и ненавистью.

Глаза снова жжёт от дурацких гормонов. Серость ноября размывается под накрапывающим дождём, безмолвные здания проносятся грязными мазками, спешащие люди скрываются в норах подземки, пока небеса не разорвало мощными потоками ка́ры.

— Могу я увидеть парней? — спрашиваю, проглотив солёный ком и выровняв сбитое дыхание.

— Тебя запрещено пускать на базу, а их выпускать с неё, — Дав размашисто крутит руль, разворачиваясь по стрелке, и посматривает в зеркало заднего вида, хмуря брови. — Можно организовать видеозвонок, если в казарме не заглушили интернет.

— Сколько их ещё будут там держать?

— Скорее всего, пока не завершится операция, — криво ухмыляется Давид, бросив на меня нечитаемый взгляд. — Нас держат под присмотром.

— Зачем? Какой смысл держать квалифицированных бойцов, когда их и так не хватает? — возмущаюсь, отвлекаясь от гормональных скачков.

— Они боятся, что парни сорвутся и поедут мстить. Медведя и Муху уже снимали с рейса. С тобой допустили оплошность, решив, что беременность остановит тебя. Савицкий чуть генеральских погон не лишился. В операции задействованы серьёзные структуры. Тем более, впереди выборы. Когда политика лезет в систему вооружённых сил, земля горит не только на полигоне. Ценность кадров становится скудной, а происшествия со смертельным исходом увеличиваются в разы.

Глава 10

Давид

Только проболтавшись о реальных делах отряда, я спохватываюсь и резко перестраиваюсь в левый ряд, испытывая раздражение. Кто тянул меня за язык, выуживая слова? Блошке нужно восстанавливать истощённый организм, хорошо есть, много гулять и отдыхать, а не волноваться за парней.

Хорошо, что я вовремя затыкаюсь. За кадром остаются камеры, где уже больше двух месяцев сидят Медведь и Муха, нарушившие приказ и пытавшиеся пересечь границу, полная изоляция Борова и Скрипача, прикрывших побег парней, чудовищное давление на Канарейку с требованием дать обвинительные показания против меня и остальных.

Нас просто топят, надеясь уничтожить и вынудить Савицкого подать в отставку. Его заму не терпится занять кресло, отправив начальника на пенсию. Что ждёт подразделение после ухода Савицкого? Реформация, ведущая к коммерциализации отделов, а вместо обезвреживания террористов наём для охраны золотых задниц. Не удивлюсь, если под прикрытием спецопераций мы начнём выступать в роли наёмных убийц, по-прежнему считая, что служим на благо стране.

Генерал ещё год назад говорил о поступающих ему предложениях ввести в штат ненужного маркетолога. Зачем, спрашивается, специальному подразделению антитеррористического внедрения специалист по рекламе и продвижению? Что он собирался продвигать и рекламировать? Способы борьбы с террористами? Масштаб повреждения головы после залёта в неё разрывной пули? Марку мешков, в которые упаковывают трупы?

Я запрещаю себе углубляться в размышления, но у меня неприятно свербит от подозрения, что последняя операция была ловушкой. Нас хотели загнать в неё и обвинить генерала в провале. Но Савицкий что-то почуял и отправил группу на несколько часов раньше, чем планировалось.

Когда Боров размещал взрывчатку, он заметил подготовленные кладки. Прилети мы позже, весь отряд остался бы там вместе с похищенными врачами. Именно поэтому за Дрона с Блошкой не потребовали выкуп. Бахрут выместил на них злость за нарушенные планы. Андрей отмучился быстро. Ренату же протащили через все круги ада. Удивительно, что её не прикончили или не забрали с собой, покинув стойбище.

Я поделился своими мыслями с Савицким, но он отмахнулся и посоветовал не думать. От меня не скрылась его секундная реакция, моментально скрытая восковой невозмутимостью. Генерал и сам догадывался о подковёрных играх в министерстве, только ещё не знал, как остановить надвигающийся шторм.

Наша отправка за Дроном и Блошкой шла в разрез со взглядами кабинетов, как и моё участие в предотвращение нападения на Газали. Если бы я не уговорил Савицкого прикрепить меня к группе ликвидаторов, Ренату сняло бы пулей в первую же секунду обнаружения. Мужикам был отдан приказ стрелять без попытки выйти на контакт с целью.

Для меня немыслимо было потерять Ренату. Раньше я довольствовался её близостью на расстояние, убеждая себя в том, что она моя сестра, что мы одна семья, как и парни из отряда. Мне достаточно было видеть Блошку каждый день, наблюдать за её улыбкой, слышать её смех, отмечать её усталость после тренировок.

Правда, за скудной близостью неотъемлемо следовала ревность, когда Дрон утверждал своё право на неё. Не часто, чтобы не провоцировать внимание ребят и не смущать Ренату, но иногда проскальзывали мимолётные поцелуи и нескромные касания.

Тогда я заставлял себя стискивать челюсть и сжимать кулаки, чтобы не сломать Андрею руки и не выбить пару зубов. Все последние шесть лет, с того момента как Рената вошла в нашу группу, я пристрастился долбить по вечерам боксёрскую грушу.

Блошку из головы не могло выдрать ничто. Ни адреналин, зашкаливающий на заданиях, ни профессиональные бляди, выделывающие в процессе умопомрачительные финты, ни приличные девушки, готовые отдать душу, сердце и тело. С каждой я материализовал фантом Ренаты и драл их с остервенением, представляя её.

Обсессивно-компульсивное расстройство, навязчиво прилипшее ко мне. Блошка стала моей аксиомой, возведённой в бесконечность, и на пути к ней стоял названный брат. Обрадовался ли я его гибели? Нет. Мне было больно, словно отрезали часть меня, но подсознательно я выдохнул с облегчением и позволил себе посмотреть на приоткрытую дверь.

Рената осталась одна, а у меня появился шанс занять место Андрея и сделать это место своим. Вот только загвоздка оказалась в ребёнке. С одной стороны, малыш может стать проводником к сердцу мамы, с другой — он не мой. И ладно, если бы я точно знал, что он от Дрона. Заставил бы себя полюбить и воспитал бы как своего. Но слишком большая вероятность, что беременность последствие насилия, перенесённого Блошкой в плену.

— Давид, ты проехал поворот, — выдёргивает меня из размышления Рената, осторожно дёргая за рукав куртки.

— Задумался, — концентрируюсь на дороге и кро́ю в уме себя матом. Напряжённый трафик, беременная женщина рядом, а я гружусь дерьмовыми мыслями, подвергая её опасности. — Сейчас исправлю. Хочешь, остановимся у кафе и поедим нормально?

— Да я могу яичницу приготовить, — перебирает пальцами ремень сумки Рената, отводя взгляд. — Или пельмени сварить.

— Врач сказал есть полезную пищу, а не холестерин и непонятно чего в муке. Тем более ты устала. Нечего у плиты стоять, — возражаю, сворачивая на дублёр и втискиваясь между двумя стоящими автомобилями в узкий проезд. — Не хочешь в кафе, тогда закажем доставку.

Не дожидаясь ответа, увеличиваю громкость радио и петляю по дворам, прорываясь к дому Ренаты. Смешно, но я собирался купить квартиру в высотке напротив. Хотел поставить телескоп на треноге и сталкерить ночами по окнам.

— Тебе не надоело со мной нянчиться? — слышу раздражение в голосе Блошки, перекрикивающей музыку.

— Я не нянчусь, — торможу, вырубаю звук и поворачиваюсь к ней. — Ты моя семья, и моя обязанность оберегать и заботиться о тебе.

— Борова или Медведя тоже кормил бы с ложечки? — с вызовом бросает, упрямо выпячивая подбородок.

— Да, — вру, глядя в глаза. — И на УЗИ пошёл бы, и по магазинам проехался бы, и в кроватку уложил бы.

Глава 11

Рената

Давид заправляет прядь волос мне за ухо, задевает пальцами скулу и одёргивает руку, отворачиваясь от меня. Он снова втыкает рычаг коробки передач, выруливает на дорогу и полностью отдаёт внимание вождению, а я зависаю в замешательстве.

Вроде, это касание можно списать на случайность после отеческого поглаживания по голове, но его взгляд… Он был далёк от отеческого, братского или дружеского. В нём мелькнуло что-то большее, похожее на влечение, может даже на похоть и желание обладания. Каких-то пара секунд, но они не укрылись от моего восприятия.

Возможно, гормоны опять сыграли со мной злую шутку, и моим глазам привиделось, но почему-то тело коротнуло, а кожа покрылась липким по́том. Именно так смотрел Андрей, перед тем как подмять меня под себя или поставить на колени.

Бред! Давид явно не это вкладывал в дружеский жест, в попытке разрядить ситуацию и оказать поддержку. Мы же знаем друг другу хреналеон лет. Он ставил мне удар, когда я осваивала боксёрскую грушу, помогал нам с переездом в квартиру, взял с Андрея слово, что тот позволит крестить ему первенца, вытащил меня с того света, а потом из самой задницы. Показалось на фоне растерянности.

Успокоив себя, расслабляюсь и растекаюсь по сидению. Апокалипсис не произошёл, и накрапывающий дождь переродился в мелкую перхоть, лениво сыплющуюся с низкой серости неба.

Помню, такая же снежная пыль покрывала черноту газона в последний наш день с мамой. Мы шли из магазина, купив необходимые продукты и шоколадный батончик для меня. Я долго выпрашивала его, не понимая, что у нас мало денег.

Странно, лицо мамы совсем не отпечаталось в памяти, а её грузное тело в синем плаще, лежащее поперёк дорожки и медленно покрывающееся белой крошкой, прочно засело в сознание.

Отрыв тромба и инсульт на фоне сахарного диабета. Странные и непонятные слова для пятилетней девочки, сидящей в коридоре больницы и ждущей, когда отпустят маму. Её не отпустили, потому что из морга дороги назад нет, а меня забрала незнакомая тётка, пообещавшая позаботиться обо мне.

Позже я подслушала разговор сотрудницы опеки и заведующей детского дома. Оказывается, сестра мамы отказалась меня взять из-за моей плохой наследственности. Отец, повесившийся в тюрьме, которого я никогда не знала, и куча хронических заболеваний матери, которые обязательно должны были передаться и мне, по её мнению.

Наверное, из-за этого меня никто не захотел удочерять, хотя возраст и внешность были самыми ходовыми. Кому нужен ребёнок больной женщины, связавшейся от отчаяния с уголовником-суицидником?

Иногда у меня создавалось ощущение, что в наши казармы свозили только бракованных детей, не подлежащих к усыновлению. За мои тринадцать лет, проведённых там, не один подопечный не вытянул счастливый билет. Изредка приходили жаждущие подарить тепло кому-нибудь, но, ознакомившись с личными делами, жажда куда-то пропадала.

Скорее всего, именно поэтому мы сбивались в небольшие стаи, не допуская в их границы кого-либо ещё. Маленькие семьи, состоящие только из сестёр и братьев, как будто у нас никогда не было родителей, и мы были выращены в пробирках.

Странно, что с таким багажом в нашем круге задержалась человечность, по крайней мере по отношению к друг другу. А вместе с ней бонусом шла преданность. С какой бы проблемой не столкнулся член семьи, остальные не задумываясь бросались ему на помощь.

Правда, не во всех стаях зверьки оставались людьми и продолжали следовать по одной дороге. Чаще они разлетались в разные стороны, стараясь забыть проведённые годы в казённых стенах. Не все заканчивали хорошо, но многие вели середнячковый образ жизни, не выделяясь и не хватая звёзд с неба.

— Приехали, — глушит двигатель Давид и выпрыгивает, хлопнув дверью.

Пока он обходит автомобиль, я отстёгиваю ремень и собираю в кучу мысли. Что-то последнее время я часто стала зависать на прошлом и на вопросах этики. Отсутствие солдафонской муштры и физической нагрузки запускают беспорядочный мыслительный процесс, пугающий своими выводами.

— Давай помогу, — подаёт руку Дав и легко стягивает меня с сидения, осторожно ставя на землю. — Совсем ничего не весишь. Пойдём, буду тебя откармливать.

Его непринуждённый тон и кривоватая улыбка возвращают меня во времена, когда я только поступила к нему в отряд. Тогда Дав тоже обозвал меня доходягой и указал Дрону, что мне стоит набрать килограмм пять. Так на завтрак у нас появились сдобные булочки, к которым я пристрастилась и нарастила зад.

— Знаешь, здесь за углом пекарня, — сглатываю вязкую слюну и глажу живот. — Андрей каждое утро покупал улитки с заварным кремом и изюмом, покрытые белым шоколадом. Кажется, меня вырвет, если срочно не съем булку.

— Поднимайся домой, а я организую тебе калории, — щёлкает сигналкой Давид и подталкивает меня к подъезду.

Прислонив таблетку к домофону, оборачиваюсь и провожаю взглядом Анжиева. Он идёт размашистым шагом, параллельно тыча пальцем в экран телефона. Теперь улыбаюсь я, на мгновение тая от его заботы. У моего малыша будет хороший крёстный отец, способный воспитать настоящего мужчину.

С этими лёгкими мыслями я жму на кнопку лифта, погружаясь в предстоящее материнство. Мальчик… Надеюсь, он будет похож на Андрея.

Пока Давид осуществляет набег на пекарню, я успеваю принять душ, поставить чайник и переодеться в длинную майку и лосины. В них я выгляжу ещё тоньше, а мой живот больше. Анжиев застаёт меня крутящейся перед зеркалом и выпячивающей вместилище малыша.

— Нормальную еду доставят через тридцать минут, — ухмыляется Дав и протягивает мне объёмный пакет, пахнущий ванилью.

Я киваю, отворачиваюсь и иду на кухню, ощущая, как щёки заливает яркий румянец, расползающийся по шее и груди. Дура! Докривлялась! Поставила себя в неловкое положение!

— Тебе идёт эта майка, — доносится мне в спину. — В ней ты такая домашняя и беззащитная.

Глава 12

Рената

Домашняя и беззащитная. Эти слова преследовали меня несколько дней своей чужеродностью. Андрей так и не дождался, чтобы его воинствующая амазонка стала хоть чуточку причастна к определению типичной женщины.

Какие они — одомашненные? Кухня, плита, уют, занавески, плюшевый плед на диване. Помню, как на уроках труда девочек учили кашеварить простые блюда типа борща, винегрета и квашенной капусты. Я с таким энтузиастом приступила к нарезке овощей, что готовку закончила в медицинском кабинете, вся обклеенная пластырем.

Позже, искусно овладев холодным оружием, кухня для меня так и осталась непокорённой вершиной. Элементарные блюда, которые невозможно было испортить, я умудрялась превратить в отвратительное нечто. Сносно получалась только глазунья, да и то с подгоревшими краями.

Что до других женских обязанностей, то с ними справлялась умная техника. Дрон оснастил квартиру всем необходимым и, чаще всего, сам заправлял и нажимал кнопку «пуск». Андрей, в принципе, оградил меня от бытовухи. С моей нагрузкой на уровне мужчин, с нашими частыми командировками и с систематическими учениями муж делал всё, чтобы я хоть немного больше него отдыхала и набиралась сил к очередному заданию.

Почему-то на следующий день я зависла в магазине у стеллажа с текстилем. Сочные расцветки полотенец, кричащие против наших серых и тёмно-зелёных, флисовые и вязанные покрывала с яркими ромбами, круглые и квадратные сидушки для стульев и табуреток, окантованные атласными лентами. Сделает ли покупка этого барахла из меня реально домашнюю девочку?

На транспортную ленту рядом с водой и вкусностями я положила плюшевый моток любимого серого цвета, представляя, как уютно завернусь в него пока буду пить горячий чай с шоколадкой.

Вряд ли плед как-то способен повлияет на мою беззащитность, что нельзя было сказать о ребёнке. Малыш стал активнее толкаться, тянуться, напоминать о себе, включая во мне повышенный режим самосохранения. Он делал меня слабее, неувереннее, а в массовом скопление народа провоцировал паническую атаку.

Странно, но со всей неловкостью и некомфортностью возле Давида, в его присутствии мне было спокойнее переживать свою развивающуюся беспомощность. За прошедшую неделю я лишь раз самостоятельно вышла в супермаркет, а всё остальное время пользовалась отсутствием работы у Анжиева.

Как и сейчас. С кухни доносится треск перемола машиной зёрен, потому что должен прийти командир, а он утром предпочитает крепкий кофе. Я пытаюсь засунуть жопу с животом в комбинезон, купленный совсем недавно, но почему-то ставший тесноватым. То ли на сдобе и доставке отожралась пятая точка, то ли малыш растёт не по дням, а по часам.

— Ренат! Твоих булок не было, так что я принёс весь доступный ассортимент, — кричит Дав, пустив в квартиру поток прохладного воздуха и принеся на себе морозность ноябрьского утра.

Я дала ему запасной ключ, чтобы у него был свободный доступ в квартиру. Так проецируется доверие к мужчине, взявшему ответственность за меня, не смотря на его раздражающие комплименты и плоские шутки, касающиеся моей худобы. Иду к нему продемонстрировать две пуговицы комбинезона, отказавшиеся застёгиваться в области талии.

— Тебе чай, какао или сок? — довольно щерится Давид, вдыхая горькие пары кофе. — Взял ещё сырники и запеканку. Парня нужно откармливать. Будущий солдат как-никак.

Наверное, Дав видит тень, проскользнувшую по моему лицу, потому что сразу затыкается и, не отрывая обеспокоенного взгляда от меня, вываливает из большого, бумажного пакета груду булок, пластиковых контейнеров и порционных пакетиков с различным джемом и сгущённым молоком.

— А не отдать ли нам пацана на танцы? — восторженно произносит он, показывает в улыбке всё, чем можно жевать и протягивает бутылку с соком, стоящую на рабочем столе.

— Только если вместе с тобой, — подыгрываю ему, проглатывая тоску.

Давид пытается подбирать слова, лишь бы не напоминать и не травмировать меня, а я в ответ стараюсь не показывать ему боль от случайно вылетевших фраз. Топор со мной ломает себя, проявляя неприсущую ему мягкость, за что моей благодарности нет предела. Скорее всего, будь у него беременная жена, Дав превратился бы в пушистую и уступчивую няшку.

— Думаешь, мне пойдут лосины? — с облегчением выдыхает он и отпивает свою чёрную гадость. — Примерить что ли?

— Можем зайти в мужской отдел, — не отстаю и смеюсь, представив этого быка в обтягивающих рейтузах и в майке с глубокой проймой. — Давай мою запеканку. Если до конца не застёгивать, то в живот поместится пара порций.

Мы завтракаем, продолжая развивать тему кружков и нарядов, а после едем в торговый центр, где неплохой выбор одежды и аксессуаров для беременных. Насмотревшись разных роликов о товарах, облегчающих пузырям жизнь, делаю вывод, что со своей службой ничего не знаю о новинках потребительского рынка.

Пока идём по гудящему ТЦ, Давид придерживает меня за талию, регулируя темп передвижения и раздвигая собой пространство вокруг. Он исподлобья так кроет всех ненавистью, что нас обходят по дуге. Не хорошо дезориентировать и пугать людей, но я совсем не чувствую от их неудобства неловкость. Главное, меня никто случайно не ткнёт в живот и не толкнёт в спешке в спину.

— Что у нас по плану, Блошка? — интересуется Дав, контрастируя заботливыми нотками в голосе с колючим и жёстким взглядом, расстреливающим толпу.

— Магазин для будущих мамочек, фуд-корт и кино с ведром карамельного попкорна, — перечисляю, закатив глаза и вспоминая вечерние хотелки. Кажется, пора записывать желания в блокнот и следовать по пунктам.

— Кино? — Давид останавливается и с удивлением смотрит на меня.

— Ну да, — киваю, прищуриваюсь и выпячиваю губу, изображая обиженного ребёнка. — Я там не была больше года, а сейчас вышел в прокат новый сопливый фильм про любовь.

— Сопли, слёзы и любовь, — морщится Анжиев, растерянно подняв руку и почесав затылок. — Только если на последний ряд.

Глава 13

Давид

— Места́, где никто не увидит, как мне стыдно, — помогаю ей, видя, как осыпается её невозмутимость.

Я часто вижу, как Рената смущается, реагируя на мои неоднозначные высказывания. От меня не укрываются её попытки подбить комплименты под дружескую поддержку, отметая любые намёки на что-то большее. Не спешу, жду, пока Блошка ослабит контроль и отпустит бдительность. Отслеживаю эмоции и состояние, чтобы не перегнуть и не спугнуть.

Каждый вечер луплю по груше и убеждаю себя, что время есть. Успею, приучу к себе, сделаюсь необходимым и захлопну ловушку. Благо, у меня вынужденный отпуск, так что могу проводить целые дни с ней. Доступа к парням нет, и Савицкому я лишний раз на глаза не попадаюсь.

— Стыдно, что пойдёшь на мелодраму? — картинно удивляется Рената, расширяя глаза и подпирая ладошками щёки. — Или стесняешься сидеть рядом с бегемотом?

Болошова может сколько угодно строить из себя терминатора, но женщина в ней всё равно прорывается. Что это только что было? Флирт? Напрашивание на комплимент? Подсознательная потребность нравиться и получать дозу восхищения?

— До бегемота тебе далеко. Я знаю. Видел с расстояния в пять метров, — подхватываю Блошку под талию и веду дальше, жадно вдыхая ванильную сладость. С тех пор, как на завтрак у нас свежая выпечка, Рената постоянно пахнет сдобой, вызывая у меня сумасшедшее слюноотделение. — Зубы и попа у тебя явно красивее.

— Фу, Дав. Ощущаю себя лошадью на базаре, — смеётся Блошка и в порыве мимолётного веселья кладёт голову мне на плечо, слегка прижимаясь к боку.

Задерживаю дыхание и впитываю в себя близость. Кровь с гулом несётся по венам и взрывается в каждой клеточке мозга. Примерно так я себя чувствовал в момент контузии. Шум в ушах, вязкое онемение языка, рой мошкары в глазах. Почти как тогда, только плюсом идёт наполнение медовой сладостью и карамельным послевкусием от ошалелого головокружения.

— Очень привлекательная лошадка, — качаю головой и делаю полноценный вдох. — Вон магазин для беременных. Пойдём подберём на твой круп попону.

Нехотя отпускаю Ренату бродить между стеллажами и, сев на диванчик, наблюдаю, как она исчезает за дверью примерочной. Несколько раз она выходит и демонстрирует мешковатые балахоны и широкие штаны, но в результате останавливается на трикотажном платье, сексуально обтягивающим живот.

— Останься в нём, — прошу её, пока Блошка крутится перед большим зеркалом, рассматривая со всех сторон себя. — Оно подчёркивает твою хрупкость и утончённость.

Знаю, что несу какой-то радужный бред, но он сам материализуется в черепной коробке и слетает с языка. По щекам Ренаты ползёт румянец, ресницы смущённо опускаются вниз, уголки губ дёргаются в еле заметном подобие улыбки. Красивая. Она всегда была такой — яркая, неземная, как будто из другого мира. Большие глаза цвета тёмного шоколада и золотые лучи в них, когда лицо светлеет от счастья.

— Уговорил, — соглашается Рената и осторожно снимает бирку с ценником. — Возьму ещё брюки и свитер на вырост.

Расплатившись, относим покупки в машину, занимаем столик в кафе, и я иду заполнять подносы вредной едой. Странное дело, вроде приятно проводим время, шутим, смеёмся, собираемся в кино, но у меня почему-то покалывает затылок и на хребте встаёт дыбом шерсть. Ощущение, что меня кто-то держит на прицеле с момента, как мы пересекли фуд-корт.

Оглядываюсь, машу рукой Ренате, а сам сканирую пространство и покупателей. Вычленить из толпы подозрительный объект практически невозможно. Среди гуляющих попадаются такие фрики, что их сразу хочется пристрелить. Не зацепившись за что-либо значимое, беру калорийный перекус и возвращаюсь к Блошке, на всякий случай садясь так, чтобы прикрыть её от людей.

— Всё откармливаешь меня, — с ужасом смотрит она на поднос, хватает картошку фри, суёт её в рот и растекается от удовольствия. — Сладенького чего-нибудь взял?

— Взял, — переставляю коробочки и откапываю кусок шоколадного торта в прозрачном контейнере. — Там ещё пончики в сахарной пудре.

— А чесночный соус? — разгорается жадность в глазах Ренаты.

— А как же места для поцелуев? — дразню её, отыскивая запрашиваемый блистер.

Потом мы берём большое ведро попкорна на двоих, и, как подростки, покупаем билеты на последний ряд. Кассир провожает нас прищуренным взглядом, не догадываясь, что для своей спутницы я пока всего лишь старший брат. Подмигиваю ей, обнимаю за плечи Блошку и играю роль до конца.

Если меня кто-нибудь спросит о чём фильм, я не смогу описать ни одной сцены. Всё моё внимание принадлежит Ренате, хрустящей карамельными шариками и напряжённо следящей за экраном. В процессе она шмыгает носом и стряхивает слезу, а на финальных кадрах кладёт голову мне на плечо и улыбается.

Сейчас я готов взять билеты на все последующие мелодрамы, лишь бы сегодняшний день был бесконечен. Позволяю себе помечтать и представить, что это свидание, перехватываю её руку, подношу к губам и, забывшись, впечатываюсь губами в тыльную сторону ладони. Идиот!

— Ты чего?! — громко возмущается Рената, дёргает рукой и окидывает меня отрезвляющей злостью. — Охренел, командир?! Был бы Дрон жив, начистил бы тебе морду!

Она бросает мне в грудь пустое ведро, срывается с места и растворяется в галдящей толпе, движущейся к выходу. Несусь за ней, отслеживая траекторию побега. Торможу перед многодетной мамашей с выводком, пропускаю их и теряю из вида Блошку.

Действую, исходя из женской логики. Ближайший выход, стоянка такси, мокрый асфальт, тонированный автомобиль. Снова шерсть встаёт дыбом, нервный тик дёргает глаз, грудь печёт от плохого предчувствия, пальцы скребут по отсутствующей кобуре. На каком-то интуитивном чутье поворачиваю голову и вижу её. Бежит вдоль дороги, а ей наперерез выворачивает тонированный автомобиль.

— Блошка! Ложись! — кричу, срывая голосовые связки.

Перепрыгиваю жёлтый капот, краем глаза фиксируя происходящее, словно меня поместили в кадр ужасного кино. Визг тормозов, стекло, медленно ползущее вниз, чёрное дуло автомата, направленное на Ренату, растерянность на лице.