Бегущая от Тьмы

Пролог

Тьма лизала мои пятки и заставляла бежать быстрее. Ветки хлестали меня по щекам, не веря в моё предательство. А корни могучих вековых деревьев со скрипом вырывались из земли, желая поймать беглянку. И ни троп, ни просек, ни подставленных плеч под рыдание — только хаос, только колючий бурелом, который приходилось рубить на ощупь, слепо, на бегу.

Я бежала задыхаясь. Глотала воздух и слёзы, сдерживала всхлипы, что пытались прорваться наружу. Страх уже не стучал в груди — он выл. Он прожигал изнутри винный дурман в крови, обнажая истину в самой жестокой её форме.

Мне здесь больше не место.

И я бежала, бежала со всех ног. Только вот за спиной, словно шлейф холода, тянулся смех — вязкий, морозный и жуткий. Он был таким родным и чужим одновременно.

Тьма ухмыляется, наблюдая за моим глупым побегом, и шепчет. Шепчет мне на ухо истину раздвоенным языком:

— Ты действительно думаешь, что сможешь сбежать от себя?

Её голос звучит мягко, почти понимающе, но за этой обволакивающей интонацией прячется Она — та, что не прощает глупости, та, что всегда возвращается добить.

Завести с ней диалог — значит проиграть. Потому, задыхаясь от долгого бега, я на ходу мотаю головой, тщетно пытаясь выбросить из своего разума эту дрянь. И, будто в насмешку над этой жалкой попыткой, одна из ветвей, как живая, цепляется за деревянный гребень в волосах. Дёргает с неожиданной силой. Боль вспыхивает молнией, вырывая из горла вскрик — резкий, отчаянный, животный.

Однако даже тогда желание просто выжить было сильнее меня. Я дёргаюсь вперёд, вырывая из волос гребень вместе с несколькими прядями. И тогда — в порыве ветра, в вихре бега — мои белоснежные волосы рассыпаются по плечам, будто сорванный саван.

Я не остановилась. Не имела на это права.

Сдаваться я не собиралась. Я чувствовала, что была близка. К смерти, к спасению, к бездне — неважно. Всё смешалось в один пульсирующий узел, болезненно сжимающий грудную клетку изнутри. Потому вновь рванула вперёд по извивающейся тропе.

Моё упрямство бесило её. Тьму, что вилась за мной, как дым за пламенем. Она зарычала — низко, глухо, с яростью зверя, которого не приручить. Она пыталась ударить ещё раз, но уже не могла: впереди мерцал мой финиш. И потому, взбешённая, Она сорвалась и завопила мне в спину:

— Мерзавка! После всего, что я сделала для тебя! Неблагодарная тварь!

Голос в голове едва не оглушал, вторя без конца вслед обещания о моей скорой смерти.

Но пока внутри ещё теплилась надежда, разве мне было дело до глупых, жестоких слов? Однако, сколько ни закрывала я уши, я не могла не услышать тот надломленный рёв, которым Она провожала меня. Рёв той, кто наконец понял: мне действительно удалось от неё сбежать. Пусть и ненадолго.

Ведь я с разбегу врываюсь в ледяную горную реку — без колебаний, без прощаний, без сомнений. И преодолеваю невидимую границу, которую Она никогда не осмелилась бы пересечь.

Умереть в объятиях реки мне было милее, чем в лапах Тьмы. Холодная, свирепая стихия будто только этого и ждала — подхватила моё тело без промедлений, захлестнула с головой и увлекла в саму бездну. Поток нёс вниз с такой скоростью, будто бы и сам бежал от неё.

Какое-то время я ещё боролась, пыталась дышать под водой, но один оглушающий удар о подводные камни вышиб из меня всё — и воздух, и сознание, и волю. Вода проникала в лёгкие, мысли — в туман. И тогда, затихая, растворяясь в холодной пустоте, я вдруг думаю — с удивлением и почти с благодарностью: наконец-то… не придётся больше бороться.

Глупая. Тогда я ещё не знала, что это только начало.

Чья-то рука вцепляется в мою — крепко, решительно. Рывок — и меня выдёргивают из воды, как беспомощного котёнка.

Так судьба вновь даёт мне новый шанс, о котором я даже не просила. И мне хотелось зубасто, с отчаянием засмеяться ей в ответ, но вместо этого из моего горла вырывается лишь хриплый, булькающий кашель. Но я захлёбывалась не водой, а самим забвением.

Ещё миг — и меня бы не стало. Или хуже: ещё миг — и Она забрала бы обратно. Но Тьма, похоже, действительно меня потеряла.

Оттого я вынырнула так резко, будто кто-то дёрнул меня за шиворот из ледяной реки второй раз подряд. И только спустя несколько судорожных вдохов поняла: я снова дышу. Неритмично, прерывисто, словно всё ещё бежала и никак не могла остановиться.

Пелена сна всё ещё стелилась перед глазами — плотная, вязкая. Кошмар въелся в кожу, забрался под ногти и не хотел оттуда вылезать. Мне казалось, что я всё ещё слышу её дыхание — горячее, чужое, ненавидящее — в затылок.

Но мир молчал. Ведь на этот раз ни Тьма, ни Смерть не смогли заполучить меня в свои лапы.

А когда я наконец сумела оглядеться среди каменных стен и белоснежных простыней, первое, что поймала взглядом, повернув голову сквозь горячечный бред, — было окно. В нём играл свет, пробиваясь сквозь витраж — тонкую стеклянную мозаику, такую вычурную и яркую, что её, казалось, могли создать только мои лихорадочные сны. И в этом пёстром сиянии я безошибочно узнала лик той Богини, которой поклонялись в данном мире многие.

Богини, которая была лишь выдумкой людей. В отличии от Тьмы.

Потому смех застрял у меня в горле комом вместе с кашлем. Резкий, нервный, он вырвался наружу и сразу привлёк внимание дремавшей у изголовья медсестры. Та подскочила так резко, что напомнила встревоженную курицу-наседку в чёрной рясе.

Я же инстинктивно сжалась, свернулась клубком, едва не зашипев, когда она подняла руку. Одна мысль обожгла разум с яростью пламени: меня вытащили из ледяной реки, чтобы сжечь на их праведном костре.

Однако вместо проклятий я вдруг услышала:

— Тише, девочка, не бойся ты так. Самое страшное уже позади.

Её занесённая рука не ударила. Она коснулась моего лба тыльной стороной ладони, осторожно, как будто я была не черной ведьмой, а кем-то… безобидным?

И я медленно открываю глаза — всё ещё расширенные от потрясения, — и поднимаю взгляд вверх, на полноватую женщину в чёрной рясе.

Глава 1

Можете ли вы представить чёрную ведьму на коленях перед божеством, в которое она даже не верила? Вот и у меня не получилось. Хотя я честно пыталась.

Каждый рассвет монахини рассаживались у алтаря и шептали молитвы своей Богине. Меня они пробывали вписать в тот же строй, но безуспешно. Зная, какая сила на деле правила из тени миром, я просто не могла поверить в эту сияющую фальшивку.

Ведь всю свою жизнь я тонула во Тьме одна. Она — моя Создательница, Мать, Хозяйка и мой личный ночной кошмар. Каждый раз, когда я вспоминала о ней, мой взгляд стекленел настолько, что медсестра лишь качала головой, будто узнавала во мне ту боль, которую уже видела в других.

И женщина сомневалась, что это лечится, когда произносила:

— Возможно, именно здесь со временем тебе удастся обрести веру.

Но, кажется, даже она в это не верила. Хотя очень хотела.

Настоятельница, сестра Маргарет, напротив, была из другого теста: сухая, чёрствая, точно вырезанная из старого дуба фигура. За её ветхим, отполированным временем столом лежали аккуратные кипы бумаг — ни одного лишнего листа, ни одной неровности.

Она точно не нуждалась в вере. Ей хватало порядка.

Её орлиный взгляд прошёлся по мне без мнимой учтивости. Узко поджатые губы говорили без слов: жить здесь я смогу только по её правилам. Иначе — на выход.

— Дармоедство мы не потерпим. Ты должна выбрать себе работу, которую сможешь выполнять добросовестно и честно, — строго произнесла женщина, смотря на меня своими маленькими круглыми чёрными глазками-пуговками, вероятно, ожидая моей реакции. И, не дождавшись её, сама продолжила вновь:

— Так как при нашем храме находится школа для сирот, то с такой простой, но тяжёлой работой, как мытьё полов и чистка картошки на кухне, у нас никогда нет проблем. А вот с другими сферами у нас не всё так гладко. Допустим, для уборки на конюшне нужна хоть какая-то сила… — она с сомнением осмотрела мою худую фигуру и потому, вздохнув, добавила: — …Хотя и для обычной стирки лишняя пара рук нам никогда не помешает.

Я слушала женщину, не перебивая, пока она наконец не замолкла. А после всё же задумалась и решилась спросить:

— Вы сказали, у вас здесь школа? — тихо начала я, стараясь держать голос мягким, почти непривычно покладистым. — Значит, и библиотека есть? Там я смогла бы принести больше пользы. Я достаточно хорошо обучена грамоте.

Настоятельница заинтересованно приподняла брови. Лицо её немного оживилось, она подалась вперёд — чуть нервно, но с явным интересом.

Я промолчала о главном — о том, что владела тремя языками, один из которых был древним, мёртвым, оставшимся только в пыльных магических трактатах и проклятых молитвах. Однако я не была самоубийцей, чтобы признаваться в этом сидящей напротив женщине.

— Ты права, у нас есть библиотека, — отозвалась она после недолгой паузы. — Единственная на весь город. Увы, не слишком востребованная. Ни детьми, ни взрослыми.

Она вздохнула — тяжело, будто этот факт годами давил ей на грудь, как забытый камень. Взгляд её скользнул к окну, застыв там, среди солнечных бликов, золотом разбросанных по подоконнику. И в эту секунду я вдруг увидела в ней усталость, которую не прикроешь рясой.

— Там давно никто не наводил порядок… — добавила она уже тише, с лёгким налётом затаённой грусти. Но затем, будто опомнившись, вновь выпрямилась, вернулась в роль и с лёгкой настороженностью уточнила:

— Хорошо. Но ты не сможешь проводить в библиотеке весь день. Что будешь делать во вторую половину?

Её вопрос повис в воздухе — тёплом, пыльном, настоянном на сухих травах и старом дереве. Я, не отвечая сразу, невольно проследила за её взглядом — за окно, во двор.

Сегодня на улице мороз стал ещё крепче. Снег, наметённый ветром, доходил до колен, укладываясь в высокие сугробы. По неутоптанной тропе было трудно пройти даже с пустыми руками, но кто-то упрямо продирался сквозь белую вязь — высокий мужчина с наледью на воротнике, тащивший за поясом несколько куропаток. Вероятно, недавний улов. И для этого времени года — весьма неплохой. Только вот даже его едва ли хватит на всех, кто обитал за этими стенами.

— Это ваш лесничий? — наконец проговариваю я, и мой вопрос звучит почти лениво, как будто это всё, что действительно меня заинтересовало.

Монахиня усмехнулась — не зло, а криво, с лёгким удивлением.

— Кайл? Да что ты! — произнесла она с неожиданной теплотой. — Это сын нашего деревенского старосты. Охотник. Снабжает деревню мясом. Хороший парень…

В её голосе проступила неожиданная мягкость. Не как у женщины, а как у хозяйки дома, говорящей о верном работнике. Даже улыбнулась — нежно, по-человечески, как будто в ней самой на секунду что-то потеплело.

— Может, он возьмёт меня помощницей? — осторожно предлагаю я, удерживая голос спокойным, почти дружелюбным. — Я умею обращаться с луком.

При этом вновь тактично умалчиваю о том, что и с другим холодным оружием я тоже была на «ты». И, вероятно, правильно сделала, что не сказала. Потому что этому факту настоятельница удивлялась куда больше, чем моей грамотности.

— Девка, владеющая и оружием, и словом? Экое диво… — хмыкает она, и в её голосе проступает колючее осуждение, будто перед ней внезапно заговорил волк в овечьей шкуре. — Куда только мать твоя смотрела? — добавляет с упрёком, прищуриваясь так, будто старается заглянуть мне прямо под кожу.

Для таких, как она, женщина с оружием почти ведьма. А ведьм здесь не жалуют. Их боятся. Их остерегаются. И, в общем-то, не зря: правды в этом было больше, чем она могла бы вынести.

Однако лучше уж выложить на стол только самые безобидные из своих умений, чем лезть в чьё-то грязное бельё.

— Моя мать умерла, когда родила меня, — отвечаю я сухо и без эмоций. Тон ровный, отточенный, как выученное заклинание.

Я не вру, но и недоговариваю. Молчу о том, что и после смерти Она ходила по этой земле как Хозяйка. Что жила в моих снах, в чужих шепотках и самых страшных сказках. О таком родстве не рассказывают.

Глава 2

Спустя полчаса я уже стояла в прихожей — в чужой, но тёплой одежде, закутанная по-зимнему с головы до ног. Шерстяной платок надёжно укрыл мою голову и от назойливого снега, и от мрачных мыслей, что всё ещё роились на фоне.

Всё на мне и вокруг было чужим, но при этом — уютно спокойным. Как в передышке перед снежной бурей.

Даже Кайл, стоявший у входа и ждавший меня.

Он больше не выглядел таким растерянным, как на кухне. Напротив — казался собранным, готовым к любому повороту. И, что особенно бросалось в глаза, искренне заинтересованным мной.

— Ты действительно владеешь луком? — всё же решился он спросить, как только мы вышли за ворота монастыря и миновали резные, покрытые инеем створки.

Я лишь молча киваю. Без слов, без пояснений: не вижу смысла разжёвывать очевидное. Но Кайл, похоже, был из тех, кто требует подробностей. Он недовольно хмурится, морщит лоб и уже открывает рот, чтобы спросить.

Я тяжело выдыхаю облачко в морозный воздух и всё же решаю, что будущему напарнику, пожалуй, стоит знать, с кем он идёт в лес.

— Владею. И не только луком. Мечом тоже, но кинжалом лучше. Умею ставить силки, различать животных по следам, а также идти по ним. Хорошо разбираюсь в травах. И ещё…

Я иду вперёд, глядя лишь на заснеженные холмы вокруг, словно снег под ногами был важнее выражения лица моего собеседника. И только когда хруст шагов рядом вдруг исчез, я поняла, что Кайл остановился.

Обернувшись, я ловлю его взгляд — зелёный, будто сама весна заплутала среди снегов. Видимо, я вновь его чем-то смутила. Он стоял и смотрел на меня так, как будто не был уверен — шучу я или нет.

Я слегка наклоняю голову, поправляю выпавшую снежную прядь из-под платка и криво улыбаюсь. Почти по-человечески.

— Давай лучше я покажу всё на деле? Не люблю я много говорить. Обычно мне не верят или не воспринимают всерьёз. А я терпеть этого не могу.

Он не стал спорить. Только покачал головой, будто не то чтобы поверил, но решил рискнуть. И повёл меня вниз по холму, туда, где среди снежных отмелей начиналась так называемая деревня.

Хотя деревней назвать это место у меня язык не поворачивался. Стоило ступить на мощённую камнем дорогу, как вокруг нас выросли дома — одноэтажные, да, но крепкие, добротные, явно не вчера сложенные. Какие-то выглядели богаче, какие-то - попроще, но из общей картины чистоты и порядка никто не выбивался.

Может быть, из-за этого снегопада, который никак не хотел заканчиваться этим утром? Я сильнее кутаюсь в свой платок, когда мы проходим через центральную площадь, где раскинулся небольшой рынок.

Торговцы вокруг перекрикивали друг друга, зазывали покупателей громкими голосами, размахивали товарами и перехватывали взгляды. В толпе теснились местные: кто с корзиной, кто просто за разговором. Здешняя торговля была не про покупку — про жизнь, которая пульсировала между прилавками. И сквозь эту толпу я кое-что всё же увидела — и именно это «кое-что» заставляет меня замедлиться.

— Драгоценные камни?.. — не могу не удивиться я, проходя мимо вещей, которые прежде видела разве что на картинах в книгах.

Кайл, кажется, даже обрадовался тому, что я сама завела диалог первой. Его голос стал чуть теплее, живее, и он тут же с охотой принялся рассказывать.

Оказалось, что эта деревня имела очень выгодное положение для добычи ископаемых: горы ломились от драгоценностей и недешёвой руды. Из-за этого большинство мужчин здесь и работали в шахтах.

Но плата за такие богатства взималась не монетой. А кровью.

Кайл говорил об этом почти буднично, как о давно принятом факте: о том, что шахты — это не просто пыль и руда, а ещё и постоянная угроза. Потому что за горой Эндерхана водилась нечисть, которая неустанно лезла на территорию людей. И у неё всегда был отменный аппетит.

И я при этом так нервно усмехалась, ведь знакома была с ней куда ближе, чем идущий рядом со мной охотник.

Он рассказывал мне о проблемах с орками, которые, помимо крови, любили ещё и золото, добываемое этими людьми. Периодически они нападали на шахты, пробирались ночью, устраивали поджоги, резню. Стража старалась держать оборону, но всё это было лишь временным решением. Задержкой перед новой волной.

За разговором путь до кузнеца пролетел почти незаметно. Мы свернули с главной улицы, пересекли тихий двор и оказались перед низкими воротами. Кайл вошёл в них так, будто бывал здесь каждый день, без малейшего колебания.

Вот только направился он не к крыльцу дома, а сразу к небольшой пристройке сбоку. С виду — обычный сарай. Но стоило подойти ближе, как всё стало ясно: изнутри раздавался ритмичный звон металла — такой мощный, что от него почти дрожала земля.

Я по инерции держалась чуть сзади, скрытая спиной Кайла. И всё же, когда он распахнул дверь и на меня дохнуло жаром, я не удержалась — заглянула через плечо.

Это была не просто мастерская. Это была кузница — живая, дышащая, раскалённая. Жар от неё обжигал лицо, будто ты входил в самое сердце вулкана. Воздух вибрировал от температуры, и в этом пламени стоял он.

Высокий, потрясающе красивый мужчина с большими, мощными руками как раз создавал великий двуручный меч. Глядя на то, как с его лёгкой руки молот раз за разом опускался на раскалённую заготовку, я невольно залюбовалась.

Я не могла представить, кто ещё мог бы поднять этот меч — разве что его создатель. Последний удар — звонкий, как колокол. И кузнец, не глядя, бросил заготовку в чан с водой. Вода взвыла, зашипела паром, взметнулась клубами вверх, закрывая его фигуру туманной завесой.

Моя улыбка была искренней при встрече с этим тёплым, пышущим жаром местом, которое в ответ отвечало мне взаимным интересом и любопытным взглядом хозяина. Его глаза скользнули по мне, словно проверяли сплав. И я могла бы вновь спрятаться от него за спиной Кайла, но гордость моя была сильнее, и потому я терпеливо выдержала его взгляд, не отводя своего ни на секунду.

— Так-так… кто это у нас тут? — голос кузнеца прозвучал как раскат: тягучий, низкий, обволакивающий. Бархат с примесью угля. На губах появилась ленивая, заинтересованная ухмылка. Не насмешка — вызов.

Глава 3

Я тяжело дышала через раз. От длительного забега по заснеженному лесу начинало колоть в боку, но я остановилась лишь в тот момент, когда наконец достигла добычу.

Лань стояла на краю поляны, застыв, будто выточенная из янтаря. Её тонкие ноги подрагивали, в ушах дрожало напряжение. Даже отсюда я чувствовала этот запах — знакомый, густой, как утренний туман в низинах. Первобытный сладкий страх. Он висел между нами прозрачной пеленой, будто тончайшее стекло, которое вот-вот треснет.

Она боялась сделать неверный шаг, боялась, что её смерть уже смотрела ей прямо в лицо. Загнанная. Испуганная. Дрожащая.

Я знала это состояние до самых кончиков пальцев. Совсем недавно я сама стояла вот так же. Собственной кожей чувствовала, как за спиной скрипит охотничий лук. Та же дрожь в теле, то же предательское оцепенение. Мы были зеркалами друг друга. Только теперь я была той, что держала оружие. И я рада, что теперь стояла по иную сторону баррикад.

Стрела была уже на тетиве. Лёгкое натяжение. Ни жалости, ни колебаний. Только тишина и стальной фокус. Я улыбаюсь на выдохе, зная, что победила. Хотя бы на этот раз.

Идеальный выстрел пришёлся точно в глазное яблоко лани. Лёгкая смерть для загнанного животного. И долгожданная разгрузка для меня. Я выдыхаю с облегчением — и с этого момента больше не чувствую себя жертвой.

Только не на этой стороне горы.

— Адель! — голос Кайла прорезал лес, как крик ворона. — Чёрт побери, зачем ты убежала от меня? Если бы не следы на снегу — я бы тебя потерял!

Он вбежал в поле моего зрения — тяжёлый, раскрасневшийся, злющий. Дышал, как раненый бык. Почти был готов наброситься на меня и растерзать, но увидел лань. И замолчал.

— Ты… смогла её настичь? — его слова звучали недоверчиво, почти с восхищением.

Это был мой первый день в качестве охотницы. И я действительно была рада тому, что смогла угодить Кайлу, который потом ещё долго восхвалял мои способности. Однако большее облегчение дарило то осознание, что теперь мне удалось сбросить с себя то жуткое оцепенение, что сковывало меня с того самого дня, когда мне удалось спастись от участи быть принесённой в жертву.

И месяц назад я бы рассмеялась в лицо любому, кто посмел бы сказать мне о том, что всё может измениться. Вот так резко. Бесповоротно. Что небо и земля поменяются местами, а всё, что я любила, во что верила, — вырвется с корнем.

Но всё изменилось.

И теперь, по ночам, когда Тьма заботливо подкладывала под голову кошмары, я лежала без сна, вглядываясь в чёрный потолок пустым, выжженным взглядом. И вспоминала ту самую историю. Древнюю, как сам мир, с которой всё и началось когда-то.

По легенде, на отшибе границы между землями людей и теми, кто людьми не был, где лес был глуше смерти, а тени шептались друг с другом, как живые, — жила Она.

Чёрная ведьма. Не миф и не слух, а само олицетворение могущества. Легенды о ней, я была уверена, ходили и в этой деревне. Раньше Она и не думала скрываться от взглядов людей. Ей это было не нужно.

Просто Она сама была дочерью Тьмы — той самой, что была создательницей всей нечисти, всех отвергнутых и прокажённых этого мира. Сотканная из чистого концентрата беды: из смерти, ярости и слепой злобы. Её сущность была чумой, расползающейся чёрным по земле. Она несла хаос, как дыхание, не ведая ни сомнений, ни жалости. И знала лишь бесконечный голод и тупую цель — всегда угождать той, что её создала.

В этом был её смысл — сеять хаос, распад и смерть. Пока однажды не произошло то, чего даже сама Тьма не смогла предугадать.

Колдунья, чья сила и мощь заставляли дрожать от страха любого, кто хоть раз осмелился посмотреть ей в глаза, однажды нашла в лесу едва живого от ран мужчину. Не знаю, в каком наваждении Она тогда пребывала, какой вихрь бреда прошёл сквозь Её разум, но в тот день Мать не добила — спасла.

Только вот не догадывалась Она тогда, что тем самым подпишет себе приговор. Ведь она влюбилась. По-настоящему. Глупо и до слепоты.

Именно поэтому — и из-за толики неопытности — Она так быстро понесла от этого мужчины. А когда поняла, чем может обернуться её секундная слабость, было уже поздно.

Тьма почувствовала. Узнала. И пришла в дикую ярость. Оттого сгоряча и прокляла своё же отродье, лишив мою Мать не просто всех подаренных сил. Она отняла у неё саму волю. Сплавилась с ней так, как пламя сплавляется с металлом, пока от прежнего не остаётся ничего, кроме пустой и безликой формы.

Любовь, страх, ненависть — всё это стало для неё лишь звуком. А Она — оболочкой, в которой царила только пустота.

И первое, что сделала Тьма, — это убила отца ребёнка. Без замешательства. Без колебания. С точностью палача и спокойствием вечности.

И это стало той причиной, что заставила непоглощённые осколки моей Матери окончательно сойти с ума. Ведь Она действительно была готова умереть вместе с ним. Вместе с ним… и с Тьмой, что уже давно жила в её душе.

Но моя Мать не позволила себе этого.

Даже в безумии Она сжимала в дрожащих руках крохотное, тёплое тельце новорождённого ребёнка, прижимая его к груди с той яростной, волчьей нежностью, которую даже Тьма не смогла сжечь до конца.

Потому что в этом ребенке была её последняя связь с тем, кем Она когда-то была. Или хотела быть.

А Тьма… Тьма смотрела на младенца. И в её взгляде не было ни гнева, ни отвращения. Только тишина. Хищная, сосредоточенная, оценивающая. Она вдруг не увидела в содеянном ошибку — Она увидела замысел. Странную формулу, в которой сошлись несовместимые элементы: её чёрная кровь, наследие ведьмы, и кровь человека — слабого, упрямого, но с любящим горящим сердцем.

Так получился новый сплав. Тот, что оказался крепче прежнего.

И Тьме это… понравилось. Настолько, что Она сама сделала первый шаг — то, чего не позволяла себе веками. Предложила моей Матери сделку: вернуть ей часть силы — в обмен на создание нового, совершенного сосуда. Того, кто смог бы не просто вынести Её силу… но стать Её продолжением. Её наследием.

Глава 4

Помимо охоты в лесу, я также занималась уходом за библиотекой при монастыре. И эта обязанность тоже отнимала у меня колоссальное количество времени, чему я была на самом деле только рада.

Пусть библиотека и напоминала руины, в которых книги были разбросаны, словно их швыряли наотмашь, — меня это не пугало. Мне всегда нравилось подчинять хаос. Ведь чем хуже было изначальное состояние, тем приятнее было наслаждаться порядком после.

Только не думала я, что на базовую уборку и сортировку книг у меня уйдёт два месяца. Но я всё равно наслаждалась молчаливой тишиной библиотеки, скрытой от любопытных, вездесущих глаз.

В монастыре я в целом большую часть времени молчала. Нам с монахинями просто не о чем было говорить. Они твердили о Богине, в которую я не верила, о смирении, о кротости, а я лишь кивала и отводила взгляд, пряча усмешку в уголке рта.

Вежливо. Тактично. Как они и учили.

Так всё и шло — спокойно и предсказуемо, — пока весной к нам не привезли новую «пропащую» душу.

Ведь потепление пришло рано, и с первыми по-настоящему тёплыми днями горы снова начали сходить с ума. Лавины срывались внезапно — без грома, без предупреждений. Согревающее солнце становилось капканом — растапливало тонкие снежные мосты, по которым и так люди ходили на страх и риск.

В это время сюда почти никто не приходил. Только дураки, упрямцы и купцы.

Те, что пришли тогда, шли с юга. Они не послушали местных, решив пойти напрямик. Но горы не прощают самоуверенных. Особенно весной. Особенно в такие дни, когда солнце, казалось бы, лишь слегка греет, а на самом деле расставляет ловушки. Снег в такую пору сходит внезапно и быстро, как затягивающаяся петля.

Так этот караван и ушёл в бездну. Их поглотила лавина — мокрая, тяжёлая, липкая. Она обрушилась на них, перекрыла путь назад и похоронила людей, не оставив ни шанса.

В тот раз именно я вместе с Кайлом вытаскивала из-под снежной груды всё, что от них осталось: мёртвые тела, рваные тюки, обломанные сани. Большинство, как и следовало ожидать, не выжило. Кроме пары мужиков-торговцев и одной девчонки.

Прислуга, сказали потом. Её смуглая кожа резко выделялась на фоне снега, как отпечаток чужого мира. Она казалась вылепленной из других легенд — не из здешних, северных, а из тех, где песок, зной и морской ветер. Слишком дикая для местного монастыря. Слишком живая для могилы.

Выхаживали выживших, конечно, у нас в монастыре. В городе и лекаря-то толком не было. Мужчины оклемались быстро — через неделю уже ходили сами, хрипели, жаловались, но дышали. А вот их служка всё не приходила в себя. Лежала без движения, холодная, как камень, с лицом, будто вырезанным из чёрной маски.

Выждав ещё одну неделю, они распродали те обломки, что у них остались, а после покинули нашу деревню по другой, более безопасной тропе. Девчонку просто бросили, решив, что ей уже не выжить. Бросили, как ненужный груз, напоследок бросив фразу, в которой звучало больше равнодушия, чем злобы:

— Да кому она сдалась? Хромых лошадей не лечат — их на убой пускают. Никто и не всплакнёт.

А мне было её странно, почти необъяснимо жаль. Высокая, крепкая, с кожей цвета обсидиана и длинными, тяжёлыми волнами волос — она казалась чужой в этом мире бледных лиц. Её внешности удивлялись здесь даже больше, чем моей.

А потому… Тьма меня дёрнула ей помочь?

Решение пришло в ту самую ночь, когда ветер скрёб по ставням, а свечи в коридорах гасли одна за другой — по моему приказу. Я тенью пробралась в лазарет, усыпила дежурную сестру, не причинив ей вреда, и подошла к девчонке.

Некоторое время стояла над ней молча, глядя на её красивое лицо, и на мгновение усомнилась: не поздно ли? Вдохнув, я решила хотя бы попытаться спасти кого-то из той Тьмы, в которой сама же тонула.

Я знала точно: без меня она бы не выбралась. Девушка застряла слишком глубоко — утонула в Пустоте, как в чёрной трясине, в которой не было ничего. Ничего, кроме отчаяния. Там, внутри поселилась вязкая тишина и безжизненность, которую нельзя было отличить от смерти.

Я осторожно нащупывала её искру жизни светящимися синими пальцами, будто слепая. Ведь чужая душа была для меня лабиринтом, в котором легко потеряться. А магия исцеления — вовсе была не моей сильной стороной.

Однако я старалась. Искала пути, не зная нужных заклинаний, но всем своим чёрным сердцем желала помочь.

И ту силу, которую я научилась держать на цепи — ту самую, что пугала меня же, — я отпустила. Ровно настолько, чтобы по моему приказу её фантомные когти скользнули вглубь, точно холодный скальпель. Моя магия вырезала из сознания девушки раковую опухоль, из-за которой та не просыпалась: ведь она и не хотела этого.

Боль, утрата, обиды, отсутствие смысла в жизни — я читала это в ней, как строки в книге, которые уже знала наизусть. А потом вырывала эти страницы — грубо, с корнем, без права на возврат.

Всё, чтобы вложить в неё взамен глупую, но важную мысль, которую я нашептывала ей, поглаживая по спутанным волосам:

— Жить стоит. Бороться — нужно. Даже если не видишь рассвета в конце пути. Пусть кругом никого и опять замолчали Боги. У тебя всегда есть за что сражаться. И это — ты.

И когда ресницы девушки слегка дёрнулись, а пульс, казалось, встрепенулся — я знала: всё получилось. Потому и вынырнула из её сознания, будто из ледяной воды, — с надрывом и тяжестью в груди, как у того, кто слишком долго был под водой.

Вся мокрая после лечения, которое почти искалечило меня в ответ. Тело не слушалось, а руки дрожали — не только от усталости, но и от напряжения. От той внутренней борьбы с моей личной Тьмой — источником всей магической силы, — которую я впервые осознанно направила не на разрушение.

И потому была счастлива. Ведь в ту ночь стало ясно: я способна не только убивать. Я могла держать чью-то душу — дрожащую, как мотылёк на краю, — и не отпускать. Это открытие почти перевернуло мой шаткий мир внутри.

Глава 5

Рассвет не торопился — лениво размазывал по небу алые разводы, как художник, которого никто не подгоняет. Я брела по лесу одна, с лукошком в руке, слушая, как ветви шепчутся друг с другом. Они что-то знали, эти старые деревья, но молчали с тем же снисходительным спокойствием, с каким старики смотрят на глупости молодёжи.

Я зевнула, погладила кору ближайшего ствола и пошла дальше, будто лес мог обнять меня за плечи и сказать: «Всё будет хорошо». Лес не говорил. Он только смотрел. А я слушала, как успокаивающе шумят его кроны, которые, казалось, думали, что знают что-то о моих проблемах.

На деле же мне просто не спалось. Сны были вязкие, спутанные, и я проснулась в холодном поту задолго до рассвета. Ожидать, пока моя соседка погонит меня медитировать, а себя молиться, было невыносимо. Так что я ушла, решив не ждать даже Кайла, и сама пошла насобирать ягод. Ведь мне хотелось воспользоваться одним старым приёмом, который при друге использовать я просто не смела. Потому и оставила ему записку на двери: «Не жди, вернусь ближе к полудню».

Черканув кинжалом по ладони, я вознесла лесу небольшую жертву, напоив его высшим даром — напитанной магией кровью. Конечно же, он впитал всё до капли, а взамен отвёл меня туда, куда мы с Кайлом никогда бы не смогли попасть сами. Долго вёл меня лес, так долго, что я даже стала думать, будто он решил меня одурачить. Лабиринт стволов, извивы веток, неровная тропа — всё это походило на испытание.

Но в итоге я всё же вышла на поляну — настоящую сокровищницу по местным меркам. На ней была россыпь самых разнообразных ягод и редчайших целебных растений.

Как же я обрадовалась, когда нашла всё это богатство. Даже мой истерзанный недосыпом разум, казалось, отдыхал в этом благодатном месте. Пока… Пока мой взгляд не зацепился за них.

Они выделялись из сотен полевых цветов, будто рана на чистой коже, — алые, как кровь, маки.

Любимые цветы моей Матери. Те, которыми она обычно усыпала свои жертвенные алтари. Цветы, в которых скрывалась память о жертвах, боли и обрядах. О вечной Тьме. Стоило сорвать их — и они стремительно быстро погибали. Как и люди.

Как могла бы и я в ту ночь.

Теперь, срывая мак и прокручивая его лепестки в пальцах, я едва не усмехалась. И всё думала о том, как усердно я старалась заслужить когда-то смерть, обёрнутую в блестящий фантик с красивым званием «Избранная».

Ведь раньше я упорно тренировалась дни напролёт — с фанатичной настойчивостью, с жаждой, которую не могла объяснить. Поглощала любые фолианты залпом. Я выдерживала всё, что на меня обрушивали: боль, голод, страх, усталость, безмолвие.

Лишь бы… хоть ненадолго… угодить ей. Моей Матери.

Так, долгое время я желала быть лучшей — и, вероятно, ею и была. И, точно в ответ, Тьма внутри меня — моя собственная, личная — росла с каждым годом всё больше. Она пугала меня, жутко щерилась во мраке и дарила самые страшные из кошмаров. Но сама, как верный пёс, никогда меня не покидала.

До той ночи. До полнолуния. До очередного жертвоприношения, которое, вопреки всему, стало особенным.

Ведь это был день зимнего солнцестояния. И в эту самую длинную ночь в году Тьма решила, что пришло время определиться — выбрать свою очередную оболочку на ближайшую вечность.

И… этой Избранной стала я. Как и хотела.

Ликование во мне сменилось леденящим ужасом лишь в тот момент, когда меня, как очередную овцу на заклание, повели к жертвенному алтарю посреди тех самых кровавых маков.

Вот. Так. Просто.

Я до сих пор помнила ту звенящую, похрустывающую тишину в заснеженном лесу. Скрип снега под сапогами сестёр, что вели меня под руки прямо в объятия Тьмы. И моё тяжёлое дыхание, когда я поняла, что это действительно конец.

Она, моя Мать, — осколки её закостеневшей души — просто раздавит меня под весом Тьмы. И от меня ничего не останется.

Ничего, кроме боли. Когда Она с тихой решимостью вырывала из меня всё то, что соединяло нас с рождения, — эти тонкие, но прочные нити, сплетённые не руками, а кровью. Я чувствовала, как одна за другой они рвались — с хрустом открытого перелома. И это была не метафора. Это был настоящий, рвущий душу кошмар.

Я никогда не забуду страшного лица Матери — пустого, отрешённого, решившего с твёрдостью палача на этот раз меня не спасать. И это подтверждала мне её чёрная улыбка, давно ставшая улыбкой самой Тьмы, что смотрела на меня своими пропастями глаз не моргая.

— Ну давай же, — шептала она, пока её голос обволакивал меня, парализованную ужасом, как ядом. — Попробуй сбежать. Я не люблю, когда игра заканчивается, не начавшись.

В тот момент она не знала, что я ненавижу проигрывать. Ведь я выгрызла свою свободу зубами, едва не лишившись жизни.

А всё моё несчастье заключалось лишь в том, что я правда чего-то стоила… но, увы, совсем ничего не значила для собственной Матери.

Я тяжело выдохнула, вынырнув из собственных воспоминаний, и с отвращением сбросила алый цветок на землю. А затем — медленно, с нарочитым наслаждением — раздавила его каблуком, будто могла растоптать и всё то, что гложет меня изнутри.

И всё равно внутри пробежала дрожь — короткая, как судорога. Я поёжилась, даже несмотря на палящий зной, и обхватила себя руками.

Я понимала: это пройдёт. Это всего лишь сезонное. Мне просто нужно пережить этот один-единственный день.

День, которого моя Мать ждала всё моё сознательное детство. День, который, по её словам, должен был стать венцом моего существования, рассветом моей истинной природы, пиком силы и точкой невозврата.

День моего рождения.

Сегодня, по ведьминым обычаям, в мою честь должна была быть устроена трапеза, а в полночь — проведён ритуал. Когда луна взойдёт в зенит, когда звёзды займут нужные позиции, а моя кровь вскипит в венах и станет готова...

Я должна была пройти своё Становление ведьмы.

И неудивительно, что я боялась этого дня, как чумы.

Самое ироничное заключалось в том, что никто в деревне даже не догадывался о моём дне рождения. Но именно на него, по странной прихоти судьбы, выпал любимый летний праздник деревенских жителей — Праздник Пяти Костров. В этот день, как рассказывал Кайл, на закате зажигали пять костров в пяти концах деревни, а затем все вместе собирались в центре: пить, танцевать, петь и прыгать через пламя, чтобы оставить все беды за спиной.

Глава 6

Он стоял передо мной — не иллюзия, не смазанный силуэт из сна, а настоящий. Живой. И до боли знакомый.

Его тёмно-синие волосы, когда-то короткие, теперь отросли и едва касались плеч. А глаза… Эти непроницаемые, чёрные, как безлунная полночь, глаза впивались прямо в меня. Он смотрел так, будто и сам не верил, что я существую.

Но всё это было мелочью по сравнению с тем, что я видела в нём на самом деле.

Невероятную, просто сокрушительную ауру — одного из самых сильных магов, что я когда-либо встречала. В нём бушевала буря, таившая всполохи смертельных молний. В нём был океан, способный утопить любого, кто осмелится войти в его воды. Он больше не был моим добрым сном — он стал чьим-то кошмаром, обретшим плоть.

И вот его, словно непутёвого щенка, откидывают в сторону, когда он загораживает проход другой скале. Геральд не теряется ни на миг и бросается ко мне.

— Боги, Адель, что с тобой случилось?! — рычит он, без раздумий подхватывая меня на руки. Я не могу сдержать стона боли, но, пожалуй, это было даже к лучшему. Я хотя бы очнулась от того шока, что сковал меня при виде моего прошлого.

— Ты ранена? Где? Ты вся в крови!.. Чёрт побери, ничего не понимаю! — бормотал он, торопливо таща меня в дом, где воздух пах железом и углём, но никогда — смертью.

Экономка завизжала фальцетом, увидев меня — в крови, искалеченную, полуживую. Хотела упасть в обморок, но кузнец взревел:

— Воды! Тряпок! Быстро!

— На дороге… нарвалась на… разбойников… Ауч… — шиплю я от боли, когда меня укладывают на диван. Зря. Теперь он был безвозвратно испорчен.

— Где именно, Адель? Скажи, это очень важно. И что с тобой?.. — последний вопрос утратил смысл, как только он осмотрел моё тело внимательнее. Геральд даже, казалось, побелел. А я, сделав рваный половинчатый вдох, хриплю сквозь зубы и пытаюсь меньше думать о назойливой боли:

— Со стороны болот… на западной тропе… Геральд, клинок был отравлен, — выдыхаю я, прерываясь, будто слова выкованы из боли. — У Матери-Настоятельницы… в запасах должна быть настойка… Мне нужно двадцать граммов золототысячника и восемьдесят граммов…

Договорить мне не дают, ибо парень, до того тенью следовавший за нами, внезапно очнулся.

— …Цветков мальвы, — заканчивает он за меня красивым, низким тембром, от которого всё во мне замирает. Смотреть на него сил нет, но слушать — вполне.

Вот только так резко сокращать между нами дистанцию ему не стоило. Когда на тебя надвигается стихийное бедствие — ты даже полумёртвый очнёшься, чтобы попытаться сбежать. Вот и я дёрнулась в сторону, словно от огня.

Он тут же остановился в нескольких шагах от дивана, вероятно, поняв, насколько сильно я его опасаюсь. Геральд, сидевший рядом, тоже вздрогнул, но вместо молчания просто громогласно заорал, когда я резко подскочила:

— Не двигайся! Что ты… — он взглянул на парня хмурым взглядом, затем вновь на меня: — Адель, это мой сын — Данте. Он маг… Да тише ты, тише! Он заканчивает Магическую Академию в столице, считай, у него уже есть лицензия на практику.

Он говорит, а я не слышу. У меня в ушах гудит. Страх, подкатывающий к горлу, — первобытный, животный.

Данте же стоит, не шелохнувшись, как буря, замершая на горизонте. Не делает ни шага вперёд, будто понимает: каждое его движение как удар по открытому перелому. В то время как я зверем смотрю в глаза парню, который и не думает отводить свои. И думаю лишь об одном:

Он действительно может… не скрывать свои способности? И что еще за «Академия» такая? Почему я о ней никогда не слышала?

Я кусаю губы уже не только боли, но и от зависти.

— Вода! — пищит где-то на периферии экономка, ставит таз и оставляет охапку чистых тряпок. Геральд тут же кивает в знак благодарности. Женщина вскоре убегает прочь. Судя по тому, по какой траектории она обошла застывшего на месте парня, она боялась его так же сильно, как и я.

— Адель, — Геральд садится рядом, крепко, по-отцовски, сжимает мою руку и говорит: — Ты доверяешь мне? Тогда доверься и ему. Он умеет лечить. Если ты позволишь ему помочь — ты не умрёшь. Монахини справятся за месяцы, он — за пару часов, — произносит мужчина как никогда серьёзно. Его тревога за меня читается на лице настолько ясно, что я невольно вздыхаю.

— Только… всё равно сходите за травами. Яд… распространяется, — произношу я с куда большим трудом, чем раньше. И чёрные глаза Геральда зажигаются надеждой.

— Данте, займись ею пока, я постараюсь быстро, — произносит мужчина, вставая с края дивана и, проходя мимо сына, что-то тихо ему говорит. Понятия не имею, что именно. Да и я была уже далеко не в том состоянии, чтобы что-то соображать.

Вот только не чувствовать эту близкую, такую мощную силу я просто не могла. Он приближается медленно, словно не к раненой девушке, а к дикому зверю, что может цапнуть в агонии.

Данте не говорит ничего. А я и не дожидаюсь его команды. Со стоном поворачиваюсь на живот, потому что знаю: если буду медлить, то не решусь.

— Он ударил… со спины, — шепчу я, краем помутневшего рассудка чувствуя, как маг подходит совсем вплотную, а после садится на место отца.

И ладонь касается моего плеча, медленно, почти невесомо. Однако я всё равно ощутимо вздрогнула. Этот страх был почему-то сильнее меня, сильнее измученного разума, поэтому я зажмуриваю глаза как можно крепче.

— Ты же знаешь, что я не причиню тебе зла, верно? — тихо спрашивает он обволакивающим, мягким тоном и, дождавшись короткого кивка, приступает к делу. Будто знает, что я в любой момент могу передумать.

Знакомое заклятие ножниц легко и просто разделывается с некогда белой рубашкой, ставшей теперь багрово-чёрной от крови. Пальцы мага осторожно убирают прилипшую ткань с кожи, словно я была сделана из стекла, а не из Тьмы, огня и злости. Я концентрируюсь на каких-то совершенно неважных вещах, цепляюсь пальцами в подушки дивана, лишь бы не слышать собственного рваного дыхания.

Глава 7

Староста слушал мой рассказ о произошедшем с ещё большим скептицизмом, чем Кайл. Его взгляд, хоть и оставался внешне вежливым, стекленел с каждой новой фразой моего повествования. Стоявшая рядом мать-настоятельница и вовсе могла лишь охать и порицающе качать головой.

Ну а уж когда она узнала, что меня вылечил приезжий сын нашего кузнеца, то и вовсе разоралась о том, что я теперь проклята. При этом мои мечты, что мне всё же удастся пожить в монастыре ещё какое-то время, таяли прямо на глазах.

Я была абсолютно права в одном: магию здесь презирали куда сильнее, чем умышленное убийство. Мрачное выражение лица матери Кайла подтверждало это, несмотря на то что раньше эта добрая женщина всегда была на моей стороне.

Теперь же, окончив свой рассказ, я внезапно наткнулась на гулкую тишину. Сестра Маргарет, встретив мой взгляд, просто вышла из комнаты, громко хлопнув дверью.

Староста всё ещё сидел напротив, сцепив пальцы у губ, словно взвешивал мои слова на весах. Его лицо не выражало враждебности, но и тепла в нём больше не было.

— Она не выгонит тебя, не переживай. Ты слишком много денег приносишь их монастырю… А вот со статусом прислужницы, вероятно, после того, что ты сделала, придётся попрощаться.

Он говорил спокойно, без осуждения. Но за этой интонацией скрывалось всё то же: недоверие, осторожность, внутренняя отстранённость.

— Я лишь хотела выжить. Разве это не ясно?

За моей спиной Кайл всё это время молчал. Топтался, тяжело дышал, но не встревал. Не знаю, что именно он переживал. Возможно, боролся с желанием встать на мою сторону. Или наоборот.

— Я понимаю, Адель. Просто твоя история и то, что мы видели в лесу своими глазами, не может не поражать.

Староста делает небольшую паузу, прежде чем произнести:

— Ты знала, что это были не обычные разбойники, а контрабандисты, которые перевозили оружие на ту сторону горы для орков?.. Вижу, что не знала. Вот и ты пойми: мы несколько озадачены тем, что одна девчушка управилась сразу с толпой опытных головорезов, — медленно и спокойно объясняет мне ситуацию этот старый, с проседью мужчина, который немало повидал на своём жизненном пути. Но, опуская взгляд, он всё же тише добавляет:

— Однако я всё равно рад тому, что тебе удалось спастись. Пусть и с такой нежелательной помощью.

Недовольство, сквозящее во взгляде старосты, заставляет меня на мгновение замолчать. Я машинально скрещиваю руки на груди, словно пытаясь скрыться за этим жестом от слишком острых слов, но всё же не выдерживаю:

— Простите, но я не могу не поинтересоваться... — начинаю я осторожно.

Ответ приходит сразу — резкий, будто заранее заготовленный, словно мужчина точно знал, что я не смолчу:

— Тебя интересует, почему мы так к нему все относимся? — староста устало откидывается в кресле, и его голос становится сухим, как старая бумага. — Всё просто, Адель. Мы слишком хорошо знаем, на что он способен.

Мужчина делает паузу, и в этой тишине чувствуется не раздражение, а нечто куда более мрачное.

— Данте… нестабилен. Он опасен. И может нанести вред, даже не желая того. В детстве он совершенно не мог контролировать свои способности: они прорывались наружу и несли сплошной хаос. А теперь, когда Данте вырос и стал сильнее... он может быть опасен не только для себя.

В его голосе не было ненависти — только усталость и страх. Очень взрослый, очень тихий страх перед той силой, что не укладывалась в обычные рамки.

— Мы позволяем ему навещать отца иногда — на свой страх и риск. И всегда его появление в деревне сопровождается какими-то инцидентами. Редко — приятными, — мужчина опускает глаза и тяжело вздыхает, будто вспоминая о чём-то.

Мне было нечего ответить. Ведь несогласие с его устоями дрожало где-то на уровне сердца — немое, упрямое. Может, потому что я и сама была из тех, кого не принимают без оглядки. Винить их за страх я не могла.

Но и оправдывать — не собиралась.

Староста вздыхает, выдерживает мой взгляд голубых, как лёд, глаз. И я не знаю, что он в нём такого прочёл, но после мужчина, наконец, произносит:

— Кайл, отведи её в комнату для гостей. Думаю, тебе пока не стоит возвращаться в монастырь. Как минимум пока я не поговорю с матерью-настоятельницей. Адель… ну а ты просто больше не ходи в лес одна, ладно?

Мой короткий, ничего не значащий кивок был ему ответом.

Я вышла из комнаты вслед за Кайлом. Стоило нам остаться вдвоём в полутёмном коридоре, как тишина между нами натянулась до звона. И я, чувствуя, как внутри зияет пустота после истощения, первой попыталась вернуть всё в привычное русло:

— Может… пойдём ещё перекусим? Я совершенно не наелась, — признавалась я своему некогда улыбчивому другу, который сегодня был мрачнее тучи. Но сейчас, казалось, он медленно таял, глядя мне прямо в глаза.

Ева же поймала нас на полпути к кухне и тут же набросилась на меня с объятиями и слезами. Как оказалось, девушка плохо поняла рассказ маленького Лиона, который подслушал разговор отца с братом, и решила, что я уже умерла.

Я смеялась. Ева плакала. Кайл ворчал. Всё было на своих местах. Как будто кто-то незаметно поправил реальность, вывернув её в нужную сторону.

Пришлось усадить всех за стол и устроить небольшой сеанс душевной терапии. Я щедро наливала чай — всем без исключения. Даже Кайлу, несмотря на его угрюмые протесты и попытки отмахнуться. Я упрямо игнорировала его бурчание.

Ведь на деле чувствовала, что он всё ещё выбит из равновесия. Не столько из-за меня, сколько из-за Данте. И всё это время я пыталась понять: либо он сорвался вследствие жуткого стресса этим утром, либо же это я была слепа по отношению к своему другу.

И стоило мне слегка намекнуть на это, как тут же последовал моментальный, жёсткий ответ:

— Конечно же, я был в бешенстве, когда увидел тебя всю в крови с этим… уродом, нависшим над тобой! — рявкнул он, всерьёз срываясь в агрессивную защиту. — Как тут из себя не выйти?! Я просто… я хотел спасти тебя от этого психа!