Бехеншо

1.

В моих снах – или воспоминаниях – я могу говорить.

Не просто говорить – петь. И я пою: детские песни, взрослые, которые любили слушать мои родители на званых музыкальных вечерах, да и просто всякую бессвязную лабуду, ту, которую выдумал шестилетний ребёнок и тут же забыл после исполнения.

Мама звонко смеётся. Отец прикрывается газетой, но его выглядывающее плечо подозрительно весело подрагивает.

Я пою – они смеются. Самое светлое и доброе воспоминание, превратившееся в кошмар.

Почему-то другие зарисовки из прошлого мне не снятся.

Напряжённый голос мамы: "Сэйди, в шкаф, быстро! Сиди там и молчи!". Голос отца, глухой, будто он его сорвал на своих любимых скачках: "Только молчи, Сэйди, не издавай ни звука!"

Шкаф, темнота, запах лаванды и герани, колючее пальто, к которому я прижимаюсь щекой, мягкий мамин шарф в моей руке. Грохот, голоса, крики. Звуки выстрелов, такие громкие, что я на мгновение глохну и слепну. Липкий холодный ужас. Шарф, который я прижимаю ко рту, чтобы тоже не закричать.

Молчи, Сэйди!

***

- У ребёнка, судя по всему, травма, – говорит высокий мужчина в белом халате и в очках, карифаль Одме. – Не думаю, что это врождённая немота. Слух сохранён, интеллект, возможно, выше среднего, трудно сказать, пока не налажена коммуникация... Нет органических нарушений... Впрочем, ребёнку только шесть лет, всё ещё может...

Про себя я называю Одме "неправильным доктором". Неправильным, потому что он сам не знает, как лечить! Доктора должны измерять жар, смотреть на язык, щупать живот и, может, оттягивать веки и дуть в уши. А этот приносит книжки, игрушки, краски, просит нарисовать семью и выбрать картинки, которые меня пугают.

Меня ничего не пугает! Кроме карифаля Мастерса. Но об этом я никак никому не могу рассказать. Писать я умею, но очень плохо, забывая половину букв, а говорить, действительно, не говорю. Стоит только раскрыть рот, как в голове звучит "Молчи, Сэйди!" – и рот сам собой захлопывается.

Карифаль Мастерс – директор сиротского приюта, куда меня направили после того, что произошло. Первые дни я очень плохо помню, а потом как-то незаметно оказалось, что теперь я живу в комнате с шестью другими детьми и одышливой карифой Симсой, как и у остальных, моя голова обрита, ежедневно я посещаю занятия, ем невкусную пресную еду и не могу извлечь из себя ни звука.

Если бы не это обстоятельство... Иногда рассказать хочется очень многое. Постоянно хочется есть. На прогулках холодно. Карифа Симса меня не любит, и подзатыльники на лысую голову ощущаются особенно больно. Карифаль Мастерс, напротив, всегда ласков, но от его взглядов у меня сердце в пятки уходит, и я сжимаю мамин шарф, изрядно засаленный, но всё ещё остающийся единственным реальным напоминанием о доме и прошлой счастливой жизни. Иногда ночью я даже беру его в рот пожевать. Знаю, так делают только малыши, но это успокаивает.

Сегодняшний визит к "неправильному доктору" меня удивил. Вчера только встречались, и вот опять, так скоро?.. К тому же сегодня у него нет ни бумаги, ни фигурок зверей, призванных обозначать для меня потерянную семью, а я сижу не на ковре, а на кушетке у стены. Однако это не единственное новшество - в стерильно-белом кабинете сидят мужчина и женщина. Оба в пальто, оба в меховых шапках, оба смотрят на меня пристально и почему-то так беспокойно, словно я напоминаю им приведение.

- Волосы..! – почти выкрикивает женщина после разговоров о моей немоте. – Сходство несомненно, но волосы...

- Если бы мы знали... – карифаль Одме пожимает плечами. – В конце концов, есть парики.

- Где мы найдём детский парик за два дня?! Нам придётся обрить Оскара!

- Дорогая, это такие мелочи! – вмешивается мужчина, глядя то на меня, то на доктора с такой укоризной, словно голая макушка – исключительно наша вина.

Карифаль Одми пожимает плечами.

Дверь открывается без стука, и в комнату заходит карифаль Мастерс. Его голос такой же масляный, как и взгляд, и я инстинктивно поджимаю колени к груди.

- Как вам ребенок?

- Очень похож на нашего Оскара, – мужчина встаёт, словно пытаясь компенсировать ростом свою худобу перед внушительными объемами директора. – Раз у вас нет других шестилеток с зелёными глазами и черными волосами... У них даже родинки на щеке почти в одном и том же месте! А с учётом недостатка времени...

- То есть, вас устраивает, что Сэйди...

- Ребенок сам ничего не скажет. После того, как судьи вынесут решение, и ребенок будет определен в Бехеншо, остальное уже не будет иметь значение, мы сумеем спрятать Оскара. Тише, Норма! – прикрикивает он на жену, порывавшуюся тоже вступить в диалог. – Мы забираем этого ребёнка. Прямо сейчас.

Прямо сейчас?!

Я тоже вскакиваю на ноги и затравленно смотрю на всех по очереди. Выбора, впрочем, нет, и я бросаюсь за спину карифаля Одме. Не то что бы в приюте мне нравилось, но почему-то сейчас мне ещё страшнее, чем тогда, в шкафу. И шарфик... мамин шарфик остался в моей комнате, под подушкой!

- Успокойся, Сэйди, всё хорошо! Тебя просто хотят зачислить в школу, ты же уже не малыш, Сэйди, перестань! – карифаль Одме пытается оторвать меня от своих брюк.

Разумеется, в итоге меня вытаскивают из-за спасительной спины доктора, выволакивают на улицу, усаживают в закрытый экипаж – не с семейной четой, забиравшей меня, а с каким-то остроносым мужчиной с тонкими суровыми губами. Экипаж трогается, и я прижимаюсь носом к щели в окошке.

Молчи, Сэйди. Просто молчи.

2.

На суде – ибо это был самый настоящий суд, какой мне представлялся по сказкам, с огромным судьёй в парике – от меня вообще ничего не потребовалось. Я не запомнила, что говорил судья, что говорил карифаль Аструс Лагон – карифа Норма всё больше плакала, судорожно сжимая ужасно острыми и длинными ногтями мои плечи. Мне оставалось только морщиться и кусать губы. Сутки в доме у супружеской четы показались бесконечными, в основном за мной приглядывал тот самый остроносый слуга, никаких игрушек и книг мне и вовсе не давали, покормили только вечером, зато отмыли до скрипа и переодели – в синий комбинезон и клетчатую рубашку. Дом у карифаля Аструса был большой и богатый, больше, чем мой прежний, но в нём царила атмосфера бесконечного уныния. Воздух можно было резать ножом. Мельком мне довелось увидеть и Оскара, на моё необычайное сходство с которым напирала чета Лагонов, зеленоглазый худенький мальчик с обритой головой. Мне он не понравился, его не детский колючий взгляд – не понравился тоже, и то, как судорожно метнулась от него коротколапая рыжая кошка – особенно.

Хорошо, если меня действительно отдадут в школу, а не оставят здесь навсегда.

Не оставили. Утром в отличие от вчерашнего дня со мной все были преувеличенно ласковы, покормили куском торта и мороженым, от которых меня чуть не стошнило – не люблю сладкое. Карифа Норма проворковала, что сегодня «ты Оскар, моё сокровище, это прелестное имя, а я твоя мамочка», карифаль Аструс протянул мне большой деревянный меч и тоже просюсюкал – его голос явно был к подобному не привычен – что всё будет отлично, и школа меня ждёт самая лучшая, мне обязательно там понравится, надо просто быть умничкой и сидеть смирно. А перед выходом, пропустив вперёд всхлипывающую в меховую опушку пальто жену, неожиданно присел передо мной на корточки и сказал, глядя мне в глаза:

- Сэйди, понимаешь, всё дело в том, что Оскар, наш сын, должен пойти в эту школу… в эту прекрасную, самую лучшую в мире школу, но Норма так любит его, так не хочет его отпускать, что мы подумали… А тебе там будет лучше, чем в приюте. Тебе уже почти семь лет, в этом возрасте детей усыновляют очень редко.

Он говорил что-то ещё, а потом резко отвернулся, ухватил меня за руку и потащил за собой.

Судья в пафосном парике уделил мне не более тридцати секунд.

- Оскар Лагон? Шесть лет? – прогрохотал он, и, получив утвердительный кивок, потерял ко мне всяческий интерес. По завершении суда карифа Норма ещё раз картинно зарыдала, карифаль Аструс сунул в руки высокому чернобородому стражнику какой-то чемодан, и мне было велено идти в противоположную сторону от моих однодневных родителей. Новый экипаж трясся слишком сильно, дорога была слишком долгой, меня сразу же укачало и тошнило, а потом сон, в котором были мама, папа и весёлые бессмысленные песни во весь голос, сморил меня окончательно.

Что такое «школа» я толком не знала – родители говорили об этом туманно и редко. Откуда-то вспоминалось, что там есть учителя, ученики, занятия… но где же тогда я буду жить и с кем? Сны отпустили Сэйди Мак’гверти, экипаж остановился, стражник открыл дверь, поставил меня на землю рядом с небольшим саквояжем и замахал кому-то рукой. Высокий мужчина в серой военной форме подошёл к нам, они обменялись парой предложений, после чего перед нами распахнулись огромные кованые ворота, а впереди обнаружилась длинная прямая дорога, идеально ровная, пустая и чистая, посыпанная золотистым мелким песком. Вдали темнело внушительное трехэтажное здание. Справа виднелось поле, по которому бегало по кругу, словно дрессированные лошади, два-три десятка высоких одинаково одетых в серые рубашки, бриджи и гольфы мальчиков постарше меня лет на пять, а может, и на все восемь. Изредка в тишине раздавались какие-то гортанные выкрики. Мы подошли к зданию, и мой спутник вдруг остановился и указал на деревянную скамейку.

- Посиди здесь, Оскар. Никуда не уходи.

Мой чемодан он прихватил с собой. Впрочем, у меня не было возражений против небольшой передышки: можно было понаблюдать за занимающимися мальчиками и крупным мужчиной, очевидно, их наставником. За разминкой последовала какая-то сложная командная игра с мячом. Началась она вяло, однако вскоре игроки вошли во вкус. Скорость мяча, как и скорость играющих возрастала, и в какой-то момент один пропустил бросок, в результате чего трофей безвозвратно ушёл к соперникам. Высокий рыжеволосый парень в ярости бросился на своего неловкого собрата и отвесил ему мощную оплеуху, свалившую того с ног.

Разом наступила резкая тишина, все остановились и одновременно сделали шаг назад, только потерявший над собой контроль юноша замер на месте. Наставник подошёл к нему, шагов не было слышно, но, казалось, они грохочут, такое напряжение воцарилось вокруг. Рыжий что-то пробормотал, а мужчина произнёс ледяным тоном, от которого у меня волосы встали бы дыбом – если бы они были:

- Нам не понятно.

- Это моя вина, – парень опустил голову, но слова разбегались, точно волны от упавшего в воду камня. – Я виноват. Это моя вина.

- Иди, – так же холодно сказал мужчина, и рыжеволосый, сгорбившись, побрёл прочь. Если бы его ударили, накричали бы, это не было бы так жутко, как медленное отступление, точно на казнь. Может быть, где-то здесь построена виселица?

- Оскар, – мой спутник уже вернулся. – Следуй за мной.

Узким лабиринтом коридоров меня привели в небольшую аккуратную комнатку с тремя кроватями, указали на одну из них, напротив небольшого окна. Сопровождавший меня мужчина бросил на кровать пакет с одеждой.

- Твои старые вещи тебе больше не понадобятся. В Бехеншо все носят форму. Переоденься, скоро за тобой придет сестра Анта. В Бехеншо мы, старшие, для вас все братья и сёстры. Меня зовут брат Сэрус. Сестра проводит тебя на обед. Я знаю, что у тебя проблемы с речью, но ты меня слышишь и понимаешь?

Пришлось кивнуть в ответ, желание вздорничать резко пропало после увиденного на поле.

- Хорошо. Бехеншо – закрытая школа. Покидать её территорию, выходить за ограду – нельзя. Нельзя драться, брать чужое и причинять кому-либо боль. Необходимо строго соблюдать распорядок дня и докладывать мне или сестре Анте о любых нарушениях других учеников, которые ты увидишь, немедленно. Мы не отчисляем, но наказываем сурово, хотя и справедливо. Наша цель – перевоспитание оступившихся. Для своей семьи ты был ребёнком, однако у нас все равны. Большие и маленькие. Никаких поблажек. Туалет за той дверью. Жди сестру Анту в комнате, ты меня понял?

3.

- Ты кто?

Я молчу.

- Новенький? Оскар? – его взгляд устремлен куда-то мне в грудь, и я тоже опускаю взгляд, вижу приклеенную бирочку на груди. Наверное, там написано моё новое имя. Мальчишка закрывает за собой дверь и падает ничком на пол. Вытягиваю шею и вижу, что он не поскользнулся и не вздумал затеять игру в прятки – пыхтя, вытаскивает из-под кровати небольшой, но явно увесистый мешок.

- Не говори никому, что видел меня, ясно? – мальчишка стукает меня в грудь, смотрит воинственно, тёмные волосы стоят торчком.

Я молчу. Внезапно взгляд его меняется, смягчается.

- Тебя-то за что?

Я осторожно прикасаюсь пальцами к губам и качаю головой. Этому жесту в приюте научил меня карифаль Одме.

Мальчишка колеблется. И вдруг резко хватает меня за руку, тянет к двери:

- Пошли со мной, быстро! Давай! Сбежим вместе, ну?

Я не знаю, нужно мне бежать или нет, да и новый знакомец не внушает доверия, но пока я раздумываю, мы уже выходим в узкий коридор.

- Ни звука!

Мальчишка чертыхается и тянет меня за собой. Не туда, откуда мы пришли к братом Сэрусом, а в другую сторону. Очень скоро в воздухе начинает отчётливо пахнуть едой, супом и выпечкой одновременно. Вкусно, гораздо лучше, чем в приюте, почти как дома.

Мой живот громче слов говорит о том, как же хочется есть. Но мальчишка тянет меня за собой, то и дело стукая тяжелым мешком по груди.

Из кухни доносятся голоса, и мы замираем, как крысы при свете фонаря. Мой спутник – прислушиваясь, а я по-прежнему только жадно принюхиваясь. Но он уже заставляет меня пригнуть голову и почти ползти между каких-то коробок, тюков и сеток с высовывающимися из прорех головками овощей. Мальчишка утыкается губами мне в ухо, от щекотки горячим воздухом и свистящим шёпотом хочется чихнуть:

- Как только откроется дверь, я побегу. А ты досчитай до десяти и беги следом, голову не поднимай!

До десяти? От волнения и испуга, я, кажется, и до двух-то досчитать не смогу. Но у меня не хватает решимости, чтобы протестовать. К тому же очень трудно спорить, если в темноте не видно ни твоего лица, ни лица собеседника.

- Приготовься, Оскар! Но не сразу, досчитай до десяти!

Дверь распахивается, в прямоугольнике отчего-то серого света на миг возникает чёрный силуэт мальчишки – и тут же исчезает.

Я не умею так быстро бегать.

Я не помню, до скольки нужно сосчитать. Один, два, четыре… сбиваюсь и несколько раз начинаю заново. Нос свербит, и я, не выдержав, оглушительно чихаю, а потом подскакиваю и бегу за своим знакомым, но запинаюсь за что-то ногой и качусь по земле, как батон хлеба. Поднимаюсь на колени, тряся головой по-собачьи – свет слепит глаза, а щиколотку сводит от боли.

Еще через мгновение чья-то тяжелая рука ухватывает меня за загривок, точно нашкодившего щенка.

***

Я не знаю, поймали только меня или того мальчишку тоже, да и мне некогда об этом думать. Через несколько минут меня передали в руки брату Сэрусу. Помня о тяжёлых подзатыльниках карифы Симсы, я вжимаю голову в плечи, однако ожидаемых ударов и криков не следует.

Брат Сэрус со мной говорит. Мягко, монотонно, как с дурачком, чуть ли не разжёвывая каждое слово.

Нельзя убегать. Убегать плохо. В Бехеншо мне будет хорошо, мои родители отдали меня сюда из любви ко мне, руководствуясь заботой и желанием исправить пороки, излечить болезнь души… Половину его слов я не понимаю, но ещё в приюте мне стало ясно – если ругают, надо опустить голову и кивать.

Брат Сэрус спрашивает меня о том, откуда мне стало известно о кухне, о запасном выходе, но очень скоро понимает, что толку с меня – чуть. Со вздохом отодвигается и произносит, глядя прямо в глаза:

- Ты новичок, Оскар, к тому же совсем маленький, и я знаю, что это было не твоим решением, но правила есть правила, в Бехеншо для них нет исключений. Ты будешь наказан. Это – твоя вина. Повтори.

Недоумённо мотаю головой: я не могу повторить.

- Повтори мысленно, про себя. И всегда говори себе это, если ты не прав. Мы не снимаем с себя вину. Мы несём её и становимся сильнее. Идём.

Комната, куда меня приводят, маленькая и тёмная. В ней не холодно и не жарко, мебели нет. Дверь захлопывается, но темнота и узость пространства меня не пугают – карифа Симса нередко запирала кого-либо из нашкодивших приютских в кладовке, Магда однажды просидела там полдня и даже описалась, не дотерпев. Но в кладовке была неровная струйка света из щели между полом и дверью, и запах пыли, и…

Здесь же нет ничего. Темнота – абсолютная. Тишина – полная.

Никаких запахов, никаких звуков, ничего. Я сажусь в центре, обхватив колени.

Время идёт.

Время идёт, и я уже не знаю, доживу ли до того момента, как меня выпустят.

Сначала я перестаю чувствовать собственное тело. Руки и ноги немеют, и приходится судорожно трясти ими, чтобы не ощущать себя каким-то полуживым обрубком. Потом мне кажется, что по коже бегут не мурашки, а мелкие отвратительные многолапые жучки, и я пытаюсь их стряхнуть, но тут же понимаю, что, во-первых, их на самом деле нет, а во-вторых, комната заперта, и сколько не стряхивай – они никуда не денутся.

Но это всё ещё ничего.

Я словно проваливаюсь в сон, а когда просыпаюсь – слышу звуки выстрелов. И крики своих родителей.

Молчи, Сэйди, молчи!

И внезапно эта привычная формула невыразимой боли пополняется новой: это – моя вина.

Моя вина? В чём? В молчании? В смерти мамы и папы? Что я могла сделать? Что я сделала?

Сознание двоится, множится, мутится, и если бы мой рот был способен издать хотя бы один звук, крик разломал бы стены.

Не помню, когда и кем я выхожу на свет. Кажется, у меня тоже мокрая одежда, от пота или от слёз, или ещё от чего – не знаю. Передо мной стоит не брат Сэрус, а незнакомая молодая женщина с удивительно яркими тревожными глазами. Она переодевает меня во что-то сухое и тёплое.

А потом я вижу того вихрастого мальчишку, уже без мешка за спиной. Брат Сэрус крепко держит его за плечо и требовательно говорит мне:

4.

Я – не такая, как все.

Возможно, дело даже не в том, что я девочка. Возможно, если бы сестра Анта не напоминала бы мне об этом, я и вовсе бы забыла. Но она напоминает. Поскольку я наотрез отказалась написать ей собственное настоящее имя, просто не умела писать, она зовёт меня сокращенно от Оскара – Карри.

Как это ни странно, меня не раскрыли – ни в первый день, ни в первый год. Сестра Анта каким-то образом выбила мне отдельную комнату с отдельным туалетом и ванной комнатой – возможно, сослалась на мои проблемы с психикой, выражавшиеся в немоте. Эта маленькая комната находится неподалёку от её кабинета. Первое время она иногда приходила ко мне по вечерам.

И постоянно говорила, говорила о том, что я никому не должна дать понять, кто я есть. И о том, как не дать понять – тоже.

Я и не даю. Я стараюсь быть незаметной и в то же время всё замечать самой. Я вижу, как воспитательная политика закрытого исправительного заведения – так официально называется Бехеншо – медленно, но верно изменяет самых строптивых, самых закоренелых. Всех.

Кроме меня.

Может быть, потому, что все они обращаются к Оскару, а я помню, что я – не он. А может быть, потому, что когда все они произносят заветное гипнотическое "Это моя вина", я – молчу. Подразумевается, что я твержу это про себя.

Но про себя, там, в заповедных внутренних краях, куда никому нет доступа в их грязных сапогах, я твержу только колыбельную, которую пела мне мама.

Кто зажег в ночи фонарь?

Тает сумрак, тает хмарь.

Я иду туда, на свет,

Тьмы и боли больше нет.

Дует ветер, холод, мрак,

Мне дойти уже пора,

Гаснет месяца янтарь,

Кто зажёг в лесу фонарь..?

Я веду себя очень смирно. Стараюсь ни с кем не сближаться, не поднимать глаз, не протестовать и не спорить.

Мне удаётся избегать наказаний.

Несмотря на то, что даже страх и вина не в силах полностью удержать школу, полную проблемных мальчишек, от драк, заговоров, потасовок, меня – не бьют. Я не такая, как все.

Несмотря на обширную программу духовного образования – ежедневные молитвы и религиозные чтения, знакомство с культурным наследием мира, лекции по этике, эстетике и этикету, в учениках Бехеншо слишком много животного, звериного. Возможно, этих своим звериным чутьем они знают, что Оскара Лагона лучше не трогать. Пусть себе скользит бледной зеленоглазой тенью вдоль стены, убогий.

У меня короткая стрижка, маленькая грудь, узкие бёдра. Форма висит на мне мешком. На худом лице выделяются только глаза – черные ресницы, зеленые радужки. Но никому нет дела до моих глаз.

Уроки продолжаются с утра и до шести часов вечера. Сидя на последней парте на уроке словесности, я делаю вид, что слушаю чей-то ответ. Своё письменное задание я давно уже сделала и теперь разглядываю своих одноклассников. О каждом из них я знаю больше, чем они обо мне.

Светловолый Райсус – в детстве он выбросил из окна новорожденного брата, пока родители, оставив малыша на попечение старшего, болтали с гостями на первом этаже. Райсус говорит, что ничего не помнит об этом.

Они все знают, но мало кто помнит.

Или они хотят, чтобы другие так думали.

Темноволосый высокий Алан с едва заметным шрамом на щеке – тот самый, с которым я пыталась бежать в самый первый день своего появления в Бехеншо – поджёг дом, в результате чего сгорел его дедушка. Алан пытается бежать каждый год, хотя бежать ему некуда.

Им всем некуда бежать, но не каждый готов это принять.

Русоволосый, высокий и тоненький, смазливый, как девочка, Крей – пока родители уходили на работу, он возвращался тайком из школы, собирал малышей на детской площадке в парке, приводил к себе домой и ставил "эксперименты".

Я не уточняю, какие.

Остальные – тоже не уточняют. Лучше нам не знать.

Мускулистый и рослый Бэлли топил соседских котов и собак. Однажды сосед застукал его за этим занятием и как следует отметелил. На следующий день Бэлли метнул в него молоток и попал в висок.

Бэлли часто смеется, когда не смешно.

Мы все иногда так делаем.

В классе нас двенадцать человек. За спиной каждого, кроме меня – преступление. Грех. Груз.

За спиной каждого – боль. Не только чужая.

Райсус твёрдо знал, что если он не будет следить за братом, его отправят в сиротский приют, его родители нередко об этом ему говорили, а за малейшую провинность лупили мокрыми полотенцами и капали на пальцы горячим воском, следя, чтобы не оставалось следов и ожогов. В тот вечер брат Райсуса случайно ударился головой. Райсус испугался его растущей шишки и подумал, что терять ему уже нечего.

Им всем уже нечего терять.

День за днем мы все – кроме меня – повторяем, что знаем свою вину. Признаём её. Не убегаем от неё. Открываем объятия ей навстречу. Растворяемся в ней, сгораем, чтобы возродиться, вернуться в новую жизнь с обновленной безгрешной и чистой душой.

Помимо одной большой вины, послужившей причиной появления в Бехеншо, у нас есть сотня каждодневных крошечных вин.

Толкнул товарища.

Порвал книгу.

Не выучил урок.

Подрался.

Был груб с братьями и сёстрами.

Пытался сбежать.

Сопротивлялся наказанию.

Сопротивлялся чему бы то ни было.

"Это моя вина" – мы обязаны произнести, как магическое заклинание. Может быть, в этом есть какой-то смысл. За все восемь лет, что я провела в Бехеншо, никто не пытался никого убить, поджечь или утопить. Впрочем, за нами хорошо следят. Нас изо всех сил направляют к свету.

Правда, когда свет слишком слепящий, хочется зажмуриться.

Как обычно, опустив глаза, я складываю вещи в сумку. Сумку, письменные принадлежности, книги мне, как и другим, выделила школа. Вещи такие же, как у всех. Наше тело – единственное уникальное имущество. Ни разу при мне ни один из мальчиков не получал посылок оттуда, из внешнего мира. Возможно, это не дозволялось. Но скорее всего, внешний мир стремился отделиться от нас ещё сильнее, чем мы отделялись от него.