Беру и помню

1.

Сначала, как водится, явились мертвые сестры. Домна привычно неулыбчивая. Молодая совсем, даже юная, какой была, должно, до революции. Русые косы вокруг головы, нарядное шерстяное платье с кружевным воротником, но губы сжаты непреклонно.

А вот Аглашка пришла звонкая, вся искрящаяся радостью. Даже во сне от нее тепло и весело было – и Воля все тянулась согреться, как озябшими руками к зимнему костру. Села на постели, комкая рубашку, вытерла мокрые щеки, зашмыгала носом. Вот поди ж ты, днем ей по сестрам не плачется. Если трезвая, конечно.

На рассвете приснились живые, чтоб им провалиться. Счастливая чета Решетниковых с черноглазой дочкой. Воля снова вскочила, как встрепанная, чуть не час пялила глаза в окно. Из-за стекла на нее смотрело такое же хмурое утро. Постучала кулаком по груди, унимая сбившееся с ритма сердце. Сколько лет прошло, а все равно болит. На погоду разве? Как тот осколок, что засел в бедре под Кенигсбергом. Врач так и сказал, вытащить, мол, вытащим, а вот ногу тебе, милая, раскурочим. Обратно собрать, может, и не получится. Она махнула рукой: пусть заживает, как есть. Ну, прихрамывает Воля Тимофеевна, не без этого. В глаза не бросается, у доски она хоть целый день стоять может. Что ей, фронтовичке, на модных каблуках ходить? Или польки-вальсы танцевать?

Про вальс подумалось, потому что Домна приснилась. Когда они с Аглашкой не могли заснуть от голода (ух, как резало в животе!), сестра рассказывала сказки. Про заморских царевен, что живут во дворцах, спят на серебре, едят на золоте. Во дворцах тех – Домна говорила – тепло и светло от сотен свечей. По вечерам царевны собираются в самой большой и роскошной зале, чтобы танцевать вальс. Домна, исхудавшая до прозрачности, нетвердо поднималась на ноги тогда, выпрямляла спину, приседала в поклоне. Потом расправляла латаный подол, гордо откидывала голову – и кружилась в вальсе, уложив руку на чье-то невидимое плечо. Голодные малявки забывали хныкать и завороженно смотрели на сестру. Детская цепкая память сохранила детали той страшной петроградской зимы: промерзшая пустая комната со щелями в стенах, сквозняки, крысиный писк и шорохи по углам. Домна заворачивала сестренок в какое-то тряпье, прижимала к себе и наказывала не бояться. Испугаешься – пропадешь, так она всегда говорила. Сама караулила до утра, не выпускала из рук кочергу. С тех пор, как услышала, что в соседней квартире (там тоже ютились «бывшие») крысы обгрызли ребенку пальцы на ногах.

Танцующая вальс Домна была красивой. Даже прекрасной, как та заморская царевна. И сильной, как сама мать-сыра земля, но это Прасковья уже потом поняла. Когда чуть подросла и стала Волей.

Страха Воля не помнила, только холод и голод. Страх отводила восемнадцатилетняя Домна, старшая, ставшая трехлетней Прасковье и двухлетней Аглае нерушимой стеной. А вот беду отвести не сумела: мама умерла в больнице. Пневмония, двусторонняя. В тот день Домна несла ей яблоко, манную крупу и полфунта сырого хлеба. Хлеб и манку сменяла на связанную из чудом добытой пряжи шальку, а яблоко - украла. Получила батогом по спине, но сумела убежать, шлепая разбитыми башмаками, метнулась в какую-то подворотню на Сенной, затаилась. И была счастлива, представляя, как обрадуется больная. То яблоко они с Аглашей ели целый день: строгая Домна стругала тоненькие, почти прозрачные ломтики, выдавала по одному. Девчонки, понятно, не знали, но именно в тот стылый февральский вечер под завывание ветра Домна поклялась, что сестренок убережет. Украдет, если еще раз случится, а надо будет – так и убьет. Но Праша с Аглаей останутся в живых.

Бог миловал, убивать никого не пришлось. Домна притащилась в больницу назавтра забирать тело мачехи, Сабуровой Анны Петровны – и свалилась в голодный обморок на лестнице. Когда очнулась, перед ней замаячила кожаная куртка с красным лицом. Лицо оказалось Федькой Остапчуком, революционным матросом. Остапчук был пьян и взволнован: в этом состоянии он пребывал с того самого памятного выстрела «Авроры». Когда ему чуть не под ноги упала девушка с заострившимся, как у покойницы, носом, Федька матерно выругался. Потом пригляделся получше: из-под драного платка русые косы чуть не в руку толщиной. Ничего себе девка, справная, молоденькая. Подкормить только что…

Воля жгуче стыдилась, что матери совсем не помнит, только по сестриным рассказам. Отца вот запомнила, но смутно: что-то большое, шумное, веселое. Смазные сапоги, окладистая борода чуть не до самых глаз. Голос громовой, под стать внешности, раскатистый смех.

«Вот же дал Бог одних девок: от первой жены Домашка, от второй Прашка да Глашка», - шутливо жаловался отец приятелям. – «Замуж как их выдавать буду?».

От забот Тимофея Силантьевича Сабурова, купца второй гильдии, избавила грянувшая революция. Петроград сначала зашумел, заполоскался алым цветом, а потом рассыпался, раскрошился. И озверел.

А Решетниковы все же не к добру приснились, это уж как пить дать. Теперь нипочем не уснуть. Единственный, между прочим, настоящий выходной на неделе, завтра с классом на картошку ехать. Воля Тимофеевна еще повздыхала и поворочалась на кровати, потом пошлепала на кухню. Пол был влажным, Томка, наверное, постаралась. Пришла со смены и намыла. И постираться успела: на веревке сохли безразмерные лифчик с панталонами, стыдливо прикрытые белым форменным халатом. Воля поставила греться воду, вернулась в комнату. В жестянке с кофе уже виднелось дно, а уж как она экономила – пила не по три чашки в день, а по две, небольших. Сощурилась на маленькие ходики над дверным проемом: начало седьмого.

Вот как у Вольки не по-людски получилось: война проклятая подарила и любовь – первого и единственного на свете мужчину – и подругу, вместе не один пуд соли съеден. А мирная жизнь, за которую они боролись и умирали – все это разом отняла. Вообще, конечно, жаловаться ей грех: сколько пригожих девчонок без женихов остались, коротают век незамужницами. А сколько таких погибло на войне да под бомбежками? Сколько без вести пропало, как Аглая?

2.

Так вот, Галка. Осторожно постучала в Волину комнату, встала на пороге. Если и удивилась, то виду не подала. «Тимофеевна» сидела за столом, расхристанная и мрачная. Плакала и пила, не пьянея. Бутылка водки наполовину опустела.

- Ты кто? – четко выговаривая слова спросила Воля.

- Я Галина. Костромина. Мы соседи.

Девушка хотела было напомнить Воле про дежурство (остальные жильцы попросили), но промолчала. По всему видать – горе у человека.

- Тогда садись, - учительница кивнула на табурет. Тяжело поднялась, достала маленькую изящную рюмку (трофейная, богемское стекло). Всего их три было, осталась одна. Воля тоже одна осталась, Домны и Аглаши больше нет.

Нарядно одетая девица со светлыми кудрями осторожно села. Подняла рюмку двумя пальчиками, смешно сморщила вздернутый носик. Налито было вровень с краями.

- А…за что пьем?

- Не чокаясь, - не очень внятно пояснила Воля. Вытерла распухшее от слез лицо.

- Хорошо. – Галя моргнула и опрокинула в себя рюмку. Прикрыла рот, выдохнула. – Если хотите, могу за вас подежурить, мне несложно. Гену на работу вызвали, - зачем-то пояснила она. – А так мы хотели в парк сходить.

- Хорошо, - эхом откликнулась Воля. – Спасибо.

- Только вы мне покажете, где все брать? Ну, швабру, ведра…

- В кладовке под лестницей. Как спустишься, направо.

- Может, вам помощь нужна? – участливо предложила Галя.

- Может, и нужна.

Секунду или две Воля колебалась, глядя на жизнерадостное Галкино личико с ярким румянцем, потом махнула рукой. Нет, ничего она не скажет. Ну, что может понимать о жизни эта девочка в цветастом платье с пышной юбкой и кружевом, явно сшитом на заказ? Такие, как Воля, воевали в том числе и за то, чтобы такие, как Галя, жили спокойно и счастливо. Свободно трудились, читали книжки, бегали на танцы. Выходили замуж, рожали детей… Воля поджала губы.

- Не нужна, нет, - она встала рывком, качнулась, протянула Галине небольшую крепкую ладонь. – Рада познакомиться. Спасибо еще раз. Вот это все… - она кивнула на стол, - пройдет. Я потом отдежурю.

Костромина исчезла за дверью. Через час коридор, кухня и туалет были старательно вымыты. Томкин сынишка по секрету сказал потом Илу, что на этаже поселилась очень красивая и добрая тетя, которая угощает его конфетами, и что хорошо бы «она на тебе поженилась». Ил посмеялся и легонько щелкнул своего маленького приятеля по носу: ишь ты, от горшка два вершка, а туда же – поженилась. Рассказывая эту забавную историю Воле, Ил почему-то краснел и покашливал. Женщина мысленно охнула: что-то здесь нечисто. Дело, конечно, не в Галке. А в ком?

- А что, - Воля налила парню еще чашку чая, - дело молодое. Хоть бы и женился.

Илларион поперхнулся чаем. Вскинул на Волю вдруг зазеленевшие вдруг глаза…и поспешно сменил тему. Начал – уже по которому кругу - про будущую свою учебу в школе милиции на Окружном проезде. Волнуется, ясное дело. Но начальству виднее, абы кому рекомендацию ведь не дадут? Да и кого туда направлять, если не Ила? В плечах косая сажень, высоченный, спортсмен-разрядник. Десятилетку закончил без троек, отслужил в мотострелковых войсках под Тулой. Три года пролетели, как один – и вот сержант Илларион Георгиевич Сабуров, помкомвзвода, отличник строевой и политической подготовки, рекомендован кандидатом в члены партии. Верной дорогой идете, товарищ Сабуров!

Как только Воля начала смотреть на приемного сына снизу вверх, в ее взгляде неизменно появлялось радостное удивление. И дело даже не в том, что Ил был красив ясной русской красотой, хоть сейчас ставь в первый ряд парада физкультурников. Когда он встречал Волю из школы и помогал донести тетради, старшеклассницы смотрели на него во все глаза. Самые бойкие спрашивали: сын ваш, Воля Тимофеевна? Воля скромно опускала ресницы и гордилась. И вспоминала.

Воспоминаний у Воли целый ворох: есть тяжелые, есть позвончее, веселые. Всякого нахлебалась в жизни – и потому сильная и смелая, почти как Домна была. Ничего не боится Воля Тимофеевна, страх она оставила на Воронежском и Первом Белорусском фронтах, вот уже двенадцать лет как. Самая острая, пробирающая до нутра боль осталась на память не от ранения с контузией, а от Решетникова и Райки, чтоб им провалиться обоим. Многое можно простить и пережить, если любишь, а предательство нельзя. Ну, или просто Воля прощать не умеет. Домна тоже бы не простила. Сколько Воля себя помнила – старшая сестра служила им с Аглашей камертоном, по которому они сверяли свои поступки и настраивали души. В любой ситуации спрашивали себя: а как бы Домна поступила? И решение находилось, на сердце становилось легче.

Было дело: по малолетству стащили у старой Макарихи крынку молока, забытую на крыльце. Это уже когда со Псковщины под Тулу переехали, в деревню Каменка. Приятель написал Остапчуку, пообещал устроить его счетоводом в большой колхоз, ну и стронулись с насиженного места. У Федьки мать померла как раз, сам он все больше пил. С пьяных глаз раз принес «бумажки» из сельсовета и кулек твердых, как камень, пряников, протянул Домниным сестренкам. И сказал, все, мол, малявки, забывайте к чертям свое проклятое купеческое прошлое, у вас новая жизнь начинается. Имена тоже будут новые, революционные – Воля и Клара. Домна ахнула и всплеснула руками. Полночи они ругались. К утру Остапчук протрезвел и не смог найти «бумажку» на Клару. Аглая осталась Аглаей, а Прасковье пришлось стать Волей. Она, впрочем, не прекословила. Воля хорошее имя, в деревне ни у кого такого не было.

3.

Как-то Остапчук повез жену в село показать доктору. Сам пошел с приятелем «по стаканчику», ей наказал ждать. Домна присела на ступеньки церкви с заколоченными окнами, потом обошла вокруг. Под ногами шуршала сухая трава, пахло осенью. Молодая женщина запрокинула голову, бездумно уставилась в небо – будто впервые его увидела. Это небо сияло той отчаянной синевой, какая бывает дважды в году: поздним сентябрем и еще иногда в марте. Зима неблизко, но тепла не будет до весны – и природа сжигает последние краски, полыхает золотом листьев, алой рябиной, синим до рези в глазах небом. Нечего терять, не о чем сожалеть. Домну охватило томительное предчувствие чего-то необыкновенного. А если забраться в брошенную церковь и помолиться? Бабушка Аграфена, большая молитвенница и постница, случалось, говаривала, что в алтаре каждого храма живет ангел. Что бы ни случилось с той церковью – хоть пожар, хоть разор – ангел пребудет в ней навечно. Даже если не останется ни стен, ни креста. А раз так, неужто не услышит Домнину горячую молитву, да не отнесет ее к Господнему престолу?

В одном месте каменная кладка выщербилась особенно сильно. Эх, встать не на что. Ей бы только до подоконника добраться, а там доски неплотно держатся.

- Заблудились, гражданочка?

Домна отпрыгнула от стены, развернулась. Солнце било ей в глаза, поэтому лица говорившего было не разглядеть. Только силуэт: большой, широкоплечий. Ладно скроенный парень, высокий и сильный: кожанка, новенькая портупея, фуражка, кобура.

- Я так… - она внезапно оробела, оглядываясь. Остапчук, похоже, застрял в кабаке надолго.

Приложила ладонь козырьком ко лбу, загораживаясь от солнца. Чекист улыбнулся, показав ряд белых зубов. Улыбка у него была хорошая, по-мальчишески озорная. Жесткое обветренное лицо с прямым носом и густыми, чуть не сросшимися на переносице бровями она здорово красила.

«Да он молодой совсем, - подумала Домна, вздохнула. – Красивый какой. Глаза синие, как небушко».

Чекист тоже оглянулся. Указал наверх.

- Туда?

- Да, - Домна обхватила себя за плечи. – Мне нужно.

- В Бога, значит, веруешь?

Домна задумалась. Веровать – это как бабушка. Держать посты, молиться и ходить к обедне. Прожить всю жизнь в честном супружестве, родить детей. Даже нет, не в этом дело. Жалеть, любить и прощать, не держать ни на кого зла. Домна же исступленно, до самозабвения ненавидела Остапчука с его людоедкой-матерью. Хуже, чем ненавидела – презирала. Но Федька – какой бы он ни был – спас ее и Прашу с Аглаей. Ох, тяжело.

- Не верую, - Домна наклонила голову. – Но верю.

Парень сдвинул фуражку на затылок.

- Давай, - он сложил широкие ладони ковшом. – Лезь, только быстро.

Девушка полезла. Под ее рукой раскрошился камень, нога соскользнула, но Домна уже уцепилась за остаток ржавой железной решетки на окне.

- Расшибешься, скаженная!

Домна уже раздвигала плечом неплотно пригнанные доски. Спрыгнула вниз, ловкая и цепкая, как куница. В храме было сумрачно, тонкие солнечные нити лежали на полу. Домна перешагнула через остывшие угли на каменном полу, огляделась. Поморщилась на похабные надписи на стенах, отвела взгляд. Под самым куполом еще сохранилась роспись: голубоглазый Христом взирал спокойно и отрешенно, потемневший лик его не был ни суровым, ни скорбным. Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят.

Домна опустилась на колени, зашептала молитву, перекрестилась. Заплакала, конечно. Слезы были чистые, утешительные, такими душа умывается. На своем дворе она себе ни единой слезинки не дозволяла. «Змея, как есть, змея,» - шипела свекровь. Чтоб ее, злобную каргу, карачун схватил.

Устыдившись таких мыслей, Домна бухнулось лбом в пол. Ей самой ничего не надо, ты, Господи, только за малявками присмотри. Случись что со старшей сестрой – пропадут. Никого не осталось на белом свете у Праши с Аглаей, только Домна. Вот если бы ребеночка родить…

С улицы донесся негромкий свист. Домна встала, отряхнула колени. Еще раз вздохнула, оглядев свое темное старушечье платье. В прежней жизни она не то, чтобы любила наряжаться – но отец поощрял. Дочка на выданье, молодая-красивая, деньги есть, так чего, монашкой ходить? Батистовые платья, шелковое белье, кружева, перчатки-булавки, шляпки-зонтики. Эх…

- Прыгай! – машет рукой.

- Удержишь? – усмехнулась Домна, - тут высоко.

- Проверим.

Удержал, конечно, даже не качнулся. Домна приложила ладонь к нагретой солнцем кожанке.

Бурьян у разоренной церкви стоял чуть не в человеческий рост.

- Как тебя зовут? – спросил чекист. – Ты ведь не здешняя?

В этом селе он был уже неделю и успел присмотреться к местным. Таких глубоких и печальных глаз он ни у кого не видел.

Остапчук вывалился из кабака только по темнянке. Рухнул на телегу, зарылся лицом в сено. Можно было не спрашивать: деньги, отложенные «дохтуру», ушли на пропой. Домна с усилием повернула мужа набок, подсунула ему под голову свернутую шальку. Взяла вожжи, щелкнула языком. Рыжая соседская кобылка взяла с места бодрой рысью, застоялась, бедная. Домна всю дорогу улыбалась тихой радостной улыбкой и даже пела – в первый раз после смерти отца.

4.

Воля выплыла из алкогольного чада благодаря Илу. Пока она заливалась, соседу-летчику дали квартиру, весь этаж гудел. В освободившуюся комнату заехало семейство Ивановых: Гарик и Валюха, оба работали на ткацкой фабрике. Валюха была женщиной здоровенной, громкоголосой и наглой, с глазами навыкате и широким низким лбом под взбитой челкой. Супруг ее тоже имел внешность в своем роде примечательную: огромные руки, похожие на клешни, большой, как бушприт, нос в характерных синеватых прожилках и круглая плешь. Ходил он враскачку, носил на волосатой груди тельняшку и с гордостью именовал себя краснофлотцем. Каждый вечер из комнаты Ивановых доносились крики и громкая матерная ругань, иногда и мебель летала.

Иллариона все принимали за сына Ивановых, хотя он до странности не походил на них обоих: худенький застенчивый парнишка с льняными волосами, падающими на глаза, тихий, как мышка. Как выяснилось позже, Ил приходился Гарику дальней-предальней родней. Взять оставшегося сиротой мальчонку Иванову наказал отец: глядишь, под это и жилплощадь дадут побольше. Гарик покобенился, но пацана взял. Ежедневно попрекал куском, но на фабричных собраниях бил себя пяткой в грудь: воспитываю, мол, сироту-сиротинушку. И Гарик и Валюха часто распускали руки – Илларион вечно ходил в синяках. Он очень любил школу – там на его блондинистую головенку не лилась потоком матерная ругань. Пожилая учительница математики Лидия Ивановна подкармливала голодного парнишку оладьями, а добросердечная вахтерша «бабКатя» даже связала ему носки из собачьей шерсти. Носки немилосердно кололись, но пятиклассник не променял бы их ни на какие сокровища.

С носков все и началось. Был выходной день, суббота. Воля проспала до обеда, встала с привычно тяжелой головой: вечерний хмель еще не выветрился. Дотащилась до кухни, включила холодную воду, плеснула в лицо. Сощурилась в окно: хмурый осенний день, последние листья облетели. Через сквер видно трикотажку, будь она неладна. Надо посмотреть, сколько осталось до получки. Впрочем, на бутылку хватит, а если нет, то можно свернуть в подворотню на Валовой, там отпускают «в кредит». Сивуха страшная, но… Потом Воля вспомнила про Домну. Старшая сестра встала перед ней, как живая: прямая и строгая, со смуглым обветренным лицом и ясными серыми глазами. Между бровей навечно залегла тяжелая складка, обозначились полукружиями морщинки у губ. Домна погрозила пальцем. Воля отмахнулась и облизала пересохшие губы.

- Я, может, сдохнуть хочу побыстрее. Зачем жить-то, кто скажет? Ты, что ли, Доманя?

Домна ничего не ответила, зато из коридора донесся надрывный крик. Жуткий, высокий, на одной отчаянно вибрирующей ноте. Женщина вздрогнула, будто проснувшись. И рванула на вопль.

В коридоре металась и прижимала к груди сухие ручки Серафима Николаевна из семнадцатой комнаты. Добрейшей души человек, улыбчивая и милая старушка недавно проводила сына-геолога в очередную экспедицию. Жарко мечтая о внуках, Серафима охотно возилась с чужими ребятишками. Вот и сейчас за ней тянулась хныкающая пятилетка с бантиками из марли.

Крик повторился, девчонка заревела.

- Это откуда же? - ошеломленно моргнула Воля.

- Ивановы, - трагическим шепотом ответила Серафима. – Ах, Волечка, они же мальчика бьют!

Воля никакого мальчика не помнила, но старушка врать не будет.

Снова крики, мат.

- Убью стервеца! – страшно заревел бас. Звуки ударов, детский плач.

- Ах, тыыы… - женский голос.

- Опять нажрались, сволота, - прокомментировал одноногий сторож Пахомыч, бывший танкист. – За участковым бы сбегать. Замордуют ведь мальца, ироды.

Воля метнулась к себе, сунула руку под подушку. Пальцы привычно сомкнулись на отполированной ручке саперной лопатки, блестящей, как новенькая. Это Алексей научил ее использовать лопатку, как оружие ближнего боя – и полезный навык дважды выручал Волю. Она привыкла затачивать одну кромку до бритвенной остроты, и привычке этой не изменяла. В ящике комода лежал еще трофейный «вальтер» (добытый с помощью все той же лопатки), но про него женщина не вспомнила.

Выскочив с саперкой наперевес в коридор, Воля заколотила в дверь. Была послана по матери. Мальчик снова закричал.

- А ну, прекратите! – тоненько крикнула Серафима Николаевна. – Как вам не стыдно!

Пахомыч, вздыхая и кряхтя, принялся спускаться по лестнице. Наверное, пошел звать участкового. Когда еще вернется, одноногий…

Воля размахнулась и шарахнула по двери лопаткой. Отточенное лезвие вонзилось в деревяшку, завязло. Дверь внезапно распахнулась. Иванов стоял на пороге, красный и злой, с закатанными, как у гестаповца, рукавами. За его широкой спиной маячила такая же красная и растрепанная Валентина.

- Дай пройти, - без выражения сказала Воля. Серафима Николаевна испуганно ойкнула. Пятилетка с бантиками перестала плакать и теперь икала.

Илларион лежал на замусоренном полу, сжавшись в комок и прикрыв голову худенькими, в цыпках, руками. На светлых волосах запеклась кровь. И вот тут Воля, как рассказывал потом Пахомыч, «сошла с резьбы». Не говоря ни слова, она вцепилась в горло здоровенному мужику, получила по голове бутылкой от Валюхи, упала было, но вскочила быстро и гибко. Одним движением выдернула застрявшую саперку. Ивановы, ругаясь, попятились в угол. Воля склонилась над лежащим мальчиком, нащупала пульс. Подняла на руки худенькое тельце, пошла назад. И тут ей в спину полетела табуретка.

5.

На улице Воля присела на лавочку в парке, развернула паспорт. Сабурова Воля Тимофеевна, вот как! «Видишь, Доманя, - по привычке обратилась она к старшей сестре, - Сабурова я теперь. И документы чистые, все оформлено, как надо. Отец был бы доволен, правда? И Ил будет ту же фамилию носить, сам захотел. Чеботарев обещал, что скоро свидетельство будет.»

Бери и помни – Волина походка стала легче, пружинистей. Сами собой расправлялись плечи, приподнимался подбородок. Бери, Волька, и помни – теперь тебе есть, для чего жить. Ничего не потеряно и не кончено еще. Тимку не вернуть, но Илу мы пропасть не дадим. Повоюем еще, так-то!

Игру эту они с Аглашей любили больше всех прочих. Может, потому что жить тогда стали лучше и сытнее. У девчонок округлились щеки, кое-какие наряды завелись. И даже – с ума сойти! – новая обувь. Строгая Домна сказала: кто закончит год на одни пятерки, получит к осени туфли. Ну, или ботинки, что будет в городе. Воля была круглой отличницей, а вот Аглая нет, математика с немецким подкачала. Сестре вообще не хватало внимательности, уж очень она была неусидчивая, порывистая. Но веселая и добрая. В третьем классе полезла в реку за тонущим котенком, потом неделю лежала с температурой, дело в ноябре было. Еще раз отдала свои теплые рукавицы однокласснице Маруське Чуприной, чья семья жила в горькой нужде –уж так стало Аглае жалко замерзших Маруськиных рук. Сестрам сказала, что потеряла, боялась, что Домна заругает. Но старшая как-то догадалась и ругать не стала: просто выдала Аглаше пару своих старых варежек, которые были велики чуть ли не вдвое.

Остапчук на «чистой» должности в сельсовете долго не удержался, уж больно к бутылке любил прикладываться. Его разжаловали в конюхи, хорошо хоть взашей не выгнали. Домну бил иногда, срывая на ней зло, но мелких не трогал. Жизнь наладилась, когда Тимка чуть подрос, и Домна заявила председателю колхоза, что хочет в трактористки.

- Чегой-то? – вопросил Дмитрий Назарович. – Или муж подослал?

- Муж у меня, - Домна оперлась о стол, - сами знаете, какой. И трое малых. А руки одни только.

- Ты в кабине-то сидела хоть раз? Это не с телятами возиться, как нонеча. Сидение жесткое, руль тяжелый. Хлеб тракториста нелегок.

- Легкой доли не ищу, - ответила Домна.

- Ну да, если б искала, может, за кого другого бы вышла… - вздохнул председатель.

А что, может, и правда – в трактористки ее? Девка работящая, крепкая. Упорная и неглупая, это уж точно. И водку не жрет, как мужики-трактористы. Не получится – дуй обратно в телятницы. А если получится – он, Дмитрий Назарыч в дамках, дает дорогу молодежи.

- Ты же комсомолка? – спросил он на всякий случай.

Домна кивнула.

- Ну что ж, не возражаю. Машина свободная есть, с МТС недавно получили. Глядишь, в ударницы выйдешь, - усмехнулся председатель.

- Выйду, - твердо пообещала Домна. – Я вас не подведу.

С тех пор дома она бывала редко – торчала рядом с вверенным ее попечению трактором. Когда забарахлил двигатель, погрузила на телегу и повезла в город ремонтировать, одна-одинешенька, да ночью. Вернулась к обеду. В телеге лежал крупный застреленный волк с навечно застывшим на морде яростным оскалом. Не зря, значит, взяла у мужиков обрез.

Домну в колхозе уважали за ровный и сильный характер. На работу она была злая, к себе строгая, с людьми честная. Было дело: морозным вечером привезли в телятник корм. Раздраженные замерзшие возчики разгрузили тюки, Домне сунули накладную: подпиши, мол. Остапчук оглядела привезенный корм, вернула бумагу обратно.

- Полутора пудов недостает.

- Повылазило тебе! – заругались возчики. – Подписывай скорее! Выдумала тоже, недостает!

- Не буду подписывать. Перевешивайте и пишите верные цифры.

Мужики разозлились по-настоящему, принялись грозить. Домна взяла вилы, перехватила их поудобнее. Больше в телятнике никого не было, но молодую женщину это не смущало.

В итоге вскрылась целая схема хищения тех самых треклятых кормов, дошло до председателя, полетели головы. Остапчук выдвинули в бригадиры, бабы охотно ее слушались. А теперь, вишь, трактористкой заделалась. И ведь справилась, чертова девка! Перебрала своего «Запорожца», там подкрутила, здесь подстучала – пошло дело. За полгода Домна Остапчук выбилась в передовики производства, оставив позади всех мужиков. Видной трактористке первой доверили новинку – трехтонный СТЗ, только что сошедший с конвейера в Сталинграде. Неугомонная Домна потом заменит двигатель на керосиновый – и машина станет давать тридцать с лишним лошадиных сил против изначальных двадцати шести. В самой Домне, худой и жилистой, будто из сыромятной кожи сработанной, было тех сил едва ли меньше. Остапчук больше не осмеливался кулаками махать – после того, как получил от жены по башке железным шкворнем.

- В следующий раз убью, - предупредила Домна. – Кончилась твоя власть.

Федька утешился тем, что завел себе полюбовницу, разбитную солдатку Стешку, про которую было известно, что не откажет. Стеша, впрочем, через месяц пришла к Домне с повинной, тоже ее уважала. Трактористка выслушала покаянную речь, потуже затянула косынку на лбу.

- Да и хрен с тобой, - беззлобно сказала она. – Хочешь, забирай его насовсем, мне едино.

Вот тогда Остапчуки и выбрались из бедности. Подросшие девчонки успевали учиться в школе, помогать на полях, да еще и завели небольшой курятник. Домна научила сестренок играть в «бери и помни» - и эта забава стала для них самой любимой. За вилочковыми костями из куриной грудины велась настоящая охота. Аглая помогала тетке Марье, колхозной поварихе, ходила у нее в любимицах, а потому добывала этих косточек больше, чем сестра. Девчонки заранее уговаривались о награде победителю или «уроке» для проигравшего, чаще всего им становилось что-то тяжелое и нудное. Вычистить птичник или печь, к примеру. Воля и Аглая торжественно брались за два кончика «вилочки» и произносили, как заклинание: «Бери и помни». Косточка разламывалась. У кого в руках оставался больший отросток, тот и заведовал ходом игры. Дальше начиналось самое интересное. «Заведующий» мог в любой момент передать что-то другому игроку из рук в руки: ложку, кусок хлеба, полотенце, книгу. Принимая вещь, тот обязательно должен был сказать: «Беру и помню», такое условие. Не сказал – проиграл. Обычно большая часть косточки оставалась у Воли, потому что нетерпеливая сестра слишком сильно дергала за свой конец. Воля же и выигрывала, потому что была внимательнее витавшей в облаках Аглаши. Младшая, впрочем, не теряла надежды на реванш и стремилась Волю подловить. Раз она купала Тимку в тазу, а Воля стояла наготове, держа в руках согретое на печке старое полотенце. Малыш расхныкался, когда Аглая стряхнула с него воду и сунула в руки сестре. Воля принялась вытирать и укачивать мальчика.

6.

Отрефлексировав, Воля зашагала на толкучку. Илу бы обувь справить, это первое дело. Валентина с видом величайшего одолжения сунула ей в руки сверток с вещами мальчика и стопку потрепанных учебников. Так вот, единственные ботинки мальчика явно отжили свое – дырка на дырке, подметки оторваны. Ил сказал, что подвязывает их веревочкой, в школе смеются. Но у него есть теплые носки, это подарок. А в то страшное утро отчим вознамерился их отнять…ну и пошло-поехало.

Шагая домой с парой почти новых ботинок, завернутых совсем по-магазинному в серую бумагу, Воля кривилась в усмешке. Вот видишь, Решетников, у меня теперь сын есть. Нежданно-негаданно. А тебе чтобы пусто было, окаянному. И Райке-змее тоже. С такими подругами и врагов не надо.

Иллариона Воля как-то сразу приняла. Не только потому, что на Тимку похож. И не потому, что пожалела. Просто кольнуло в сердце: он свой, надо помочь. И все изменилось. Воля ощутила себя сильной и умной, способной справиться с любой бедой. Старшая сестра ободряюще кивнула издалека: действуй, Волька, все получится. Ты войну прошла для того ли, чтобы спиваться? Отвоевала себе и людям мирную жизнь – так живи и работай, как все, черт тебя дери, Сабурова! Придумала тоже, помирать! Ты советский человек или кто?

Ивановы вели себя тише воды ниже травы, Валюха здоровалась с Волей, скромно глядя в пол, лишний раз старалась не попадаться на глаза. На этаже стало заметно спокойнее.

Воля вместе с Илом затеяли генеральную уборку: вымыли и вычистили комнату, протерли большое трехстворчатое окно. Серафима Николаевна любезно одолжила швейную машинку. Старенький «Зингер» за три вечера справился со шторками и постельным. Веселенький ситчик в мелкий цветок поднимал настроение.

Подумав, Воля пошла на поклон в школу. Возьмите, мол, обратно, хоть на полставки. Все осознала, исправилась, больше не повторится. Директор повздыхал, поразводил руками, но обнадежил: новая географичка через два месяца уезжает в Калининград, мужа-военного переводят. Готовься, товарищ Сабурова, вспоминай материал, изучай планы. И чтобы без фокусов!

Через полгода Волина жизнь сделала еще два зигзага. Первый небольшой совсем: Ил раз пришел из школы с горящими глазами и сказал, что жаждет записаться в секцию вольной борьбы. Мол, в класс приходил тренер, но всех подряд брать не будут: только отличников и хорошистов, а еще развитых физически. У Ила с учебой дела обстояли неплохо, уверенные четверки. Мелькали и пятерки, чаще всего по математике. А вот с немецким был настоящий капут.

- А ты, милый друг, спряжения по немецкому выучил? – спрашивает Воля, изучая дневник.

Ил надувается, смотрит исподлобья.

- Нет. Мне этот фашистский язык и даром не нужен, учить его еще. У нас его никто не любит.

- Ну, значит и в секцию не попадешь.

Мальчик, пыхтя, открывает учебник.

Ил не то чтобы был прилежным учеником, в тетрадках частенько разводил грязь и селил кляксы, но старания и упорства ему было не занимать. Через две недели принес первую четверку по «дойчу», гордо показал Воле. Все, можно идти на борьбу.

Секция предсказуемо располагалась на стадионе «Темп». Далековато идти, да и место глухое. Недалеко завод, но вечером он работать не будет, смена заканчивается в шесть часов. Придется встречать Ила, мало ли что.

Дело пошло. Тренировал борцов молодой парень, ученик Харлампиева. Илу было предложено пробежаться и прыгнуть с места в длину. Подтянуться он не смог и немедленно покраснел от стыда, даже уши загорелись. Воля вздохнула: мальчик выглядел таким худеньким и беззащитным в короткой форме. Вот, и трусы великоваты, надо было ушить, что ли. К тому же Ил оказался в секции самым младшим.

- Хочешь, что ли, тренироваться? – спросил наставник. – Будет непросто. Спорт это дело, брат, такое.

- Хочу, - твердо сказал Ил. – Я летчиком буду.

Тренер переглянулся в Волей.

- Он даже немецкий подтянул, - поспешно сказала она.

- Добро. Раз уж немецкий, - улыбнулся тренер. – Давай, Илларион, приходи в четверг на занятие. Только справку от врача не забудь. Организуете?

Воля кивнула.

- Хороший парень, данные есть. С дисциплиной как?

Воля заверила тренера, что с дисциплиной все отлично.

Зигзаг случился, когда Воля пришла за Илом через пару недель занятий, уселась в коридоре, положила рядом стопку тетрадей и углубилась в проверку контрольной работы, делая пометки карандашом. Ил застрял в раздевалке, видимо, болтал с пацанами. Воля знала, что он подружился с семиклассником Маратом, высоким, медлительным и серьезным, на занятиях они стояли в паре.

Из зала вышел тренер, кивнул Воле, как старой знакомой, почему-то бросил взгляд на ее ноги. Смущенно потер лоб, взъерошил волосы.

- Товарищ Сабурова, тут такое, что ли, дело…- он оглянулся на дверь зала.

- Ил, да? Натворил что-то? – Воля отложила тетрадь.

- Нет, я к вам, - парень смутился еще больше.

- Я вас слушаю, Владимир.

- Виктор. Андреевич. Можно без отчества, ничего.

«Дело» состояло в следующем. Вольной борьбе наряду с детьми внезапно захотела учиться вполне взрослая девица, студентка Учительского института Вера Паршина. Уважить просьбу комсомолки и активистки рекомендовал лично председатель исполкома. Ах да, отец этой самой Веры знаменитый летчик, дважды Герой Советского Союза.

7.

- Я в сорок втором на побывку приехала после госпиталя, - тихонько заговорила Воля. – Жили мы в деревне Каменка, там колхоз большой был, «Красный колос». Домна моя трактористкой была знатной, настоящим передовиком.

В глуховатом низком голосе Сабуровой прорезалась настоящая гордость. Вера сообразила: это она про сестру.

- С самой Ангелиной встречалась, можешь себе представить? И в Москву ездила. Премии получала, на доске почета, как ни глянешь, Домнина фотокарточка.

Вера затаила дыхание. Ей было лестно доверие этой строгой неулыбчивой женщины. Фронтовичка, надо же! И беседует с ней, как с равной, со взрослой. Да, на тренировках они друг друга валяют по полу, но то борьба. Стыдно сказать, Вера поначалу смотрела на Сабурову свысока и думала, что легко ее, как это говорят… «сделает», точно. Ей же за тридцать, один шаг до старости, а Вера Паршина физкультурница, и в ДОСААФ занималась, и золотой значок ГТО на лацкане ее пиджака вполне заслуженный. Воля же оказалась – в полном соответствии с именем – несгибаемой и жесткой. Вера была гибкой, а Воля резкой, взрывной. От захватов ее поди освободись, руки как стальные. И так хватало огорчений от этой борьбы, а тут еще…ну, кому расскажешь, что на самом деле ей эти занятия нисколечко не нужны? Что Вера два дня уговаривал отца ей помочь, а теперь два раза в неделю страдает в холодном зале в обществе двух десятков пионеров и странной Воли, потому что сердце ее разбито? А Виктор Андреевич даже и головы лишний раз не повернет, все с мальчишками возится! Бесчувственный человек, вот он кто! А еще педагог!

Воля снова улыбнулась воспоминаниям, глаза ее потеплели. А Вера подумала, что вообще-то Сабурова не такая уж и старая. Спортсменкой, наверное, была.

- У нее сын был, Тимка. Мой племянник. На Ила очень похож, такой же светленький. Домна его больше жизни любила. А вот муж…

Приехав на побывку, Воля нашла вместо родной избы обгоревшие стены. Из ступора ее вывела Маруська Чуприна. Налетела, схватила за руку, потащила к себе, за стол усадила. И рассказала все без утайки. Тогда Воля впервые в жизни крепко напилась.

Остапчук, черт немазаный, как только немцы в деревню вошли, полицаем заделался. Бывший революционный матросик вместо красного банта нацепил на рукав повязку со свастикой и орал дурным голосом «Хайль Гитлер!». Первым делом он выдал фашистам председателя колхоза, его расстреляли в тот же день. Не забыл Федька, как его выперли из сельсовета за пьянство. Сведя личные счеты еще с двумя-тремя односельчанами, начал угрожать Домне.

- Сеструха твоя молчала, - Маруська опрокинула в себя разбавленный спирт (Воля достала из вещмешка целую фляжку). – Я все понять не могла, она ж раньше и в ус никому не дула, а тут…

Чуприна своими глазами видела, как Остапчук, бахвалясь, сидит на крыльце, опираясь на винтовку, а Домна снимает с него сапоги.

- Тимка связным был у партизан, - у Маруськи в глазах стоят непролитые слезы. – Мы все это знали, но молчали, конечно. Остапчук как-то догадался, не знаю, или выследил.

Саму Маруську и еще двух женщин тогда послали в комендатуру мыть полы. Федька завалился под вечер пьянее грязи, ругался и плакал. Впрочем, трезвым его видели редко. Немцы и те морщились, но терпели. В полицаях ходили четверо дружков Остапчука, Ерошка Ефимов, про которого все знали, что он дурачок, да еще старик Куропятов, бывший кулак, слепой на один глаз. Негусто.

- Он мне хлеба посулил и картошки мешок, - Маруська разводит руками. – Ну я и согласилась, пошла, Демка с Танькой мои голодные сидели.

- Куда пошла? – Воля теряет нить разговора.

- К Федьке, на стол собрать. У меня, говорит, именины. Собрал дружков-полицаев в вашей горнице, сели они за стол. Ну, я к печке бегаю, только успеваю поворачиваться, жарю-парю. И тут Домна заходит. Во всем черном, как схимница. И лицо тоже черное, только глаза будто угли. Снимает платок – а у нее полголовы седых волос. Ахнула, я, за сердце схватилась.

Домна подошла к столу, ни вправо, ни влево не глядя. Взяла чистый стакан, налила водкой до краев – и выпила единым духом. Мужики присмирели, пьяный гвалт утих. А она все на Федьку глядит, будто дыру в нем прожечь хочет взглядом. И говорит, спокойненько так:

- Ты, Федя, сына моего убил?

Старик Куропятов икнул, выпучил свой единственный зрячий глаз.

- Да ты, Домна Тимофеевна, умом, что ли, рехнулась? Чтобы отец – родного сына?

- Не родной мне этот пащенок! – взревел Остапчук. И как грохнет по столу кулаком, Маруська аж присела от страха. – Нагуляла, стерва! Опозорила меня. Змея подколодная!

- Нагуляла, - Домна говорит так же спокойно, только в лице ее ни кровинки, и скулы запали, как у покойницы.

- Сука! С кобелем каким-нито свалялась, проклятая!

- Лучше уж с кобелем, - цедит Домна презрительно сквозь зубы. – С чертом лысым, чем с тобой, постылый.

- Ах ты!!! – Федька тянется за ружьем, его хватают за руки, Остапчук вырывается. Качнулся в угол, схватил оружие, передернул затвор. – Да! Да, это я его убил! Ты думала, должно, я навовсе слепой и не знаю, через кого немцы на засаду в лесу напоролись? Что Тимка с партизанами якшается, не знаю? Выкуси!

Грохнул выстрел. Домна стояла, как врытая, даже бровью не повела. Пуля свистнула рядом с ее щекой. Маруська закрыла голову руками, скорчилась за печкой.

8.

Борис Лунев выглядел именно так, как должен был выглядеть командир партизанского отряда. Высокий, крепкий, с мужественным лицом и крупным носом. Вдоль скулы широкий белый рубец. Внимательный взгляд глубоко посаженных темных глаз под густыми бровями.

Взволнованные студенты, толкаясь, рассаживались в большом кабинете. Разномастные стулья и банкетки явно снесли из других аудиторий. Вера не подвела: встретила Волю, провела в зал, даже вырубила ей место поближе к столу, за которым сидел герой-партизан. На белой скатерти стоял графин с водой, простой граненый стакан и ваза с пестрыми астрами. Народ прибывал, мест всем желающим не хватило. Парни уселись на подоконники, прислонились к стенам, обтирая побелку.

- Ну что, товарищи молодежь, здравия желаю, - Лунев поднялся из-за стола и улыбнулся залу, показав неровные крупные зубы. Сидящая рядом Вера, очень торжественная и сияющая, тоже встала, потом села.

Воля безотрывно смотрела на героя. Голове было жарко, сердце колотилось, как сумасшедшее. Это был он! Командир отряда «Штурм», куда направили Аглашу военфельдшером. В последнем письме сестра подробно описала внешность Бориса Лунева, упомянула и про шрам. Она же в артистки готовилась, всегда подмечала детали и очень гордилась своим умением. Маруська Чуприна говорила, что Аглаша «приглядчивая».

Зал ответил приветственным гулом. Худенькая девчонка с торчащими косичками подняла руку.

- А правда, что вы были в фашистском концлагере?

- Давайте не будем забегать вперед, товарищи, - Вера строго посмотрела на обладательницу косичек.

- Это правильно, - кивнул Лунев. – Дисциплина великое дело, основа основ. Что на войне, что в мирной жизни. Нет, в концлагере я не был, не доехал. В плену был, бежал.

- Борис Николаевич расскажет нам о своем боевом пути, - снова вмешалась энергичная Вера. – Попрошу не перебивать. Все вопросы потом. Вы ведь не против, Борис Николаевич?

- Не против, - он снова улыбнулся, но как-то вымученно, будто через силу. Похоже, бывшему партизану нечасто доводилось радоваться.

- Да что я, - он развел руками. – Просто делал, что мог. Ну, командовал отрядом, как мог, потом мы бригадой стали. «Штурмовая» она называлась. Знамя свое было, все было. И дисциплина, как в Красной Армии. Я ведь сам, товарищи, кадровый военный, училище закончил еще до войны. Чапаевым хотел стать, верите? Только провоевал недолго, всего-то несколько месяцев. Контузило взрывом, очнулся уже в плену, в вагоне. Нда…

Воля ликовала: все сходится! Отряд «Штурм», про который писала сестра, преобразован в бригаду «Штурмовая». Таких совпадений не бывает! Она готова была расцеловать Веру, устроившую ей встречу с Аглашиным командиром. Права, права была Домна, когда говорила, что хороших людей на свете куда больше, чем плохих. И Остапчука ругать им не давала. Напоминала, что без него пропали бы. И еще раз обмолвилась, что молится за Федьку. И что виновата перед ним, если по Божьему слову судить. Они с Аглаей тогда головы сломали: Домна-то в чем виновата? На полях хлещется дни напролет, весь дом на ней, в ударницы вон вышла, благодарности имеет. Остапчук же работает спустя рукава, только выговоры собирает. И пьет.

- Товарищи мои боевые – вот настоящие герои, - продолжал Лунев, - я их всех поименно помню. Каждого, с кем в отряде пересечься довелось. Закрываю глаза – и стоят передо мной мои орлы, навечно живые. Я их помню, и вы не забывайте.

Вера всхлипнула, смутившись, опустила голову. Прочувствованная речь героического командира тронула многих. Девчата утирали глаза, парни погрузились в задумчивость. Каждый, должно быть, спрашивал себя: а как бы ты поступил? Не сдрейфил бы, нет?

Девчонка с торчащими косичками не унималась. Повертев головой по сторонам, снова потянула руку. У Воли в седьмом классе тоже была такая стрекоза-егоза, бесконечно вопросы задавала. Все-то ей было интересно: и какой величины крокодилы, и может ли белый медведь съесть пингвина, и действительно ли приливы с отливами зависят от Луны. Еще спрашивала, когда уже советские люди полетят в космос. Скоро ведь, да?

Борис Николаевич поднятую руку заметил, кивнул: давай, мол. Девчонка вскочила, как подкинутая пружиной, оправила юбку.

- А девчата у вас в отряде были? Много? Расскажите про них!

В зале добродушный смех. Косички возмущенно оглядываются.

- Были, - отвечает Лунев. – Очень смелые девчата, настоящие советские комсомолки. С такими хоть в огонь – не страшно.

Это он про Аглаю! Вот она точно ничего не боялась, такая уж родилась. Домна тоже, но ее закалила нелегкая жизнь. Это Воля был трусихой, только на войне перековалась. И стала вровень с сестрами, только в живых осталась.

Про Домну они с Решетниковым разузнали в сорок шестом. Алексей еще сомневался, говорить жене или нет. Остапчук Домна Тимофеевна, тысяча девятьсот второго года рождения, погибла весной сорок четвертого в Дрездене, где работала на военном заводе. Решетников предположил, что Домна попала в облаву и стала «остовкой». Не по доброй же воле она в ту Германию поехала? Кто угодно, только не Домна. Вместе с ней в ту ночь под бомбежкой британской авиации сложили головы больше двухсот человек, похоронены все вместе. Документы сохранились, немцы свою бухгалтерию вели четко, каждый человек на счету.

Вот с тех пор Домна и стала ей сниться, раньше только Аглая. Сестры пропали, когда Воля начала пить. А выправилась, Ила встретила – и сестры стали приходить. Кивали, улыбались. Правильно, мол, делаешь, Волька. Давай, жми. Жизнь продолжается.

9.

В ближайшие выходные Воля рванула в Смоленск вместе с Илом. В принципе, мальчика можно было и одного оставить – не тот характер, чтобы бузить и хулиганить. Илларион казался взрослее и серьезнее своих лет: мог и еду приготовить, и постираться. Раз даже сварил недурные щи из кислой капусты. Воля подсолила и поела с большим удовольствием. Надо было видеть, какой радостью осветилось лицо двенадцатилетнего пацана.

Когда Ил спросил, зачем она едет, Воля запираться не стала. Так и так, мол, хочу разузнать о судьбе младшей сестры. Война кончилась три года назад, а Аглая до сих пор числится пропавшей без вести, с припиской «предположительно погибла». И пока она таковой числится, самой Воле покоя не будет. Потому что неизвестность эта хуже смерти. И еще Воля не знала, как молиться за сестру. Ни живая ни мертвая Аглаша будет вечным укором, если Воля сдастся.

Ил солидно кивнул: понимаю, мол. И напросился в поездку, пообещав, что хлопот с ним не будет. Воля сама не знала, что хочет найти в Смоленске, поэтому начала с того, что прошлась по библиотекам, где сохранялись подшивки старых газет. В четырех городских библиотеках в разные дни видели одну и ту же картину: неулыбчивая женщина средних лет в гимнастерке и военных сапогах держит за руку светловолосого пионера с ясными зелеными глазами. Сорок второй, сорок третий, сорок четвертый, сорок пятый. Газеты были просмотрены все до единой. В одной обнаружилась большая заметка о «Штурме»: отважные партизаны устроили засаду на пути немецкой мотоколонны, уничтожили порядка ста пятидесяти гитлеровцев, захватили пулеметы и технику. Была и фотография, очень нечеткая. Воля до рези в глазах всматривалась в лица партизан, показала Илу, у него зрение всяко острее, но безрезультатно. Они даже Лунева не смогли опознать. Накрест опоясанный патронными лентами мужчина в полушубке выделялся ростом и статью – Воля вспомнила здоровяка-водителя, который явился за Луневым после встречи с молодежью. Вероятно, сослуживец. Может, он вспомнит Аглаю? Воля решила найти способ поговорить с этим водителем…

В другой заметке (без фотографий) мелькнули названия: деревни Ламки, Чекушино и Крутово, село Узловое. Воля решила, что обязательно поедет туда летом. Тренер говорил что-то про летний спортивный лагерь, надо разузнать.

- Ты борьбу бросать не собираешься? – спросила она у Ила на обратном пути. В поезде было прохладно, их окон дуло. Женщина и мальчик поплотнее прижались друг к другу, Воля достала из сумки бутерброды и термос с чаем.

- Нет, конечно! Мне очень нравится.

- Тогда с немецким давай аккуратнее, - поддразнила Воля. – Кто опять две тройки схватил на неделе?

- Понавыдумывали неправильных глаголов, - бурчит себе под нос Ил, - немчура эта. А я мучайся. Марат говорит, язык врага надо знать, - он вздохнул. – Вдруг снова война. У Марата по немецкому пятерки.

- Вот и бери пример с товарища, - посоветовала Воля. – А то вылетим с тобой с секции оба, обидно будет.

Ил, кажется, устыдился.

Странное, ей самой нравились занятия. Будто снова на фронте и нужно быть внимательной, собранной и быстрой – но только это не всерьез, понарошку. По ту сторону не жестокий и опасный враг, а славная девочка Вера. Или – в последнее время это случалось все чаще – сам Виктор Андреевич, тренер. Воля здорово смущалась и оттого делала ошибки, путалась в собственных руках и ногах. Слишком близкая дистанция. Слишком тесный контакт. И эти его захваты, и прикосновения – максимально далекие от любовных касаний – вгоняли Сабурову в легкую панику. Она с детства была такой: не любила дотрагиваться до других людей и сама не терпела подобного. Только с Аглашей обнималась и держалась за руки, а больше ни с кем. Скупая на ласку Домна тоже обходилась без нежностей: ну, по голове погладит, ну, проведет по щеке загрубевшей ладонью – а больше ничего.

Даже с Решетниковым поначалу было сложно: Воля шарахалась от его прикосновений, как дикарка. Потом обвыклась, но подспудное чувство неловкости никуда не делось. А может, она всегда знала, что Алексей ее предаст. Потому что были они, как говорили в деревне, «неровнюшкой». Решетников красивый, высокий, из хорошей ленинградской семьи. Университет окончил, в Испании воевал с франкистами. А Воля что? Обычная девчонка-колхозница, даже педагогический свой закончить не успела. Да еще из «бывших», купеческая дочка, пятно на биографии. Хотя, какое там пятно, она же теперь не Прасковья, а Воля. Сбросила прежнее имя, как змея кожу, вышла в новую жизнь.

Пять лет Воля ездила в свои «экспедиции» на Смоленщину каждое лето, когда Ил отправлялся в лагерь. Борьбу он не бросал – и добился некоторых успехов, даже на соревнования ездил, в Москву. С мечтой о летном училище пришлось распрощаться – подвело зрение. Врач сказал, так бывает в подростковом возрасте, особенно если в детстве плохо питался. Ну а кто из ровесников Ила хорошо питался, скажите на милость? Мало таких.

Сабуров тогда решил стать пограничником. Или, в крайнем случае, милиционером. Тому и другому борьба ой как пригодится – поэтому парень выкладывался на тренировках до упора. Воля тоже не отставала, все старалась подать приемному сыну хороший пример. Виктор Андреевич ее не гнал, даже когда Вера Паршина перестала ходить. А Воля по собственной инициативе после занятий бралась за тряпку со шваброй и наводила чистоту в зале.

Волина жизнь, можно сказать, сложилась, устаканилась. Ей по-настоящему нравилось работать в школе, ученикам тоже было интересно. После звонка ребята обступали учительский стол со словами «ВольТимофевна, а подскажите…». Сабуровой доверили классное руководство в сложном восьмом «Б», состоящим почти из одних мальчишек. За год двоечники и разгильдяи хоть и не стали примерными учениками, но оценки, во всяком случае, исправили и дисциплину подтянули. Воля Сабурова была капитаном волейбольной команды, пользовалась уважением товарищей и слыла женщиной во всех отношениях положительной.

10.

Илларион в кои-то веки никуда не торопился. Снял пиджак, повесил на спинку стула. На кухне засвистел чайник, Воля встала. Ил тоже.

- Сиди-сиди, я принесу.

Парень посмотрел ей вслед. Волин шаг по-прежнему пружинистый и четкий, как в строю, движения легки. Будто ей не к сорока, а чуть за двадцать. В здоровом теле здоровый дух? Нет, это не про Волю. То есть, тело, наверное, здорово, а вот дух… Ну, ненормально ведь таскать с собой саперную лопатку и куриную косточку, кому расскажи, подымут на смех. Война двенадцать лет как кончилась, а Воля все никак не демобилизуется. Когда он сам был мелким, все эти странности воспринимались проще. Сейчас Ил не то, чтобы стыдился своей приемной матери, нет, конечно…просто она до ужаса не походила на всех остальных женщин, и от этого было неловко. Воля Сабурова была…хм, неформатной? Прошедшие войну женщины – вот хотя бы их кадровичка, что воевала в стрелковом взводе – изо всех сил стремились в обычную жизнь, оставив фронтовую свою юность в прошлом. Марина Васильевна (кадровичка) носила туфли на каблуках и модный костюм, ярко красилась и любила украшения. Волины губы вряд ли знали, что такое помада, и ходит она в каких-то ботинках, уместных скорее в турпоходе, чем в школе. А первые годы вообще в сапогах ходила, спасибо, что не в портянках.

А эти ее поездки на Смоленщину? Ил бросил взгляд в угол: там стоял видавший виды туристический рюкзак и брезентовая палатка. Воле бы в профилакторий какой собраться или на море махнуть: уж наверное, можно было что-то решить с путевками в профсоюзе. И лечение ей положено, как воевавшей, разве нет? Вместо того, чтобы загорать в Крыму, Сабурова который год бродит по лесам. Что она хочет найти? Яснее ясного, что Аглаи нет в живых, иначе она давно бы объявилась. На войне люди иногда пропадают без вести – это факт. Самое главное, помнить о своих родных и любимых, верно?

Воля была упрямой и экспедиции свои не бросала. Возвращалась осунувшаяся, похудевшая, усталая. На потемневшем от солнца лице глаза казались совсем светлыми. Старая штормовка пропахла костром, волосы выгорели. До недавних пор Ила все это не особенно волновало.

Когда Воля зарулила в комнату с пузатым чайником, парень неожиданно предложил:

- МамВоль, а давай тебе платье купим? Или костюм новый, если хочешь. В Москве, например. Или на заказ сошьем?

- Так-так, - Сабурова прищурилась, - ничего не хочешь мне рассказать?

- Хочу, - у Ила снова зазеленели глаза.

Волнуется.

- Я с девушкой одной дружу. Она ужасно хорошая, правда!

У Сабуровой дрогнула рука. Лужица кипятка разлилась по клеенке, Воля подхватилась за тряпкой.

- Это же чудесно, Ил.

Видишь, Доманя – вырос наш мальчик. Жизнь идет своим чередом. Невеста вот появилась.

- А ты когда уезжаешь? – парень нахмурился. – Как будто уже готова.

Он кивнул на рюкзак.

- Послезавтра. Представляешь, оказия подвернулась…

Воля рассказала, что коллега везет детей на лето в Гомель, к родне. Счастливый обладатель автомобиля «Москвич», он едет своим ходом. Ну, Воля и напросилась до Смоленска.

- Перенести нельзя? – Ил явно расстроился. Ну вот, с Волей всегда так. Ох уж эти ее поездочки! Месяц проторчит там, как пить дать, а в июле Полина поедет вожатой в «Орленок» на целых две смены.

- Да я договорилась вроде…- Воля пожала плечами.

Да понятно все. Ей эта беготня по лесам прямо свет в окошке, Воля просто одержима сестрой.

- Ил, - женщина подняла глаза. – Я очень хочу познакомиться с «ужасно хорошей» девушкой, честное слово. Хоть завтра. Хоть сейчас.

- Не получится, - Ил разочарованно вздохнул. – У Поли сессия, она в Москве сейчас.

- Поля, значит?

- Ага.

- Красивое имя.

- Она и сама очень красивая. Я, мамВоль, таких девушек и не видел раньше. Есть в ней, знаешь, какая-то загадка, тайна. Полина не такая, как все, точно тебе говорю. Гордая такая. Достойная, одним словом.

Гордая – это хорошо. Это как раз то, что доктор прописал. Красавцу Илу девчонки проходу не давали, особенно на службе. И в Школе милиции тоже. Может, поэтому, он люто ненавидел танцы. Тяжело выдержать столько внимания, когда ты отнюдь не Казанова. Приятели подшучивали, но Илларион был неприступен. А вот поди ж ты, нашлась какая-то…Полина.

Воля вдруг ощутила смутное беспокойство: будто потянуло холодом из неплотно закрытой форточки.

- А познакомились вы где?

Свободное время Ил проводил на стадионе или за книжками – это Воля приучила. Может, в библиотеке?

История знакомства оказалась красивой, как в кинофильме. После занятий Ил задержался – парня попросили помочь перетаскать столы со стульями на второй этаж, освободить аудиторию для ремонта. Потом в столовой напоили чаем с пирожками. Возвращаясь в общежитие, молодой человек решил срезать путь – махнул через забор, пока никто не видит, и двинул по парку. Там как раз был вечер танцев, вокруг летней эстрады толклась молодежь. Ил остановился, прислушиваясь к музыке, его обогнала девушка – видимо, сильно спешила. Белая блузка, широкая юбка в горошек, маленькая сумочка на локте. Босоножки на небольшом каблучке уверенно шагают по натоптанной тропинке.

11.

Закрыв за Илом дверь, Воля неожиданно для себя улеглась на диван, натянула до подбородка одеяло. Проснулась, когда за окном было уже темно.

Нда, Сабурова, стареешь ты, мать. Укатали сивку крутые горки. Спать днем, да еще летом?

Воля подошла к старому платяному шкафу. В двери было зеркало, которое треснуло то ли пять то ли семь лет назад. Воля заклеила трещину полоской бумаги, смазанной хозяйственным мылом. Зеркало пока держалось, не выпадало. Серафима Николаевна как-то сказала, что в треснувшее зеркало нельзя смотреться, это к беде. Добра, мол, не будет. Как будто в какой-то несчастной трещине дело! Воля прямо увидела, как на эту реплику старшая сестра кривится в усмешке и поднимает брови. Странно, Домну она представляла куда чаще, чем Аглаю.

А что, если…

Воля боялась в это поверить. А вдруг Аглая жива? Несмотря ни на что? Потеряла память после контузии, к примеру? Оказалась за границей и не знает, как дать весточку о себе?

Скажете, так не бывает? А вот у Томки свояк-танкист вернулся с войны через десять лет. По каким-то неведомым причинам он обменялся «смертным» медальоном с мехводом. Наскочили на мину, загорелись. Водитель задохнулся, Томкина сеструха получила похоронку. Наводчик сумел выбраться, с ожогами попал в госпиталь – но начисто забыл, кто он и откуда. Так и довоевал под чужим именем, остался в армии, в отставку вышел майором. Семью, правда, не завел. А потом внезапно вспомнил все, как есть, кинулся искать своих – и нашел. Может, Аглая тоже ищет?

Можно, конечно, надеть костюм, вот этот, коричневый. Добротная шерсть, хоть и полиняла немного. Воля вздохнула. У нее было два летних платья, крепдешиновые. Решетниковым подаренные, конечно. Сабурова толком не помнила, что с ними сделалось. Кажется, сменяла на самогон. Или на толкучке продала?

А вот блузка, кстати, неплохая. Вполне приличная блузка, Маришка сшила, два года назад выпустилась. Целеустремленная деваха – поступила в Косыгина, будет технологом женской одежды. Блузка подарена любимому классному руководителю («Вольтимофевна, вы только не отказывайтесь, я ведь от души, вы в ней такая красивая будете»). Голубой муслин. И где только достала?

Осторожный стук в дверь. Воля отвела взгляд от треснувшего зеркала.

На пороге переминался Матвей, Томкин сынишка.

- ТетьВоль, вас к телефону внизу.

Неожиданно. Воля скатилась по ступенькам, схватила трубку. Ил.

- Ты дома? – голос напряженный, жесткий.

- Дома, - Воля пожала плечами. А где еще ей быть. Любопытная Зинаида, вахтерша, перестала стучать спицами и уткнулась в газету, не замечая, что держит ее вверх ногами.

- Вот, думаю, в чем пойти в кафе завтра.

Вахтерша навострила уши.

- Меня на работу вызвали, только освободился. Тут такое… - Ил замялся.

Через полчаса они встретились у дворца культуры ЗОМЗа. Молодой милиционер был взволнован и бледен. Через пять минут быстрой ходьбы он кивнул на лавку.

- МамВоль, тут такое дело. Мне надо знать… - он нерешительно замолк, вглядываясь в лицо Сабуровой. На этом знакомом до последней черточки простом и усталом русском лице не было и тени беспокойства. У Ила немного отлегло от сердца.

- Я сейчас тебе кое-что расскажу. Но только под честное слово – ни единой живой душе, мамВоль.

- Так точно. Дальше меня не пойдет.

Воля никогда не нарушала данное слово и сдержанно гордилась этим. Ил знал.

- В общем, так. Убит Асташонок Владимир Игоревич.

Воля сдвинула брови. Фамилия знакомая. Асташонок…

- У меня ученик есть с такой фамилией. Шестиклассник.

- Это внук, - кивнул Ил. – А сам Асташонок, на секунду, работал в горкоме. Заместитель Лунева. Заслуженный человек, фронтовик. В партизанах был. Какой гад решился…

Воля вспомнила. На той встрече со студентами Лунев упоминал этого Асташонка.

Ил еще более внимательно посмотрел ей в глаза. Прямо впился взглядом.

- Я чего-то не пойму. Что случилось?

- А то, - понизив голос, со вздохом сказал Ил, - что у потерпевшего…то есть, убитого…у гражданина Асташонка, когда его нашли, на груди лежала куриная косточка, обломанная. Ты с собой такую носишь.

В Волиных глазах вспыхнул огонек. Ил свел на переносице густые брови.

- Я знаю, о чем ты подумала. Точнее, о ком. Но это невозможно.

Воля пружинисто вскочила на ноги.

- Это Аглая, - убежденно сказала она. - Больше некому потому что.

- Нет! МамВоль, ты неправа. Ты ошибаешься!

Илларион с ужасом увидел на лице Сабуровой торжество. Человека убили, а она радуется?

- Да приди ты в себя!

- А ты не ори, - Воля смотрелась именинницей. – Ишь, раскомандовался.

- Зря я тебе рассказал, - парень ожесточенно потер подбородок. Начал крутить верхнюю пуговицу на рубашке. В детстве за ним водилась такая привычка, потом перерос. – Не должен был. Но мне нужно было убедиться, что ты…что ты не…