Бескрылая

Глава 1

Я родилась не такой, как все: я родилась бескрылой.

Если моя старшая сестра появилась на свет, как это обычно бывает, за трое суток, то я — всего за шестнадцать часов. Как потом рассказывала мне мама, «быстро и просто». Мне казалось, что и шестнадцать часов — срок приличный, но хово обычно так не разрешались. Наверное, уже за это можно было благодарить святую Ардану, но нет.

Сначала, рассказывала мама, в шатре Главы долго висела тишина. А потом повитухины девчонки-подручные зашептались и заволновались так, что по матерчатым стенам поползли тени.

— Жив? Ребенок жив? — только и спросила тогда мама.

Крик новорожденного раздался не сразу, но в шатре бормотали не поэтому. Повитуха шлепнула перепачканного новорожденного маме на грудь, чтобы та посмотрела сама, и процедила:

— Бескрылая.

Наскоро обмыв руки из кувшина, она ушла. Хватило и того, что повитуха прикасалась к проклятому младенцу. А что будет теперь? Ладно, если новорожденная просто умрет быстрее, чем успеет вырасти. Но еще ведь говорили и другое.

Где один бескрылый, там из них целое поветрие…

— Бескрылая, — повторяла мама, оглаживая мою голую спинку, и ее собственные крылья дрожали на влажной, смятой постели.

Такого она не ожидала. Но ей было все равно — так она мне говорила потом. Только вот ее роды закончились молвой по всей деревне, а Глава, мой отец, еще целую луну ходил, опустив глаза к земле. Как будто это была его вина, и он просто недостаточно молился за свою жену и новую дочь.

Конечно, это была полная чушь, потому что более религиозного человека, чем мой отец, невозможно было найти ни в Цире, ни за его пределами. Все часы, не занятые охотой или советами, отец проводил в шатре у святого источника. Ледяная вода, бившая из-под земли, отмечала место силы и благословения Арданы, и свечи для прихожан здесь горели круглые сутки; на алтаре всегда лежали подношения, от редкого сквозняка звякали пучки речных раковин с перьями, пахло медовым воском и бормотали старые сестры Арданы — вдовы и пустые девы, которые заботились о святом месте. Я этот шатер скоро выучила как свои пять пальцев. Отец таскал меня сюда с собой бесконечно: надеялся меня все же отмолить.

Во-первых, отец не хотел моей ранней смерти — а до совершеннолетия дотягивали лишь редкие бескрылые. Во-вторых, нужно было упросить Ардану не посылать в Цир новых бескрылых. Одной достаточно, святая. Спасибо тебе, больше не надо.

Но полагался отец не только на молитвы.

— У нее есть крылья. Просто они не прорезались. Такое бывает, — кивал лекарь Хелем.

Уложив меня на смотровую кушетку, он прощупывал мне спину между лопатками.

— Вот, смотрите, Глава. Рисунок подтверждает. Обратите внимание на костную структуру...

Он проглаживал, мял и высвечивал, а я лежала, сжав зубы, и просила Ардану, чтобы все это поскорее закончилось. Мои молитвы работали плохо, но, возможно, проблема была в том, что ни в каких святых я просто не верила.

После таких осмотров в нашем семейном шатре всегда бывало неспокойно. Сначала за ширмой, которая отделяла детский уголок, звучал только голос мамы:

— …сходишь с ума. Да какая же разница, есть у нее крылья или нет? У нее будет прекрасная, долгая жизнь… А другие? Какие другие? Это же суеверия, Серрен[A1] ! Вот Бринна разрешится, увидишь. Не сегодня-завтра родит. И крылатого, поспорить готова!

Зарывшись в шкуры на своей постели, я просила сестру закрыть мне уши. Зури перебиралась ко мне и закрывала, но то ли держала плохо, то ли такую вещь, как семейную ссору, заглушить было сложно.

Бринну, о которой говорила мама, я видела пару раз на улицах. Я знала ее плохо, эту невысокую женщину с тонкими птичьими руками — в деревне она показывалась нечасто. Она была женой немого кузнеца и вместе с ним тоже всегда держалась незаметно. Но теперь на нее, кажется, затаив дыхание, обратил взгляды весь Цир. Впрочем, ненадолго: она все-таки разрешилась крылатым, и волнение стихло.

Но отцу этого не хватило.

Тогда лекарь Хелем предложил посмотреть меня через хасов медицинский аппарат. Шатры Цира стояли на руинах того, что называли «Центром №0089», и вывеску, ржавую и потрескавшуюся, все еще хранили в полузаваленных подземных комнатах вместе с хасовыми устройствами разной сохранности.

Для работы того аппарата пришлось запустить устройство, которое долго грохотало и источало вонь, прежде чем выдать хоть немного энергии. Мне сложно было не крутиться — я была совсем еще малышкой, но лекарь все-таки упросил меня замереть на кособоком стуле перед пожелтевшей, как старые зубы, пластиковой стеной. Я помню, как долго тянулись эти секунды, и как хотелось мне погладить этот шершавый материал хасов, пластик. Его почти не было в Цире, разве что в шатре у лекаря и в совете деревни, и он меня завораживал, непохожий ни на металл, ни на дерево, ни на камень. Одна мысль удержала меня от того, чтобы потрогать ту пластиковую стенку. Аппарат когда-то принадлежал хасам, и мне казалось, что, прикоснувшись к их вещи здесь, в их старых полуразрушенных подвалах, я и сама могу окончательно обратиться в хаса. Внешне я и так походила именно на них. Так, может, от бескрылой до хаса меня отделяла какая-то вот такая неосмотрительность?

Конечно, я уже тогда знала, что последний из хасов умер в Чуме еще сто пятьдесят лет назад, а от крылатых не могло рождаться хасов. Мама объясняла мне, что мы были разными видами: как летучие мыши и обычные.

Глава 2

Дядя Казир, брат отца, ушел из Цира давно, и я его толком не помнила. Когда-то он нашел себе невесту в селении за хребтом, а поскольку та наотрез отказалась покидать свою больную мать, то Казир просто перебрался жить к невесте. В той деревне его приняли с распростертыми объятиями: он был крепким опытным охотником, и к тому же братом Главы Цира — неплохая связь. Но если раньше никаких особых отношений мой дядя с отцом не поддерживал, то теперь он нагрянул лично, да еще и со своим маленьким сыном. По этому случаю в шатре Арданы еще долго не откидывали полог, жгли вонючие травы и бормотали.

Я, конечно, околачивалась вокруг. Мне было восемь, и мне казалось интересным все, даже мой такой внезапно обретенный, но, в сущности, довольно неприятный на вид кузен: щуплый, с хилыми и крошечными, как у ткачика, крыльями, которые были укутаны в двухслойные шерстяные футляры. Еще бы, Казир с сыном переваливали через хребет, а там даже летом лежал снег, и мне было безумно любопытно, зачем эти двое проделали такой сложный путь.

Когда даже к ночи из шатра Арданы никто не вышел, я приняла решение действовать. Я вообще не понимала, почему гостей принимают там, а не в нашем семейном шатре. Неужели помолиться нельзя было дома?

У меня был секретный ход позади, где к шатру святилища прислонялась скособоченная пристройка для обмывания тел умерших. Там я когда-то надорвала ветхую ткань, и через эту дыру я уходила, когда отцовские бдения с замаливанием моего проклятия затягивались, а мне хотелось подышать свежим воздухом.

И вот тогда, пробравшись внутрь, я и совершила ту самую ошибку, которую так себе потом и не простила.

Я выглянула из-за горы подушек, на которой обычно сидел во время молитв отец, и не увидела ни его самого, ни Казира, ни вдов-сестер Арданы. Здесь не было ни души кроме моего кузена, который горбился на коленях у источника — причем абсолютно нагой. Его хилые крылышки подрагивали в такт дерганью свечных огней на алтаре, и у меня даже сердце екнуло. Без футляров его крылья оказались еще мельче.

Я должна была уйти. Глазеть на раздетое тело не стоило, но хуже всего было другое. Голые крылья — вот каким было самое страшное табу в Цире. Даже чужие гениталии увидеть было не так постыдно, как обнаженные крылья. Единственными исключениями оставались только ночь середины лета, когда в озере дозволялось купаться нагишом, и то, что называли ночами влюбленных. И хотя тогда я не была особенно уверена, когда наступают эти ночи влюбленных и как они выглядят, ясно было, что к моему кузену все эти вещи отношения не имели. Его одежда, видимо, просто мешала лечебной силе святой Арданы.

Нужно было уйти, но вместо этого я застыла и не могла отвести глаз от увечных крыльев. Почему они такие? Что с моим кузеном не так? Он не бескрылый, но и крылатым его назвать сложно — вряд ли он может подняться в воздух, и мой дядя принес своего сына на руках не потому, что тот утомился в пути, а потому, что просто не мог лететь сам.

Потом мой кузен вдруг дернулся и стал заваливаться, а я, даже не подумав, бросилась к нему. Ведь как не помочь человеку, которому стало плохо в душном шатре? К тому же, он целил лицом прямо в воду, и лунка святого источника, диаметром не больше пары ладоней, вполне могла стать его последним воспоминанием. Так что я просто схватила мальчишку за плечи, и вот тогда-то все и случилось.

Тело его, падая уже теперь назад, вытянулось и затряслось. Лицом кузен уткнулся мне в сгиб локтя, и я даже успела его пожалеть — вероятно, ему было жутко больно. Но в следующее мгновение на моей коже сомкнулись зубы, и я забыла о жалости.

Наверное, я заорала, потому что в шатре тут же зашумели одежды сестер Арданы. Оттолкнув мальчонку, бившегося теперь с припадком один на один, я смотрела на свою окровавленную руку и никак не могла осознать, что случилось. Но и это продлилось недолго.

Потом я не раз пыталась восстановить дальнейшее в памяти. Было ли дело в укусе как таковом или просто в шоке от того, что в меня вцепился человек, причем с такой яростью? И еще я, конечно, надышалась трав: от паркой, влажной жары, которую держали в шатре Арданы, у меня плыла голова.

Так или иначе, я вдруг стала проваливаться в пропасть.

И падение было таким стремительным, что я не успела ничего понять. Только боль прошила мою голову десятком молний, сознание стало комкаться, шатер заплясал бешеными красками, огни свечей изогнулись, и все вокруг почернело.

Глава 3

Когда я очнулась, меня окружали сестры Арданы, на лбу у меня лежала тряпица, вымоченная в прохладных травах, а от молний в голове не осталось даже отголоска. Зато все тело сковывала слабость. Я не даже поднять руки, в животе сворачивался узел, а мысли в голове слепились в ком.

На дне той пропасти с молниями я даже не увидела, а почувствовала то, что чувствовал мой кузен. Я даже не задалась вопросом, почему вообще в моем обмороке-бреду именно он, отчего-то это было ясно и без того. И то, что мальчишка впился в меня зубами, больше не удивляло. То, чем он страдал, было мучительно, и оставалось ему совсем немного.

Проваливаясь в новое забытье, я пробормотала:

— Ему конец. Протянет месяц.

Окончательно я пробудилась позже, в семейном шатре, на своей постели. Я лежала под жаркой шкурой, но меня все равно знобило, а мама, оглаживая мой горячий лоб, шептала:

— Ну вот зачем ты к нему полезла? Кто знает, не заразный ли он?

— Не заразный.

— С чего ты решила?

Я не знала, как ответить. Я увидела там, в своем полуобмороке-полусне головную боль и черную гниль. Эта гниль была кошмарна, но никем кроме мальчишки она не интересовалась.

Мама ушла за ширму, оправив мое одеяло, и мне оставалось только разглядывать свою перебинтованную руку, уложенную поверх.

— Как бешеный пес, — раздался приглушенный мамин голос. — Вцепился в нее… Уму непостижимо.

— Хелем сказал, у нее ничего серьезного, — отозвался голос отца. — Мальчишка вцепился в нее от боли. Никакой он не бешеный.

— А Хелему откуда знать? Он-то тоже не знает, что с ребенком. Никто не знает. Подумать только, тащить больного мальчика, в такую даль, зимой… И чем только твой брат думал? Святой источник, серьезно? И он тоже? Запудриваете себе мозги… Ладно еще ее рука, а то, что она сказала? — мама вдруг осеклась и заговорила тише, но я все равно слышала: —Весь Цир теперь языками треплет. Что это вообще такое? Она же просто ребенок, у нее был шок… Ты понимаешь, что ты должен успокоить людей? Вразуми их. Объясни, как есть. Эти слухи уже просто ни в какие рамки!

Я не слышала ответа отца. Всполохи огня в очаге плясали, рассыпая тени по циновке между моей постелью и постелью сестры, и я только сейчас заметила, что Зури тоже здесь. Она лежала на спине, поверх своих одеял, и держала глаза полузакрытыми. Я видела, как вздрогнули ее веки, когда она отвела глаза, делая вид, будто вовсе не наблюдает за мной из-под ресниц. Мне захотелось ее позвать. Рука болела, но если бы я немного подвинулась, места бы нам хватило обоим, а мне стало бы полегче от тепла сестры. Но Зури не шевельнулась, как будто и вправду спала, а я так и не раскрыла рта.

Я рассматривала темные, мелко завитые волосы сестры, разметанные по подушке, изгиб смуглого запястья на одеяле и кончик крыла в вышитом футляре, который двигался в такт дыханию. Только сейчас я, кажется, заметила, как Зури на меня не похожа — я со своими светлыми волосами и голубыми глазами наверняка выглядела рядом с ней чужой. И все же нас объединяла кровь отца, и обе мы были признанными дочерями Главы. Так почему же я сейчас ощутила такой болезненный укол одиночества?

Впрочем, забыла я об этом быстро. Через месяц из-за перевала пришла весть, что мой кузен и вправду умер, и вокруг началось что-то невообразимое.