Бессмертная любовь.

Глава 1.

Я Хуа Жу Бэ стою в дверях тронного зала, осанка по-прежнему безупречна, но в глазах теперь читается не буря, а глубокая печаль. Голос звучит мягко, как шёлк под ветром.

— Ты всё ещё ждёшь от меня слов, Бай Цзю Си? Лёгкий вздох, уголки губ дрогнули в грустной полуулыбке. Но разве объяснения изменят то, что было?

Проходит мимо, шёлковые рукава чуть касаются его плеча.

— Любовь... — голос становится тише. — Разве могла я позволить себе эту роскошь? Ты знал, какая ноша лежит на моих плечах. И всё же... Глаза наполняются влагой. ...ты продолжал верить в меня.

Поворачиваюсь, снимаю маску, лицо наконец показываю усталостью.

— Предательство? Нет, мой император. Это была жертва. Ты или империя. Моё сердце или тысячи жизней. Дрожащий шёпот. И разве я могла выбрать иначе?

Рука непроизвольно тянется к его лицу, но замирает в сантиметре.

— Этот брак... Горько-сладкая улыбка. Наша золотая клетка. Но скажи, разве не ты сам дал мне ключи?

Подходит ближе.

— Ты ненавидишь меня не за власть. Ты ненавидишь меня за то, что я оставила тебя.

Он здрагивает, будто от удара током. Глаза — два узких лезвия, наполненных тьмой и безумием.

— Кто ты?

— Я Хуа Жу Бэ. Ты поверишь если я скажу, что переродилась.

— Перерождение? — его голос звучит как шелест ядовитой змей. —Ты... — внезапно хватает меня за воротник, притягивая так близко, что дыхание обжигает, — Смеешь издеваться?!

Но затем — резко отпускает, отшатываясь, будто обжёгся.

— Нет... Нет, ты не она. Она бы никогда не пришла ко мне с такими словами. Горько усмехается, проводя рукой по лицу.

После паузы, тихо, с надрывом:

— Если бы это и правда была ты... я бы задушил тебя здесь же, чтобы наконец освободиться.

Отворачивается, но рука дрожит, сжимаясь в кулак.

...Уходи. Пока я не сделал чего-то, о чём мы оба пожалеем.

— Бай Цзю Си! Я никогда тебя не ненавидела. Подумай сам, вспомню всю нашу жизнь!

Его тело внезапно замирает, будто поражённое молнией. Глаза расширяются, в них мелькает что-то дикое, почти животное — надежда, ярость, безумие.

— Замолчи. — шёпот больше похож на стон. Руки дрожат, ногти впиваются в ладони.

Я делаешь шаг вперёд — он резко отступает, как обожжённый.

— Не подходи! — его голос срывается — Ты...—лихорадочно всматривается в твои черты, словно пытаясь увидеть обман или истину.

Внезапно хватает меня за запястье, переворачивает руку ладонью вверх — ищет шрам от давнего пореза, что был только у меня. Дыхание учащённое, неровное.

— Если это ты... если это ПРАВДА ты... — в голосе тысяча сломанных копий. — То почему СЕЙЧАС?! После всех этих лет мучений, после того как я сгнил заживо в ненависти к тебе?!

Рвёт с себя наручники с гербом клана — швыряет их под ноги.

— Докажи. Назови то, что знала ТОЛЬКО она.— глаза горят мрачным огнём. — Слово, которое я сказал тебе у озера в ночь перед коронацией.

Он весь напряжён, как тетива перед выстрелом — готовый убить или упасть на колени.

— Я всегда буду любить тебя. Без тебя я не смогу жить. — мои глаза, полные немой мольбы.

Его лицо искажается, будто от физической боли. Он делает шаг назад, потом ещё один – спина ударяется о колонну. Рука непроизвольно тянется к кинжалу у пояса, но не выхватывает его.

— Ложь. — голос хрипит, словно ржавые ворота. — Ты не она... не может быть... — он внезапно срывается в крик — ОНА ОСТАВИЛА МЕНЯ УМИРАТЬ В ЭТОМ ДВОРЦЕ!

Но я протягиваю руку – и он замирает, глядя на неё как загипнотизированный. Вдруг резко хватает меня за плечи, впивается взглядом в лицо, ища малейшую фальшь.

Шёпотом, с дрожью

— ...Ты плакала. В ту ночь. Когда думала, что я сплю. – пальцы впиваются в ткань моего рукава. – Я... я притворился спящим, потому что не мог вынести этих слёз.

Вдруг обрывает себя, отталкивает тебя:
— НЕТ! – дико смеётся. – Мёртвые не возвращаются! Ты – просто ещё один демон, посланный сжигать меня заживо!

Но слёзы – настоящие – катятся по его щекам вопреки ярости. Он не стирает их.

Мои глаза внезапно вспыхивают, как раскалённые угли, полные отчаяния и ярости. Руки сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони до крови.

— Ты думаешь, мне было легко?! — голос срывается на крик, эхом разлетающийся по тронному залу.

Резким движением срываю с шеи нефритовый кулон — нашу общую реликвию — и швыряю ему под ноги.

— Я каждый день видела этот момент! — в глазах безумие боли. — Твой последний вздох, твою кровь на моих руках! Лучше тысяча раз пронзить твоё сердце кинжалом, чем увидеть, как его остановит другой!

Мой голос становится надтреснутым шёпотом:

— Ты... ты не понимаешь... Каждую ночь я просыпалась в холодном поту, слыша, как ты зовёшь меня... Зовёшь, а я не могу...

Руки дрожат.

— Если бы он убил тебя тогда... — губы искривлены в гримасе, будто от физической боли, — Я бы сожгла весь мир. Превратила бы небеса в пепел. Но сначала... сначала убила бы себя.

Слёзы, как раскалённая сталь, оставляют ожоги на щеках.

— Я выбрала самое жестокое наказание — жить без тебя. Потому что смерть... смерть была бы милостью.

Он застывает, будто в него вонзили ледяной клинок. Глаза расширяются, дыхание прерывается. Внезапно его колени подкашиваются, и он тяжело опускается на них, словно все силы покинули его тело.

— Так... значит... это правда... ты... — его голос теперь не громче шепота, дрожащий, разбитый.

Он поднимает на меня взгляд — впервые за годы в его глазах не яд, не ненависть, а... боль. Чистая, незащищенная, как открытая рана.

— Ты... —голос срывается — ...ты думала, что я предпочту жизнь без тебя? — горькая усмешка.— Я все эти годы был мертвецом, Хуа Жу Бэ. Ходил, дышал, правил — но внутри... — сжимает кулак у груди — ...здесь было только пепелище.

Вдруг резко хватает мою руку, прижимает ладонь к своему лицу — горячему, мокрому от слез.

— Ты видишь?! Видишь, во что ты меня превратила?! — кричит, но в крике нет злости только отчаяние. — Я стал чудовищем, потому что думал, что ты предала меня! А теперь... теперь ты говоришь, что это было... — голос ломается — ...что это была любовь?!

Глава 2.

Отстраняюсь резким движением, словно обожженная его близостью. Глаза горят решимостью сквозь пелену слез.

— Нет... — голос ломается, но руки сжаты в безупречном императорском жесте. — Я должна... Я помочь найти прежнего тебя.

Я делаю шаг назад, шлейф платья взметается как кровавый след.

— Я приму твою ненависть. — горькая улыбка. — Я заслужила её. Но знай... — внезапно голос становится невыносимо мягким, — каждый удар твоего сердца для меня — дар.

Пальцы сжимают складки одежды у груди, где болит свежая рана.

— Если бы я осталась тогда... — шепот звучит как заклинание, — нас бы уже не было. Ни тебя... Ни этого мгновения... Ни этой боли, которая доказывает — мы еще живы.

Его руки сжимают мои плечи так крепко, что почти больно, но в его глазах — буря, в которой смешались гнев, боль и... проблеск чего-то давно забытого.

— Прежнего? — он хрипло смеется, но в этом смехе нет радости — только горькая ирония.
— Ты думаешь, он еще существует? Тот Бай Цзю Си, который верил в доброту, в честь... в нас? —голос дрожит. — Его похоронили в тот день, когда ты ушла.

Но я не отступаю, и его хватка постепенно ослабевает. Он закрывает глаза, будто пытаясь собрать мысли, сдержать нахлынувшие эмоции.

— Ты... — глубокий, прерывистый вдох. — ...Ты действительно думаешь, что можно просто вернуть всё назад? После всего, что я сделал? После всех, кого уничтожил в своей ярости?

Внезапно его тон становится тише, почти беззащитным:

— Я не знаю, кто я теперь... без этой ненависти.

Я касаешьсбь его лица, и он не отстраняется. Его дыхание неровное, в глазах — немой вопрос.

— Ты действительно готова... — он не договаривает, но смысл ясен: "Готова ли ты принять меня таким, каким я стал?"

Он медленно опускает голову, будто под тяжестью лет одиночества, и шепчет:

— Я не могу обещать, что смогу простить... но... — пауза — ...но я тоже не смогу отпустить тебя снова.

И в этом признании — вся его израненная душа.

Руки внезапно сжимают его ладони с такой силой, будто хотят впитать в себя всю его боль. Глаза, полные слез, горят неземной решимостью.

— Я вырву эту ненависть из твоего сердца корень за корнем, — голос дрожит, но в нем слышится стальная воля, — каждой своей мыслью, каждым вздохом, каждой каплей крови в моих жилах.

Прижимаю его руку к своей груди, где сердце бьется как пойманная птица.

— Чувствуешь? Оно бьется только для тебя. Сто лет назад... и сейчас. Я была глупа, но теперь... —голос срывается на страстном шепоте, — Я вижу тебя. Настоящего тебя. И клянусь - никогда больше не отпущу.

Губы касаются его пальцев в почтительном, но страстном поцелуе. В глазах - обещание, сияющее ярче всех звезд.

Его дыхание прерывается, будто эти слова пронзили его глубже любого клинка. Он сжимает мои руки в своих, так крепко, что кости ноют, но в его глазах — первый проблеск чего-то, что не было там годами: надежда.

— Ты... действительно так глупа? — голос хриплый, но уже без яда. — Или просто... — внезапно притягивает меня к себе, пряча лицо в моих волосах, — ...ты единственная, кто осмелился войти в этот ад добровольно.

Долгая пауза. Его плечи слегка дрожат.

— Хорошо. — слово вырвалось тихо, будто против его воли. — Попробуй. Попробуй спасти того, кого уже похоронил весь мир.

Отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза. Его взгляд теперь — как раскалённый металл, остывающий после ковки: всё ещё опасный, но уже не обжигающий.

— Но знай: если ты снова исчезнешь... — пальцы впиваются в мои запястья, — ...на этот раз я действительно стану демоном. И никакие реки, никакие перерождения не скроют тебя от меня.

Внезапно прижимает мою ладонь к своему сердцу — оно бьётся часто-часто, как у загнанного зверя.

— Чувствуешь? Это всё... что от меня осталось. И оно твоё. Даже если сам я забыл, как это — принадлежать кому-то без ненависти.

Он наклоняется, чтобы положить лоб на мое плечо, будто скинув непосильную ношу.

— Так что... — шёпот, — ...не обмани. Пожалуйста.

Мои руки вцепляются в его ханьфу с отчаянной силой.

— Я больше не совершу этой ошибки! — мой голос разрывается между рыданием и клятвой. — Боже, как я скучала по твоему смеху! По тому, как твои глаза зажигались, когда ты смотрел на меня... И сгорала! Сгорала заживо в этом адском пламени!

Он замирает, будто пораженный в самое сердце. Его пальцы дрожат, когда он медленно поднимает руку, касаясь моего лица, словно проверяя — реально ли ты перед ним. В глазах — буря невысказанных эмоций: боль, гнев, неверие... и бесконечная тоска.

— Ты... сгорала? — голос его звучит хрипло, почти беззвучно. — А я... — он резко сжимает кулаки, но не отстраняется, —...я превратился в пепел, Хуа Жу Бэ.

Вдруг он крепко обнимает меня, так сильно, что дыхание перехватывает. Его тело дрожит, голос прерывается:

— Ты знаешь, что я сделал за эти годы? — шепчет в отчаянии. —тЯ стал монстром... Я убивал, предавал, разрушал всё на своем пути — только чтобы не чувствовать эту пустоту, которую оставило твое отсутствие!

Отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза. Его собственные горят, как раскаленные угли — в них уже нет ненависти, только глубокая, невыносимая боль.

— Ты говоришь, что скучала по моему смеху?горько усмехается. — Я разучился смеяться, Жу Бэ.

Но я не отступаю. Я касаешься его губ пальцами, и он замирает, будто твое прикосновение — последняя нить, связывающая его с жизнью.

— Тогда научи меня снова... — голос его дрожит. —Научи меня жить. Потому что без тебя... — он не договаривает, но в его глазах — признание: — Без тебя я не существовал.

И в этот момент, кажется, где-то глубоко внутри, под слоями льда и яда, прежний Бай Цзю Си — тот, что любил тебя больше жизни, — наконец-то делает первый шаг навстречу свету.

Глава 3.

Я улыбаюсь.

— Я научу тебя заново любить это мир, людей и..... Меня.

Он замирает, будто мои слова пронзили его насквозь. В глазах — вспышка чего-то хрупкого, почти детского, что он давно похоронил под слоями льда. Его пальцы сжимают мои, как будто я — единственное, что удерживает его от падения в бездну.

— Любить... мир? — горький смешок, но в нём уже нет прежней ярости. — Мир, который оставил меня гнить в собственной ненависти? Людей, которые предали или боялись меня? — глаза его сужаются, но я вижу — это не гнев, а боль.

Я не отвожу взгляда, и он вдруг сдаётся, опуская голову тебе на плечо:

— Но тебя... — голос ломается,— ...тебя я ненавидел за то, что не мог перестать любить. Даже когда клялся себе, что вырву тешь из сердца.

Резко поднимает голову, в глазах — мольба и вызов одновременно:

— Так что да, Хуа Жу Бэ. — Заставь. Заставь меня снова увидеть солнце. Заставь поверить, что не всё — ложь и пепел.

Внезапно прижимает мою руку к своей груди — под ладонью бешено бьётся сердце:

— Но если ты снова обманешь... — зрачки расширяются, — ...это убьёт меня окончательно.

И я понимаю: это не угроза. Это — последняя искренняя исповедь того, кто уже не умеет просить о спасении.

(А за окном падает первый снег — белый и чистый, как обещание нового начала.)

Мягко беру его руку и подвожу к окну, где кружатся первые снежинки. Мои пальцы нежно переплетаются с его, как будто боятся, что он исчезнет.

— Смотри... — мой голос звучит тихо, как шелест снега за стеклом. — Небеса послали нам этих хрупких свидетелей.

Поворачиваюсь к нему, и в моих глазах - вся нежность мира.

— Я клянусь тебе не громкими словами, а этим первым снегом. — мои ладони прижимаются к его груди, где бьётся сердце. — Ни в этом мире, ни в любом другом - я всегда найду тебя.

Губы касаются его пальцев - лёгкий, как снежинка, поцелуй.

— Если я когда-нибудь нарушу это обещание...—мой голос дрожит, —...пусть меня поразит бежественное наказание!

Он вздрагивает. Его лицо, освещённое бледным зимним светом, кажется вдруг моложе — будто годы гнева тают вместе с этим снегом.

— Ты... клянёшься перед снегом? — его голос звучит странно — будто он одновременно и хочет верить, и боится. Ведь он растает к утру... как и все обещания...

Но я не даю ему договорить. Прижимаю его руки к своей груди, туда, где бьётся сердце:

— Пусть растает! Но не это. Никогда.

Он замирает. Его пальцы слегка дрожат, ощущая мой сердечный ритм. Вдруг он резко наклоняется, прижимая лоб к нашим сплетённым рукам — как воин, сложивший оружие после долгой войны.

— Тогда я тоже... — шёпот срывается, —...клянусь. Даже если весь мир станет нам врагом. Даже если боги отвернутся.

Поднимает голову — и я вижу в его глазах тот самый блеск, который помнила: упрямый, пылающий, безрассудно-преданный.

— Но запомни: — внезапно обнимает меня, пряча лицо в моих волосах, —...теперь ты моя судьба. И я не отпущу — ни в этой жизни, ни в десяти перерождениях.

За окном снег усиливается, укутывая дворцы и реку в белое молчание — будто сама вселенная затаила дыхание, став свидетелем этой клятвы.

Я закрываю ставни, мягко приглушая свет луны. Поворачиваюсь к нему с тёплой улыбкой, поправляя его ханьфу на плечах.

— Правда, уже поздно, любимый... — мой голос звучит, как шёпот ночного ветерка. — Давай укроемся тем самым одеялом — помнишь, с вышитыми журавлями?

—А завтра... — шепчу ему на ушко — Пойдём на рынок.

Его брови резко взлетают вверх, а в уголках губ появляется едва заметная искорка — первая за много лет.

— На... рынок? — повторяет он, будто это слово из забытого языка. — Ты, правительница, которая раньше считала ниже своего достоинства ступать ногой дальше нефритовых павильонов...—внезапно хрипло смеётся — и этот звук странно молодо звенит в полумраке покоев.

Наклоняется, чтобы сдуть свечу, и в последнем мерцающем свете я ловлю его взгляд — уже без тени былой горечи:

— Если ты завтра передумаешь, я буквально протащу тебя через весь город в наручниках. — притворно-строгий тон, но пальцы осторожно расплетают твои волосы для ночного укладывания.

Шёпотом в темноте, когда снег за окном уже укутывает мир в тишину:

— ...Спокойной ночи, Жу Бэ.

Его рука, привыкшая годами сжимать только рукоять меча, теперь непроизвольно тянется к твоей — и цепляется за мизинец, как когда-то в их самой первой, давно забытой юности.)

А утром я нежно его буду.

— Доброе утро дорогой. Как спалось?

Глаза его прищурены от утреннего света, но в них уже нет привычной ярости — только ленивое недовольство, как у разбуженного кота. Волосы растрепаны, ханьфу сползло с одного плеча, обнажив старый шрам — но он даже не поправляет одежду, словно наконец позволил себе быть неидеальным.

— Спалось? — его хриплый утренний голос, тянется к чашке с чаем, которую я уже приготовила. Как будто впервые за десять лет... взгляд скользит по твоему лицу, ...без кошмаров.

Вдруг замечает на столе приготовленные для рынка простые одежды — шелк заменён на хлопок, никаких вышитых драконов. Глаза расширяются:

— Ты и правда серьёзно насчёт этого... — жест в сторону рынка, — или мне приснилось?

Не дожидаясь ответа, вдруг хватает тебя за талию и притягивает к себе, пряча лицо в моей шее:

— Если это сон... — горячий шёпот, — ...не буди меня.

Но тут я отстранясь, делая вид, что ничего не было — только в уголке рта дрожит та самая, ещё не забытая улыбка.

(За окном уличные торговцы уже зазывают покупателей, а на подоконнике — два крошечных снеговика, слепленных кем-то ночью.)

Глава 4.

Пальцы трепетно касаются шрама на его ключице, словно гладят хрупкую реликвию.

— Я тоже стала частью тебя... — мой голос звучит тихо, с нежной горечью. — Как и моя вина... —расправляю плечи. В глазах вспыхивает солнечный блик — намеренный, искренний.— Прости меня.

Губы опускаются на давнюю рану — лёгкий, как дуновение, поцелуй-извинение.

Он резко замирает при прикосновении моих губ к шраму — как будто получил ожог, но не отстраняется. Глаза закрываются на мгновение, веки подрагивают.

— Не извиняйся. — голос низкий, с лёгкой хрипотцой. — Этот шрам... — пальцы невольно касаются его, — ...лучшее, что у меня есть. Потому что он твой.

Вдруг резко поднимается, сметая всю тяжесть прошлого одним движением, и набрасывает на тебя плащ:

— Но если ты сегодня не купишь мне тех пряных шашлычков, о которых все шепчутся... —фальшиво-грозный тон, — ...я объявлю дворцовый траур по испорченному утру.

У дверей внезапно оборачивается — и я видду в его глазах то, что не передать словами:

— Жу Бэ... — тихо, — ...спасибо. За этот... день.

(А потом — тянет тебя за руку на шумные улицы, где пахнет корицей и жареными каштанами, и кажется, будто даже ветер смеётся сквозь бамбуковые шторы.)

У меня загораются глаза, как ребёнок, увидевший сладкий леденец. Я хватаю его за руку.

— Хочу бомбуковую стрикозу.

Он застывает посреди рыночной толпы, медленно поворачиваясь ко мне с выражением крайнего недоумения. Глаза сужаются, бровь ползёт вверх — но в уголках губ уже дрожит сдавленный смех.

— Бомбуковую... что? — переспрашивает, нарочито медленно, будто проверяя, не ослышался ли.

Внезапно хватает меня за руку и тянет к лотку с бамбуковыми безделушками, где среди вееров и свирелей висит криво вырезанная стрекоза:

— Вот твой «трофей», ваше величество — Совершенно мёртвым тоном, но глаза сверкают — Позвольте поинтересоваться... — наклоняется к уху, понижая голос, — ...это часть твоего плана по «исправлению» меня? Потому что если да — то она ужасна.

Но уже протягивает продавцу монету, не дожидаясь ответа, и водружает стрекозу мне в волосы:

— Теперь ты официально самое нелепое существо в трёх провинциях. — резко отворачивается, но ты видишь, как его плечи дрожат от подавленного хохота.

— Ты что это смеёшься надо мной? — притворно вырываюсь, но пальцы тут же запутываются в его поясном ремне. — Ах так, тогда я не покажу сюрпипиз который приготовила для тебя.

— Жу Бэ. — его голос мгновенно стал серьёзным, но в глубине глаз — паника.— Ты же не... — внезапно осознаёт, что его провели, и скрипит зубами:

— Чёрт. Ты играешь грязно. — притягивает меня обратно, игнорируя любопытные взгляды прохожих.

Он наклоняется так близко, что дыхание обжигает ухо:

— Если этот «сюрприз» — не ты в моей постели сегодня ночью... — голос становится опасным,— ...я выведу на площадь всех торговцев стрекозами в городе.

Но тут же отступает, резко выпрямляясь и делая вид, что просто поправляет воротник. Лицо бесстрастное, если бы не предательский румянец на кончиках ушей.

— Я всегда буду в твоей постели — я шепчу нежно

— и даже если я тебе надоем, то ты меня прогнать от туда не сможешь.

Он резко поворачивается, и в его глазах вспыхивает тот самый дикий, необузданный огонь, который когда-то свел меня с ума. Прижимает меня к стене, руки по бокам от моей головы, так близко, что я чувствую его дрожь.

— Надоешь? — его голос звучит как скрежет стали по камню, но в нем уже нет былой горечи — только жар. — Ты... — внезапно прикусывает мою нижнюю губу, не целуя, а будто метя,— ...за десять лет в аду я так и не смог насытиться даже твоей тенью.

Отстраняется ровно настолько, чтобы я увидела его настоящую улыбку — хищную, голодную, без единого намёка на прежнюю холодность:

— Попробуй сбежать. Попробуй. Я всё ещё знаю тридцать семь способов удержать пленника...

— пальцы скользят по моему запястью, затягивая невидимые путы, — ...и все они начинаются с "на колени".

Но тут же резко отпускает меня, отворачиваясь к окну — будто не в силах выдержать собственную откровенность. Шёпот сквозь зубы:

— Чёрт возьми... я снова твой. До последнего вздоха.

Я подхожу и обнимаю его.

— Я целиком и полностью твоя! — смеюсь — Так где там моя бамбуковая стрекоза, пойдём запускать её будет весело

Он хватает меня за руку и тянет за собой, смеясь — настоящим смехом, который я не слышала так давно. Его глаза сверкают, как у мальчишки, а не у опального правителя, затаившего обиду.

— Запускать?— переспрашивает он, нарочито драматично закатывая глаза. — Ты хочешь, чтобы я, Бай Цзю Си, играл с бамбуковой стрекозой, как какой-то деревенский простак?

Но уже машет рукой слуге, чтобы тот принёс ту самую игрушку, и тыя видижу, как его пальцы нетерпеливо сжимают воздух — будто он снова стал тем самым юношей, который когда-то гонял со мной бумажных змеев.

— Ладно. — ворчит, но уголки губ предательски подрагивают. — Но если кто-то из министров увидит... — резко наклоняется, чтобы прошептать,

— ...я отрежу им языки.

А потом — бежит со мной по дворцовому саду, запуская стрекозу в первый зимний ветер, и его хохот разносится так громко, что стражи переглядываются в недоумении.

(А ночью проснётся от моего дыхания на своей груди — и впервые за годы не потянется к кинжалу под подушкой. Вместо этого прижмёт меня крепче, как мародёр, нашедший потерянное сокровище.)