Бессмертный избранный

1. ОТШЕЛЬНИЦА

Он еще очень молод, но совсем сед, и волосы у него длинные, и глаза синие, как ночное небо, и голос тихий, как шепот. Он прижимает мою руку к своему лицу и повторяет беспрестанно одно слово, смысл которого я понимаю и в то же время понять не могу.

— Серпетис.

Я знаю, что это его имя, но зачем он снова и снова называет его мне?

— Серпетис.

Торопливо, горячо, словно боясь, что этот раз будет для него последним.

— Серпетис.

— Я здесь, — я тоже говорю вещи, которые ему известны, но что мне остается? — Я здесь, я всегда здесь.

— Серпетис.

Я чувствую на своей руке что-то мокрое и понимаю, что он плачет.

Мы нашли его у ручья, в том месте, где берег особенно полог, и течение не такое сильное. Я не знаю, как он сюда добрался, и Мастер не знает, а ночь, может, и знает, но не скажет ни слова. Он лежал вдали от воды, на песке, и вокруг него крабы-пискуны уже танцевали свой танец голода. Я охотилась за ними, я услышала их, я была первой, кто увидел у воды чужака.

Мастер помог мне притащить его в свой дом. Мы вместе промыли ужасные раны на груди и спине юноши — его здорово порезали мечом, под лопаткой темнела глубокая рана, оставленная стрелой — не знаю, как он сумел выжить? Серпетис провел в беспамятстве два долгих дня. На третий день он очнулся, ухватил меня за руку так, что едва не сломал пальцы, попытался вскочить с узкой кровати.

— Ты у друзей, — чувствуя, как трещат кости, пискнула я. — Мы спасли тебя, чужак!

Он отпустил мою руку и упал на постель, закрыв глаза и закусив губу — так сильно, что из нее яркой струйкой брызнула кровь. Я прижала запястье к груди, с трудом сдерживая слезы боли.

— Кто ты? — спросил он голосом еще не мужчины, но уже не мальчика. — Где ты нашла меня? Отвечай же!

Его синие глаза уставились на меня почти гневно, но он не мог ничего требовать и не мог приказывать той, которая подчинялась только ветру и лесу, и я ничего не сказала в ответ.

— Меня будут искать, — сказал он, глядя в потолок. — Мне нужно уйти отсюда. Принеси мне одежду, принеси мой меч, мне нужно идти.

— Ты не можешь ходить, и у тебя не было меча, — сказала я. — Ты тяжело ранен.

Но он не послушался моих слов и снова попытался подняться. Повязки, с таким трудом наложенные Мастером, сразу же пропитались кровью. Чужак закрыл глаза и сдался, и откинулся на постель, снова кусая губу.

— Нет меча, — прошептал он. — Я проклят. Я лишился своего меча…

Вечером Серпетиса начала жечь лихорадка, и я всю ночь провела у его кровати, прикладывая ко лбу намоченную холодной водой тряпку, вытирая пот с его лица, держа его за руку.

— Серпетис, — повторяет он снова и снова, глядя на меня затуманенными жаром глазами.

— Я здесь, Серпетис, — говорю я, — я всегда здесь.

Пока он спит, я готовлю для него целебную мазь. Только травы и только крабий жир, чтобы смягчить рану. Наложить заклятие было бы проще и быстрее, но Серпетис живет не в вековечном лесу, и я не могу использовать магию с людьми Шинироса, ведь она для них под запретом.

Мастер говорит, что магия всесильна, и я помню времена, когда магам доверяли жизни. Но с недавних пор все изменилось. Раньше Мастера ходили в города, выбирали себе учеников из числа лучших — тех, в ком магия тлела, как уголек, готовый превратиться в костер. Шесть Цветений назад наместник запретил им приближаться к городу. По приказу правителя он сжег на кострах тех, кто отказался отречься от магии, а остальных согнал под кроны вековечного леса. Теперь Мастера учат таких, как я — сирот, изгоев, уродов. Тех, кому кроме магии в жизни ничего больше и не дается. Что хорошего может получиться?

Кому-то магия дается легко, кто-то — как я — овладевает ею с большим трудом. Я могу приготовить яд из воды и вылечить зараженную кровь. Но ветра мне не подчиняются, а огонь и трава смеются над моими попытками повелевать. Я — слабый маг, самый слабый из учеников своего Мастера, о чем он мне беспрестанно напоминает. Но я могу и умею лечить раны. И Серпетису повезло, что на его пути попалась именно я.

Я намазываю рану, закрываю повязкой и слышу, как его дыхание из резкого и прерывистого становится мерным и тихим. Я кладу руку ему на лоб — он прохладный. Жар спал. Скоро раны Серпетиса заживут, и он сможет покинуть дом Мастера.

— Отец, — говорит он. — Они убили моего отца.

Синие глаза смотрят прямо на меня, и я поспешно убираю руку с его лба. Серпетис не бредит, он просто говорит.

— Кто твой отец? — спрашиваю я.

— Фиур Дабин. Нашу деревню ограбили разбойники. Отец остался защищать дом, а я должен был привести помощь. Отряд погнался за мной. Они настигли меня у границы леса. Как я сюда добрался?

— Ты проделал долгий путь в беспамятстве, чужак, — говорю я. — Владения твоего отца лежат в дне пути от нас.

— Мне нужно увидеть наместника, — говорит Серпетис. — Пока разбойники не начали грабить ваши деревни. Пока не убили невинных, не покалечили женщин, не увели с собой детей.

Я качаю головой. Разбойники, граница, владения. Все это так далеко от жизни, которой живу я. Это словно другой мир. Мир, в котором железо жжет огнем, кровь льется рекой, а ложь отравляет сердце.

— Я не могу сделать больше, чем уже сделала, — говорю я, подавая ему чашу с водой. Он жадно отпивает. — Я не знаю, жалуют ли в ваших краях магию, чужак…

Его лицо темнеет.

— Мой отец искоренил эту заразу в своих землях, — говорит Серпетис. — На полях был мор, и никто из этих пугал с магическим даром не смог его остановить. Река Танана растеклась восемь Цветений назад так, что затопила и овраг, и деревню и оставила нас без птицы и зерна. Магия под запретом в Шиниросе, и мой отец чтит этот запрет. Фиур Дабин размахивает на поле боя мечом, а не связками бесполезных трав.

Я молчу так долго, что это кажется ему странным. Он разглядывает мое лицо, наверняка замечая косую линию, пересекающую щеку от подбородка до левого виска, видит на моей шее зуб тсыя, острый, как самая острая в мире портняжная игла, обегает взглядом комнату.

2. ВОИН

Наместник принимает меня сразу же по приезду. Разогнав домочадцев, он заводит меня в сонную, наливает вина из кувшина, предлагает сесть.

Я опускаюсь на каменный куж, накрытый простым полотном, и, не отрывая от наместника взгляда, жду. Асклакин расхаживает передо мной туда-сюда. Его суровое лицо напоминает мне отцовское. Оно расплывается передо мной, колеблется, как воздух над зажженным факелом.

Сделав глоток, я возвращаю кружку. Ткань рубуши на животе кажется холодной и мокрой, значит, рана снова открылась. Вино только разгонит кровь, сейчас мне оно ни к чему. Я наблюдаю за наместником, не говоря ни слова. Он допивает мое вино, наливает себе еще, довольно крякает, вытирая усы рукой.

— Тело твоего отца предали лесу рядом с деревней, где он умер, — говорит он. — В такую жару мои воины не повезли мертвеца вдоль вековечного леса. Зверье выходит на дороги. После битвы вокруг и так слишком сильно пахло кровью.

Я внимаю. Наместник рассказывает о том, что я уже узнал от той девушки со шрамом на лице… от ее учителя, старика с длинной седой косой и мутными от магии глазами. Воины фиура Асклакина догнали отряд у самой реки. Разбойники, смуглокожие всадники с зазубренными мечами, увели скот, увезли на повозках женщин, способных рожать, и детей. Забрали оружие и урожай. Мужчин убили, как и старых женщин, от которых не было толка. Повозки двигались медленно. Воины наместника настигли разбойников уже на переправе.

Это были не дикари с той стороны реки. У них было много оружия. С ними шли маги, которые нюхали воздух и слушали землю, чтобы не пропустить погоню. Если бы с разбойниками не было женщин и детей, они бы успели уйти за Шиниру. Но наши женщины сопротивлялись и громко кричали. Две или три пытались бежать. Они знали, что умрут, но пытались хотя бы как-то задержать отряд, надеясь на подмогу.

На подмогу, которую должен был привести — и не привел — сын погибшего фиура Дабина, Серпетис.

Я сжимаю руки в кулаки, пока он пересказывает события того дня. Схватка была жестокой, несмотря на явный перевес со стороны сил наместника. Кровь стояла в воздухе как туман. Маги подожгли повозки со связанными женщинами. Огонь был магический. Ожоги — настоящими. Наши женщины терпели до последнего, умоляя воинов сражаться за свободу, и жизнь детей, не бросаясь к ним на помощь.

Разбойников убили всех, их разрубленные тела скормили рыбам. Несколько женщин сгорело, дети были напуганы, скотина сбесилась и с криками бегала вокруг. От моей деревни остался лишь пепел да развалины глиняных домов. Воины довели напуганных людей до ближайшего рыбацкого поселка, где им предложили кров, еду и лекарства. На пару дней, чтобы измученные и напуганные люди могли прийти в себя.

Мне хочется спросить его, что с моей матерью, но я молчу. Наместник отпивает еще вина, его лицо становится красным. Он говорит о том, что из Асмы к нам уже скачет мигрис, волеизъявитель Мланкина, владетеля Цветущей равнины и семи ее земель от моря до неба и до гор. Возможно, мне стоит приготовиться к отъезду. Мланкин может пожелать увидеть меня. Эта деревня была пожалована нашей семье еще его прадедом. Мой отец по молодости был частым гостем в доме правителя, моя мать состояла в дальнем родстве с его покойной женой, син-фирой Лилеин.

Мысли о ее смерти заставляют меня вспомнить о том старике и той девочке с зубом тсыя на шее.

Если бы не они, наместник не узнал бы о случившемся еще долго. Моя деревня стоит вдали от Обводного тракта. Она притулилась в овраге, защищающем нас от ветров зимой и от зноя летом. Мы жили мирно, пахали землю, пасли скот. В последний раз разбойники нарушали границы очень давно, еще во времена молодости моего отца. Но наши маги всегда чувствовали движение ветра и дрожь земли под копытами лошадей. Наши женщины уходили к лесу, мужчины брали оружие с отравленными клинками. Мы были готовы отразить нападение — тогда.

Мы оказались совершенно беспомощными сейчас.

Я не знаю, кто первым увидел разбойников. Я был в кузнице вместе с Демерелис, помогал ей разложить заготовки для подков. Услышав крики, мы выбежали наружу. Я схватил меч, оставленный у входа в кузницу, и через миг Демерелис упала мне на руки, хрипя и выплевывая кровь. Стрела вонзилась ей в грудь.

Я смотрел на нее, не понимая, что вижу перед собой. Оперение было черным с красными точками, и на моих глазах эти точки стали увеличиваться, словно напитываясь кровью из раны в груди Демерелис.

Я увидел отца, он бежал ко мне, что-то выкрикивая на ходу. Повернувшись туда, куда указывала его сильная рука с мечом, я увидел спускающийся в овраг отряд. Человек сорок верховых неслись нам навстречу. Еще десяток стоял на холме и целился из луков.

— Серпетис! — отец подбежал ко мне, вращая глазами. — Серпетис, отпусти ее, она умерла!

Я заглянул в мертвые глаза Демерелис, только сейчас осознавая, что все еще держу ее. Наклонившись, я опустил ее в пыль, повернулся к отцу.

Крики ужаса вокруг нас сменились криками боли в одно мгновение. Разбойники врезались в выбежавшую навстречу вооруженную толпу. Закричали лошади, заголосили женщины, зашлись в визге дети. Я крепче сжал меч, готовый сорваться с места, но отец удержал меня.

— Езжай в Шин! — рявкнул он, хватая меня за плечо. — Скачи за подмогой, они тут просто нас всех у-нич-то-жат!

— Я хочу остаться здесь и сражаться! — крикнул я, едва успев увернуться от стрелы, пролетевшей у самого уха. — Отправь кого-то из женщин, отец, я буду сражаться!

— Это приказ! — отрезал он, глядя на несущихся к нам всадников. — Серпетис, я приказываю тебе волей отца и фиура! Приведи подмогу! Езжай, езжай в Шин!

Он ударом меча вышиб из седла первого врага, повернулся ко второму и, увернувшись от просвистевшего рядом с головой кнута, повторил маневр. Я убил двоих, далеко не так ловко, как он, и едва не лишившись глаза, когда один из разбойников попытался ткнуть в меня боевой отравленной иглой. Вывернув руку, я всадил иглу разбойнику в щеку и, оставив его вопящим от боли, побежал прочь.

3. ПРАВИТЕЛЬНИЦА

Я не знаю, сколько пришло времени, не знаю, как долго лежу здесь, на пропитанных кровью и потом простынях из тончайшего оштанского полотна. Волосы спутаны и мокры, на губах — язвы, а в сердце — бездна, наполненная до краев невыносимой болью.

Я плачу без стонов и крика. Глотаю слезы, чтобы не увидели сонные девушки, то и дело взбивающие подушки и прикладывающие мокрую тряпку к моему лбу. Лихорадка жжет меня огнем, спекая внутренности в один кровавый комок. Глупые тряпки и глупые девки. Они не помогут, потому что ничто во всей Цветущей равнине не может погасить огонь магии, горящий внутри меня.

Сегодня все стало намного хуже. Мне кажется, я уже слышу вдали звон колокольчиков — верный признак того, что смерть на пороге. Колокольчики укажут путь моей звезде жизни, когда я умру. Она покинет меня и отправится во тьму, туда, где гаснут другие звезды. Но я не хочу отдавать свое молодое тело земляным тварям. Не хочу закрывать глаза и уходить в вечную тьму, которую только в самом конце времени озарит вспышка нового рождения.

Я хочу ласкать своего мужа, хочу ощущать рядом с собой его сильное тело, хочу растить сына, хочу родить еще детей.

Я пытаюсь убедить себя в том, что я сильная. Инетис, дочь тмирунского наместника, жена правителя Асморанты, мать его младшего сына, не привыкла отступать перед трудностями. Отец говорил, что я похожа на него. Такая же добрая и светлая, острая как зуб тсыя, искренняя, как полная луна Чевь. Я не могу умереть, не дожив до конца двадцать шестого Цветения.

Я должна бороться.

Закрыв глаза, я чувствую, как тело покрывается липким потом. Губы у меня потрескались от жара, и я больше не могу говорить — только шептать — и не могу плакать — только хныкать и стонать от боли, разъедающей плоть.

Мне больно. Мне страшно.

В комнате пахнет моим телом, немытым, грязным, горячим. Мланкин не заходит сюда со вчерашнего дня. Он суеверен, он боится лихорадки. Травники наверняка сказали ему, что я умру. Лихорадка сожжет меня дотла. Меня понесут к лесу, чтобы похоронить, и мое тело рассыплется в пепел уже по дороге.

Я, Инетис, стану горсткой золы, и все потому что не сдержала слова, данного давным-давно своему Мастеру. Я обещала хранить магическое знание, даже когда стану женой правителя Цветущей долины. Обещала не отрекаться от магии и передать свои знания ребенку, которого рожу от Мланкина.

Я не смогла.

Мланкин ненавидит магов. Его отец умер от лихорадки, и маги не смогли исцелить его. Первая жена и мать наследника, прекрасная Лилеин, отравилась магическим питьем, которое должно было вернуть ей здоровье после женского недомогания. Она упала на пол прямо в кухне, сделав один-единственный глоток, и долго корчилась в судорогах, изрыгая из себя кровь и черную флегму, пока Мастер, приготовивший питье, бестолково бегал вокруг и что-то бормотал. Слюна изо рта прекрасной Лилеин капала на пол и застывала блестящими черными лужицами. Я видела эти лужицы. Они до сих пор там, хотя прошло уже шесть Цветений.

Блестят. Пугают. Напоминают.

Шесть Цветений назад своим указом Мланкин объявил преступной магию по всей Асморанте. Мастерам запретили появляться в городах, запретили открытое колдовство под страхом немедленной смерти. Любой горожанин мог донести на своего соседа, если заподозрит его в применении магии. Лгать маги не могли. Они признавались во всех своих темных делах, хоть и знали, что обрекают себя на смерть.

И умирали.

Мланкин казнил самых сильных и дерзких. Он заставил меня ходить с ним, смотреть на эти казни. Я видела знакомые лица, слышала знакомые голоса. Маг, который заговорил мой молочный зуб, умирал дольше остальных. Его сварили живьем в маслах, которыми натирают больные суставы. Некоторых магов заставляли выпить приготовленный ими же яд. Кого-то просто обезглавливали и сжигали голову на огне, чтобы никакой другой маг потом не смог вернуть убитого к жизни.

Я упала в обморок на первой казни. Спустя четыре Цветения, когда непокорных магов в землях Асморы уже осталось немного, и казни перестали быть каждодневными, я научилась сдерживать себя. Я ходила смотреть их даже беременной, хоть Мланкин и не заставлял меня тогда. Потому что боялась увидеть — и одновременно пропустить — смерть своей матери.

Теперь я почти жалела о том, что ее не казнили.

Кто-то вносит доску с едой. Я чувствую запах свежего хлеба, жареного мяса, но рот не наполняется слюной, хотя я не ела уже два дня. Я слишком слаба. Слишком устала.

— Тебе нужно поесть, фиуро, — говорит сонная, и я узнаю голос Сминис. Она приехала со мной из Тмиру, и она — единственная, кто еще называет меня фиуро, хотя уже шестое Цветение я — жена правителя, син-фира, а не просто дочь наместника. — Давайте же. Старая Сминис старалась для тебя.

Я открываю слезящиеся глаза и гляжу на нее. Она строго смотрит в ответ, смуглое лицо кажется почти черным в полумраке комнаты. На доске в углублении лежит хлеб, в своих углублениях стоят миска с мясом в соусе из трав и кувшин с молоком. Плотные стебли зеленого лучка так и ждут, чтобы я впилась в них зубами.

Я пытаюсь сглотнуть, но не могу.

Сминис ставит доску на каменный постамент у кровати. Она глухо стучит, и этот звук заставляет меня поморщиться. В моем прежнем доме, в Зусе, все было из дерева. Мланкин не любит дерево, потому что дерево можно заговорить. Ему можно приказать рассыпаться в пыль, вспыхнуть или сгнить. Холодному асморскому камню магия не страшна. Даже самые сильные Мастера не могут властвовать над ним. Мланкин поместил меня в эту каменную клетку, чтобы спрятать от магии.

Но она нашла меня. Все равно нашла.

— Давай-ка попьем молочка, — говорит Сминис, наливая из кувшина в глиняную кружку. — Тебе нужно пить. Ты горишь, фиуро. Огонь жжет тебя. Вода поможет его погасить.

Она ставит кружку рядом с кувшином и поворачивается ко мне. Синие глаза мягко смотрят на меня. Полная смуглая рука обхватывает меня за плечи и легко приподнимает, пока другая рука укладывает подушки повыше.

4. МАГ

Я проскальзываю мимо подслеповатой старухи и покидаю покои Инетис.

Пот и грязь. Грязь и пот.

Вонь ее тела настолько сильна, что преследует меня еще долго, заставляя морщиться и подносить к носу пучок мозильника, который я на всякий случай держу в кармане плаща. Она смердит, как протухший кусок мяса, пролежавший под палящим солнцем несколько дней. Это не запах умирания. Она уже мертвая, и только остатки магии поддерживают в ней жизни.

Пот и грязь. Грязь и пот.

Но их надолго не хватит.

Даже в разгар Жизни ночь в Асме всегда холодна. Я кутаюсь в плащ и зеваю, проходя мимо полусонного воина у дверей дома. Он чувствует запах мозильника и начинает оглядываться. Мланкину следовало бы научить своих защитничков распознавать такие запахи. По-хорошему, ему бы сейчас тревогу бить, вопя на всю Асму о том, что в дом владетеля проник маг, но воин только перекладывает меч из одной руки в другую и пристально вглядывается в темноту.

Ну-ну, давай, разгляди меня за самыми сильными чарами невидимости.

Я оглядываюсь на окна сонной, в которой лежит сестра. Там снова темно, видимо, старуха ушла, оставив Инетис в одиночестве. Надеюсь, она не станет тянуть. Все, что ей нужно — вонзить зуб тсыя себе в ладонь и напоить его своей кровью. Инетис отказалась от магии добровольно, и, если в ее сердце все еще нет лжи, магия к ней вернется. Я знаю, что вернется, потому что я знаю Инетис лучше, чем кто-либо в этом мире под двумя лунами.

И если все пройдет, как надо, уже завтра сестра начнет выздоравливать. Несколько дней — и она поднимется на ноги, снова вернется к жизни и снова обнимет своего сына.

Потом ей придется проститься с ним навсегда.

Я добираюсь до рынка, умываю руки и лицо в колодце, вырытом посреди площади. Вокруг темно и пусто. Конечно, вряд ли кто-то знает аромат травы, растущей только на востоке Тмиру, но мне не хочется рисковать. Я провел в Асме всего ночь, так пусть же она не станет последней для меня.

Добравшись до самдуна, притулившегося здесь же, на краю площади между кожевенной мастерской и лавкой травника, я заказываю кружку темного асморского пива и выпиваю ее залпом, чтобы повторить заказ.

Самдунами эти заведения называют в Тмиру, но мне лень вспоминать асморское слово. Убранство внутри напоминает Тмиру — длинные каменные столы, за которыми на деревянных лавках расселись любители поболтать за кружкой пива, связки пряных трав под потолком, факелы в подфакельниках на стенах. За большим хозяйским столом — толстый мужик в заляпанном жиром корсе непонятного цвета. Он принимает у меня денежные кольца, лениво нанизывает их на железный прут, воткнутый прямо в стол, и наливает из здоровенной бочки еще пива.

— В горле пересохло, э? — подмигивая, спрашивает он.

— Хе-хе, — неопределенно хмыкаю я.

Взяв кружку, я усаживаюсь на лавку, чтобы на этот раз насладиться пивом не спеша. Впереди вся ночь, и я не намерен спать. В Асме у меня куча дел, и далеко не все их следует решать при дневном свете. Я не чувствую себя готовым разгуливать по городу с открытым лицом. Слишком многие могут заметить мое сходство с пока еще живой син-фирой. А когда Инетис объявит муженьку, что снова взялась за старое, кто-то может вспомнить о том, что накануне по улицам Асмы расхаживал ее близнец.

Я потягиваю пиво и не обращаю внимания на происходящее вокруг, пока мне на плечо не опускается тяжелая рука.

Подняв голову, я вижу коренастого мужика в добротно сшитом корсе. Спутанная борода закрывает лицо почти до самых глаз, в ухе вместо серьги — денежное кольцо, мелкий размен, на который сейчас можно купить разве что кулек исума. Он не пьян, и оттого рука на плече мне нравится еще меньше. Я делаю невозмутимое лицо и ставлю кружку на стол, чтобы в случае драки не пролить пиво зря.

— Я внимательно слушаю тебя, благородный.

— Ты не кажешься мне внимательным слушателем, благородный, — говорит мужик, и я понимаю, что и ночью по Асме с открытым лицом ходить особо не стоит. — Где-то я видел твое лицо. И мне оно не нравится.

Я поднимаюсь с лавки. На нас никто не обращает внимания — мужик говорит тихо, обращается только ко мне и выглядит прилично. Обычный горожанин, встретивший в самдуне другого обычного горожанина.

— Давно ли птица воротилась в наши края? — спрашивает мужик, глядя на меня сверху вниз.

Несмотря на то, что в Тмиру меня называют высокорослым, этот асмориец оказывается выше меня на целых полголовы. Я задираю голову и внимательно всматриваюсь в темные карие глаза.

— Птицы всегда прилетают домой с наступлением Жизни, — отвечаю я.

Мужик кивает, хлопает меня по плечу, чуть не сбив с ног и, отвернувшись, кричит хозяину, чтобы наливал пива.

— Ты переигрываешь, Орвинис, — говорю я тихо, наконец, разглядев за бородой лицо своего давнего друга. — Я тут пытаюсь не привлекать внимания, если ты не заметил.

— Рад видеть, старина! — заявляет Орвинис, открыто скалясь мне в лицо.

Он с нескрываемым удовольствием снова шарахает меня по плечу и идет за пивом, пока я растираю место удара. К счастью, на его крик только хозяин и обращает внимание. Играющие в фигурки мужчины в дальнем конце нашего стола слишком заняты, разбивая партию, одинокие посетители поглощены пивом и своими ночными думами. Я оглядываю каждого из них мимолетным взглядом, который наверняка не покажется назойливым, даже если его заметят, усаживаюсь обратно на лавку и жду.

У Орвиниса тяжелая рука. Десять Цветений в охране дома правителя, еще два — в личной охране Мланкина, в обнимку с друсом, смертоносным копьем с наконечником из железа и камня, скрепленных вместе боевым заклятием. Он настоящий силач.

Мланкин не отказался от друсов даже после того, как запретил магию. Был бы дураком, если бы отказался. Тяжелое копье в мирное время с трудом удерживал в руке взрослый мужчина. Во время боя метнуть его в противника — и пробить тело насквозь — могла даже хрупкая женщина вроде Инетис.

5. ОТШЕЛЬНИЦА

Живот сводит от голода, но я упрямо бреду по лесу. Ветер шумит в верхушках деревьев, и я слышу в шелесте листвы голос Мастера. Он говорит, что я почти пришла. Что осталось еще немного, и я окажусь на дальней поляне, где всегда царит ночь, и деревья танцуют свою магическую пляску, сбивая с толку случайно забредших путников. Голос Мастера звучит так живо, что я с трудом удерживаюсь от желания обернуться и посмотреть, не идет ли он за мной. Но в вековечном лесу лучше не оглядываться назад. Всякое может привидеться. Шагнешь навстречу мороку, покинешь тропу — и потеряешься навсегда. Я улыбаюсь про себя и иду вперед, и гляжу только вперед. Дальняя поляна и правда уже совсем близко. Немного осталось.

Я задерживаюсь на мгновение, когда неожиданно тропа делает поворот, уводя меня на закатную сторону. Полные луны, ярко освещающие лес, вдруг скрываются за неизвестно откуда взявшимися облаками, дует ветер. Верный знак — я уже совсем близко.

Я запахиваю корс, чтобы ветер не смог забраться под легкую рубушу из домотканого полотна, и иду медленнее. Главное теперь — не пропустить место развилки. За ней и начинается нужная мне тропа.

Еще пара десятков шагов, и я вижу ее. Тонкая серебристая ниточка, почти незаметная человеческому глазу. Она убегает в сторону от основной тропы и тут же пропадает из виду. Я сжимаю в руке пучок дорожной травы, которая поможет мне не сбиться с пути, и ступаю на серебристую тропку. И все меняется.

Над головой уже не темное, затянутое тучами небо, оно становится светлым, словно в преддверии рассвета. Вот только до рассвета еще далеко. Две луны, Чевь и Черь, бегут по небу друг за другом, пытаясь поймать, и сегодня они светят ярче солнца, особенно на дальней поляне.

Я раздвигаю руками закрывающие обзор кусты и оказываюсь там, куда шла.

Небольшая поляна, шагов двадцать от края до края, встречает меня молчанием. Дивнотравье колышется под легким дуновением ветра, но шелеста не слышно. Ночные жуки прыскают у меня из-под ног, когда я выхожу из леса и иду вперед. Я чувствую, как поднимаются дыбом волоски у меня на шее.

Магия. Много магии. Так много магии.

Я высматриваю травы, которые мне нужны, не забывая оглядываться по сторонам. Вековечный лес — все-таки лес. Ночью тут бродят звери, и мне не хотелось бы с ними встречаться.

Полные луны ярко сияют в небе, и все видно почти как днем. Я наклоняюсь, разглядев в дивнотравье нужное мне растение. Да, это оно. Достав из кармана корса кусочек ткани, я аккуратно срываю и складываю в него траву. Стебелек к стебельку, травинка к травинке. Я набираю понемногу каждой из трав, заказанной Мастером, заворачивая по отдельности дымнохмырник, мордяник, шушорост, конь-траву. Класть их вместе нельзя, магия в них слишком разная, и они просто утратят свою силу, пока я донесу свертки до дома Мастера. Мне приходится внимательно вглядываться в травы, чтобы не пропустить нужную. Тонкие усики дымнохмырника кажутся сделанными из золота. Круглые пестрые головки шушороста могут запросто рассыпаться в пыль, если коснуться их левой рукой. Грива конь-травы развевается по ветру и, срывая ее, я слышу легкое ржание.

Но наконец все травы собраны. Сломав жесткий стебель мордяника, я высыпаю в последний сверток крошечные зеленые семена, заворачиваю и убираю в карман. Все, можно возвращаться.

Я нащупываю за пазухой пучок дорожной травы, разворачиваюсь и иду назад, к лесу. Луны заливают поляну ярким светом, но за ее краем все темно, и на мгновение мне становится не по себе. Какая-то тень проносится мимо меня, опережая, и я едва сдерживаю рвущийся наружу крик.

Это морок двоелуния, защищающий поляну от чужаков. Безымянная тень, с которой лучше не связываться, если не хочешь остаться на поляне до следующего двоелуния.

Я отворачиваюсь и иду. Быстрее, быстрее.

Несколько шагов — и я оказываюсь под спасительной лесной сенью, и морок пропадает. Вот и серебристая тропинка, которая приведет меня к большой тропе. Я выдыхаю, только сейчас понимая, что переставала дышать. Руки вспотели, я вытираю ладони о ткань корса, пытаясь унять сердцебиение.

Вокруг снова темно, луны кажутся далекими и маленькими. Чевь почти догнала свою сестрицу, и я понимаю, что мне нужно торопиться. Я почти бегу по серебристой тропинке, дыхание со свистом вырывается из груди.

Быстрее, быстрее.

Вот и тропа. Я делаю шаг — и серебристая нить исчезает, растворяясь в воздухе и оставляя после себя легкий аромат мозильника, травы, которая в здешних местах не растет, но запах которой я знаю. Мастер учил меня готовить из него зелье смертельной невидимости. Две части корней мозильника, часть воды, две капли крови мага — и в теплое место на двадцать дней. Потом перемешать человеческой костью и добавить две щепотки лисьей печени. Поджечь — и то, что останется, ссыпать во флакончик.

Всего лишь десять дней будет действовать зелье. За эти десять дней нужно успеть высыпать его в постель к тому, кому они предназначено. Человек проводит в своей постели ночь — и наутро начинает чахнуть и увядать. Руки и ноги становятся прозрачными, голос — тихим. Пораженный заклятьем не может удержать в руках чашу с водой, пища не попадает в прозрачный рот. Конечно, каждый более или менее знакомый с магией заподозрит здесь чары. Но убить соперника, не оставив следов, зелье помогает.

В Тмиру раньше росли целые поля мозильника. Мастер рассказывал, что после запрета Мланкина эти поля сжигали, и от ядовитого дыма в те дни погибло много мелких животных. Их трупы закопали в землю вместо того, чтобы предать лесу. Никто не стал бы есть такое мясо. Оно стало таким же ядовитым, как и дым, который его пропитал.

Я иду по тропе, и холодный ветер подталкивает меня в спину, словно торопя. Чевь уже догнала Черь, и теперь на небе только одна луна, окруженная черным ободком, но светит она по-прежнему ярко. Порыв ветра забирается под корс, и я ежусь. Ветер холоден, как рука мертвеца. Слишком холодный и слишком похожий на прикосновение.

6. ВОИН

Рана к вечеру начинает болеть, и после прогулки в город я возвращаюсь в выделенную мне комнату, где, улегшись на кровать, проваливаюсь в сон без сновидений. Просыпаюсь я от прикосновения нежных женских пальчиков к своей голой груди. Это Нуталея. Она забралась в мою постель, улеглась рядом и водит пальцами по моей груди, сосредоточенно вычерчивая на коже какие-то узоры.

Уже темно, и очаг не горит, а луны еще не взошли, и я больше догадываюсь, чем на самом деле вижу, что это она. Ее прикосновения торопливы и легки, а тело, прижимающееся к моему, кажется горячим, как нагретый солнцем камень.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

Она поднимает голову и глядит мне в глаза, а потом наклоняется и целует то место, которого только что касалась пальцами. У нее влажные губы и после поцелуя на коже остается след.

— Асклакин стар. А ты горяч и молод. Знаешь, каково это — быть вынужденной жить со стариком? — Она снова наклоняется и проводит по коже языком. — Ты так горяч, Серпетис…

Я ухватываю ее за плечи и сажусь на постели, заставляя и ее сесть. Глаза Нуталеи полузакрыты, она тяжело дышит, грудь в вырезе сонного платья вздымается. Тонкое оштанское полотно прилегает к телу, и я чувствую жар ее кожи. Это не страсть, это что-то другое. Я внимательно вглядываюсь в нее, а она замирает в моих объятьях, глядя на меня томным взглядом. Темные глаза кажутся черными. Они поблескивают в темноте.

— Нуталея, тебе нужно уйти, — говорю я.

Она протягивает руки и обхватывает меня за шею. Ее губы скользят по моей щеке, она тянется к моим губам, но я отталкиваю ее. Схватив ее руки в свои, я поднимаюсь, заставляя ее остаться сидеть. Она не сопротивляется, только тихо смеется.

— Я не уйду. Я не уйду, Серпетис, и ты не хочешь, чтобы я ушла.

Я отпускаю ее руки, и Нуталея легким движением сбрасывает с себя платье. Нагое тело кажется смуглым в темноте комнаты. Красивая упругая грудь просит прикосновений и поцелуев, волосы струятся по плечам. Нуталея встает и платье падает к ее ногам, обнажая самое сокровенное.

— Не отталкивай меня, Серпетис. Ты уйдешь и все забудешь, но я буду помнить эту ночь, когда буду ложиться спать в сонной наместника. Я обречена жить с этим гнилым трухлявым пнем. Не отталкивай меня. Позволь мне побыть с тобой, позволь доставить тебе радость. Позволь мне почувствовать жизнь.

Она подходит ко мне и берет в свои ладони мою руку. Голос звучит томно, почти лениво. Лицо ее оказывается совсем близко. Нуталея кладет мою руку себе на грудь, глядя мне прямо в глаза.

— Пожалуйста.

Ее кожа так горяча. Словно опалена южным солнцем. Словно Нуталея горит, сгорает изнутри. Моя рука сама обхватывает ее грудь, и она придвигается еще ближе, поднимая лицо для поцелуя.

— Пожалуйста, Серпетис.

Ее призыв звучит почти отчаянно. Мысль о том, что это прекрасное нежное тело согревает постель старика Асклакина кажется мне отвратительной. Я скольжу рукой вниз, туда, где сходятся бедра прекрасной Нуталеи, и рука моя замирает на полпути.

Она уже еле дышит, губы приоткрыты, из груди готов вырваться стон. Еще мгновение — и я повалю ее на постель и овладею. И я готов это сделать, но только не здесь. В доме наместника, которому я обязан кровом, в доме человека, который отдал мне комнату своего сына, я — не мужчина, и она — не женщина.

Я сын погибшего фиура, а она — любовница владетеля Шинироса.

Я убираю руку и отступаю, с неохотой, не отрывая взгляда от лица Нуталеи, но отступаю. Усилие многого мне стоит, но я не стану тем, кто под крышей гостеприимного хозяина попирает все законы этого самого гостеприимства. Нуталея ждет, замерев на месте. Очевидно, она думает, что я собираюсь раздеться, но когда я наклоняюсь и поднимаю с пола ее платье, все понимает.

Она стремительно шагает вперед и падает мне на грудь.

— Нет! Пожалуйста, Серпетис. — Ее руки цепляются за мои плечи, глаза глядят с мольбой, с отчаянием. — Пожалуйста. Поцелуй меня. Приласкай меня. Овладей мной.

Я качаю головой и мягко отстраняю ее от себя. Она прекрасна в своей страсти, она — одна из самых красивых девушек, виденных мною в жизни. Но она принадлежит наместнику земель, а ему принадлежит земля, которой владел мой отец. И ради памяти моего отца, ради памяти честного человека, я обязан сохранить достоинство.

— Тебе лучше уйти. Асклакин будет искать тебя.

— Он спит, он сегодня выпил много вина, — торопливо и горячо шепчет она. — Мигрис прибудет только утром, и у нас впереди вся ночь, Серпетис, Серпетис…

Но я уже справился с первым безумным порывом. Я даю ей в руки платье и прошу одеться и покинуть комнату. Нуталея стоит, держа в руках одежду, смотрит на меня, и губы ее дрожат. Я отворачиваюсь и иду в другой конец комнаты, где на столе стоит чаша с водой для умывания. Холодная вода освежает кожу и приводит в порядок мысли. Я вижу на столе доску с едой и чувствую прилив голода. Но сначала надо разжечь очаг. В комнате прохладно, а к утру станет еще холоднее.

— Ты мне нравишься, Серпетис, — говорит Нуталея. Я поворачиваю голову и вижу, что она так и стоит голая с платьем в руках. — И я тебе нравлюсь, я же заметила.

— Тебе лучше не испытывать мое терпение, Нуталея, — говорю я. — Возвращайся к себе. Тебе не стоит находиться здесь.

Уложив в очаге несколько брикетов орфусы, как называют в наших краях спрессованный высушенный помет скота, которым топят печи в домах от северной оконечности Каменного водопада до самого Первозданного океана, я нащупываю за очагом огниво и кремень и развожу огонь. Орфуса разгорается не сразу, но дает много тепла. Я опускаю шкуру, закрывая окно, и наконец слышу шаги.

Нуталея, полностью одетая, если этот полупрозрачный наряд можно назвать одеждой, проходит мимо меня к двери. Она замирает на мгновение, словно ожидая, что я передумаю. Мы встречаемся глазами, и я наклоняю голову в знак прощания. Сверкающая слеза сползает по ее щеке, она тоже кивает и молча выскальзывает за дверь.

7. ПРАВИТЕЛЬНИЦА

Я проспала два дня. Два дня, две ночи и еще почти целый день я лежала на своей постели сотрясаемая дрожью, от которой лязгали во рту зубы. Пот лил с меня градом, сонные едва успевали менять простыни и обтирать мое тело сухими тряпками.

Я много пила. Выпивала залпом по целому кувшину воды, просила еще, снова выпивала, пугая Сминис. Она боялась, что я лопну. Боялась, что на смену иссушающей огненной лихорадке пришла другая, еще более страшная. Водная смерть — заклятье, которое свело с ума одного из правителей Асморанты много Цветений назад. Говорят, было оно сделано обезумевшей от любви к нисфиуру девушкой — ученицей Мастера — она бесследно пропала сразу же после смерти правителя, как канула в воду.

В Асморе помнят эту историю, ее рассказала мне старая Сминис. И я вспоминаю ее сейчас, под вечер третьего дня, лежа в мокрой от пота постели и слушая, как за окном лают собаки.

Я думаю, что моя история тоже останется в людской памяти.

Зуб тсыя я держу под кроватью. В небольшое пространство между ложем и полом вряд ли сунется кто-то из сонных. Если сунется — мне конец. А я ведь еще только начинаю жить.

Я дожидаюсь, пока Сминис уходит, что-то ворча себе под нос, и поднимаю руку, внимательно разглядывая уже еле заметное пятнышко крови в центре ладони. Почти прошло, еще день — и никто не сможет его разглядеть.

Я сделала то, что должна была сделать. Я уколола себя острым зубом и снова дала магический обет, поклявшись клятвой крови. Я не знала, сработает это или нет, ведь никто и никогда не клялся в верности магии этой клятвой. Клятва крови — самый сильный обет, который только может принести маг. Нарушить его нельзя. А значит, и отречься от магии теперь нельзя. Я хочу верить, что Мланкин не заставит меня это сделать, когда я скажу ему, что спасла свою жизнь такой ценой.

Я закрываю глаза, понимая, что просто утешаю себя.

Он не простит мне. Он никогда не простит.

Сминис приносит еду. Она словно чувствует, когда я прихожу в себя. Снова картошка и лук, и мясные шарики. Но на этот раз я могу поесть. Хочу и могу.

Она замечает мой взгляд и улыбается довольной и счастливой улыбкой.

— Фиуро, как хорошо видеть твои глаза открытыми! Старая Сминис принесла еды. — Она быстро ставит доску, трезубцем разрезает мясные шарики, толчет картошку. Усадив меня и подложив под спину подушку, она снова усмехается и подает мне хлеб. Рот наполняется слюной. С трудом я поднимаю руку и подношу кусочек хлеба ко рту — с трудом, но делаю это сама. Еще два дня назад Сминис приходилось кормить меня с рук. Зубы болят, но я терплю эту боль. Мое тело медленно возвращается к жизни. Боль означает, что я буду жить.

Сминис подает мне плошку с мясом и трезубец. Она помогает мне поддерживать плошку у самого рта, пока я трясущейся рукой подцепляю кусочки мяса. Оно кажется мне самой вкусной едой в жизни. Я съедаю пару шариков, картофелину и стебелек лука. Сминис расплывается в улыбке.

— Вот молодец, фиуро, вот молодец. Теперь все будет хорошо, все будет хорошо.

Я старательно прожевываю картофелину и уже готова приняться за следующий кусочек мяса, когда в коридоре раздаются решительные и громкие шаги, и появляется мой муж. Он одет в траурное платье, волосы заплетены в косу, на лице одновременно — удивление и ярость. Старая Сминис поспешно забирает у меня плошку, отставляет доску прочь и выходит из сонной. Я стараюсь не отводить от лица Мланкина взгляда. Чуть приподняв брови, они подходит ближе и внимательно вглядывается в мое лицо.

— Мне сказали, ты пошла на поправку, Инетис. — Его цепкий взор скользит по мокрым простыням, по плошкам на доске с едой, снова возвращается к моему лицу. Мланкин удивлен и зол. — Я рад.

— Я тоже рада, — говорю я. Мой голос впервые за несколько дней звучит так, как должен.

Мланкин подходит совсем близко и склоняется надо мной, заглядывая в глаза. Я знаю, что за вопрос он хочет задать. От родового проклятия нет спасения. От огненной лихорадки меня мог спасти только маг, потому как причина ее — магия. Такие болезни не проходят сами собой. Я иду на поправку, а значит, мне кто-то помог.

— Ты нарушила запрет на магию, — говорит он. — Или это сделал кто-то другой.

Я молчу, собираясь с силами для ответа. Мланкин не спрашивает, он утверждает. Я вижу, как раздуваются его ноздри, как темнеет взгляд.

— Это сделала я сама, — говорю я.

Он отшатывается от меня, словно я вдруг превратилась в нечто уродливое. Отходит в сторону — прямая спина, решительная походка. Разворачивается ко мне лицом, качая головой.

— Инетис, зачем. Зачем ты это сделала. Ты, правительница, должна подчиняться слову своего правителя первой. Ты должна была умереть, но не нарушить закона.

Его слова жестоки, и, хоть я и была к ним готова, они бьют меня. Цили говорил мне, что так и будет, я знала, что так и будет, но все же я была женой Мланкина, я выносила и родила его ребенка, я отреклась от магии по первому его слову. И разве я не заслужила права бороться за собственную жизнь?

И я спрашиваю у него то, что должна спросить:

— Что теперь будет?

Он смотрит на меня, словно раздумывая. Быть может, он ожидал слез и мольбы, оправданий и лжи, но я теперь снова маг. Я не могу лгать и не хочу оправдываться.

— Ты знаешь указ. И он не отменен. И я не стану отменять его ради тебя. Ты должна будешь покинуть мой дом и Асмору до наступления утра. Я отправлю с тобой отряд солдат, они проводят тебя к вековечному лесу. Ты слаба, тебя довезут.

В голове становится пусто от его слов и голоса, ровного и спокойного. Передо мной не мужчина, с которым я сплеталась в страстных объятьях на нашей постели. Это правитель, принимающий верное решение. И он предпочел бы, чтобы я умерла, не нарушив его указа.

— Что будет с нашим сыном? — спрашиваю я. Сердце сжимается в груди так сильно, что становится трудно дышать. — Позволь мне хотя бы попрощаться с ним.

Мланкин качает головой, и я замираю.

8. МАГ

Известие о кончине Инетис, правительницы Асморанты, владетельницы семи земель Цветущей долины от мора до неба и до гор, настигает нас с Улисом уже на подъезде к Шиниросу. После ночи в подвале какого-то самдуна мы просим хозяина подать горячую еду и питье, и тот, накладывая на тарелки тушеные потроха с гороховой кашей, рассказывает нам новость, которую принес скороход.

Я жалею, что не застал его — мне бы хотелось расспросить поподробнее. Но скороходам не до болтовни за кружкой пива, они постоянно бегут вперед, несут народу Асморанты вести, плохие или хорошие, добрые или недобрые. По случаю смерти правительницы самдун сегодня вечером будет закрыт. Хозяин намекает нам, что пора расплатиться за ночлег, и я достаю последние денежные кольца. На утреннюю трапезу хватит, а там уже и рукой подать до Шинироса. Южане подобрее асморийцев, да и работы, за которую можно получить кусок хлеба да чашку молока, в тех краях навалом. Приближаются Холода, и в поле и в хлеву есть, чем заняться.

— Говорят, гнильница погубила, — говорит хозяин в ответ на мой вопрос. Пересчитав кольца, он нанизывает их на прут и наливает нам горячего молока, только что с очага. — Молода была правительница. А у наместников больше дочек и нет, Мланкину и заменить-то ее некем. Разве что из Алманэфрета длинноглазую возьмет.

Улис наклоняется к нему, чтоб позлословить вполголоса, но я не слушаю их болтовню более. Гнильница. Водянка, водная смерть, водяная лихорадка. Я вспоминаю Инетис, ее горячие руки, ее сбивчивое дыхание, осипший от жара голос. Она должна была сгореть, если откажется принять обратно магические силы. Сгореть — но не захлебнуться собственной водой. Я забираю у хозяина плошку с едой и чашку с горячим молоком и иду к столу. В зале пусто, я усаживаюсь на ближайшую лавку и начинаю есть. В голове пляшут мысли. В ней словно завелась стая дзур, но я не могу вернуться назад сейчас, когда до Шинироса осталось полдня пути, а до Шин — еще день по окольным дорогам.

Я и рад бы поехать по Обводному тракту, но на нем слишком много отрядов наместника. Вековечный лес в Шиниросе охраняется как сокровищница, и на лесных тропах полным-полно вооруженных людей. Улис не маг, ему ничего не угрожает, но зуб тсыя у меня на шее их точно не обрадует. Скрываться за запахом мозильника днем все-таки опасно. А ночью… у нас просто нет времени, чтобы ее дожидаться. Мигрис проскакал через близлежащий городок еще вчера. У Чормалы хорошие лошади, два вооруженных спутника и с ним рабрис — определяющий, а это значит, что Орвинис мне не солгал. Они и в самом деле едут в Шинирос за наследником. Но почему раньше срока? Почему сейчас, когда до возраста признания ему осталось еще целых два Цветения?

Улис считает, что дело здесь в каком-то проклятие. Он знает, о чем говорит. Он родился в деревеньке на севере Шинироса — потому я и взял его в проводники. Еще юнцом попал на ярмарку работников, а потом в дом Мланкина, где служил помощником травника, пока однажды не упал руками вперед в котел с кипящим отваром. Травник заставил его мешать отвар всю ночь напролет, и Улис просто задремал — с кем не бывает?

С тех пор он не спит по ночам и носит рукавицы, чтобы спрятать искалеченные руки. Травник нашел нового помощника, и бывший ученик получил от бывшего учителя лишь подзатыльник да пару проклятий в спину за то, что испортил отвар.

Несмотря на свои уродливые руки и не менее уродливое рябое лицо, Улис — один из самых полезных в моем деле людей. Я приготовил ему мазь, от которой рябины стали меньше и перестали так бросаться в глаза — и у Улиса по возвращении в Асму точно появится какая-нибудь хорошенькая подружка. Он уже строит планы и разглядывает свои порозовевшие щеки в ручье, у которого мы останавливаемся днем, совсем рядом с границей Шинироса, южной земли Асморанты.

— Так ты думаешь, он вызывает наследника поэтому, — говорю я, снова подталкивая нашу до этого совершенную пустую беседу в нужное мне русло.

Улис качает головой, приглаживает растрепанные ветром волосы и смотрит на меня.

— Откуда же мне знать, благородный, — говорит он. — Я не знаю. На месте разберемся. Все будет ясно на месте.

Мы терпеливо ждем, пока напьются лошади. Они далеко не так быстроходны, как скакуны мигриса, но нам и не нужно бежать с ним наперегонки. Чормала, как рассказал мне Орвинис, человек обстоятельный и степенный. У него два задания, и по каждому из них он будет обязан принести полный отчет. Деревня, на которую напали разбойники, сожжена и разграблена. Он наведается туда, узнает, что да как, посмотрит, разнюхает, пощупает. Мланкин любит считать деньги, и Чормале придется дотошно проверить все — дома, пастбища, поля. Ему придется заглянуть в каждый уголок разграбленной деревни, чтобы узнать, сколько же властителю земель от моря до неба и до гор придется отдать денег из своей необъятной казны, чтобы восстановить ее. И стоит ли вообще отстраивать заново то, что превратилось в прах.

Возвращение наследника — дело непростое и тоже не делается в один день. Рабрис должен будет убедиться, что человек, которого ему представят — тот самый, сын Мланкина и Лилеин, а не какой-нибудь охочий до почестей и богатства самозванец. Наместник видел наследника не раз и не два за жизнь. Названый отец тоже может поручиться за мальчика, которого воспитывал всю жизнь, как родного сына. Но за восемнадцать Цветений с наследником могло всякое случиться. Он мог умереть в Холода, мог отравиться ядовитыми ягодами, мог заколоть себя боевой иглой. На содержание сына Мланкин оставлял наместнику хорошие деньги. Шинирос не слыл богатейшей провинцией, но далеко не бедствовал, и немалую роль в этом сыграла денежная река, текущая из кармана правителя Асморанты прямо в карман наместника южной земли.

Рабрису нужно будет провести с наследником несколько дней. Наместник должен будет представить неопровержимые доказательства родства Мланкина и юноши, которого он отправит с мигрисом в столицу. Если рабрис посчитает, что доказательств недостаточно, он попросит названого отца юноши предъявить магический оберег — прибегнуть к той самой ненавистной Мланкину магии, от которой тот так упорно пытается себя вот уже шесть Цветений безуспешно оградить.

9. ОТШЕЛЬНИЦА

Я набредаю на сожженный мост через Шиниру уже к середине следующего дня. Вокруг лежат тела — много тел с выклеванными глазами, в чужеземной одежде, со странными надписями на руках и ногах. Это разбойники, напавшие на деревню Серпетиса. Никто не предаст их воде, земле или лесу, им придется гнить здесь до тех пор, пока земляные насекомые не пожрут их плоть, пока птицы не склюют лица, пока вода не смоет мясо с костей. Я долго стою над ними, разглядываю, думаю. Воины наместника забрали тела погибших шиниросцев, но врагов побрезговали даже отдать реке. Их поганые жизни окончились не менее поганой смертью. Я бы плюнула в лицо каждому из убийц, но не желаю даже краем своей магии касаться их мерзких тел.

Обводной тракт широкой ровной лентой вьется вдоль леса, и все, что мне теперь нужно — просто идти по ней. Тракт — не тропинка среди пляшущих деревьев. Теперь мне не сбиться с пути. Воды во фляжке почти не осталось, но мне не по себе набирать воду так близко от мертвецов, и я решаю идти дальше. Вдоль тракта много деревень. Быть может, где-нибудь смогу пополнить запасы.

Главное — не попадаться на глаза стоящим у леса солдатам наместника. Им маги, расхаживающие вдоль леса, наверняка не понравятся. Я спускаюсь в овраг, стараюсь идти вдоль дороги, не привлекая внимания, иногда забредаю в тень деревьев. Но мои меры предосторожности оказываются лишними. До самого вечера ни один друс не блеснул на солнце. Ни одного солдата не попалось мне на глаза на ведущих в лес тропах, и я уже начинаю думать, что наместник отозвал своих воинов обратно в Шин.

В конце дня мимо проезжают подряд сразу три повозки. Я прячусь за деревьями, помня о своем обещании, и улавливаю краем уха разговор. Селянки везут овощи для Шинского рынка. Одна из них сетует на солдат наместника, которые проверяют мешки и часто ухитряются своровать пару-тройку наливных яблочек или горсть орехов, или огурец покрупнее.

— Пока доедешь до Шина, в мешке половины нет. Каждый норовит нос сунуть, сладу нет с ними.

— А ты пожалуйся мигрису, Висела. Пусть он поможет, — задорно отвечает ее товарка.

— И заберет за помощь остальные полмешка? Ну уж нет, спасибо. В деревне таких помощников хоть за вихры потаскаешь, а тут...

Они обе смеются и продолжают разговор, но я уже не разбираю слов.

Я ночую под сенью леса, не заходя вглубь, чтобы не потеряться на одной из бесчисленных троп. Утром мимо проезжает еще одна повозка, и я так устала, голодна и просто умираю от жажды, что решаю просить о помощи.

Кое-как пригладив волосы, я выхожу на дорогу и протягиваю вперед раскрытые ладони. Повозка уже близко, я вижу, что это двуколка, которую еле тащит старая тощая кобылка. Заметив меня, она всхрапывает и резко замирает, заставив сидящих в двуколке мужчину и женщину дружно охнуть.

Мужчина передает женщине поводья и спрыгивает на землю. Его взгляд напряжен, губы сжаты. На ходу потрепав кобылку по шее, он делает несколько шагов вперед, мне навстречу. Я стою молча, не опуская рук и глядя прямо на него.

— Что тебе нужно? — спрашивает мужчина.

— Воды, — говорю я. — Я иду в сторону Шина уже два дня. Я очень хочу пить, пожалуйста, если бы вы только дали мне напиться.

Он внимательно оглядывает меня. Задерживает взгляд на лице, неодобрительно качает головой. Я уже жду вопроса, который он только собирается задать. Я знаю, что он спросит — он должен спросить, ведь встретились мы не где-то, а рядом с землями магов. И я вполне могу быть одной из них.

— Вода у нас есть, — говорит мужчина. — Да вот только скажи мне сначала, кто ты такая.

Не опуская взгляда, я медленно подношу руку к шее и достаю из-за воротника зуб. Мужчина сжимает кулаки, прищуривается, чтобы лучше разглядеть, и кивает, когда я начинаю говорить.

— Я — ученица Мастера. Маг крови и воды из вековечного леса...

— Так чего в лес не идешь, маг крови? — Он почти перебивает меня, я слышу в его голосе злость. — Вот же она, ваша земля. Что ж вы по нашей-то шастаете? Запрет нисфиура на вас не распространяется? Нам из-за тебя неприятности не нужны.

— Поехали, Ферп, — тут же доносится из двуколки испуганный голос женщины. — Пусть идет своей дорогой, не связывайся.

— Я заблудилась, — говорю я. — Пожалуйста, если бы вы только дали мне воды. Я не прошу ничего другого.

— В лесу много ручьев, — говорит мужчина, отступая к двуколке. — Посторонись, маг. Мне не хочется тебя трогать, но на пути лучше не стой. Я чту запрет. И тебе советую.

Я устала, хочу есть и пить, а до знакомых мест еще идти и идти. Мужчина не груб, но он говорит правду и он не хочет подвергать себя и свою спутницу опасности. Если кто-то узнает о том, что он помог магу, которая вопреки запрету покинула лес — помог, а не прогнал и не поднял тревогу — ему самому не поздоровится.

— Хорошо, — говорю я. — Хорошо, я ухожу.

Убрав зуб, я отступаю с дороги и позволяю повозке проехать мимо.

Из-за жажды мое магическое чувство обострилось, и я слышу и чувствую, как плещется вода в бочонке, который стоит в двуколке. Она уже нагрета солнцем, теплая и не очень вкусная, но это вода, которая мне так нужна.

Я сдерживаю себя изо всех сил. Глядя вслед удаляющейся двуколке, я закусываю губу и кляну себя за слабость духа. Мастер мог бы парой слов заставить этого мужчину не просто поделиться водой, но и довезти нас до самой Асмы. Он покинул лес и добрался до Шина, чтобы сообщить наместнику о раненом юноше, которого я отыскала. И его не остановили и не бросили в клетку за нарушение запрета.

Этому запрету всего шесть Цветений, и люди еще не забыли времена, когда маги мановением руки разводили тучи и унимали жар у лихорадящего ребенка. Тогда были сильные маги, и у них были сильные ученики — но от этой силы осталась сейчас малая часть, почти ничего, бездари вроде меня, которые никогда не станут великими, потому что не рождены такими. И этот мужчина почувствовал мою слабость — потому что знал, каково это — ощущать настоящую силу магии. И он спихнул меня со своего пути, как котенка, потому что знал, что я — ничто, огрызок мага, заключенный в тело хилой девчонки с уродливым лицом.

10. ВОИН

С утра наместник и мигрис отправились за гиржей, и я в доме один, если не считать снующих туда-сюда работников да того рябого, что прибыл вместе с мигрисом. Никто так его мне и не представил, и любопытство мое все разгорается. Мы сидим в кухне и едим сладкую кашу с сухими ягодами чериса — он вкусный и жесткий на зубах, и немножко веселит, как глоток вина на голодный желудок. Кухонная стряпает большой мясной пирог — раскатывает на доске тесто, готовит начинку из мяса, лука и каких-то трав, аккуратно и красиво залепляет края. Ее руки движутся проворно, и наблюдать за такой работой — одно удовольствие.

Рябой спутник мигриса снова отказывается от вина, а я прихлебываю. Из-за чериса в голове пусто и в ушах немного звенит. У нас в деревне я объедался этих ягод, бывало, до рвоты. Остановиться не сможешь — горсть, еще горсть, и вот уже весело, смешно и радостно, и ты закидываешь в рот еще и еще, а потом ноги становятся тоненькими, как соломинки, и перестают держать тело, и ты падаешь и лежишь, пуская пузыри и хохоча до икоты. Мать притаскивала меня на руках в дом, сажала на лавку и совала в рот смазанные мыльным корнем пальцы. Ягоды выходили с кровью и моими воплями, а потом, когда рвота заканчивалась, я получал еще и подзатыльник от отца за то, что мог умереть прямо в кустах, икая и дергаясь от смеха.

Мысли о них возвращают меня в сегодняшний день. Мигрис обещал рассказать мне о матери, когда приедет с рынка. Если мать жива, я сразу же поеду к ней. Если мертва… Я не могу не думать об этом, мысли постоянно ходят вокруг да около.

Мигрис не привез от нисфиура разрешение, а значит, что новым фиуром моих родных земель мне не быть. Если бы было иначе, он бы сказал об этом еще вчера или сегодня утром, и это знаем и я, и Асклакин, который утром почтительно поинтересовался, не требуется ли мне помощь личного. Потирая свою отросшую за эти три дня бородку, я согласился, и на лице Асклакина при моем «да» не возникла ехидная усмешка. Как будто он больше не считал такие милости одолжением.

Но почему? Если я не новый господин земли своего отца, то зачем мне такие почести?

Наместник и мигрис уже вот-вот должны вернуться, и я решаю пойти в сонную, немного отдохнуть. Вынужденное безделье раздражает меня все больше, но предпринимать что-то сам, без разрешения наместника и тем паче мигриса как волеизъявителя Мланкина я не могу. Мне остается только ждать и строить в уме догадки — и размышлять над тем, что теперь будет со мной и моей деревней, коль уже я не оправдал надежд своего отца и не назначен новым фиуром.

Мысли эти безрадостные.

Я знаю, что по берегу Шиниру уже расхаживают вооруженные до зубов солдаты — пограничные, как их называют. Они были сняты с Обводного тракта и переброшены к границе Шинироса сразу же после нападения — ведь внешняя угроза оказалась гораздо сильнее внутренней. Моих односельчан поселили в ближайшей рыбацкой деревушке, и теперь ее жителям приходится кормить, как минимум, еще три десятка лишних ртов. Женщины, может, и могут работать и помогать по хозяйству, но дети хотят есть не меньше, а малышей к работе не привлечешь. Разве что в дудуках сидеть и рыбачить под присмотром ребят постарше. Но когда на другом берегу может скрываться в засаде враг, дети — последние, кого стоит посылать к реке.

Я допиваю вино и поднимаюсь. Рябой поднимается следом, и мы вместе выходим в коридор. Я едва удерживаюсь от улыбки, когда он поспешно скрывается в сонной, которую они делят с мигрисом. Как будто прячется от меня. Я захожу к себе, и смех вырывается из меня с громким фырканьем. Это все черис, он сделал меня таким неподобающе веселым. Так и подмывает постучать в сонную мигриса и спросить у рябого, почему он так на меня пялится.

Через окно доносятся какие-то голоса, кажется, к наместнику пожаловали гости. Я снимаю корс, оставшись в рубуше — в сонной тепло, даже жарко, в окно дует горячий южный ветер. Совсем не похоже, что Цветение заканчивается. Но это даже к лучшему. Чем больше теплых дней впереди, тем больше времени у моих односельчан на восстановление деревни.

Но меня все-таки не определили туда фиуром.

Черис бушует в крови, не давая мне покоя. Я расхаживаю по сонной туда-сюда, прислушиваюсь к голосам, думаю о том, как вернусь в деревню и посмотрю в глаза тем, кто звал меня фиоарной. И скажу, что я не оправдал вложенных в меня сил и времени, и правитель земель от неба до моря и до гор не разрешил мне принять из рук моего погибшего отца его владения.

Я привел помощь, но, видимо, этого недостаточно. Мне нужно было ослушаться отца и остаться — сражаться бок о бок с остальными, может, даже погибнуть, но только не бежать. Да, это он приказал мне. Даже фиуры ошибаются, и отец ошибся.

Он спас мою жизнь.

Я спотыкаюсь об эту мысль, и мне становится стыдно. Отец отдал свою жизнь, чтобы сохранить мою. Если бы я остался там, сколько женщин и детей разбойники увели бы через Шиниру за край Цветущей равнины? Сколько крови еще было бы пролито, если бы солдаты наместника не нагнали отряд и не преподали бы разбойникам хороший урок?

Быть может, уже на следующий день через Шиниру хлынули бы новые отряды, а наместник так и сидел бы спокойно в кухне своего длинного дома, попивая ароматное вино.

Я разрываюсь напополам, терзаю себя то одними мыслями, то другими.

Из открытого окна доносится резкий топот копыт. Видимо, прибыл наместник. Я жду, что он и мигрис войдут в дом, и тогда я покину сонную и встречу их. Но они что-то медлят, и стук плетеной двери я слышу далеко не сразу.

Но вот, наконец, он раздается. Я глубоко вдыхаю и решительно направляюсь к двери. Мигрис обещал рассказать мне о матери. Мне нужно что-то знать, я хочу что-то решить. Я не намерен до конца Цветения прохлаждаться в доме наместника, пока мои друзья и односельчане в беде.

Но в коридоре стоит один только мигрис, покручивая ус и глядя себе ноги. Заметив меня, он не удивляется.

— Фиоарна. Проходи в кухню, настало время для разговоров.

11. ПРАВИТЕЛЬНИЦА

Если есть что-то сильнее боли тела, то это боль сердца. Из меня его словно вырвали. Лишили меня света, который освещал мир вокруг, и теперь я не могу видеть его красок и цветов.

Бородач везет меня к вековечному лесу, а сердце тянет меня назад, к сыну, который оплакивает мать, считая ее мертвой. И я тоже плачу.

Мы почти приехали — далеко впереди, на горизонте, уже виднеются синеватые кроны хвойных деревьев и зеленоватые — лиственных. Лес кажется сине-зеленым морем, раскинувшимся в самом сердце Цветущей равнины, оно колышется и ходит волнами, оно живет и дышит, и это дыхание ощущает на себе вся Асморанта.

Дыхание магии.

— Убивался как твой сынок, — повторяет бородач снова и снова, разрывая мне сердце. — Так плакал, так кричал. Вся Асма слышала.

Я закрываю глаза, и слезы текут ручьем. Я в одной одежде уже третий день, мое немытое тело пахнет, а в волосах, кажется, уже кто-то завелся, но меня все это не волнует. Я хочу вернуться назад, я так сильно хочу вернуться назад. Обнять своего сына, прижать его к себе, сказать, что я жива.

— Если бы твой сын обладал магией, половина Асмы уже была бы на пути во тьму, — говорит бородач, направляя лошадь с холма вниз. — Остановимся в овражке. Переночуем. К вековечному лесу не стоит подъезжать ночью, хоть и двоелуние уже кончилось. Себе дороже.

Я сижу, укрывшись рогожей, и вытираю слезы руками. Услышав слова старика, я поворачиваюсь и смотрю вдаль. Мы спускаемся с холма, и лес из виду пока пропал. Солнце уже покатилось с небес на ту сторону мира, но до заката мы могли бы успеть — времени много, лошадка бежит резво, отдыхали мы недавно. Почему он не решается?

Чем ближе мы к вековечному лесу, чем больше вокруг нас — в воздухе, в траве — чистой магии, тем лучше я себя чувствую. Моя магическая сила возвращается ко мне. Я — маг ветра и воды, моя сила носится по воздуху, питается запахами, овевает меня своим дыханием. Я чувствую лесные ароматы, а лес вскоре почувствует меня. Я ступлю меж деревьев, и ветки сомкнутся за мной — и лес обнимет ту, чью магию он почувствовал.

— Наверно, твой муж уже понял, что проводников заморочил маг, — говорит бородач. — А может, это ты заморочила их и сбежала.

Я уже давно поняла, что он никакой не проводник. Мланкин не отправил бы свою неугодную супругу в такой путь в сопровождении одного-единственного человека, да еще и такого странного. Я догадываюсь, что он навел морок — положил вместо меня в повозку полено или просто сверток ткани, и с помощью заклятья сделал его похожим на меня. На ночь этого морока должно было хватить, а вот утром, обнаружив вместо изгнанной правительницы куклу, солдаты наверняка пришли одновременно в ярость и в ужас. Наказание Мланкина будет — и уже было — жестоким.

Но для того, чтобы сделать такую куклу, нужна моя кровь. Я не знаю, как этот бородач ее достал, и единственное возможное объяснение, которое я нахожу, кажется безумным.

— Меня должны были охранять, — говорю я. — Как тебе это удалось?

Он хмыкает. Мы съезжаем в овраг, и лошадка останавливается, тут же начиная щипать траву. Повернувшись ко мне, бородач прищуривается и кивает.

— Ты же маг, Инетис. Есть много способов обмануть человеческие глаза.

— Тебе помогал мой брат? — спрашиваю я. Я даже оглядываюсь вокруг, словно ожидая, что Цили вдруг появится откуда-то из-за холма. — Это Цилиолис тебе помог? Он ждет меня в лесу?

Бородач качает головой.

— Твой брат? А разве у правительницы есть брат? Все знают, что твой брат умер от лихорадки много Цветений назад.

Я замираю, понимая, что он прав. Меня пронзает ужас, и я не сразу понимаю, что он не просто говорит мне это — он знает, что это не так.

— Пусть знают и дальше, — говорит бородач. — Но ты ошиблась, Инетис. Твой брат далеко отсюда, и я не служу ему и не помогаю.

— Откуда ты столько знаешь? — спрашиваю я. Сердце наполняется почти суеверным страхом — кажется, этот человек в курсе всего, что творится вокруг, ему знакомы все имена и все заклятья, и все виды магии. — Ты увез меня из-под носа слуг правителя Асморанты, ты знаешь имя моего брата и знаешь, где он, ты знаешь моего сына…

— Время еще не пришло, — говорит он, разводя руками. — Но я не враг тебе, Инетис, не враг. Я пойду с тобой в вековечный лес и доведу тебя до жилища Мастера, который даст тебе приют. Я дам весть твоему брату, чтобы он знал, что ты жива и смог тебя найти.

Я сжимаю руки в кулаки.

— А что взамен?

— Взамен ты должна будешь сделать то, что повелит тебе твое сердце.

В его устах эти слова звучат нелепо, но они только усиливают мой страх. И добродушное выражение этого бородатого лица совсем не помогает его унять.

— Что я должна буду сделать? — повторяю я.

Бородач достает узелок с едой, разворачивает его и предлагает мне краюху хлеба и сушеное мясо.

— Голодна, Инетис?

Я хмурюсь и злюсь из-за его недомолвок, но от еды не отказываюсь. Мы вечерничаем в тишине, нарушаемой лишь стрекотом каких-то букашек да шелестом травы на ветру. Потом, завернувшись в рогожу, бородач ложится спать, а я выбираюсь из повозки по нужде да и просто размяться. К присутствию этого угрюмого человека я уже привыкла, и ночное платье уже не кажется мне неподобающим нарядом для прогулки на свежем воздухе в его компании.

Я ступаю ногами в траву, чувствуя тепло нагретой солнцем земли. Ветерок обдувает лицо, вокруг тихо и спокойно. Мы в такой глуши, что, кажется, в мире вокруг больше никого и нет. Я шагаю по оврагу, аккуратно, глядя под ноги. Трава здесь почти по колено, высокая, мягкая, как шелк. В детстве я и Цили часто уходили из дома в луга, где играли и бегали дотемна, пока испуганная мать не приходила искать нас.

Пока мы были маленькими, Сесамрин не очень много рассказывала нам о магии, позволяя природе самой учить нас. Цили очень удивлялся тому, что я не чувствую запаха трав и не понимаю, как отличить простую травинку от ядовитой или полезной. А я не знала, как объяснить ему, что я слышу в вихре ветра за окном или в шепоте ручья недалеко от дома. Я пыталась напеть ему песню холодного ветра, но у меня получалось плохо, он смеялся над моим пением, я обижалась и замолкала.

12. МАГ

Мы въезжаем в город во второй половине долгого дня. Устали все — и я, и Улис, и лошади. Мой спутник зевает и беззастенчиво потирает рукой онемевший от долгого сидения в седле зад. Я ерзаю, сгорая от желания плюнуть на все и последовать его примеру.

Улис ведет меня окольными путями — мимо городской помойной ямы, дым от которой ест глаза и заставляет кашлять, мимо лобного места, пришедшего в запустение с тех пор, как указ о казни магов был заменен на указ об изгнании. В Тмиру, Шиниросе и Асморе казнили почти за городом, там, где дым и вопли сжигаемых заживо преступников не мешали добрым людям. В Шембучени, где сыростью пропитывался даже воздух, огонь наоборот, разводили в центре города или села. После того, как кого-нибудь сжигали, огонь не тушили. На нем готовили еду, сушили одежду, грели воду. Шембученцы сжигают не только живых, но и мертвых — все из-за проклятых шмису, которым только дай волю — вмиг нашпигуют живот, сожрут потроха и целую тьму себе подобных произведут. У них к огню совсем другое отношение. Хотя я похлебку, сваренную на останках любимого дедушки, есть бы точно не стал.

— О, — говорит Улис, — это чего-то?

Я смотрю вперед, понимаю, где мы, и разражаюсь ругательствами.

— Ты зачем нас через клетки повел? — Лошадь, встревоженная уже доносящейся до нас вонью жуска, начинает фыркать и нервничать. — Неужто другого пути не нашлось?

— Зато время не потеряем, — говорит он. — Радуйся, что жуск, а не что покрепче, благородный.

Да уж, повод так повод. Мы уже приближаемся к клеткам, и запах становится все сильнее. Жуск. Клетки. Не думал, что когда-нибудь полюбуюсь на них так близко.

В каждом большом городе есть преступники, которые натворили что-то такое, за что и казнить не казнишь, и на свободу сразу не отпустишь. Еще во времена Челмариса Могучего пленников и преступников сажали в глубокие ямы, где они гнили заживо, сожалея о содеянном и моля о пощаде.

Но когда вокруг много земли, вокруг много ее магии. А когда преступник — маг, то этой магии в два раза больше. Из ям днями и ночами доносились вопли терзаемых чароземом преступников. Им казалось, что земля шевелится и в яму снизу кто-то лезет, они слышали стоны и ужасные голоса, видели, как обваливаются, грозя засыпать, земляные стены. После возвращения из очередного похода, Челмарис без зазрения совести заменял «старых» тронувшихся умом пленников на «новых», но походы кончились, Алманэфрет покорился весь, и остатки пленников вскоре стали грызть себя и биться головами о стены ямы, окончательно спятив. Пришлось нисфиуру смилостивиться и казнить лишившихся разума, а на будущее подумать о способе наказать за преступление, не сводя преступника с ума.

Клетки стали хорошим решением.

Скрепленные магией, сделанные из твердых пород дерева, они могли служить долго. Днем преступник висел в клетке над ямой, он дышал воздухом, видел мир вокруг, понимал, что потерял из-за своего неподобающего поведения. А ночью клетку опускали в яму — чтобы закрепить урок. После пары-тройки ночей в яме, которая воет и рычит страшными голосами, даже самый отпетый убийца проникался содеянным и обретал просветление. В клетках держали иногда по чевьскому кругу и даже дольше. Но не больше сезона — слишком уж гнетуще действовала на рассудок чистая и дикая магия чарозема.

Поскольку преступник из клетки не выходил, вскоре от него и из ямы начинало тянуть всем тем, чем обычно тянет из таких мест. Дно ямы засыпали жуском, который раз в чевьский круг сгребали вместе с отходами и вывозили к помойной яме, благо клетки обычно ставили от нее недалеко.

В Тмиру клетки пустовали. Отец предпочитал наказывать работой. Воры чистили конюшни, клеветники помогали в поле, мошенники ухаживали за скотиной. Но в Шиниру, похоже, это приспособление было в ходу. Я слышу характерный скрип лебедки и голоса солдат. Мы выезжаем из-за поворота, и клетки предстают перед нами во всей своей красе.

В одной, повернувшись к дороге спиной, сидит мужчина. Три клетки лежат в ямах, раз лежат днем, значит — пусты. Еще одна стоит на земле у ямы, рядом с повозкой, из которой воины вытаскивают очередного преступника.

Преступницу.

Я замедляю ход лошади, чтобы разглядеть ее. Это совсем молодая девушка, Цветений двадцать, не больше. Грязная одежда, растрепанные волосы, связанные руки — может, воровка? Один из солдат, высокий и светловолосый, с друсом в руке, что-то тихо говорит, и два его спутника поднимают девушку на руки и резко ставят рядом с повозкой. Она падает на колени, не сумев удержаться на ногах.

— Вставай! — Голос светловолосого еле слышен отсюда, но я все же разбираю слова. — Приехали. Клетки. Твой новый дом.

Девушка что-то говорит, не поднимая лица — я вижу, как шевелятся ее губы. Ее снова поднимают и на этот раз поддерживают. Тем временем охрана клетки открывает дверцу. Светловолосый дает короткое указание, и девушку затаскивают внутрь. Она поднимает лицо, бледное, с огромными от отчаяния глазами, и я замечаю на нем длинный шрам, искажающий черты.

— Пожалуйста, — слышу я ее звенящий голос. — Вы ведь знаете, что я не навредила бы вам. Отпустите меня.

Ее ставят на пол клетки, дверца захлопывается, и охрана запирает клетку на большой железный замок.

— Развяжите ее.

Теперь, когда магия и прутья не позволят девушке бежать, узлы развязывают. Веревку солдаты забирают с собой. Я слышу в коротком разговоре «Асклакин» и вспоминаю, что это имя шиниросского наместника. Чем же она ему насолила? Что она сделала?

— Жаль девушку, — замечает Улис.

Я понимаю, что нам надо ехать, если не хотим привлечь внимание — а мы его привлечь не хотим. Мы проезжаем мимо под скрип лебедки. Натягивающаяся цепь подтягивает клетку выше, и вот уже девушка повисает над ямой. Ухватившись за прутья, она что-то говорит своим тюремщикам, и это не мольба. Светловолосый едва успевает ухватить за руку своего смуглого товарища — тот уже готов был выпустить боевую иглу из перчатки.

— Увидимся на лобном месте, маг! — выплевывает он. — Поехали! Наместник ждет.