Бей первой

Глава 1. РАЗНОС

Тишина в зале была густой, липкой и лживой. Она не предвещала покоя — она копила напряжение, как сжимающаяся пружина, как лезвие бритвы перед касанием кожи. Каждая секунда этого молчания звенела в ушах Таи навязчивым, тревожным камертоном. Она сидела в четвёртом ряду, в самом сердце стерильно-холодного кафедрала современного бизнеса, и пальцы её, стиснувшие картонную папку, побелели от усилия. Влажные пятна на краю были отпечатками не просто волнения, а животного, первобытного страха, который она отказывалась признавать. Вокруг витал удушливый микс дорогого парфюма, шепота расчётов и аппетитов. Международный экономический форум «Перспектива». Здесь не делились идеями — здесь сражались за ресурсы, пожирали слабых и возводили на костях амбиций свои империи. И сегодня её маленькая, хрупкая амбиция должна была либо вознестись, либо быть растоптанной.

Тая Лебедева. Двадцать четыре года. Финалистка. Её исследование о криптовалютных рисках хвалили старшие коллеги, называя «блестящим» и «прорывным». Будущее рисовалось ей в ярких, уверенных мазках.

До этого момента. Пока она не увидела, кто занял место в жюри.

— Следующий участник — Тая Лебедева, — голос ведущего прозвучал как удар гонга, возвещающий начало гладиаторского боя.

Она поднялась. Ноги были ватными, но вынесли её к прозрачному подиуму-эшафоту. Сотни глаз — холодных, оценивающих, голодных — впились в неё. Но всё это померкло перед одним взглядом.

Марк Орлов.

Он сидел в центре, откинувшись в кресле, как на троне. Не просто миллиардер, создавший «Триаком» из ничего. Нет. Его называли «ледяным демоном» финансового мира. Он не строил — он захватывал. Не договаривался — он ломал. Слухи о нём ходили сюрреалистичные: что у него вместо сердца — титан, а вместо крови — жидкий азот. Особенно с женщинами. Говорили, он их не нанимает, а использует, и выкидывает, как исчерпавший ресурс актив. Ему было двадцать семь, но глаза… Это были глаза очень старого, очень уставшего от вечности хищника. Серые, как пепел после пожарища, они смотрели на мир с абсолютным, брезгливым безразличием.

Пока не находили жертву.

Сейчас его жертвой была она.

Тая начала презентацию. Голос, к её собственному удивлению, звучал чётко и металлически. Цифры, графики, выводы — всё лилось, как отлаженная программа. Зал затих, кивал. На мгновение она позволила себе вспышку надежды. Получается.

Надежда испарилась в тот миг, когда взгляд Орлова, медленный и тяжёлый, как ртуть, пополз от экрана к ней. Он не просто смотрел. Он вскрывал. Его глаза снимали слой за слоем — профессиональную уверенность, защитный лоск, доходили до дрожи в кончиках пальцев, до едва заметной пульсации в горле. И тогда он улыбнулся.

Это была не улыбка. Это был оскал. Холодное, безжизненное растягивание губ, не дотягивающее до глаз. От этого взгляда по позвоночнику Таи пробежал ледяной червь.

— Вы закончили вашу… иллюзию? — его голос был низким, бархатным, и от этой бархатистой ядовитости сжималось всё внутри. — Прекрасно. Тогда позвольте показать вам реальность. Которая, увы, не имеет ничего общего с этой детской мазнёй.

Он взял в руки её распечатанный доклад, пролистал его с таким выражением, будто трогает нечто биологически загрязнённое.

— Ваш проект, мисс Лебедева, — начал он с убийственной, сладострастной медлительностью, — это не анализ. Это диссонанс глупости и наивности, облачённый в красивые графики. Это бумажный кораблик, который вы пытаетесь запустить в цунами. Он не просто ошибочен. Он оскорбительно некомпетентен.

В зале кто-то резко вдохнул. Тая почувствовала, как жар позора заливает её лицо, шею, грудь. Она стояла, вцепившись в край трибуны, пытаясь превратиться в статую.

— Я готова защитить каждый свой тезис, — выстрелила она, и голос её прозвучал неестественно громко в гробовой тишине.

— Не надо тратить наше время на защиту руин, — отрезал он, даже не взглянув, щёлкая лазерной указкой по её слайдам, как скальпелем. — Смотрите. Ваша модель. Она построена на песке самоуверенности и игнорирует ураган политических рисков. Ваши прогнозы — это не прогнозы. Это желания, вымазанные цифрами. Фантазии девочки, которая, судя по всему, считает финансовый мир местом, где исполняются мечты.

Он фыркнул. Короткий, сухой звук, полный такого презрения, что у Таи похолодела кровь в жилах. По залу покатился сдержанный, виноватый смешок — стая, поддакивающая вожаку перед растерзанием добычи.

Это был не разбор. Это было публичное умерщвление. Он не критиковал — он расчленял. Он не спорил — он стирал в порошок. И делал это с холодным, почти эстетическим удовольствием. В его глазах читалась не профессиональная принципиальность, а что-то иное. Скука, раздражённая присутствием чего-то ниже его, и… да, наслаждение. Наслаждение от власти, от унижения, от этого момента абсолютного контроля над чужой катастрофой.

— Спасибо за… столь детальный разгром, — прошептала она, чувствуя, как внутри рушится целый мир. Но её поза оставалась прямой. Он не увидит её слёз. Никогда.

Она повернулась и пошла прочь. Каждый шаг отдавался в висках молотом. Шёпот за спиной был как жужжание мух над раной: «Растоптал…», «Беспощадно…», «Каков мерзавец…».

Она уже почти коснулась холодной стали дверной ручки, островка спасения, когда этот голос настиг её. Он прозвучал негромко, но прорезал пространство, как ледяная игла.

— Лебедева.

Она замерла. Медленно, будто преодолевая гравитацию, обернулась.

Он стоял прямо перед ней. Близко. Настолько близко, что она почувствовала исходящий от него холод, словно от открытой морозильной камеры. Запах — дорогой, сложный, с нотами морозного железа и старого пергамента.

— Я редко что-либо объясняю, — произнёс он тихо, наклоняясь так, что слова касались только её. — Но для вас сделаю исключение. Вы не просто ошиблись. Вы не имели права даже приближаться к этой теме с таким уровнем дилетантства.

Его взгляд, медленный и весомый, как свинец, пополз по её лицу, запинаясь на влажных ресницах, на сведённых челюстных мышцах, на предательски дрогнувшей нижней губе.

Глава 2. ПОСЛЕВКУСИЕ

ТАЯ

Она вырвалась из здания форума не как человек — как выброшенный снаряд. Её вышвырнуло на осеннюю набережную не потоком воздуха, а ударной волной собственной ярости, смешанной с ледяным презрением, что висело в зале после его слов. Гранитные плиты под ногами казались зыбкими, нёсскими, мир потерял устойчивость. Ветер с Невы бил в лицо острыми, мокрыми иглами — но внутри пылало. Не пламенем стыда, нет. Стыд был слишком мелкой монетой для той цены, что он пытался с неё взять. Внутри полыхал белый фосфор, тот, что горит даже под водой, разъедая всё на своём пути.

Отцовские наставления, высеченные в памяти, стучали в висках тяжёлым, неумолимым метрономом: «Не уступай дорогу, солнышко. Трудности — это не стены. Это ступени. И если можешь — бей первой. Бей так, чтобы они запомнили не твоё падение, а силу твоего удара». Она жила по этим правилам. Трудности были её кислородом, её точильным камнем, её личным адом, из которого она всегда выбиралась сильнее.

Но это… это было иное.

Каблуки, отбивающие дробь по граниту, выстукивали кодекс её ярости, отточенный и беспощадный:

Как. Он. Смеет.

Критика проекта — святое право жюри. Пусть даже несправедливая, пусть даже предвзятая. Но та манера… Спокойный, почти скучающий бархатный голос, который методично, без единого повышения тона, стирал в атомную пыль шесть месяцев её бессонных ночей, её расчётов, её надежд. И взгляд. О, этот взгляд! Он скользил по ней не как по оппоненту, не как по специалисту. Он смотрел на неё, как смотрят на случайное пятно на безупречном костюме. На досадную помеху в отлаженном механизме его вселенной. На ничто.

Она вцепилась в ледяные чугунные перила Аничкова моста, и металл заныл под её хваткой. Лёгкие рвали колючий, пропитанный речной сыростью воздух, но кислорода не хватало. В горле стоял ком — не слёз, а невысказанных, отравленных слов.

— Нет.

Это слово проросло из самой глубины, из того стального стержня, что был впаян в её позвоночник потерей матери, борьбой за место под солнцем в мужском мире, годами доказательства своей состоятельности. Стержень звенел от удара, высоко и пронзительно, как натянутая струна, но не дрогнул, не дал ни миллиметра слабины. Мысль кристаллизовалась, обретая твёрдость алмаза, холодный блеск обетования:

«Если этот самовлюблённый цезарь в своём тысячедолларовом Brioni полагает, что я отползу в сторонку и залижу раны — он совершает первую в своей жизни, но, уверяю, не последнюю, роковую ошибку.»

И всё же… была заноза. Проклятая, абсурдная, не к месту.

Когда в памяти всплывал не поток его ядовитых фраз, а сам момент — та доля секунды, когда её взгляд, полный огня и вызова, столкнулся с его серыми, бездонными глазами… Под пластом бешенства, под праведным гневом, в самом низу живота, что-то ёкнуло. Резко, влажно, непрошенно. Не страх. Нечто куда более древнее и опасное. Щекотка на самом краю обрыва, когда знаешь, что один шаг — и полёт. Вспышка осознания, что перед тобой — не просто надутый богач, а стихия, облечённая в безупречный крой итальянского костюма. Ходячая, дышащая беда. И от этой мысли по спине пробежал не холодок, а электрический разряд.

Тая с силой встряхнула головой, будто могла стряхнуть эту мысль, как назойливую каплю дождя с ресниц.

«Никакого интереса. Чистый вызов. Просто азарт. Он поставил на моё унижение. Я поставлю на его крах. И сыграю на всё.»

В сумке зажужжал телефон, нарушая ход её мрачных мыслей. Вибрация была настойчивой, родной. Андрей. Её жених. Её тихая гавань, человек с тёплыми руками и спокойным голосом. Человек, который никогда в жизни не посмотрел бы на неё свысока, не унизил бы её интеллект. Его мир был построен на уважении, на партнёрстве, на…

Она смотрела на подсвеченное имя на экране. Палец замер в миллиметре от стекла. И… опустился. Внутри было слишком громко. Слишком ярко горели щёки от невыплеснутой ярости, слишком звенело в ушах от собственного бешеного пульса. Она не могла сейчас. Не могла поднести к уху этот спасительный круг и надеть маску спокойствия, вставить в свою речь правильные, умиротворяющие интонации. Ей нужно было переварить эту новую, едкую, как кислота, эмоцию. Разобрать её по косточкам. Понять, почему она так жжётся.

Но в груди, там, где должно было растекаться успокаивающее тепло при мысли о доме, о будущей свадьбе, о безопасном завтра, — полыхал иной огонь. Чужой. Дикий. И в самом его эпицентре, освещённое адским пламенем, пылало одно короткое, отчеканенное имя, что уже стало для неё синонимом войны:

МАРК. ОРЛОВ.

МАРК

Тишина в его кабинете, занимавшем весь верхний этаж стеклянной башни-иглы, была не благословенной — она была гробовой. Он сорвал пиджак, и тонкая ткань с шипением проскользнула по его плечам. Он швырнул его на кресло из шкуры носорога, где тот опал, как сражённая птица. Сорок квадратных метров свободы с панорамой, перед которой замирало сердце у любого, кто сюда попадал, вдруг стали клеткой. Тесной, душной, с воздухом, который пах озоновым запахом после короткого замыкания.

Он ходил по комнате широкими, неистовыми шагами, чувствуя, как незнакомое, ядовитое возбуждение пульсирует в сжатых кулаках, стучит в сонных артериях, горит под кожей. Адреналин от расправы он знал, он им жил. Но этот привкус был другим — горьковатым, с металлическим послевкусием, как кровь на губах после удара.

Он не собирался устраивать такой разгром? Ложь. Гнусная, слабая ложь, на которую он не имел права даже перед самим собой. Конечно, собирался. С самого момента, как увидел её в списке финалистов. Получил от этого почти животное, сладострастное удовольствие. Ломать — было его второй натурой. Ломать красивое, умное, гордое — его изысканным пороком, единственной роскошью, которую он себе позволял. И он мастерски разбивал эти хрустальные миры в мелкую пыль, чтобы потом вдохнуть её и насладиться собственной непреклонностью.

Но её презентация… Чёрт её побери, она была гениальной. Не просто грамотной или проработанной. Она была живой. В ней бился пульс настоящего ума, острой, почти пугающей интуиции. Она видела связи там, где другие видели лишь цифры. Это бесило. Её уверенность, та, что шла не от наглости, а от глубинного знания, — бесило втройне. Но больше всего — она.

Глава 3. КЛЕТКА ИЗ СТЕКЛА И СТАЛИ

Первый день в аду начинался не с огня и скрежета, а с немого, отраженного в хромированных поверхностях холода. Тая стояла перед ледяной громадой бизнес-центра, и питерское утро сентября било ей в лицо не солнечными лучами, а колючим, промозглым ветром, пахнущим речной сыростью и чужими амбициями. Высокий серый небоскрёб впивался в низкое небо, словно надменный палец, указывающий ей на место — внизу, у его подножия. Она поправила лацкан строгого пиджака, купленного на последние деньги в кредит (сейчас шов на плече жалобно потянул, напоминая об этой унизительной сделке), и сделала шаг внутрь. Двери поглотили ее беззвучно, как пасть.

Лифт мчался на двадцать девятый этаж с гулом, напоминающим взлёт истребителя. С каждым метром воздух становился разрежённее, дороже, а её решимость — тоньше и прозрачнее, как эта хрупкая надежда. В ушах стучало одно и то же, выбивая ритм на барабанных перепонках: «Не дрогнуть. Не показать страх. Он этого и ждёт. Ты не едешь на казнь. Ты идешь на войну. И первое оружие — взгляд. Взгляд, Тая, держи его ровно…» Но сердце глупо колотилось где-то в горле, сбивая дыхание.

Двери раздвинулись без единого щелчка, и её встретил не офис, а мир Марка Орлова. Манифест в стекле и стали.

Это был не просто холод. Это была сама суть пространства, вымороженная до абсолютного нуля. Стеклянные стены, обнажающие каждое движение, полированный бетон пола, отражающий тусклый свет свинцовых туч за окном, стальные перегородки — тонкие, как лезвия. Ни одного лишнего предмета, ни одного намёка на цвет, на жизнь. Стерильно, дорого, бездушно. Как операционная для безжалостной хирургии души. Или тюрьма высшей категории с видом на весь город, который теперь лежал у его ног.

И он. Центр, ось, черная дыра этой вселенной.

Он стоял спиной у панорамного окна, за которым клубились и рвались друг о друга свинцовые тучи. Силуэт — чёткий, резкий, будто вырезанный из тёмного гранита, непроницаемый. Руки, засунутые в карманы идеально сидящих брюк, были единственным намеком на некое подобие расслабленности, но и оно казалось обманчивым, продуманным.

Мысль Марка, бесшумная и острая, как скальпель «Опоздание. Двадцать семь секунд. Уже дисциплины ноль. Уже проигрыш. Идеализм в её глазах на форуме был таким… ярким. Таким раздражающим. Как вспышка дешёвой магниевой вспышки в темной комнате. Сейчас посмотрим, как быстро он выгорит, оставив только пепел сожаления.»

Он не обернулся. Просто произнёс, голосом, лишённым тембра, ровным и плоским, как линия горизонта над мертвым морем:
— Опоздание на двадцать семь секунд. Хороший старт, Лебедева. Ты уже в минусе. В моем мире минус имеет свойство стремительно расти, как кривая на биржевом крахе.

Тая замерла. Слова, которые она репетировала пол-ночи — уверенные, дерзкие — застряли в горле колючим, горячим комом. Она чувствовала себя лабораторной мышью, которую только что выпустили на огромное, скользкое поле. Он медленно повернулся. Не всем корпусом, а сначала лишь подбородком, профилем, и лишь потом — всем этим ледяным фронтом. И его взгляд — это было не взглянуть, это было быть просканированной, разобранной на молекулы и проанализированной на предмет дефектов. Серые глаза, лишённые не то что тепла — намёка на жизнь, на колебание. Холодная сталь, отполированная до зеркального блеска, в котором она увидела свое отражение — маленькое, смятое, с слишком широкими глазами. «Идиотка. Соберись!» — закричал внутри голос, но тело не слушалось.

«Страх. Чистый, неразбавленный, животный. Он струится от неё волнами, пахнет адреналином и потом. Прекрасно. Это та самая плодородная почва, на которой всходит абсолютная власть. Сейчас взрастить в этой почве нужные всходы.»

— Нравится? — Он кивнул на стол в углу, заваленный папками и стопками документов так, что под ними не было видно столешницы. Гора казалась бессмысленной, неодолимой. — Твоя новая жизнь. Вернее, её сырье. Если осилишь переработать в результат. Нет — дверь там, — он мотнул головой к лифту, не отрывая от неё взгляда, — работает в обе стороны. Иди.Экономь и моё время, и свою иллюзию достоинства.

Он выждал паузу, давая словам впитаться, просочиться сквозь кожу, обжечь. Тая вдохнула, собирая весь свой кислород, всю ярость, весь страх в один тугой комок за грудиной. Голос дрогнул на первом слове, но к концу фразы выровнялся, став тихим и четким:
— Я пришла работать, господин Орлов. А не… нравиться.

Уголок его рта дрогнул — не улыбка, а нервный тик, судорога чистого, неподдельнного презрения. Казалось, он даже слегка фыркнул, но звук был таким же призрачным, как запах в этой стерильной коробке.

«О, смотрите-ка. Искра. Жалкая, микроскопическая, но искра. «Не нравиться». Мило. Наивно. Как котенок, шипящий на ротвейлера. Мне будет бесконечно приятно гасить эти искры одну за другой. Пока не останется только ровная, гладкая, послушная тьма.»

— Страх, — произнес он, делая шаг вперед. Его ботинки поскрипывали на бетоне, и этот звук резал тишину. — Ты боишься. И это единственное разумное, адекватное чувство, которое у тебя есть сейчас. Остальное — подростковый бунт и наивность. Они здесь горят без дыма и пепла. За секунду.

Он прошёл мимо. Не задев её. Но воздух вокруг него сдвинулся, ледяной, плотной волной, и она почувствовала, как по коже пробежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом. Он остановился у стойки секретаря — пустующей, начисто выметенной. Видимо, он выгнал и её, чтобы устроить этот безупречный, приватный спектакль унижения.

— Забудь всё, чему тебя учили в ваших теплых университетах. Здесь не место для талантов. Талант — это хаос. Здесь место для дисциплины. Для результата. И для абсолютного подчинения. Твоя дерзость, — он обернулся, и его взгляд скользнул по её фигуре, медленно, оценивающе, как сканер, считывающий цену товара, — здесь — мусор. И я вынесу его первым. Без сожаления.

Это ударило. Точно, прицельно, по самому больному. Больнее, чем если бы он орал и метал стульями. Спокойно, хирургично, по живому — по той самой вере в себя, которую она так отчаянно пыталась сохранить. В глазах выступили предательские слезы, и она судорожно сглотнула, впиваясь ногтями в ладони. Боль от коротких ногтей, впивающихся в кожу, была якорем, единственной реальностью.

Мысль Марка, ликующая и жестокая: «Вот оно. Первая трещина. Видишь, как блестит на глазах? Это роса отчаяния. Самое сладкое вино. Ты — моя новая головоломка, Лебедева. И я разберу тебя на части не из злобы. Из любопытства. Мне будет наслаждением найти твой секретный механизм, эту пружинку самоуважения, и раздавить её пальцами. Сначала сломаю твою спесь. Потом — твои принципы. А потом, когда от «борца» останется лишь дрожащая, послушная тень, я с холодным удовольствием вышвырну тебя за дверь. Это будет мой шедевр.»

И в этот момент, будто сама судьба, уставшая от этой ледяной монотонности, решила вставить свои пять копеек яркой, жирной мазницей, дверь в приёмную распахнулась с легким стуком.

Вошел человек, которого хаос Орлова, казалось, не касался в принципе. Высокий, в дорогом, но мягко сидящем кашемировом пальто, с чёрными, чуть вьющимися непослушными волосами и лицом, на котором жила лёгкая, искренняя улыбка, лучиками расходящаяся от уголков карих глаз. Красота его была другой — не ледяной и опасной, а тёплой, солнечной, как первый обжигающий глоток кофе в промозглое, безнадежное утро. Он вносил с собой шум улицы, запах осеннего ветра и ощущение нормальности, которое здесь казалось дикой, невозможной ересью.

— Опять ранние экзекуции, цезарь? — раздался бархатный, насмешливый голос, заполнивший пространство, как музыка. — Людей хотя бы до десяти утра принято не пытать, я считаю. В девять ноль-ноль — это уже нарушение конвенции о правах офисного планктона.

Мысль Марка, мгновенно напряженная и раздраженная: Черт. Зимин. Именно сейчас. Эта вечная, назойливая, солнечная помеха. Гримаса судьбы.