Без обмана

Без обмана

В чистом зеркала стекле
В полночь, без обмана
Ты узнаешь жребий свой…
В. Жуковский

Распахнулась дверь, и они вышли в свирепую зиму и в страшную ночь. Стояло темнейшее время года, царило над равниной, трепетало в железных высях. И праздничность свадебного зимнего убранства не могла обмануть вещее девичье сердце.
Шли молча и торопливо. Зина, высокая, немногословная – впереди, за нею Катерина, дальше – Катюша маленькая, Зинина сестренка, Люба Гуляева. Замыкала Маруся Чернецова, которая и надоумила подруг идти в погорелый дом.
Она такая, Маруся, гибкая, как змейка, изменчивая, словно отражение в пруду. Черноволосая, с зелеными лисьими глазами.
Странной девицей считалась Маруся Чернецова. В том, что она слыла «колдовкой», как тогда говаривали, особого секрета не было. Все знали, что колдовство ей передал дед. Без того старику Чернецову никак было не помереть. Еще в глубоком детстве научили Катерину: сотвори охранный знак, как идешь мимо чернецовского двора. Безымянный палец поверх указательного.
И что в Марусе такого было, спросите? Змеиная ли красота? Старая польская кровь? Темные деяния предков-однодворцев? А правда вся в том, что была она слишком женщиной – гордячкой и завистницей, интриганкой и чуточку безумной. Глазищи Марусины так и сияли, когда она подбивала девчат на опасное предприятие.

Вечерок коротали у Зины. Сидели в уютном световом круге, под лампой. Горела керосинка, потрескивал огонь в печи. В доме Зинином – ни соринки, выскобленные цвета желтка, полы, да вязаные салфеточки повсюду. А за окном – страшная льдяная замять. Самое время поговорить о гаданьях. Есть гаданья веселые, есть страшные. Самые страшные - они еще и самые точные, что поделаешь, так жизнь устроена. И нет гаданья опасней и точней, чем зеркальное. Девушки рассуждали степенно, со знанием дела, хоть сердца у них и замирали от сладкой жути. А тринадцатилетняя Катюша и не скрывала священного ужаса, раскрывши рот, поблескивая круглыми глазенками.
У зеркала обыкновенно ставят столовый прибор, но не кладут ни ножей, ни вилок. Догадайся, почему? Суженый может явиться во плоти, пить и есть с тобой, но кто он по сути-то? Бес, принявший облик твоего жениха. Угадать его можно по пламени, что иногда виднеется в глазах и во рту милого. Но видеть это могут лишь дети, вот ты, например, Катька, можешь. Перед полуночью надлежит прочесть про себя молитву, чтоб морок исчез. Упаси боже тебя об том забыть!
Девушки поежились, переглянулись, понимающе. Самые жуткие, отвратительные истории им припоминать не хотелось. Ни к чему разрушать уют светового круга под лампой.
Но коли ты возьмешь у «милого» какую-либо вещь, да отправишь призрак обратно, в зазеркальный мрак, - не миновать тебе встречи! Отдашь живому, истинному суженому, – и привяжешь к себе на веки вечные. Вспомни Любашину тетю Раю, ее мужа-капитана и всю темную историю с кортиком!
Да, и никогда, никогда не пытайся разглядеть в зеркале туманную картинку! Возьмем, хотя бы, Ксению с Закеренки – уж пятьдесят годков не проходит след от пощечины, что влепила бедняге невидимая рука. Кстати, замуж Ксения так и не вышла.
Вот тут Маруся и внесла свое предложение – пойти в погорелый дом и погадать по-настоящему. Суженые, кортики, молитвы, пощечины – подумаешь! Зеркало в погорелом доме покажет не морок, а правду, не женишка красивого – судьбу! И никакие молитвы тут вам не в помощь – слабо? Подруги вначале раскудахтались – мы и так, чай, по правде гадаем, не понарошку. Но любопытство взяло свое. Про зеркало, невесть как уцелевшее после пожара, слышали все, но чтоб пойти да посмотреть в него в крещенскую ночь – до такого додуматься надо. Только Маруся Чернецова и могла. А и верно! Чем страшнее – тем точнее. Айда, судьбу глядеть!

Высыпали наружу. Фонарь, единственный на всю улицу, укутан был белесой мглою. Скрипел снег под ногами на лютом морозе, прогибался деревянный настил тротуара. Железные звезды смотрели мириадами немигающих глаз, и Керенск, приземистый двухэтажный Керенск застыл под злым небом, ледяной, темный, сказочный. Изогнувшись, словно спящий змей, лежал, искрился замерзший Вад, над Закеренкой вздымались отвесно печные дымы. Выли собаки в беспробудной январской тоске. Со всех сторон стесняли Керенск леса, наступали вражьими полками. Белые, безмолвные. Брехаловский лес напирал на город с севера, Закеренский лес тянул руки с востока, из-за изгиба реки.
Девушки свернули с тротуара в боковую улочку и пошли по снегу глубокому след в след, как волчицы.
Вот и погорелый дом. Пожары в бревенчатом Керенске – не новость. Летние грозы страшны, неистовы в здешних местах. Да и люди бывают неистовы не менее. Уж такими уродились внуки однодворцев – месть, зависть, ревность ведут к тому, что припираются безлунной ночкой соседские ворота, да вспыхивает жадное пламя. Но этот дом был кирпичным, на прочном каменном основании. Весь он не сгорел – стоял обугленной почернелой громадой. Как, отчего полыхнуло – про то керенские кумушки, против обыкновения, не рассказывали. Но ясно было, что случилось это давно, лет двадцать назад.
Любое брошенное человечье жилье навевает смутный, брезгливый страх. Дом без человека – словно непогребенный труп. Но в сгоревших домах есть нечто особое, черное, неименуемое. Словно в угольях притаился огонь ненависти, хаос погибельный. Словно разумная и деятельная мертвая жизнь зорко смотрит из оскверненных окон. Некая постыдная тайна есть в сгоревших домах. И человечьему страху пред ними нет объяснения.
Застарелый, вечный запах гари встретил девчат в сенях. Вот и зеркало – простое, закопченное с одно боку, узкое зеркало. Дико, зловеще смотрелось оно в почерневшей выгоревшей комнате. Маруся, как-то не по-хорошему возбужденная, суетилась, виляя задом, зажигала свечи, ставила блюдце, стакан с красным вином, привешивала маленькое зеркальце против большого. Подруги нерешительно сбились в кучу. Уж, верно, жалели, что польстились на необманное зеркало. Маруся, довольная собою, встала, руки в боки:
- Ну? Кто первый смотреть будет? Давай, Катюха, если кто и увидит суженого, так это ты!
- А чего я? – начала отбиваться Катерина. – Сама и иди первая! И чем я глазастей? Ведьма я вам, что ли?
- А кто ж тебя, Катя, знает, - промолвила Маруся, ближе подходя.
Катерину передернуло аж. Не впервые смотрела так на нее Маруська своими зелеными зенками. Будто искала в ней что-то, как в сундуке, копалась, переворачивала, досадуя. Или проверяла, не доверяя чутью.
- Ладно, я первая! – заявила Зинаида. – Чего ссориться? Марусь, закрой поддувало-то. И глаза подбери – выпадут еще…
Девчата выкатились из сеней на мороз. Стояли, волнуясь. Катюша, которую по малолетству к гаданию допускать никто не собирался, порывалась заглянуть внутрь, но сестрины подружки не пускали, оттаскивали. Не прошло и получаса, как на крыльце показалась Зинаида, большая и злая, как медведица.
- Ничего там нет, одна копоть да темень, - ворчала она. - Только ноги сдохли от сидения…
Любонька Гуляева, трепеща, скользнула в черную пасть дома. Оставалась там подольше, чем Зина. Видно, надеялась высмотреть судьбу в правдивом зеркале. Но – не судьба, как говорится!
Дело было за Катериной, и она ступила осторожно в пахнущую старым пожаром ледяную темь, пошла на огонек далекой свечи.
Сглотнув противный комок в горле, Катя села, расстегнула шубейку, развязала платок. Волосы, подколотые у висков, спали на плечи. В закопченном узком окошке зеркала явилась немедленно смуглая пышноволосая девушка с черными прямыми бровями. Положила руки на столик меж тарелкой и стаканом. Вгляделась в Катю ее же, Катиным, недоверчивым взором.
Тишина окутала гадательницу. Только свечи потрескивали. Странное помстилось: будто и впрямь окошко, черное, страшное, навроде чердачного, нехорошее такое, куда и глядеть-то не дозволяется. Окошко, по чьему-то недосмотру до сих пор не заколоченное. И девушка в окошке – не отражение Катино, а только лишь до поры притворяется, кривляется, чего-то хочет… Катя только головой тряхнула – не помнила она подобных мыслей пред крещенским зеркалом. Было сладкое волнение, страх потусторонний, оттого, что видишь тайное, а такого – не было.
Черные обожженные стены давили, морок не отпускал, наплывая темным покрывалом. Мир казался ненастоящим, далеким, маленьким, словно бы Катерина, глядя неотрывно в темное окошко, устремилась вместе с ним туда, к железным звездам…
Подруги шептались на крыльце, их голоса, иссушенные морозом, ломко шелестели, как осенний бурьян, как клики далеких птиц…
Тихий звук шагов вывел Катю из столбняка. В сенях громко дышали. Потом возопили:
- Ты ждала меня? Я прише-о-о-ол!!
Это Катя маленькая, топчется, сопит, топорщит белобрысые косицы. А сердчишко колотится от страха и распирающего изнутри смеха.
- Встречай меня-а-а! Я твой…
Завывание оборвалось писком, Катюшу, приглушенно ругаясь, вытащила за косицу старшая сестра.
Катерина и рада была бы посмеяться, да темное окошко не отпускало ее, превращало улыбку в мучительный оскал. Мало помалу четкая темная глубь, где мерцало отражение малого зеркальца, начала туманиться, заволакиваясь прозрачным дымом. В этом не было ничего необычного, кто гадал на зеркалах хоть раз, тот знает. То - зрение, утомленное долгим глядением в одну точку, начинает играть шутки. Только вот девушка по ту сторону окошка более не считала нужным притворяться Катей, и сидела, сцепив руки в замок…