Без вины виноватые

Пролог

Даменсток, 13 апреля, 1045 год

Время 17:34

Вечерело.

По-лошадиному тряхнув головой, длинноволосый русый извозчик с горбатым носом и шрамом вдоль левой стороны лица остановил машину перед бледно-жёлтым пятиэтажным зданием и с хитрой ухмылкой обернулся к пассажирам.

– Приехали, господа! – объявил он и вышел из машины.

Следователь по прозвищу Рефлекто в белой маске и фиолетовой дублёнке с душным меховым капюшоном сразу направился к зданию, чьи стены покрылись молниями трещин и островками штукатурки. А лейтенант Дантесс Айа – высокий, подтянутый, расслабленно улыбающийся мужчина в монохромной накидке перекинулся с извозчиком парой-тройкой слов и подбежал к коллеге. Извозчик остался у машины наблюдать, как две фигуры исчезают за дверьми, и, убедившись, что никого вокруг нет, зашёл в здание вслед за ними.

Коллеги поднялись на третий этаж.

Однако, один раз остановившись на лестнице, Рефлекто услышал тяжёлые шаги и глянул вниз: за ними шёл русый мужчина в чёрном костюме на серо-розовой водолазке, чёрной бабочке, с горбатым носом, козлиной бородкой и странными серыми глазами. Он в ответ взглянул на него, кратко кивнул в знак приветствия и скрылся во тьме коридора. Рефлекто не обратил должного внимания на странного соседа, достал ключи и зашёл домой.

– Ну и жара! – сняв накидку, вздохнул Дантесс.

Следователь не спешил снимать верхнюю одежду, бегло прошёлся по квартире, убедившись, что никого нет, и только после снял с вспотевшего лица маску, убрал дублёнку в шкаф и ушёл умываться. Лейтенант вытащил из холодильника трюфельный торт и разлил чай по кружкам.

Зайдя на кухню с холодным от воды лицом, Рефлекто подсел к ужинавшему тортом приятелю и посмотрел в свою кружку.

– Кофе нет?

– Не-а.

– Жаль.

Пару мгновений они наслаждались тишиной, пока Дантесс, доедая второй кусок торта, на вздохе не выпалил:

– Скучно как-то!

– Тебе всегда скучно.

– Не всегда, – он постучал ложкой по столу и, что-то придумав, расположился удобнее. – Ну, расскажи что-нибудь, чтоб нервишки потрепать! Наверняка из последних дел найдётся какое-нить жутенькое.

– Тебя же от жути тошнит.

– Ну, иногда можно сделать исключение.

Рефлекто задумчиво хмыкнул.

– Случилась недавно история одна, нелицеприятная и жуткая. Оно меня до сих пор пугает. Очень пугает.

– Насколько сильно?

– Насколько тебя испугает – не знаю, а у меня перед глазами до сих пор стоит та ужасная картина и в дрожь бросает. Даже во снах я постоянно оказываюсь в том дне...

Дантесс с детским блеском в тусклых, будто неживых стеклянных глазах прихлопнул в ладоши:

– Ну, рассказывай! Аж интересно стало, что там такое.

Рефлекто посерел и с тоской в голосе спросил:

– Ты никогда не задумывался, почему хорошие и невероятно добрые люди сильнее страдают от совести, чем настоящие изверги, которых даже людьми назвать трудно? Почему вина поедает сердца и разумы добродетелей, но не трогает подлецов? Почему преступники и психопаты в тюрьмах не чувствуют тяжести на сердце? Почему искренне не раскаиваются в тех ужасах, что они натворили? А по-настоящему хорошие, не испортившиеся сердцем и разумом люди терзают себя за небольшие ошибки и провалы, почему, Данте, почему?

– Мне-то откуда знать? Я ж нехороший человек.

– Ты не задумывался об этом?

– Не-а. Ну чего ты так на меня смотришь?

– М-да, а ведь полицейский...

– Ей богу, будешь меня попрекать за это? За сорок с лишним лет службы невозможно сохранить милосердие, уж тем более жалеть кого-то. Лучше историю начинай, мне ж интересно!

– Ай, чёрт с тобой! – следователь вздохнул. – А история... Она случилась с моим лучшим другом.

Глава 1: Тревога. Часть 1: Светлый человек

Даменсток, 4 марта, 1044 год

Время 12:34

Прошёл обед.

Двадцатипятилетний хозяин квартиры Модест Винин и его добрый приятель Энгель Черникский сидели в спальне с бледно-жёлтыми стенами – рабочем кабинете писателя, где на сей раз царил творческий беспорядок.

Модест был весьма известным прозаиком, начавшим писательскую карьеру в шестнадцать лет и имевшим высокую репутацию в народе; среди его работ было множество рассказов о любви, трагических повестей и психологических романов, что притягивало к себе средневозрастных людей и любопытных подростков. Изредка он помогал режиссёрам с постановками в театрах, журналистам редактировать статьи и поддерживал начинающих творцов, – в общем, он занимался всем понемногу и бросался на помощь, когда кто-то в ней нуждался.

Помимо прочего, Винин часто выступал в роли конферансье и преуспевал в этом деле, ибо с рождения ему был дан приятный убаюкивающий голос; окружающие слушали его с удовольствием и порой могли окунуться в сладкие мечтания под его тенор. Хотя со школы он побаивался сцены и большого скопления людей, отказаться от просьб приятелей из приличия не мог, и перед каждым выходом к публике подавлял в себе парализующий страх, брал под холодный контроль разум и с замирающим сердцем выходил в свет.

Внешне Винин не был ни уродлив, ни красив, – как говорится, средний. С первого взгляда он мог показаться печальным, вечно задумчивым человеком, – тем, с кем можно только сидеть в неловкой тишине, потупив взгляд в пол, однако во время разговора он расцветал: серое лицо светлело, в карих глазах искрилась живость, а губы расплывались в добродушной улыбке. Винин был бледным худощавым шатеном с ярко выраженными скулами, бородкой, тёмными узкими глазами, из-за нависших век казавшихся грустными, под которыми темнели следы бессонных ночей, родинкой на нижней губе и собранными в хвост достаточно длинными волосами. Одевался он строго и дома, и на улице: в его шкафу были аккуратно сложены рубашки различных оттенков, брюки, пиджаки, жилеты, фраки, шляпы, галстуки, а в коридоре стояло всего две пары лакированных туфель.

Если Винин был достаточно замкнут и скрытен, то Черникский, напротив, был человеком общества. Будучи известным художником, он постоянно находился в компании творческих коллег, критиков и важных для его карьеры личностей. В списке его клиентов числились именитые актёры, учёные, политики, профессора, музыканты – все они дома имели по несколько работ Черникского и постоянно занимали его заказами. Каждый желал находиться в обществе Энгеля из-за его благородной наружности и добродушного характера. У него была очень живая мимика и большие карие глаза, выражающие абсолютно все эмоции, отчего каждый без труда мог понять, в каком настроении пребывает художник: если он был счастлив, в глазах горел звёздный блеск, если его занимали тяжёлые мысли, он хмурил брови и смотрел куда-то вниз.

Как говорилось ранее, у него была благородная внешность и мягкие черты лица с крошками остроты: светлое лицо острили тёмные бакенбарды, кудрявые волосы на вид были мягки, а на ощупь оказывались жёсткими. Одевался он так же, как его друг, строго и парадно, ежеместно гуляя в рубашках с широкими рукавами, жилетах, брюках и на улицах надевая чёрную шляпу.

В этот раз Черникский сидел в кресле с небольшим мольбертом на коленях в белой рубашке, расстёгнутом жилете и рисовал. Винина поглотила писательская деятельность: он с нечеловеческой скоростью выводил на бумаге слово за словом и прятал непонравившиеся выражения и слова под слоем грифеля. По окончанию работы он счастливо воскликнул: «Завершено!», и Энгель отложил мольберт в сторону.

– Закончил?

– Да! Вот, моя драгоценная история! – Винин передал кипу исписанных листов в приятельские руки и прихлопнул в ладоши. – Я подкорректировал проблемные места и добавил несколько абзацев в начало, чтобы всё выглядело, как подобает.

– Молодец!

Энгель по привычке вскинул бровями перед чтением и начал бормотать текст под нос. Винин вышел на кухню и возвратился с кружкой некрепкого кофе.

– Наконец-то я завершил «Сердце»! Осталось сдать редактору и тогда окончательно поставлю точку на этом произведении. Немного грустно осознавать, что это конец.

– Но у тебя есть ещё идеи для новых рассказов, – перелистнув страницы, улыбнулся Энгель. – Уверен, они будут также прекрасны, как и «Сердце».

– Наверное.

– Точно.

Сев обратно за стол, Винин, переполненный радостью, в ожидании следил за приятельской мимикой и пытался угадать, до какого эпизода дошёл Энгель, однако стоило ему перевести взгляд на отложенный мольберт, эйфорию разрушил внезапно обрушившийся на него лавиной стыд.

– Извини, что прервал тебя от работы и слишком много говорю о «Сердце»... Мне правда очень стыдно, – почувствовав на себе пристальный взгляд, он застыдился сильнее. – Извини, забыл...

Вторым извинением он заставил Энгеля нахмуриться сильнее. Модест вновь неосознанно произнёс его нелюбимое «извини», до сих пор не отучившись от гнусной привычки извиняться за каждое своё слово или действие.

Черникский тяжело вздохнул:

– Когда ты прекратишь извиняться? Ты же знаешь, что мне это неприятно.

– Извини, постоянно забываю...

Художник со слабой улыбкой покачал головой и продолжил чтение, пока Винин сидел в попытках отвлечься от неприятных раздумий, чтобы странное чувство вины вновь не селилось в его и без того тяжёлой груди. Он отвлекался на всё: смотрел на часы, следуя за стрелкой, наблюдал за остывающим кофе, но, сколько бы он ни пытался отвлечься, тяжёлое чувство накатывало новой волной.

Глава 1.2. «Зверь»

Даменсток, 5 марта, 1044 год

Время 00:04

Полночь.

Непроглядная тьма завладела небосводом, свергнув с трона солнце. Замолчали птицы, опустели кресла. Тишину ночи прерывал звон посуды и журчание воды на писательской кухне.

Энгель давно вернулся к себе домой, час назад лёг спать, перед этим созвонившись с другом, и уже смотрел десятый сон. В это же время Винин, сложив помытую посуду, вытер руки о подол рубашки, вернулся в комнату и сел за стол. Часы шептали: тик-так, тик-так, тик-так...

Желтоватым светом прорезала тьму зелёная настольная лампа. Зашелестела бумага, и на стол опустилась набитая заметками папка, – Винин сел работать. Он вытащил записанные в хаотичном порядке на клочках бумаги идеи и заготовки для новых рассказов и вдумчиво разложил всё перед собой в определённом порядке. Если бы кто-то взглянул на записи, то не понял бы ничего, ибо вся композиция и фабула временно пылились в писательской голове. В нездоровом сердце кипело вдохновение, жаждало вырваться на свободу, – и вот, когда сгустилась ночь, пришёл его час, а ночь, как правило, излюбленное время для работы истинных творцов. Ночь с самого детства была Винину старшей сестрой, показывающей красоту чёрных небес, дающей наполнить лёгкие свежим ароматом мистической тишины. Как бы его не бранили за ночные посиделки, как бы утром не было тяжело вставать, он не мог не поддаться соблазну встретить за окном рассвет и первым услышать щебетание птиц. Но в то же время утром желание утонуть в прохладной постели резко возрастало, одолевала зевота, и Винин уже поддавался этому желанию, просыпаясь часов в двенадцать, если не услышит крика будильника.

«Ложился бы вовремя спать», – постоянно твердили ему Энгель, матушка и Лука.

«У меня вдохновение!» – отвечал Винин и не спал до утра.

Заточив карандаш и пробежавшись по заготовкам, Винин был готов начать расписывать план, но, как только кончик грифеля притронулся к бумаге, он замер. Рука налилась свинцом, пальцы судорожно сжимали карандаш. Часы монотонно тикали: тик-так...

Прошла минута, две, три, шесть, десять. Бумага оставалась девственно чистой.

«Надо написать план», – звенели остатки мыслей в голове, но их заглушала пустота. Только что вдохновение жаждало вырваться наружу, стремилось занять собою всё время, отведённое для сна, а что сейчас? В одночасье всё пропало: нет ни мыслей, ни желания. Нет ничего и это ничего ужасно пугало. Быть такого не может, чтоб у него не было мыслей! Он всегда о чём-то да думал, пусть даже это был пустяк, но ведь он думал!

«Нет мыслей, совершенно нет мыслей!»

Винин отбросил карандаш в сторону, схватился за голову и, бледнея, часто задышал сквозь скрип зубов. Трясущиеся пальцы заледенели, а весь мысленный восторг обратился в тяжёлый камень, заставивший уткнуться холодным лбом в стол и вслушаться в стук собственного сердца. Хотя сердца там не было, – в груди зияла дыра, ядовитой змеёй расползающаяся по телу и высасывающая жизненную энергию.

Винин в спешке отыскал таблетки от головной боли, запил их горьким кофе и еле сорвал с волос резинку, выдрав несколько тёмных нитей, и потупил утративший ясность взгляд в стол.

Шла минута за минутой. В ушах противным звоном гремели пустые мысли, червями проникавшие в глубины сознания, и рушили всё хорошее, что там находилось; они медленно, но верно заполняли пустоту чёрствыми воспоминаниями. Преодолев ноющую тяжесть в сердце и колющие иглы в висках, Винин поднялся, опираясь о стол, подошёл к кровати и замертво упал на неё.

Вскоре у подножия захрипел гадкий смех, подобно скрежетанию острого мела о доску. Винин узнал хохот «зверя», – того, кто страшно мучает, истязает сердце, выедает всё хорошее из него. Он тот, кого подавляет свет, он – тьма.

«Зверь» принял облик тёмного силуэта, навис над его постелью и противно захихикал. Холодок коснулся лица писателя, – нелюдь загнусил:

– Помнишь, как ты сегодня раздражил Энгеля? Разве тебе его совсем не жаль?

«Я забылся», – мысленно ответил Винин и отвернулся к стене, лишь бы не видеть тьму.

– Или ты специально захотел его раздражить? Ведь тебе нравится раздражать окружающих, видеть, как они морщат нос от неприязни к тебе...

«Мне не нравится».

– Да разве!А кто постоянно раздражает всех? Кто портит настроение? О, пытаешься вспомнить, когда всех раздражал? Ты думаешь постоянно о себе, жалкий, жалкий и никчёмный эгоист! Правильно говорили, что ты станешь таким же, как твой отец!Только о себе и думаешь, а о других подумать даже не хочешь! Бедный, бедный Энгель! Погубишь ты его...

Винин не спорил, а лежал, словно труп, только дыхание говорило о жизни. В чахлый разум потоком тяжёлого ветра ворвались неприятные воспоминания и поганые чувства, от которых хотелось избавиться раз и навсегда; о них хотелось позабыть и они же, как назло, сильнее истязали и доводили до истерии.

Винин невольно вспомнил множество конфликтов, где сам непосредственно участвовал. Будучи подростком, он часто ругался с бабушкой, хотя безумно любил её и обходился с ней крайне осторожно. Их ссоры проходили в те дни, когда матери не было дома, и начинались из-за пустяков: то он название лекарства вспомнить не смог, то сказал что-то не так, то ещё что-то не сделал. Бабушка упрекала внука в невнимательности, плохой памяти, дурном поведении, твердила, что «если у ней случится удар, то её смерть останется на его совести» и всякий раз сравнивала его то с отцом, то с родителями отца.

Глава 1.3. Мама

Даменсток, 9 марта, 1044 год

Время 10:34

Смех и беседы, доносящиеся из кухни, заглушали тиканье часов. Винин разливал виски себе и приехавшей в гости матери, вспоминая школьные годы и своих одноклассников, пока родительница, слепя улыбкой пуще солнца, ела суп.

Его матушку звали Кира Солнцева и была она добрым детским педиатром. Фамилия её отличалась от фамилии сына, ибо она решила остаться с девичьей фамилией по совету своей матери. Солнцева была милой женщиной пятидесяти лет. Полненькая, с розовым мясистым лицом, вздёрнутым носом, «грустными» глазами и стрижкой пикси она, в отличие от сына, всегда одевалась по-простому: в её шкафу было множество узорчатых кофточек, пару тройку вечерних платьев, брюк и невероятно много пар обуви, словно она была не человеком, а сороконожкой. На её округлом личике постоянно играла улыбка, в глазах стоял блеск, и характером она была под стать своей фамилии – солнцем.

– Да, было дело. Ты тогда был совсем невинный кроха... Хотя, ничего и не изменилось, – улыбалась Солнцева.

– Кстати, куда вы едете? А то сказали, что забежали ко мне по дороге, а куда направляетесь, не сказали.

– Не сказала? Ну и ну, а я думала, что сказала! Да я тут к подруге погостить еду, вот и решила к тебе по пути заехать! Я же тебе не помешала?

– Нет-нет, что вы! Я очень рад, что вы приехали. Правда, стол накрыл скудненький, ибо не ожидал вас встретить.

– Вот видишь, какая я внезапная! Хе-хе.

– Да, как кирпич на голову.

– Ну, привыкай! Женщины вот такие внезапные бывают, так что будь готов всегда накрывать поляну. Ну и женщине тоже не давай сесть тебе на шею, хорошо?

– Хорошо-хорошо. Что у вас ещё нового произошло?

– Ой, да не так много всего. На днях с коллегами корпоратив устроили, веселились от души! Мы в караоке ездили и о-очень громко пели! Если бы ты знал, как я там охрипла, то не узнал бы меня по голосу! Кстати, ещё с твоим отцом общалась, – жуя бутерброд с колбасой, внезапно сказала она.

– И как он? – простодушно спросил он.

– Да всё работает, как лошадь пашет, времени совсем нет, говорит. Бедный и глупенький твой отец, совсем как ты трудоголик! И как я такого дурачка полюбила?.. – она прокашлялась. – Ну, не будем о плохом! Давай ещё по сто грамм!

Выпив виски, она взялась расспрашивать сына о его делах и работе, интересовалась, не нашёл ли её «красавец себе красавицу», на что тот отшутился. Со стороны их беседы больше походили на дружеские и по тону, и по настроению, чему многие удивлялись, ведь как такое возможно, чтобы сын и мать могли разговаривать в шутливой манере и даже по-доброму насмехаться друг над другом?

Спустя полтора часа в дверь постучались, и послышался голос извозчика: «Госпожа, отъезжаем!» Солнцева в ответ воскликнула: «Сейчас-сейчас!», пригладила багровую кофточку на груди и поднялась. Винин в коридоре складывал приготовленные им плюшки в материнскую сумочку. Выйдя к нему, она переобулась, поправила причёску и, взяв сумки, поцелуем в щёку попрощалась со своим любимым чадом. Дверь за ней закрылась, оставив писателя в пустой квартире одного.

– Ушли.

Винин, с тоской смотря в окно, провожал русого извозчика с матерью и уезжающую машину взглядом. В груди всё перемешалось: то было невероятно тепло от приезда матери, то становилось ужасно тоскливо. За спиной медленно проявлялся тёмный силуэт, вечно приносящий с собой неприятности.

– А ведь когда-то ты обижался на мать, – зашептал «зверь», потянувшись острыми пальцами к худощавым плечам. Но не успел он полностью объявиться, как был изгнан подоспевшим «светлым» человеком.

Лука, убедившись, что «зверь» ушёл, выглянул в окошко. Весеннее солнышко стучало лучами по стеклу, тёплыми пальцами ощупывая кожу. Сверкающая на свету белёсая пыль в ритме вальса кружила в воздухе. У потолка тикали часы, разгоняя тишину.

Лука вытер монокль манжетом рубашки и спросил:

– Поговорил с матушкой?

«Да. Она к подруге едет», – Винин открыл окно, захотев насладиться свежим воздухом.

– Вот и славно! О чём разговаривали?

Писатель, закрыв глаза, сел в кресло и взялся рассказывать Луке о разговорах с матерью. Внезапно в его памяти пробудились приятные воспоминания, обнимающие и нежно целующие его измученный виной и стыдом разум. Лука сел напротив и ласково заулыбался; он был необычайно счастлив, слушая воспоминания и ощущая, как осадок от присутствия «зверя» исчезает, а с ним пропадали плохие и постыдные воспоминания.

– Я так рад, что у вас с матушкой до сих пор остались такие тёплые и дружеские отношения!

«Да, мне очень повезло с мамой. Она у меня лучик солнца во тьме».

– Я слышал одну фразу, которая гласит: «Удивительно, что может сделать луч солнца с душой человека»... Правда ведь?

«Да, правда... Какая красивая, однако, фраза! Надо её запомнить... И ведь действительно: небольшой лучик солнца может совершенно изменить человека. Всем плохим людям нужен маленький луч солнца, чтобы сделать шаг к перевоплощению из зла в добро... Как думаешь, можно исправить злого человека?»

Глава 1.4. Братья

Даменсток, 14 марта, 1044 год

Время 02:34

Неестественно спешно наворачивали круг за кругом стрелки на часах. Из открытого окна в комнату с прохладными струями ветра врывалось уханье сов, что сильно удивило Винина. В их округе совы не водятся, так откуда же им ухать? Выглянув на улицу, он не заметил ни одной птицы поблизости, озадаченно почесал затылок и сел обратно за стол. Его настораживали уличные звуки, а закрывать окно не хотелось, ибо тогда напрягала тишина.

Ещё несколько раз он поднимался, чтоб то выключить, то включить свет над головой и не мог понять, как ему комфортнее: сидеть с включённым светом или освещаемым лишь настольной лампой. Если включить весь свет, становилось слишком светло и, почему-то, его работоспособность падала, но и быть окружённым тьмой тоже не хотелось. Во мраке за спиной начинали кружиться тёмные силуэты, и казалось, что позади него кто-то сидит и тихонько наблюдает, постукивая коготками по костлявым коленям. Обычно Винина устраивал потушенный свет над головой, но именно эта ночь оказалась не такой, как остальные. Он не мог уснуть без включённой лампы, но в то же время не мог спать со светом. Было страшно сидеть в темноте, но и при свете сидеть не комильфо. Наслаждаясь ароматом ночной улицы, он не хотел слушать ни машин, ни сов и уж тем более часов, однако и тишина его душила. В общем, он не мог определиться, что ему делать, ведь работа никак не шла, и в воздухе витало предчувствие чего-то страшного.

Сев в кресло, Винин тут же встал с него, словно ошпаренный, бегло осмотрелся и вновь включил свет. Сердце бешено колотилось в живой клетке, вздрагивало от каждого шороха. Напряжённый писатель шагал по комнате, сжимая карандаш, словно нож, и постоянно косился на закрытую дверь, ведущую на кухню. Он прекрасно знал, что находится в запертой квартире совершенно один, но точно ли рядом никого нет? Может, на кухне, сложив ногу на ногу, попивала холодный чай скрюченная фигура; может, она стояла, прислонившись ухом к двери, и вслушивалась; может, их и вовсе было несколько, – Винин точно сказать не мог, а уж тем более проверить.

Он настороженно бродил по комнате до полчетвёртого. Странный страх постепенно сошёл на нет. Незримые совы улетели прочь, погрузив улицу в мёртвую тишину. Часы замедлили свой ход.

Винин, осмотревшись в последний раз, ощупал своё похолодевшее лицо, сел за стол, посмотрел на стопку бумаги и сильно удивился: два листа было полностью исписано, хотя он прекрасно помнил, что даже не притрагивался к ним! Решившись прочесть неизвестно откуда взявшийся текст, он с каждой строкой всё сильнее изумлялся: слов на одном листе он разобрать не смог, а на втором красовался отрывок из предстоящей книги:

«...и, рассмеявшись так громко, что перекрыл своим смехом шум ливня,Мигель топнул ногой, – лужа под подошвой кристальными каплями разлетелась в стороны. Одержимый, он в два шага преодолел лестницу, взобрался на расколотую платформу,омытую дождевой водой, развёл руки, поднял искажённое восторгом бледное лицо к мрачным небесам и затанцевал. Его движения были «рваными», резкими, спина неестественно выгибалась, скрежетали кости.

«Одержимый! Сумасшедший!» – скажет кто-то, но так и есть! Танцевал вовсе не Мигель, – то был зверь, вырвавшийся из глубины души и завладевший его телом».

Винин ещё несколько раз перечитывал написанное, но тщетно, – ему никак не удавалось понять, когда он успел исписать два листа. Оставив их, он вдруг ослаб и сгорбился от внутренней тяжести; на сердце внезапно стало гадко и отвратно, а на языке почувствовался привкус едкой горечи. Через миг отвращение сменилось на зияющую пустоту и вновь навязчивое чувство глубокой вины посетило его в обличии «зверя», перемешивая слаженный порядок мыслей и свергая адекватность.

Со стороны захохотал гнусный голос:

– Давненько не виделись!

– Какого чёрта ты появился?! – вслух вскричал Винин, но в сторону «зверя» не посмотрел.

– Люблю эффект неожиданности! Ты ведь рад меня видеть, верно? Верно, ведь ты хочешь быть хорошим человеком, а для этого есть я, который будет указывать тебе на ошибки прошлого!

На последнем слове трупные пальцы медленно потянулись к больной голове, однако «зверя» за руки схватил рассерженный Лука.

– И ты тоже пришёл! – обрадовался «зверь». – Хочешь послушать, когда этот эгоист вёл себя как последний негодяй?

– Такого никогда не было!

– Да разве? – тень обратилась к Винину. – А как насчёт того момента, когда ты сказал, что не хочешь общаться с отцом? И ты так говорил не раз, а ведь он – твой родитель!

– Родитель не родитель – разницы нет, если человек вёл себя плохо! После такого любой не захотел бы общаться с этим человеком!

– Да как же? Так, если отец вёл себя грубо с матерью, почему ты не вмешался? Ты мог поговорить с ним и привести его в чувство! А ты так и не поговорил, хоть и обещал много раз! Лжец, трус, подлец!

– Что он мог ему сказать? Нет смысла говорить человеку о его ошибках, если до этого ему миллион раз указывали на них, а он не слушал!

– Ой, ещё вспомнил!

Глава 1.5. Родион

Даменсток, 24 марта, 1044 год

Время 14:04

С появления Скотоса прошло несколько дней.

«Зверь» не давал спокойно жить: он то пропадал, то внезапно появлялся и мучил одним своим присутствием. Не давая спокойно уснуть без сомнительного самоанализа, Скотос продолжал припоминать Винину о том, что тот пожелал бы забыть, обвинял во всём, в чём можно и нельзя, утверждал, что ему не стоит жить, что он всех напрягает и раздражает то словами, то поведением и проч.

– С твоим скверным характером и навязчивостью всем очень трудно! – говорил он. – Тебе не стоит жить на этом свете, иначе все будут страдать по твоей вине. Ой, получается, ты возомнил себя важным и что именно из-за тебя всем плохо! И каков же вывод? Слишком эгоистично размышляешь.

Лука, мягко говоря, поражался противоречивостью старшего брата, что и сам медленно сходил с ума от его противоречий. Не выдерживая, он начинал кричать на брата, стараясь удерживать все бранные слова при себе, и, брызжа слюной, спорил с ним и попутно успокаивал Винина. К слову, Винин больше страдал от их споров, нежели от Скотоса, но ему ничего не оставалось, кроме как молчаливо терпеть.

«Мысли» спорили даже тогда, когда он общался с кем-либо, выходил на улицу по делам или на прогулку и когда работал. Энгель видел, как его друг пребывал с подавленном настроении, и постоянно спрашивал, что с ним происходит, на что Винин решил отмалчиваться, пытаясь делать вид, что с ним всё в порядке, и никого не беспокоить своими тараканами в голове. Вернее, братьями в голове.

К счастью, с течением времени споры вспыхивали реже и, когда его не тревожило ни чувство вины, ни опустошение, мир в мгновенье ока обретал краски. На душе становилось так радостно и легко, что он невольно себя спрашивал: «А почему, собственно, я страдал? Всё ведь хорошо!»

И, окрылённый таким настроением, Винин зашёл в забегаловку «Блэк & Уайт».

Погода на улице стояла наипрекраснейшая, – под стать его настроению. Люди выходили из подъездов насладиться тёплым солнцем, пообедать на природе, прогуляться с друзьями или в одиночестве. И в немаленьком здании забегаловки толпился народ; все места внутри были заняты, приходилось есть стоя или выходить на улицу искать свободную скамью.

Простояв в очереди, расплатившись и забрав поднос с едой, Винин принялся искать себе место, когда его окликнули из тёмного угла. Он сразу же узнал Родиона, своего весьма необычного друга, с которым он постоянно обедал. Знакомы они были год или два, если не больше, и впервые встретились в забегаловке достаточно необычным образом.

Однажды Винин, как обычно, занял столик в самом неприметном углу. Посетителей в тот вечер было немного, однако Родион подсел к нему. Винин удивился, но продолжил ужинать. Полчаса они просидели в неловкой тишине, пока Родион внезапно не начал разговор о литературе и, к приятному удивлению, их книжные предпочтения, мысли и мнения во многом совпали. Порой писатель между фразами вставлял шутки, понятные только им двоим, над которыми его визави по-настоящему смеялся.

Немного приостановимся, чтобы очертить Родиона – барабанщика, что путешествовал из оркестра в оркестр. Это был молодой человек двадцати трёх лет, т.е. младше Винина на два года, но выше его на полголовы. Свои густые длинные чёрные волосы он редко расчёсывал и совсем не укладывал, отчего некоторые локоны выбивались из общей массы и образовывали неопрятные колтуны. Он почти всегда ходил в мятом сером костюме и бледно-жёлтой рубашке с криво висящим фиолетовым галстуком. Винин всякий раз подавлял в себе желание поправить на товарище одежду, ибо любил опрятность, а Родион прекрасно видел, как он смотрел на его внешний вид, и старался выглядеть более ухоженным.

Нрав у музыканта был спокойный и молчаливый, даже угрюмый, однако при встречах с писателем он никогда не показывал своей мрачности, а, напротив, становился мягким и радостным. Во время беседы Родион мог внезапно начать что-то обсуждать и также внезапно замолчать, потом вновь прерывал тишину и рассказывал о чём-то. Зачастую только Винин расспрашивал его о чём-либо, желая оставаться слушателем не из вежливости, а из интереса.

Итак, Родион по обыкновению позвал Винина к себе. Сидя друг напротив друга, они некоторое время пробыли в неловком молчании.

– Что нового? – первым поинтересовался Винин.

Немного подумав, Родион, ковыряя ложкой картошку, сказал:

– Недавно прошло выступление в баре неподалёку.

– О, кажется, слышал о нём. Ты же на барабанах играешь?

– Да, иногда на фортепиано, – когда как получается. В тот раз был на барабанах, а скоро сяду на фортепиано, – что-то вспомнив, он легко улыбнулся. – Слышал, осенью в Даменстонском театре Гальгенов пройдёт бал в честь Микаэля Гальгена?

– Да, меня даже позвали туда. Удивился, когда узнал об этом. обычно меня никуда не зовут.

– Пойдёшь?

– Не знаю, как получится. Может, схожу, а может – нет. А к чему вопрос?

– Я под руководством Сэмюеля Лонеро там буду за фортепиано, да и интересно стало, кого пригласили.

– Ого, самого Сэмюеля Лонеро?

– Ага. Сам удивлён и даже немного нервничаю по этому поводу.