Безмолвные голоса

Пролог

Лето и не думало заканчиваться. Оно повисло над вытянутым озером среди леса, заключив его в жаркие, ласковые объятья. Влажный воздух пах сосновой смолой и разгоряченными травами. Где-то в небе кружил ястреб, изредка поглядывая вниз с тем отстраненным безразличием, которое могут позволить себе только хищники — или подростки.

Трое мальчишек, все поджарые и крепкие, ворвались в мелководье, играя мускулами под загорелой кожей. Они не столько вошли в озеро, сколько набросились на него — визжа и брызгаясь, громкие, как стая перевозбужденных щенков. Их смех отразился от воды и разнесся по лесу.

На берегу, скрестив ноги, сидела девушка. Ее лицо было безмятежными, веки полузакрыты, босые ноги касались мха. Она смотрела на резвящихся друзей отстраненным спокойным взглядом, который говорил о том, что она и не думала присоединяться к их забавам — скорее королева, чем ровня, наблюдающая за игрой своих придворных шутов.

— Ну же, Ралей! — крикнул один из них, самый высокий, веснушчатый, с озорными, беспокойными глазами. — Вода просто отличная!

Ралей вежливо покачала головой и беззаботно улыбнулась:

— Вам и самим не скучно. Повеселитесь там за меня.

— Боишься растаять? — поддразнил другой, смуглый, с непослушными курчавыми волосами.

— Мне и здесь хорошо, — сказала она, смахивая сосновую иголку с колена. — Зачем мокнуть самой, если можно посмотреть на вас.

— Как хочешь, — сказал третий, коренастый, с улыбкой человека, который любит поддеть по-доброму. — Мы пошли плавать.

Высокий — его звали Веш — хлопнул по воде, обрызгав остальных, и повернулся к Ралей.

— Значит, дама хочет зрелищ? Есть идея, парни. — Он бросил взгляд через плечо, как вызов. — Проверим, кто глубже нырнет?

Двое других тут же загорелись. Мальчишки и глупые соревнования просто созданы друг для друга.

Ралей одобрительно кивнула.

— А это в самом деле интересно. Давайте устроим соревнование. Когда я хлопну в ладоши, ныряйте, а я буду считать. Посмотрим, до скольки я досчитаю, когда вынырнет последний.

— Вот это другой разговор, — согласился Веш.

Худощавый парнишка — Каэн — игриво подмигнул Ралей:

— А что получит победитель?

Та задумалась, затем встретилась с ним взглядом и ответила так, словно бросала монетку в фонтан.

— Того, кто продержится дольше всех, я приглашу на пирог.

Парни переглянулись с шутливым огоньком в глазах. Затем широкоплечий — Турен — скрестил руки на груди и сухо бросил:

— Да ну, пирог — это как-то несерьезно.

— Угощаю у себя в комнате, — добавила Ралей, словно приберегла лучшую часть до поры. — Когда родителей не будет.

Предложение, разумеется, нашло отклик. Повисла многозначительная пауза, но все было ясно без слов.

— Вот это другой разговор, — одобрительно присвистнул Каэн. — И разрази меня гром, если последним окажусь не я.

— Скоро узнаем, — ответила Ралей.

Веш с ухмылкой потер руки и деловито огляделся.

— Нужно перейти на причал, — заявил он. — Здесь слишком мелко.

Ребята выскочили на берег, подобрали разбросанную одежду и зашагали вдоль берега. Причал располагался неподалеку. Он был старым, его доски покоробились от дождя и солнца, а края обросли мхом. Сооруженный на толстых сваях помост уходил далеко в воду, словно костлявый палец, указывающий в темный центр озера.

Мальчики выстроились в ряд на краю, словно красуясь своими фигурами: Каэн — худощавый и резвый, Турен — коренастый и приземистый, Веш — высокий и широкоплечий, с золотистой порослью на груди.

Ралей следовала за ними, тихо ступая по доскам. Она села, свесив ноги так, чтобы вода не касалась ее ступней.

— Вы готовы? — спросила она.

Все трое кивнули, замерев, как гончие, которых вот-вот спустят с поводка.

Она подняла руки и сделала короткий хлопок.

Три тела описали в воздухе изящную дугу, а затем рассекли поверхность воды, оставив за собой слабый всплеск. Озеро поглотило их одним плавным глотком. На мгновение солнце осветило их спины, словно выточенные из полированной меди, а затем все трое исчезли в серой глубине.

Ралей начала размеренно считать:

— Один. Два. Три...

Под поверхностью озера мир изменился. Солнечный свет распался на золотистые ленты, пронзающие прозрачную толщу. Подстегиваемые медленно угасающими звуками девичьего голоса, Веш и Турен ритмичными рывками устремились вниз. Прошла всего одна долгая минута, и вода стала ощутимо холодной, а свет остался лишь в виде слабых бликов где-то высоко над головой. Вверху все еще был день, но здесь словно воцарился поздний вечер.

Дно уже угадывалось впереди, как вдруг Каэн, который шел последним из трех, замер. Медленно перебирая ногами, он завис на полпути, посмотрел вниз, а затем наверх. С каждым ударом сердца желание сделать вдох становилось все более настойчивым. В последний раз взглянув на своих товарищей, он развернулся и поплыл обратно. Не так уж ему и хотелось отведать пирога Ралей.

Город-призрак

В тесной подсобке, расположенной за вестибюлем постоялого дома, под низким потолком висел пар, окутывая туманом крошечное помещение, заставленное стопками белья и рабочими инструментами. Утюг прижимался к ровно натянутой на доску простыне, издавая длинные, усталые вздохи. В углу стояла щетка для пола с еще влажной щетиной. В воздухе витал запах лука, чеснока и сушеных трав.

Вейла Керин быстрым движением сложила простыню и взяла следующую. Она действовала с отточенной ловкостью человека, который давно привык полагаться только на себя. Рагу, оставленное на плите в кухне за стеной, полки с блестящими стаканами, натертый пол — все это было делом рук Вейлы. Она была и поварихой, и прачкой, и барменом, и горничной, и управляющей, а сегодня, как и в большинство дней, сама себе составляла компанию.

За узким окном тянулась улица, словно ручей, давно забывший, куда ему течь. Небо было затянуто мрачными низкими облаками. Ветер поздней осени дергал разбитые ставни и кружил хрупкие листья в беспокойных вихрях. Над мастерской плотника висела кривая вывеска с едва различимыми выцветшими буквами.

По мостовой шагал одинокий мужчина. Он был высоким и худощавым — такая худоба явно указывала на то, что он много путешествовал и плохо питался. Но несмотря на слегка сгорбленные, словно от пережитых невзгод, плечи, двигался он уверено и целеустремленно — как тот, кто спешит на встречу, хотя впереди его ждали только обветшалая крыша и потрескавшийся каменный порог. Издалека можно было предположить, что ему было немного за тридцать.

Вейла не заметила, как он промелькнул в окне. Она была слишком занята, выглаживая очередную упрямую складку. Затем раздался звонок — сухой, металлический звук, которого не было слышно уже три дня. Вейла отложила утюг и вытерла руки о полотенце. Когда она вошла в вестибюль, на ее лице расцвела широкая, заученная улыбка женщины, которая научилась приветствовать любого, кто входит в ее дверь, даже если на его ботинках налипла грязь со всей округи.

Мужчина стоял у стойки регистрации. Его пальто, застегнутое на все пуговицы, было скромным и затертым на манжетах, но швы были выполнены так аккуратно, что можно было предположить, что когда-то оно было сшито на заказ. Рубашка, пусть простая и линялая, лежала на нем чистыми прямыми линиями, а ткань выглядела слишком плотной, чтобы быть продуктом местных ткачей. На плече висела сумка, — ничего экстравагантного, просто хорошая кожа и прочная застежка, — которая не могла стоить дешево, даже подержанная.

Его лицо было вытянутым и бледным, глаза под приспущенными веками выглядели настороженными, а в их серой радужной оболочке читалось старательно скрываемое, но явно привычное беспокойство. Он снял шляпу и вежливо кивнул.

— Нужна комната на одну ночь. Что-нибудь недорогое, пожалуйста.

Его голос соответствовал лицу: четкий, ровный, выверенный. Мужчина слегка улыбнулся. Сунув руку в пальто, он извлек несколько монет и бережно положил их на стойку. У него были длинные пальцы и тщательно ухоженные ногти.

Вейла мельком посмотрела на него. Его пальцы задержались над деньгами достаточно долго, чтобы она могла распознать в этом невольном движении вынужденную бережливость. Но в Эльмарине люди не привыкли задавать неудобные вопросы. По крайней мере, незнакомцам. А тем более тем из них, кто выглядел так, будто меньше всего нуждался в расспросах.

— Могу предложить угловой номер наверху, — сказала она. — Там дольше светит солнце. Одна из самых дешевых, но достаточно теплая.

Он коротко кивнул, взял ключ и молча развернулся. Его ботинки заскрипели на первой ступеньке, и лестница ответила привычным стенанием, пока он поднимался, исчезая из вида.

Вейла замерла на мгновение, уставившись на пустое место, где только что стоял ее новый постоялец.

В другом городе появление незнакомца могло бы вызвать пересуды, в лучшем случае из любопытства, в худшем — из подозрительности. Но не в Эльмарине. Затерянный в графстве Данстоу, вдали от бдительного ока столичных властей, город жил своей жизнью, не слишком обременяя себя соблюдением королевских эдиктов. Для королевских чиновников он был не более чем названием на старой карте — город-призрак во всех отношениях, кроме налогов. Здесь человек мог приехать, остаться, уехать — и это никого не заботило. И если у него были здесь дела, — о чем бы ни шла речь, — он был волен делать что угодно.

Поэтому люди просто жили своей жизнью. Нищие шмыгали мимо почтальонов, дети гонялись друг за другом, а колеса карет с брызгами перелетали через лужи. Двери открывались и затем закрывались. Голоса то нарастали, то затихали. Даже новый гость Вейлы не задержался в своей комнате надолго.

За скромным ужином, который тихо подали в столовой внизу, он встал, поправил пальто и отправился в путь. Он шагал по сумрачным улицам, чьи здания сжимались вокруг него, как старые заговорщики — кирпичные стены кое-где потрескались, железные петли стонали от ржавчины. Из труб в небо поднимались тонкие струи дыма, а в нескольких домах за стеклами мерцали лампы. Где-то на холме раздался лай собаки, но тут же стих.

Несмотря на то, что большая часть Эльмарина поникла от старости и некоторой обветшалости, ратуша на главной площади отчетливо выделялась — аккуратное здание из светлого кирпича с ухоженными окнами, свежевыкрашенными карнизами и каменными ступенями, которые были чистыми и равномерно изношенными от постоянного потока посетителей, а не от нерадивости. По обеим сторонам высокой двери висели фонари, уже зажженные к вечеру.

Что видела вода

Озеро застыло в безмятежном спокойствии. Воздух над водой дрожал от жары, насыщенный запахами прогретого дерева, спорыша и водорослей. Стрекозы лениво кружили в воздухе, и их крылья сверкали на солнце осколками стекла. Высокие тучные сосны тихо шелестели. Где-то вдали размеренно стучал дятел, сооружая дупло в неподатливом стволе, а цикады напевали свою бесконечную песню. Лето было в полном расцвете — громкое, буйное, сочное.

Голоден… Кость, плоть, кровь… Как я голоден…

Осколки разбитой бутылки все еще лежали среди камней. На берегу не было видно ни малейшего движения, но земля все помнила. В затишье нарастало напряжение.

Здесь... Снова здесь... Тошнотягостно... Пустошенно... Я сломлеваюсь... Стогораю...

Камыш вздрогнул, поднялся легкий ветер, но он не принес ничего интересного. Ни голосов. Ни запаха жизни, достойного внимания. Только медленное гниение подлеска и слепое, бессмысленное мельтешение мошек.

Зашуршали сухие листья. Из кустов выскочил кролик и остановился, приподняв уши и широко раскрыв глаза. Его маленькое тельце дрожало в такт сердцу. Он повернул голову и осторожно принюхался, шевеля носом.

Незримая тень повернулась к нему, но не с любопытством, а с чем-то более хладнокровным — она оценивала его.

Шерстяной... Костомяс... Земнокров... Вкусный, да... Но легкодушный... Прыгомаленький... Пищепорожний...

Кролик снова исчез, ничем не испуганный, никем не преследуемый. Солнце продолжало свое движение. Облака появлялись над верхушками деревьев, а затем проплывали мимо, ленивые и тяжелые. Мухи кружили парами. Вода плескалась о камни в терпеливом, ровном ритме. Время тянулось. Время едва ползло. А тень ждала.

Где-то над головой тишину взрезали крылья. Показался ястреб и стал описывать неторопливые круги. Он издал протяжный, резкий клич и продолжил свой медленный полет.

Небомяс... Не та форма... Дальнеперый...

Прошли уже почти сутки с тех пор, как тень оказалась здесь. Теперь она не просто изнемогала от голода — она истончалась. Ее время утекало, медленно, но неумолимо.

Вечер принес с собой новые звуки — голоса людей. Звонкий смех, слишком громкий для вечерней тишины. Ветки захрустели под торопливыми шагами. На опушке появились две фигуры — парень и девушка, не старше шестнадцати лет, оба пышущие беззаботным задором юности. Они небрежно сбросили рюкзаки, стянули с себя одежду и забежали в воду, рисуя серебристые дуги на темной поверхности озера.

Теплокровы... Двоекожи... Да, да... Ближе, идите ближе...

Тень двинулась навстречу, ведомая одной мыслью, единственным намерением — но в нескольких шагах от них вдруг замерла.

Неправый запах... Глиноножный… Ржавоплесневый… Камнепустный… Малолюдный...

Тень не двигалась. Голод изводил ее, но она знала — эти двое были плохой добычей. Поэтому она просто стояла, изучая их с холодным бесстрастием ученого, наблюдающего за странными насекомыми.

Юные тела поблескивали каплями воды в приглушенном свете. Они плавали, окликали друг друга, дразнили. Волосы девушки развевались языками пламени. Парень нырнул, подплыл к ней и обхватил талию. Они снова рассмеялись, заговорили приглушенно и неразборчиво, а затем умолкли, но то была не тишина — тень слышала их дыхание, всплески воды, прикосновение тел.

Да, плоточеловек, да... Ближе, ближе к ней... Кусай ее мокророт... Ешь ее...

Их тела двигались в воде, переплетались, касались. Было ли это слияние губ, рук или что-то более глубокое, тень не могла понять. Она ощущала только трение, близость, разгоряченные вздохи, дрожь.

Он снедает ее...? Нет, крови не чую… Не рвет ее. Только шумит. Тихо шумит… Но зачем... Зачем...

Парень поднял спутницу на валун у кромки воды. Девушка обхватила его ногами, выгнув спину и обнажив шею. Он склонился над ней. Ее дыхание замерло. Они слились воедино, наполовину погруженные в воду, наполовину скрытые в тени, и незримая сущность на мгновение почувствовала боль, не имевшую ничего общего с голодом.

Но она так ничего и не поняла.

Вскоре они ушли — снова смеясь, вытирая волосы рубашками, поблескивая мокрыми ногами в багряном свете заката. Их силуэты исчезли за деревьями.

Озеро вновь затаило дыхание. Некоторое время ничего не двигалось, кроме насекомых — маленькие крылышки жужжали у кромки воды, вышивая в воздухе крошечные узоры. Солнце опустилось за горную гряду, и тени потеряли очертания.

Взошла луна, бледная и отстраненная. Вдали раздался крик совы. Ответа не было. В камышах что-то плеснуло — быстро, словно в панике. Затем снова стало тихо.

Много позже раздался новый звук: долгое и низкое шипение, словно шепот пара под раскаленным камнем. Из высокой травы выскользнула змея. Ее тело было гладким и извилистым, черным, как мокрая веревка. Она двигалась спокойно и целеустремленно, ритмично выбрасывая язык в воздух, ловя запахи. Она остановилась возле осколков стекла, замерла и свернула хвост полукольцом.

Тень наблюдала.

Неправильнокровый... Хладноползун... Нет рта для слов… Нет пальцев...

Змея наклонила голову, замерла и прислушалась, затем снова уползла, исчезнув между корнями. Звезды продолжали катиться по небу. На листьях медленно собиралась роса. В деревьях под весом спящей птицы треснула ветка.

Игла и тень

Солнце стояло над Эльмарином низко, но жара была такая, как в полдень. Воздух над мощеной улицей дрожал, словно шелковая вуаль над огнем. В этом квартале — более чистом, тихом и немного более благополучном, чем другие — стояли аккуратные и солидные дома с окрашенными ставнями, а на подоконниках красовались цветущие горшки с геранями. Такие дома предназначались не для богачей, а для тех, кто долго и честно зарабатывал на жизнь своим ремеслом.

Вся улица была безмолвна. Шторы были плотно задернуты от яркого света, а за закрытыми дверями стоял такой же тяжелый воздух. И все же под палящим небом виднелась одинокая фигура.

По краю улицы неспешно шла женщина. Ее звали Сайри. На ней было бледно-голубое платье, подол которого легко скользил по лодыжкам. Ткань, скромная и дышащая, была идеально скроена, чтобы подчеркнуть фигуру, не сковывая движений. Сайри была невысокой, с мягкими округлыми формами, а ее лицо излучало доброжелательную заботливость — ту, что вызывает у детей чувство безопасности, а у соседей — желание обратиться за советом, даже если он им не слишком нужен. Ее волосы, цвета ржи в конце лета, были небрежно заколоты, и несколько прядей выбивались, прилипая к вискам.

В одной руке она несла плетеную корзину с гладкой ручкой, наполовину наполненную сушеными фруктами. В ней же лежал глиняный кувшин, обернутый льняной тканью, и пучок зеленого лука, торчащего растрепанными перьями. Свободной рукой Сайри прикрывала глаза от яркого солнца, хотя это мало помогало.

Она прошла мимо закрытых домов с окрашенными заборами и узкими садами, скрытыми в тени. Не было слышно ни голосов, ни шагов. Даже воздух застыл, тяжелый от жары. Она повернула за угол, где под навесом из выцветшего зеленого полотна притаилась лавка травника. Небольшая вывеска праздно раскачивалась, хотя ветра не было. Сайри вошла внутрь.

Внутри стоял сумрак, наполненный знакомым запахом сушеных кореньев и тертой коры, а в углах лежали пучки лаванды. Прилавок был пуст. За ним висела бисерная занавеска, слегка колыхаясь, словно кто-то только что прошел сквозь нее.

— Есть кто? — позвала Сайри, и ее голос прозвучал безжизненно и до странного тихо.

Из-за занавески вышла девочка — лет восьми, с темными волосами, заплетенными в рыхлую косу, и в бледном хлопковом сарафане. Сайри сразу ее узнала: это была дочь травника, Раэна. Обычный по всем меркам ребенок — круглые щеки, поцарапанные колени, загорелые руки. Сайри знала, что девочка недавно слегла с тяжелой болезнью. Два дня назад бедняжка даже не могла поднять голову с подушки.

И все же она стояла прямо перед ней и выглядела не хуже, чем обычно. Сайри почувствовала облегчение. Она открыла рот, чтобы поздороваться с девочкой. Но та заговорила первой.

Точнее, попыталась.

Ее губы двигались медленно, осторожно, складывая слова, которые Сайри почти могла понять, но звука не было. Даже дыхания. Полная, абсолютная тишина.

Сайри невольно сделала шаг назад, потом еще один. Во рту пересохло.

Девочка подошла ближе. Ее выражение лица не изменилось, — оно было бесстрастным, внимательным, даже добрым, — но она не переставала шевелить губами. Она продолжала говорить, не издавая ни звука, не отрывая взгляда.

Каблук Сайри зацепился за край ковра, и она протянула руку назад, пытаясь нащупать дверной косяк.

Девочка тоже протянула руку.

Ее пальцы коснулись запястья Сайри.

Холодные. Не мертвенно-холодные, не ледяные, а скользкие и бездыханные — фарфоровая кукла, забытая в темной комнате.

Сайри вздрогнула — и проснулась.

Первые лучи утреннего солнца едва осветили ставни, когда Сайри открыла глаза. Она лежала неподвижно, прислушиваясь к приглушенной тишине в доме. Рядом с ней ровно дышал Тарвен, издавая мягкие ритмичные звуки, которые совпадали с медленным подъемом и опусканием одеяла, укрывающего его спину. Он имел привычку сворачиваться калачиком во сне, как ребенок или большой кот, и, устроившись, почти не шевелился.

Сайри выскользнула из-под одеяла с отточенной грацией, которая приходит с годами, когда не хочешь никого разбудить. Ее ступни коснулись холодных половиц, и подол ночной рубашки тихо прошелестел по полу. Она остановилась у двери, бросив взгляд на мужа.

Он не шелохнулся.

В соседней комнате под окном стояла небольшая кровать, придвинутая к стене. Пятилетняя Ильнара крепко спала, сбросив с себя одеяло и скрутив его в мягкое гнездышко. В этот момент она выглядела миниатюрной копией своего отца — свернутая калачиком, одна нога торчит, рот слегка приоткрыт. Но на этом сходство заканчивалось. Во всем остальном — в характере, в привычках, в том, как она щурила глаза, когда о чем-то думала, — Ильнара была дочерью своей матери.

Глядя на нее, такую спокойную и безмятежную, Сайри позволила себе расслабиться. В воздухе еще витал мрачный отпечаток сна, но здесь — здесь все было снова обычным. Покосившийся небольшой комод. Раскрашенная жестяная коробка с надколотой крышкой. Ровное, успокаивающее дыхание ребенка.

Сайри наклонилась и поправила одеяло, укрыв им плечи Ильнары. Девочка пробормотала что-то неразборчивое и перевернулась, уткнувшись носом в подушку.

На кухне утро еще не началось. Очаг был холодным. Чужой серый кот забрался на подоконник и сидел, медленно моргая, виляя хвостом в раннем свете. Сайри не прогнала его. Вместо этого она открыла железную дверцу печи, положила в нее несколько поленьев из корзины у топки и растопила огонь. Сухие поленья затрещали, и вскоре за решеткой зашипел огонь.

Чернила и пепел

В комнате витал запах промасленного красного дерева, смешанный с легким ароматом старого трубочного табака и чем-то более тонким — возможно, туалетной воды на основе лаврового листа. Помещение, оформленное в оттенках лесного зеленого и орехового коричневого, производило впечатление солидного места, где не принимают легкомысленных решений.

В центре сидел Аврелий Лорример, граф Эльмарина и городской старейшина. Его почтенный возраст был ему к лицу, как хорошо сшитый костюм: он был заметен, но выглядел совершенно естественно. Его густые седые волосы были уложены с геометрической точностью. Морщины на лице говорили скорее о мудрости, чем об усталости, а его бледные, гладкие, тщательно ухоженные руки неподвижно лежали на кожаной обшивке стола.

Нерешительный стук нарушил тишину, и его глаза, спокойные, как потускневшее серебро, обратились к двери.

В комнату вошел Линли Коуп. Воротник его льняной рубашки был слегка перекошен, как будто его поправили слишком поспешно. Его обычно безупречные волосы были слегка растрепаны, словно он не раз нервно провел по ним рукой, прежде чем войти. И хотя он держался с бесстрастным самообладанием, подобающим секретарю старейшины, в том, как он замер в дверях, было нечто странное. Он протянул письмо. Восковая печать на нем была сломана с той аккуратностью, которая не предполагала дрожи, но легкое подергивание в уголке рта выдавало его волнение.

— Милорд, мы получили депешу из столицы.

Аврелий ничего не сказал. Он сидел совершенно неподвижно, с непроницаемым выражением лица, как всегда собранный, и просто ждал, когда ему передадут сообщение.

— Они отправляют к нам инспектора. Из Бюро регулирования оккультных дел.

Линли с трудом сглотнул. БРОД был могущественным и опасным учреждением. Его сотрудники были известны в народе под пренебрежительным и одновременно зловещим прозвищем — Бродячие псы. Как и следовало из этого обозначения, они вынюхивали то, о чем другие боялись говорить даже шепотом, выискивая врагов короны.

— С ним будут два помощника, — продолжил секретарь. — Все трое — ренегаты.

Это слово — «ренегаты» — словно омрачило воздух вокруг.

Аврелий не шелохнулся. Он лишь слегка приподнял бровь, что было знаком не удивления, а скорее тихого неодобрения.

— Только этого нам не хватало, — пробормотал он.

— Это катастрофа, — сказал Линли напряженным голосом. — Что нам делать?

Старейшина медленно выдохнул, словно взвешивая ответ на неких внутренних весах.

— Это неприятно, — сказал он, — но вряд ли катастрофа. Как зовут инспектора?

— Не указано.

Аврелий пожал плечами. Отсутствие имени могло быть намеренным, но могло и ничего не значить.

— Мне нужно время, чтобы обдумать наше положение. Когда их ожидать?

— Через три дня, милорд. Их карета выехала из Фельдбракена сегодня утром.

— Значит, у нас еще есть время.

Одним плавным движением Аурелий поднял руку с непререкаемой властностью дирижера, распускающего струнную секцию. Линли покорно поклонился и молча вышел.

Оставшись наедине, Аврелий Лорример продолжал сидеть, устремив взгляд на пол, где последние лучи закатного солнца, проникающие сквозь высокие окна, уже начали постепенно угасать. В тишине комнаты медленными спиралями кружили пылинки.

Много лет Эльмарин наслаждался покоем. Здесь было не идеально, но по-своему уютно. Город работал по своим правилам, редко ощущая на себе влияние далекой столицы. Со временем здесь сложился образ жизни, основанный на тихом саботаже королевских указов — в той мере, в какой это было возможно. Благодаря этому, в отличие от большинства других мест, в Эльмарине проживало довольно много магов. Он был своего рода вольницей — тайным пристанищем для тех, кто хотел, чтобы о них просто забыли.

В других городах магия была под строгим контролем — а точнее, она была разрешена для редких королевских приспешников и запрещена для всех остальных. Мага, пойманного за колдовством, ждала практически неминуемая казнь, будь то самосуд с костром и вилами или стандартное разбирательство с заведомо известным приговором. Избежать смерти, присягнув на верность короне и пополнив ряды ренегатов, удавалось лишь единицам — как правило, имеющим особый талант к магии.

Еще хуже жилось полукровкам. Застряв между двумя мирами, они не принадлежали ни одному из них. Для многих магов они были недостойны ни доверия, ни внимания — со смутным происхождением и ненадежной силой. Для людей они были иными — очередным раздражающим напоминанием о недоступных им чудесах. И то, и другое приводило к проблемам, которые зачастую заканчивались трагедиями.

Но Эльмарин… Эльмарин был другим. Здесь жизнь протекала относительно спокойно. Маги жили среди простых людей, притворяясь одними из них, а те, в свою очередь, делали вид, что магов среди них нет — до тех пор, пока маги оставались в тени и не выставляли свой талант напоказ. Таково было взаимовыгодное негласное соглашение.

Это хрупкое равновесие сложилось не случайно. Оно было результатом нескольких маловероятных факторов, тонких нитей, переплетение которых в итоге привело к некой стабильности.

Первым и, пожалуй, основополагающим фактором была история самого региона. Много веков назад земли вокруг Эльмарина были наполнены магией — эта эпоха вошла в местные предания как Золотой век, о котором с нескрываемым почтением говорили старцы и священники. Она сохранилась в сознании людей как легенда о счастье и могуществе, приукрашенная с годами и окутанная теплым туманом ностальгии.

Старые дрожжи

Кухня в доме Освина Беллами была не самой уютной комнатой, но в ней чувствовалось тепло честного труда. Узкая и темная, она тянулась вдоль задней стены дома, как второй позвоночник, обложенная кирпичом, потускневшим от копоти и пара. Тяжелый стол в центре был покрыт следами сотен часов утренней работы — порезы от ножей, вмятины от скалок, белые прожилки старой муки, глубоко въевшейся в дерево. В дальнем конце, под маленьким задымленным окном, дремала печь, как железное чудище, изрыгая ленивые клубы пара каждый раз, когда открывалась дверца. Медные кастрюли висели в строгом порядке над широкой каменной раковиной, а в ряду глиняных горшков хранились специи, помеченные почти полностью стертыми надписями.

В воздухе витал густой запах дрожжей. В полумраке парили частицы муки, как туман, оседая на ресницах и краях воротника. Время было раннее — настолько раннее, что солнце еще не решилось взойти. И все же в кухне кипела жизнь — здесь уже трудился пекарь.

Освин Беллами стоял у стола, закатав рукава, глубоко погрузив кулаки в тесто. Его плечи были сгорблены от напряжения, и каждое погружение рук в вязкую массу было более резким, чем предыдущее. Он месил тесто так, словно наказывал его. Это выглядело не подготовкой к дневной торговле, а скорее сражением с неким невыразимым врагом, спрятавшимся за бледной, податливой маской.

Да... Да... Три его, мни его, рви на куски... Еще, еще... Да, мой мучнорукий, коркосердый мясокост...

В последнее время кухня господина Беллами была преисполнена злобы — как и сам булочник. Некогда считавшийся воплощением скромности и добродетели, за последнюю неделю он совершенно изменился. Теперь им словно овладел некий чужой дух, но заметить перемену могли только те, кто жил в его доме.

Для горожан он оставался прежним господином Беллами — сердечным, внимательным человеком, который никогда не жалел копейки для ребенка и свежей булочки для вдовы Гривз. Он и помыслить не мог о том, чтобы грубо ответить покупателю — тень, что таилась в нем, не позволила бы этого. Она хорошо понимала хрупкость социальных связей и знала простую истину, что хлеб лучше всего продается из ласковых рук.

По этой же причине тень не заражала своим ядом домочадцев Освина Беллами. Добраться до них было проще всего, но это вредило бы бизнесу — сложно представить, чтобы кто-либо захотел покупать что-либо у того, в чьем доме бушует болезнь. И все же влияние незримого зла чувствовалось и здесь. Освин Беллами был мил с покупателями, но оставшись наедине с семьей, булочник быстро снимал маску — а может, и вовсе не надевал ее. Его озлобившийся язык не знал пощады. Голос, некогда мягкий, стал зловещим, как скрежет льда о камень.

Первой, кто почувствовал надвигающуюся бурю, была, естественно, его жена. Бедная Эдит Беллами, в девичестве Харгрейв, которая всегда была для мужа островком спокойствия в бурном мире, вдруг оказалась громоотводом. То, что они строили годами, рассыпалось у нее на глазах — как дом, где трещины давно пустили корни.

Она искренне любила мужа. Десять лет назад она выбрала именно его, отвергнув более солидных женихов, не вняв предупреждениям отца и осуждающим взглядам соседок. «Пекарь, — говорили они, — не пара дочери доктора». Но Эдит лишь улыбалась. Она не была наивна. Она была уверена в своем выборе. Ей не нужен был богач. Ей был нужен заботливый мужчина, который в ней души не чает и отдаст последнее, лишь бы она была счастлива. И Освин был таким. До недавнего времени.

Трудно сказать, когда и с чего все началось. Точнее, все началось с мелочей, но затронуло все сразу. Жена, которую Освин ценил и любил долгие годы, в одночасье стала какой-то не такой. Как-то не так смотрела. Говорила в неподходящий момент. Дышала слишком громко. И, чтоб ей провалиться, храпела всю ночь напролет. Раньше это его забавляло, но теперь вызывало такое мрачное раздражение, от которого опадала опара.

Храпоротая... да... Брюзгозжит, как лошадь... Плотодильник, что вот-вот лопнет... Хрыщ! Хрыщ!

Они постоянно ссорились. Не громко, — пока еще нет, — но постоянно. Шепотом сквозь стиснутые зубы. Взгляды стали острыми, как ножи. И хотя Эдит нельзя было назвать хрупкой, — она не была неженкой, которую можно было смутить крепким словом, — в некоторые моменты она смотрела на Освина и видела даже не злость, а нечто куда более холодное. Чужеродное. То, чему было сложно найти название.

Она говорила себе, что это пройдет. В конце концов, прошла всего неделя. Он обязательно одумается, и когда это произойдет... О, тогда она припомнит ему все. Каждое колкое слово, каждый беспочвенный укол — и вернет их ему, один за другим, пока не почувствует себя отмщенной. Его тьма уже оставила на ней свой отпечаток. За ее терпением скрывалась натянутая струна, за спокойствием — острое желание платить болью за боль.

Эдит еще не знала, что эта буря не пройдет — поскольку того человека, за которого она вышла замуж, уже не было. Она не могла знать, что от него осталась лишь оболочка, наполненная злобой и жестокостью. Оболочка, внутри которой сидела тень, что управляла им, смотрела его глазами, катала на языке ее имя.

Эди-ита... Иди-ита... Иди ты... Да, она выбрала тебя, давно, когда-то… Но теперь предаст тебя, глупомяс... Сжует, что старохлеб... Выкинет в грязносток…

Пока что Эдит терпела. Вздрагивала, да, но только про себя. Убеждала себя, что он никогда не поднимет на нее руку. Разумеется, он не станет. Он ведь не из тех, кто на такое способен. Или из тех?

Иногда он смотрел на нее с такой незамутненной ненавистью, с таким безграничным презрением, что казалось, его покрытая мукой рука была готова оставить тяжелый, обжигающий след на ее щеке.

Пироги и страсти

Сплетни — ужасная вещь. Кто-то скажет, что они хуже диких зверей, и, возможно, не без оснований. Праздные языки, болтающие без меры и пощады, порой разрушают судьбы людей с тем же остервенелым упоением, с каким гиены рвут на куски добычу. Впрочем, в таком забытом уголке королевства, как Эльмарин, сплетни были не просто развлечением — они были главным источником информации.

Газет, когда они доходили до этих мест, почти никто не читал — да и какую правду можно было почерпнуть из их страниц? Восторженные похвалы королю, бесконечные рассказы о скачках и унылые сообщения о рождении детей и пропаже коз. Книги? Пфф! Нелепые выдумки, в которые верят только те, кто говорит пословицами и забывает солить суп. Архивы? Замшелые фолианты, предназначенные лишь для еще более замшелых историков, помешанных на спорах о том, что именно сказал или сделал какой-нибудь триста лет назад почивший герцог. Кому это вообще интересно? Настоящая, бьющая ключом жизнь была здесь и сейчас, и она давала гораздо больше материала для обсуждения, чем мог придумать любой писарь.

Зажиточные граждане собирались в гостиных за чашкой изысканного чая, чтобы еще более изысканно обсудить последние скандалы и курьезы. Для тех, кто победнее, были другие места: рынок, ярмарка, а в те редкие дни, когда приезжал передвижной театр — городская площадь.

Впрочем, в теплое время года большинству даже не нужно было далеко отходить от собственных ворот. Стоило только сесть на лавку у забора, как тут же подходила какая-нибудь болтливая соседка, готовая с азартом карточного игрока делиться сомнительными новостями, осторожными домыслами и откровенными небылицами. С наступлением осени такие посиделки становились все реже. Народ не хотел задерживаться на улице, когда ветер становился холодным, а земля — сырой. Но сегодня все было иначе: солнце светило ласково, воздух был свежим, но приятным, а листья сияли золотом, как будто кто-то начистил их до блеска. Такой день был просто создан для пустых пересудов.

На узкой улочке, очерченной лоскутной стеной заборов, каждый из которых свидетельствовал о уровне достатка или величине гордыни своего хозяина, сидели две женщины. Одна из них, Матильда, поставила перед собой корзину с овощами, другая, Берта, предлагала молоко и творог. Покупателей было мало, надеяться можно было разве что на соседей. Впрочем, торговля была лишь предлогом — скромной завесой, скрывающей их истинную цель: сбежать от ворчливых мужей и поболтать по душам.

Едва они успели устроиться, как мимо них быстрым шагом прошел Элиан Эстари, новоявленный частный учитель. Он вежливо приподнял шляпу и кивнул. Его походка была энергичной, а легкая улыбка выдавала отличное настроение. Не останавливаясь, он исчез в переулке.

Разумеется, как только он скрылся из виду, женщины наклонились друг к другу и оживленно заговорили. Появление столь желанного холостяка в их сонном городке вызвало очевидный ажиотаж, и любые сведения о нем были дороже золота.

— Ты слышала? — шепнула Матильда таким голосом, словно готовилась насмехаться. Она поправила шаль одной рукой, а другой продолжала держать корзину с капустой. — Тощая коза Пенроуз приносила ему свои хваленые пирожки. Дважды.

Пухлолицая Берта удивленно моргнула:

— Дважды? Да ну! И он их съел?

— Нет, даже не взял. Просто поблагодарил и закрыл дверь.

— Может, он просто стеснительный. Или опасливый.

— Ха! Если он опасливый, то наверняка испугался, когда плешивая Даррик принесла полкорзины своих лучших копченых колбас. А эта корова не принимает отказа.

— Я бы тоже не приняла, если бы делала такие колбасы.

— Я говорю о том, — продолжила Матильда, поворачивая сощуренные глаза в сторону проулка, где исчез Элиан, — что ни она, ни кто-либо еще не переступил его порог. Он вечно сидит сычом у этой швабры Керин. Видимо, считает наших малышек недостойными. Но, скажите на милость — а он вообще кто такой? Кронпринц? Кавалер королевской академии?

— Ну, он учитель, — сказала вместо этого она. — Солидный человек. Ты разве не хотела бы такого зятя?

— Тоже мне большая шишка, учитель, — Матильда привычно фыркнула, но затем все же задумалась. — Хотя выглядит он, конечно, неплохо. Высокий, ухоженный. И в штанах, я уверена, тоже все хорошо.

— Ради бога, Матильда! Ты только об одном и думаешь!

— Ты краснеешь, как девственница, честное слово, — хихикнула та.

— А ты говоришь, как трактирная девка, — возмущенно бросила Берта.

Матильда пожала плечами.

— Возраст не убивает желание. Ни у мужчин, ни у женщин. У всех есть потребности.

— Если бы у него были такие потребности, — заметила Берта, — он бы пошел к мадам Хилли и ее девочкам, как остальные одиночки. Но он туда не ходит.

Матильда подняла бровь.

— Может, ему не женщины нужны. Ты же знаешь, что говорят про этих университетских типчиков. Странные аппетиты и еще более странная компания.

— Не говори такого, — прошептала Берта, покраснев еще больше. — И я сомневаюсь, что дело в этом.

— Тогда в чем? — фыркнула Матильда.

— Я думаю... — Берта замялась. — Я думаю, у него уже есть кто-то на примете.

— Не может быть!