Безымянные берега

I

Отец умер тихо, на излете ночи.

За миг до того, как Лишье тронула Августу за плечо, сердце больно толкнулось в грудь, и она открыла глаза. Перед ней плавало бледное лицо в чепце, освещенное слабым огоньком свечи.

— Мэтр ван Меер, - прошептала Лишье.

Крутая и очень узкая лестница - не мраморная, та, что ведет к парадным покоям, а лестница за неприметной дверцей в стене, - была винтовой, и у Августы закружилась голова. Она опиралась на стену, придерживая подол юбки, боялась поскользнуться. Колени заныли. Ей было уже трудновато ходить так быстро. Зев пролета, заворачиваясь, пропадал в темноте.

Сердце колотилось, выскакивало, в ушах шумело, она почти не слышала, что говорит Лишье, она так торопилась успеть…

Кончается, кончается - билась мысль. Она спала, не раздеваясь, чтобы быть готовой, но разве можно быть готовой по-настоящему?.. Флор не позволила спать в его комнате, и Августа приняла это без споров, но злость на мачеху колола грудь.

Когда они торопливо вбежали в большую комнату, Мартин ван Меер уже не дышал.

Он мечтал умереть достойно: на дубовой кровати под балдахином, в окружении семьи и друзей, слуг, собак, картин, мягких вышитых подушек, сундуков, полных отрезами превосходного сукна, шелка и камки, оловянных и серебряных кубков, книг, фарфоровых тарелок на стенах.

Но он умер в одиночестве, опоенный маковым молоком.

Августа встала на колени у большой разобранной кровати, уткнулась лбом в перину и заплакала. Свеча цедила скупой свет, жёлтое лицо отца тонуло в подушках.

Сколько прошло времени - она не знала. Отбили короткую мелодию часы, в комнате посветлело и стало холоднее.

- Ну, отмучился.

Вошла Флор.

- От… мучился? - повторила Августа, поднимая голову, горло сдавливало спазмами, и слова выходили неполно, толчками.

Флор промокнула совершенно сухие глаза - и зыркнула на Августу поверх чистейшего платочка. Осенила лоб знаком Единого и отошла к окну, закрытому верхними ставнями, высматривая что-то сквозь мутные зеленоватые стеклышки.

Над Сондстрат брезжил серенький утренний свет. Забрехал пес, скользнул с глухим стуком с крыши шмат снега, всплеснул крыльями голубь…

- Надо позвать мэтра Кока… и ван Холта… - Августа растерла ладонью лицо, сглатывая соленую влагу с губ, подошла к ней, тоже взглянула вниз. Улица кривилась, искаженная круглыми неровными стёклами. Хотела положить руку Флор на плечо - не стала, та не любила объятий и касаний.

- Ну что ты. Мэтр Кок еще спит, не стоит беспокоить его сон. Нужно подождать до восьми.

Флор наконец обернулась к ней - её красивое лицо ничего не выражало. Тусклые, болотного цвета глаза смотрели прямо и тупо.

— Я пойду за мэтром, - Августа решительно взглянула на кровать. Смерть должны засвидетельствовать врач и нотариус.

Флор повела плечами, что, вероятно, означало ее несогласие, но спорить не стала. Она провожала её молчаливым холодным равнодушием, будто не делила с отцом вот эту самую кровать столько лет!

Холодный рассвет, холодные подушки, холодное лицо отца с удлиннившимися, чужими чертами - таким Августа запомнила то утро.

Дом примолк. В парадной комнате около угасающего камина сидели ее младшие кровные сестры - Лотта и Аннеке, держали друг друга за руки. Подняли на неё глаза такого же ясного серого цвета, как и у отца.

— Проститесь с ним, - сказала им Августа, взяла теплый платок, касторовую шляпу и вышла за дверь.

Посыпался сухой, колкий снег, по чёрным камням мостовой вились белые ленты поземки. На небе, прямо над башенкой дома на углу, зарастал, выцветал шрам полумесяца.

* * *

На похоронах Августа, как старшая дочь, несла фонарь.

Хотелось выть - как воют от злости и боли псы, - но в ней уже не было ни злости, ни боли. Под сердцем дрожала пустота.

Зимы и лихорадки беспощадны, сквозняки выдувают из человека все тепло, задувают легкий, трепетный огонек в руке.

Августа ненавидела зиму. Особенно нынешнюю - с крепким льдом на каналах, обильными снегопадам, каких давно не видели в Уддене, метелями и ветрами от самого полюса земли.

Она перешагнула припой серого льда под водостоком. Впереди женщины кидали на дорогу еловые ветви, и терпкий аромат перебивал вонь дыма и копоти, тушеной капусты и мочи.

— Да, боюсь, что розовый куст погибнет, хотя мы укрывали его на славу… - позади госпожа Фогель склонила голову к соседке, и та сочувственно закивала.

Августа шикнула на них - обе уставились под ноги.

Облило желчью, бросило в дрожь, на миг стало жарко и тесно в тяжёлом шерстяном платье. Она сжала фонарь крепче, страшась уронить: руки заледенели и едва слушались, несмотря на подбитые мехом перчатки.

Чуть в стороне шли Флор с Яном, черная вуаль мачехи заиндевела от влажного дыхания.

За гробом отца, который несли на крепких плечах четверо, шли и шли, и выли плакальщики, и десятка два нищих брели следом. Ещё были люди, которых Августа не узнавала; люди из гильдий и магистрата, все на одно лицо в своих подходящих случаю скромных нарядах, высоких шляпах и старомодных плоёных воротниках.

II

– Пусть мой достойный супруг пьёт мёд в чертогах Единого, - хрипловатый, нервный голос Флор, словно присыпанный песком, прозвучал глухо и тускло. Она подняла бокал, и одним слитным движением все остальные пригубили вино следом за ней.

Отяжелевшие руки едва удерживали бокал из тонкого зеленоватого хрусталя - кисловатое, разбавленное водой, вино подходило случаю - слишком дорогое или сладкое не одобрили бы: в такой день стоит думать не о насущной пище.

Но остальное - огоньки в стенных медных светильниках, в серебряных подсвечниках, стекло и фарфор, что отражали и множили их - это было великолепно. Мягкое, медовое сияние заливало стол, уставленный блюдами, супницами, графинами, соусниками, кубками, масленками и тарелками так тесно, что невозможно было двинуть локтем, чтобы не задеть что-нибудь. Остро пахло свежесрезанными еловыми ветвями, полынью, сыростью, свечным воском, и этот запах навек теперь был слит с горем и пустотой.

Траурное платье из крашеной шерсти не давало свободно двигаться, шея чесалась под колючим воротником, и гладкие агатовые бусины ожерелья выскальзывали из пальцев, как только она пыталась найти в них утешение и поддержку. За годы, прошедшие со свадьбы, она перестала считать, сколько раз надевала траур.

Было жарко натоплено.

Комнату наполняли тени былых разговоров, тихий звон посуды, шаги. Пустота во главе стола зияла, как выдернутый передний зуб.

Флор, в чёрном шёлке, заняла свое обычное кресло. Напротив неё сидел дядюшка Петрус, и его крупное лицо покраснело от жара и вина. Ян по правую руку от Августы хмыкнул, прикоснувшись к бокалу лишь слегка. От него, тоже одетого в чёрное, пахло модными духами - роза и лемонграсс. Августа заметила голод в его взгляде - и вовсе не по поводу простого поминального угощения - хютспота, пирогов с белой рыбой, соленой селедки. Флор же смотрела скромно, но по-хозяйски.

– Ей чёрное не к лицу, верно? - склонился к ней кузен Гидеон. - Красавица женщина, и могла бы подарить дядюшке ещё мальчишку или двух. Жаль, не успела.

Боль была застарелой - все-таки прошло двадцать пять лет - и все же сильной, и Августа вежливо и отстранённо кивнула, стараясь, чтобы рука не дрожала.

Со своего места встал Альберт, ее молодой зять.

- Я бы хотел выразить нашу признательность хозяйке. - Он качнул бокал в руке. - Моей дорогой, позволю это сказать, матушке, которую постигло столь тяжелое горе… Мартин ван Меер был человеком из железа, человеком эпохи, и все мы любили его как человека мудрого, достойного, все мы уважали его ум и деловое чутье…

Речи, напыщенные, полные похвал, полились следом неиссякаемой рекой, и Августе тоже пришлось сказать что-то - что-то выхолощенное, правдивое, но усеченное, что-то, что никогда бы не выразило глубину той боли, в которой она терялась.

Неизысканность угощения поощряла тихую, но оживлённую, вопреки приличиям, беседу.

Еда, выпивка, горькие, но необходимые хлопоты - всё это должно отвлечь от горестных мыслей, но Августа каждый миг возвращалась к ним, и разговоры едва касались ее.

- Как ваш супруг? Он сегодня не с нами? - кузен снова обратился к ней, накалывая на вилку кусочек селедки. Рыба жирно блестела от масла.

Августа рассматривала своё отражение в ложке. Изображение на идеально вычищенном серебре кривилось, уродливо округлялось.

- Вероятно, вы знаете - он в море.

- О, я уверен, вы скоро получите благоприятные вести, и Патрик вернётся богаче, чем был! - из-под вислых усов Гидеон слегка улыбнулся полными губами. - Ваша мачеха постаралась, не так ли? - снова вернул он разговор к Флор, которая на противоположном конце стола с лёгким недовольством вполголоса спорила с дядюшкой Петрусом.

Флор потратила не меньше четырехсот зиверов на угощение и свечи, и на подаяние нищим, и на “чарочки” соседям — богато вышитая скатерть, белоснежные накрахмаленные салфетки определённо производили впечатление.

Люди сегодня приходили и уходили - их намывало волнами - заказчиков отца, господ из художественной гильдии, соседей, торговцев шелком, бумагой, вином. Брыжи и пресные лица, сухие глаза, скорбные речи, покрасневшие от настойки носы, растерянные взгляды... Недовольное ворчание слуг - опять несут мокрый снег и грязь с улицы.

Невысказанные мысли окутывали комнату густым табачным дымом. Эти кивки, шепот, перекрестья взглядов - в их головах щелкали счёты. Особенно ясно вычисления были написаны на лице Яна, и Августу вдруг замутило.

Доктор Кок и мэтр ван Холт говорили о чём-то вполголоса.

- Вероятно, решатся в следующую декаду…

- Голосование уже назначено?..

Августа выдохнула: речь всего лишь о налогах и городском магистрате.

Ян скучливо зевал, ковырял ножом под ногтями, но вид имел победоносный, как на картинах де Йонга Младшего. Лотта и Альберт шептались, и Лотта поглядывала на мать с какой-то затаенной надеждой.

Они то-то знали. Все они, дети Флор: ее сводный брат Ян, ее кровные сестры Аннеке и Лотта.

У их семьи есть секреты, о да. Они — как кости среди гниющих морских звезд и водорослей на пустынных берегах Лоо, кости ортийцев и кости алмаррцев, на которые натыкаешься, когда хочешь выкопать устриц к ужину.

III

Несчастье сломало хрупкий уклад жизни в доме на Сондстрат, и дни истончились.

Взаимные подозрения, которыми кормились Флор и Ян, распространялись как чумное поветрие, заражали Аннеке и ее мужа Альберта, Лотту - и саму Августу. Августа была здесь чужой, хотя в этом доме прошла ее солнечная юность, промелькнула лучезарным отблеском в чисто вымытых окнах.

Тогда Флор была весела, шутила и смеялась - красивая, молодая, энергичная, золотоволосая, в муслиновом тюрбане, прошитом золотой нитью, - она собирала салоны, устраивала банкеты и танцы. Ни разу не шла следом за детским гробиком.

Вдовья вуаль изменила ее.

Августа прислушивалась к обрывкам разговоров, но ничего определенного, ничего тревожного - обычные разговоры о доме и сплетни о соседях.

И они продолжили жить как жили, носили черное, соблюдали пост, в ожидании, когда через положенное время мэтр ван Холт объявит последнюю волю отца.

Августа по привычке занималась домом - хотя не обязана была это делать, живя собственным.

В большой комнате, которая служила отцу спальней, Августа перестилала постель. Она взбивала подушки, такие тяжелые, что запястья уставали, но она все равно взбивала их как следует и кололась об вылезающие наружу перья.

По весне, с первыми сухими солнечными днями, они всегда выволакивали на воздух перины, одеяла и подушки, перемывали и перестирывали, раскладывали на просушку перья - собрать это тепло и солнце, чтобы потом отдавать сырыми зимними ночами вместе с едва уловимым ароматом душицы и лаванды. Но солнечный свет погас давно, дожди сменялись снегом, и день прибавлялся так незаметно, словно не было конца зиме и темноте.

Скоро весна, скоро - пора цветения, груш и яблонь в садах вдоль Большого канала. Августа заплатила предсказателю из О полновесным золотом, и он, невысокий старичок с жидкой длинной бородкой, в халате, расшитом гранатами и птицами, в квадратной шапочке - так не похожий на затянутых в черное мрачных докторов, обещал, что год будет тучный, что отца ждет процветание и долголетие… и врач обещал успешный исход болезни, давил по капле кровь и ставил пиявок, пришептывал, приговаривал бодро над склянкой с мочой, читал книги на языках, на которых не говорят тысячи лет, уверял, что болезнь отступит вот-вот, и жар спал, видите, лихорадка проходит, дайте ему ещё гипокраса...

Отец - крупный мужчина с изящными руками - смотрел с портрета без улыбки. Под его взглядом Августа закончила с подушками и поправила накрахмаленные простыни. Когда она заправляла их, в зазоре между тяжелой дубовой рамой и матрасом слетело с пальца обручальное кольцо. Августа сунула ладонь глубже, пошарила не глядя.

Что-то больно укололо ее. Она быстро отдернула руку - может, кто-то уронил иголку в этот зазор? Ей пришлось встать на колени, чтобы с усилием немного сдвинуть матрас, и на деревянной раме тускло блеснуло узкое и длинное.

Августа подцепила толстую иглу, какую брали редко - она годилась для кожи, а не для ежедневной штопки. Кольцо закатилось вбок, и там Августа нащупала что-то ещё. Ещё одна иголка. И ещё одна, в самом углу, в щели между досками.

Холодея, Августа приподняла матрас с одного края - в щелях кто-то натыкал иглы, как, бывает, делают шипы на подоконниках, чтобы не садились вездесущие голуби, и игл там было не меньше дюжины.

Стоило позвать кого-нибудь - но то, что таилось под ложем отца, было тёмным, злым и необъяснимым.

Сначала соль, теперь это. Какое-то зловещее невезение, отпечаток которого лег на нее, когда она проводила Патрика в плавание, которое никогда бы не назвала последним даже в тех отголосках мыслей, что рвутся в разум перед сном.

Августа оглянулась на открытую дверь - Лишье и Лотта ушли на рынок, Флор спит, Ян шляется по трактирам.

Ей пришлось потрудиться, чтобы вытащить иглы из каждой щели: их было ровно тридцать, разного размера. Может быть, самые тонкие упали в глубину.

Повинуясь смутному предчувствию, Августа заглянула под кровать. С обратной стороны на досках прилипло что-то, какой-то комок. Августа дотянулась до него - и отдернула руку в ужасе. Это был мёртвый паук.

Много позже, когда ужас отступил, она снова склонилась, чтобы смахнуть его метёлкой, но вместо паука вымела восковой шарик, обёрнутый седыми - отцовскими - волосами.

Ей стало страшно по-настоящему, и от этого страха подкатила дурнота.

Она не могла себя заставить тронуть восковой шарик несколько минут, но потом все же собрала грязное бельё в корзину, а иглы и шарик обернула тряпицей и бережно уложила на дно. Мэтр Кок посмеялся бы над ней, но ведь кто-то положил всё это под кровать отца, и отец заболел — а ведь он был еще крепок, весел, не нуждался в палке, как другие старики его возраста…

На самом пороге комнаты, держа тяжёлую корзину у живота, она столкнулась с Флор.

– Выглядишь бледной, - мачеха сощурилась. - Какой-то нездоровой.

– К тому было немало поводов.

Флор тяжело вздохнула, соглашаясь, и прошла мимо. Она придирчиво осматривала постель, и Августа следила за ней. Но Флор ничем себя не выдала.

– Не выпить ли нам чаю? - вдруг ласково - слишком ласково - спросила она. - Кажется, на кухне есть кипяток.

Августа растерянно кивнула. Тревога измучила ее, выела все нутро, и она понимала - нужно поговорить с Флор… Решить. Попробовать выяснить, что у нее на уме.

Они были одного возраста, даже родились в один год. Могли бы стать подругами - да разве может быть подругой та, что ложится в постель твоего отца? Ван де Зуты были в дальнем родстве с несколькими дворянскими семьями, и хотя едва наскребли денег на приданое дочери, все же были родовитее ван Мееров, чего Флор никогда не забывала - и о чем не уставала напоминать при случае.

– Мы с тобой так и не поговорили после его смерти. Мне так жаль, - сказала мачеха, когда вернулась с подносом, на котором тонко позвякивали фарфоровые чашки и медный чайник исходил паром. Она поставила поднос на стол и опустилась в кресло у огня. Отсветы очерчивали ее стройную, несмотря на возраст, фигуру, и на фоне пылающего камина силуэт казался полностью черным.