Бибинур

Глава 1

Руки не слушались, бегали по подолу цветастого платья точно спугнутые белки. Пожелтевшие с годами ногти тихо щелкали, защемляя друг друга, искали в тонких нитях свежестиранного платья невидимых человеческому глазу насекомых. Они прятались от дотошной хозяйки, но она точно знала, они там есть.

- Мама, прекрати – строго одернул её молодой женский голос и руки замерли с легким дрожанием, а потом легли как у прилежной ученицы на колени – ты Фенибут пьешь? – рывок, пальцы потянулись к очередной складке, но при дочери будто смутились и снова послушно легли на округлые коленки.

- Пью – четко произнесли потрескавшиеся губы, потом плотно сомкнулись, а чуть подслеповатые серые глаза уставились вниз на платье. Уже две минуты пальцы не давили проказников блох или может вшей, они буквально копошились среди крупных нарисованных бутонов лилий, резвились на зло владелицы бесценного, выстиранного белизной платья. Она стирала каждую свою вещь трижды, вымачивала в каких-то выдуманных воспаленным умом растворах, а потом выполаскивала, спуская всю воду в баках. Баня в те дни покрывалась испариной такой, что с потолка капало на согнутую больную спину женщины, что безутешно боролась с паразитами, влезшими в её вещи и самое страшное в её жизнь полгода назад.

На этом борьба со злейшими врагами человеческими не заканчивалась. В ход шел годами проверенный утюг, и каждая мелкая тряпица утюжилась до состояния камня. В зимнее время помогали морозы. Днями и ночами вставшие колом вещи промораживались на степном ветру, болтаясь на тонкой веревке протянутой между пристроем к дому и баней.

- Есть эффект? – сухо спросила дочь. Практичная во всем, с высшим медицинским образованием она одна из первых заметила странное поведение за пятидесятилетней матерью и хорошо запомнила день, когда слезы душили за горло от увиденного буйства пляшущих по домашнему халатику рук её всегда крепкой и стойкой матери. Обе они были отражением друг дружки, но обе никогда не замечали за собой безукоризненного сходства, которое досталось только младшей дочери, самой болезной и самой молчаливой из троих детей.

Её звали Бибинур, маленькая щупленькая башкирка, которую знали в деревни как молчаливую, упертую женщину, что трудилась не покладая рук и подняла на ноги троих детишек. Знали её и как набожную богопоклонницу, знали как верную преданную мужу жену, и ничего плохого отродясь в этих краях о ней не говаривали. Разве что первый сын был изрядным гуленой и подпортил репутацию семьи, но остаточный эффект его разгула дал Бибинур только сожаление со стороны односельчан, что в её понимании было правильной и здоровой реакцией, которой стыдиться не стоило. Сын был обженен на той, что прилипла к нему и по глупости забеременела, если можно назвать беременность глупостью, и вследствие чего был отважен от страшных пьяных загулов.

Двое других детей, обе дочки Ляйсан и Айгуль выросли послушными, спокойными и образованным девочками. Гордостью семьи была конечно младшая Айгуль, она получила высшее образование, работала в городе врачом, что среди местных считалось почетным. Ляйсан окончила техникум и быстро выскочила замуж, наплодив внуков, которых часто оставляла матери. Всё как у всех: быт, внуки, маленькие семейные трагедии и бескрайние лесостепи вокруг крошечной деревушки. К этому благополучию Бибинур стремилась, как и все другие деревенские женщины и ей было чем шикануть перед другими. Муж не пил и не бил, дети работали и создавали свои семьи. Бибинур могла ходить по разбитым улочкам с гордо поднятой головой, но никогда так не делала. Может времени не хватало осознать свое счастье, может счастьем это как не странно не было.

Дочь вышла из комнаты не дождавшись ответа, а неконтролируемые руки тут же ухватились за платье.

- Собаки, всех передавлю – бормотала Бибинур, а голова будто разваливалась на двое, от ощущения бессмысленности всех этих действий против паразитов. Одна половина видела их, слышала, как ночами они шобуршат в косом серванте, как их волосатые крошечные лапки цепляются за ниточки. Паразиты пищат, вырывают лапки и снова бегут по магистралям-нитям, спотыкаясь, обгоняя друг друга и плодясь на ходу. Бибинур давно потеряла сон, выдумывая всё новые способы борьбы с этими чудовищами микроскопического мира. Все её когда-то бережно подстриженные ногти теперь в неделю превращались в лохмотья от постоянных стирок и щелканья в складках одежды насекомых.

Вторая половина мозга, та, что отвечала за порядок в семье, за высшие цели, за соблюдение традиций, в последние годы будто ослабла, потеряла интерес и теперь только стояла и смотрела со стороны с укоризной. Пользы от неё не было никакой, так что всецело Бибинур положилась на первую половину сознания, с трудом снося внутреннее необъяснимое раздвоение.

Пальцы продолжали бегать по подолу платья, задирали его, суетливо ощупывая вздутые вены на ногах под коленками. Они всюду искали признаки вшей, гнид или ещё каких неведомых научному миру микроскопических существ, проникающих во все текстуры просторного, деревянного дома на краю улицы.

Дом был достоянием всей семьи, большой, с четырьмя комнатами и совсем недавно построенным пристроем, где разместилась новая кухня. По городским меркам роскоши тут не было никакой, но что понимают городские в деревянных домах? Все эти серванты, какие-то дореволюционные сундуки и вместе с тем умывальники, мыльницы, полотенчика, коим счета не было, заказанные из новомодных магазинов с нарочитой праздностью. Всё шло в дом и редко выбрасывалось. Не принято было в деревне бросаться вещами, даже очень старыми, тем более теми, что были переданы с приданным матери. Так что пылились допотопные сундуки по углам дома, тесня друг дружку и составляя конкуренцию лакированным столешницам с узорчатым рисунком.

Глава 2

- Тю, да я только на той неделе там была. Ничего они не сделали, ничегошеньки. Весь дом запустили. Ты подожди, ещё стайка сгниет, и крыша провалится, а они и в ус не дуют. Молодежь, что тут скажешь. А я говорила, мол вы давайте со своими телефонами не сидите, пойдите забор наладьте, доски на крышу закажите. Тачка-то вона какая крутая, не русская, иномарка – последние слово шумная двоюродная сестра Бибинур сказала с особенным выражением – это ещё хорошо, что бабка при жизни всё на старшого переписала, а младший-то наркоман говорят…

- Да ладно? – искренне удивилась Бибинур, поворачиваясь всем телом к двоюродной сестре Гамиле.

Они ехали по ухабистой дороге, за рулем сидел Замир, на переднем пассажирском сиденье Айгуль. Всем было без разницы, о чем сплетничает первая на деревне сплетница Гамиля, но в какой-то момент Бибинур не смогла удержаться и отвлеклась от своих насущных проблем.

Сложно ей давалось сдерживать свой нервоз в присутствии других, но болтовня Гамили, как ни странно, отлично работала против болезни. Да и выбора у Бибинур не было, сестра как обычно напросилась с ними в город, чтобы не тратиться лишний раз на автобус, да и поехать с удобствами. Схоронив мужа, умершего от сердечного приступа, три года назад, она только и делала, что моталась в город, распродавая какие-то вещи из дома и помогая ленивым детишкам, что порядочно сели ей на шею. Однако веселости своей Гамиля никогда не теряла, громко смеялась, много говорила и умела пить так, что вся деревня на уши вставала. Изменилась в ней только внешность. Тело с годами оплыло, а после смерти мужа и того хуже стало. Соседки говаривали, запустила себя без любви, может, так и было, Бибинур точно не знала, не принято было лезть в душу и тем задеть Гамилю подозрениями в слабости. Сложные и автоматически исполняемые отношения двух сестер существовали многие годы с момента окончания школы, а до этого две девочки могли делиться своими горестями и радостями друг с другом без страха быть уличенными в слабости. Теперь же каждая оберегала свой статус, и если Бибинур скрывала от Гамили свою болезнь, то Гамиля в свою очередь умалчивала о том, что родные дети хитростью увели у неё большую сумму денег и она вынуждена подрабатывать, где сможет и продавать всё ценное, что скопила за свои пятьдесят два года.

На людях и та, и другая отлично играли веселость и успех. Гамиля даже переигрывала, но никто не мог её оспорить, ведь никто не знал куда укатили её дети после восемнадцати лет и почему не навещают мать. Врала она также красиво, как поют соловьи в пятом часу утра. То её детки жили в Москве, то перебрались в Санкт-Петербург, так или иначе они были весьма занятые люди, чтобы помочь матери волочь очередной узелок с вещами для продажи в город. Если бы кому-то довелось побывать в её доме, то они бы сразу заметили, как опустели полки со всякими безделушками, как сиротливо лежит в большой малахитовой шкатулке одно единственное обручальное кольцо. Всё то были подарки любящего мужа, привезенные с разных регионов, когда ему доводилось работать на вахте, но лишь кольцо Гамиля не смогла продать, как самую ценную память о нём. Пусть и на её распухший палец оно уже не налезало, да и камешек на нем мог принести ей сумму равное годовому доходу среднего работяги, ей проще было умереть с голоду, чем продать его. Но никто, ни одна живая душа не знала, как существует теперь Гамиля.

- Да точно тебе говорю. Назифа говорит он на неделе приезжал на своем корыте, у матери клянчил денег. Синюшный такой, тощий, болезный. Она тогда морковь под ночь высаживала…

- Ну-ну, все они по темноте готовы морковь сажать, лишь бы уши погреть! – пошутил Замир и Айгуль усмехнулась.

- Ты Замирчик рулишь, так вот рули, на дорогу вона смотри, а то, как дрова везешь. Мы бабы немолодые, с нами надо бережно – тут уже грохнула смехом вся машина, Бибинур утыкала рот платочком, Айгуль оборачивалась на мать и радовалась её смеху. Что не могли залечить препараты, немного купировала болтовня Гамили, но печально было то, что и она теперь была не частым гостем в их доме, и не из-за каких-то обид, а из-за стыда показаться на глаза в упадке, в каком она зачастую пребывала.

- О ком говорила Гамиля? – спросила Айгуль, пытаясь отвлечь мать, когда они явились на прием к врачу. Из-за тревоги Бибинур приехали с запасом аж на целый час раньше. Отметились на стойке регистрации и уселись на мягких диванах в самом конце коридора.

До того дорогая обстановка была вокруг, что Бибинур даже прослушала вопрос дочери и с ужасом рассуждала о том, что совершенно её мелочные проблемы не должны трогать людей, трудящихся в этих белых ухоженных стенах. Хотелось бы ей шикануть хотя бы перед Гамилей, что ходили в больницу со гордой припиской «частная». Но ведь о таком постыдно говорить и саднило неприятно сердце из-за лжи помноженной ложью вкруг да около. А тут ещё незнакомцу с именем Александр Александрович нужно вещать о полчищах насекомых, которые её одолевают. Стыдоба, да и только. Так её сейчас всё это смущало да стыдило, что, грешным делом, Бибинур обиделась на дочь. С чего ради никто ей не верит про вшей и блох? С чего ради лечат и главное дело от чего лечат? Ведь не болезнь, ведь вот они копошатся под одеждой, кладки яиц в складках носового платочка откладывают. Порывалась она уже встать и уйти, но есть у подобных ей женщин одно негласное правило – коль начала доводи до конца.

- Мам? – позвала Айгуль, замечая замешательство в глазах матери.

- Чего? – спросила Бибинур.

- О ком Гамиля то рассказывала? Что за синявка? – Бибинур усмехнулась и махнула рукой. Опять, даже не присутствуя, Гамиля смогла сбить сестру с печальной ноты.

- Ой, да это мальчишка Азамат, помнишь рыжий такой? – Айгуль с трудом вспомнила, что среди черноволосых башкир вообще есть рыжие, что уж говорить о каком-то Азамате – да жили они на другом конце деревни, на год тебя младше. Пакостник такой был, стог сена им спалил.

- А-а-а – вдруг вспомнила Айгуль и покраснела – Азамат рыжая борода, да-да, помню – «и правда ведь почти вся семья рыжие, только отец черноволосый. В мать все пошли, цыганка вроде» думала про себя Айгуль и незаметно краснела.

Глава 3

- Вы любите своего мужа? – спросил Александр Александрович, и кабинет замолчал.

Бибинур уже сбилась окончательно, столько было вопросов о личном, а так сложно обо всем и сразу врать, да ещё и врать складно и не забыть, как соврала, чтобы потом не попасться. Нельзя, в её понимании, нельзя чужим мужчинам у замужних женщин такое спрашивать. И ведь змей такой даже про постель спросил. На том вопросе Бибинур почти встала, готовая уйти. Но её остановил страх перед серьёзным Александром Александровичем и собственной дочерью, которая потом будет причитать, как много денег потрачено, а толку ноль. Губы Бибинур дрожали. Ей хотелось плакать, как малому ребенку, но она совсем не понимала, почему. На врача не злилась, спрашивал он то, о чем никто её в жизни не спрашивал и о чем так порой хотелось поговорить. Но стыд заливал её обычно бледное лицо румянцем. Она отирала глаза краем платочка, совсем не уместная в этом роскошном кабинете, в своем лучшем деревенском наряде.

- Если вы хотите поплакать, то нужно плакать – спокойно сказал врач.

Бибинур совсем смутилась, выпрямилась так, словно у ней жердь вместо позвоночника и дала себе зарок, что уж перед этим беспардонным человеком не слезинки не пустит. А потом разрыдалась, и ладно понимала бы отчего, так ведь нет. Плакалось просто так, просто потому что много совралось, так много, что жизнь показалась какой-то нарисованной ширмой за которой ничего нет и не было. Рыдала и выла навзрыд как когда-то в молодости, когда нашла в ивовом кустарнике за деревней, поросшем вдоль нефтепровода, своих шесть зарезанных овечек, пять беленьких и одну черненькую. Кто это сделал и зачем так и не узнали, но рыдалось тогда даже не от страха, что на зиму мяса не запасли, а от бессилия и беззащитности.

Впервые за долгие годы Бибинур начала осознавать, как мало понимала о собственной жизни и насколько сильно завралась даже не людям, а самой себе. Ещё один час Александр Александрович говорил с ней обо всём, так запросто он это делал и не пугался женских слез, что плакала Бибинур почти каждые пять минут. Неслись из нее задавленные чувства, как все те выдуманные задавленные букашки, бурным потоком, а под дверью, не находя покоя ходила Айгуль и в ум не могла взять, что же там такое творится.

- И всех порезали, прям брюхо вспороли… да если бы мяса взяли, и то бы поняла. Вора понять можно, а эти ведь нелюди, как их понять – причитала Бибинур в пылу рассказа – уже ночь была, я едва до дома дотащилась и за печку сразу. Детей чтобы не будить, сидела, плакала. Замир меня спрашивает, чего мол случилось, а я ему, чего-чего, всех овец наших порезали. А он мне, так, а не хрен было выпускать одних, с коровами надо было в табун гнать. А куда мне в табун, все три должны были объягнется, не по зиме принесли, а по весне. Так вот как они бы в табуне? Сотня голов, ещё столько же овец, да плевать бы пастух хотел, там бы все ягнята и передохли в поле. Ушел, дверью хлопнул, черт его знает, где ходил. Всех зарезали, и ведь это видать кто-то из наших, кто-то пакостный видать, злой до того. Да кому я разве зла причинила! – вскричала она – да ни разу, ни разу никому слово поперек не сказала.

Айгуль оплатила лишний час, безотрывно наблюдая как высмаркивается мать в свой с кружевными оборочками платочек, и вся то она не своя стояла: глаза дикие, обиженные, красные. Вдохнуть спокойно не может, как будто в груди где-то сперло весь кислород и надышаться никак нельзя. Такой она видела мать лишь раз, когда та за печкой рыдала, а потом у них овец больше на дворе не водилось. Говорили, что овцы померли, но разве Айгуль могла в свои двенадцать лет поверить, что мать так из-за овец надрывается, что животину ей настолько жалко.

- На будущей неделе жду, запишитесь по телефону. Вам нужно на воздух, прогуляйтесь, подышите – рекомендовал врач. Айгуль изучала его огромный нос и седые волосы на лице. Он был не молод, но и постарел как-то красиво, не то, что её сморщенный точно урюк отец. Его выжгло и высушило солнце в полях, его согнула и подчинила себе тяжелая трудовая жизнь. Она бросила взгляд на мать. Бибинур также не сохранила свежесть лица, но был в ней какой-то огонек и детская покорность, которые порой снимали ей пару лет.

Они вышли на улицу, в шумной гурьбе людей Бибинур не дышалось, какой тут, только ещё больше стресса. Да к тому же всё она думала о том, чтобы Замир не увидал её заплаканной или не дай бог Гамиля не растрепала по всей деревни, что видела сестру в таком состоянии. Всё сказанное и выплаканное снова ушло за аккуратную ширмочку.

- Вот глупость то какая – выговорила Бибинур со злобой – вот и надо было мне…

- Мама, ты плакала – Айгуль остановилась и взяла мать за плечи, резко повернув к себе лицом – ты рыдала, как даже я не рыдала. Понимаешь?

- Не смей отцу говорить – пригрозила Бибинур и продолжила возиться со своим платочком.

- Мама, ты пойдешь снова – Бибинур скинула её руки и отмахнулась – пойдешь, поняла меня?

- Родная дочь вон что творит.

- Я помочь хочу, что не так? Что, мама? – нагревалась Айгуль. Ей хотелось узнать, что стало причиной слез, может и она там же в списке оказалась, может отец гульнул по молодости и мать не простила, или до сих пор за брата переживает. Вариаций было много, но она не нашла в себе храбрости спросить – пожалуйста, мама.

- Вот придумаешь, как это всё объяснить, поеду – Бибинур указала рукой на лицо.

- У офтальмолога были, что тут объяснять – быстро выпуталась Айгуль и мать улыбнулась – капли капали, потом проверяли, потом чет там делали. Придумаешь по ходу дела.

- А отец? – забеспокоилась Бибинур. Айгуль задумалась.

- А что отец? Он что скажет? Ничего он даже не спросит.

- И то верно – с разочарованным вздохом отвечала Бибинур, и они пошли по улице дальше, мигом забыв о случившемся в кабинете, словно заранее об этом договорились.

Замир смотрел на жену через зеркало заднего вида. Она села позади, а Гамиля спереди. Второй было неудобно, приходилось оборачиваться, чтобы продолжать свою бурную речь. Почти никто из сидящих её не слушал и тем более не слушал Замир. Всего его трясло от увиденного. Это красное, заплаканное лицо он узнавал из своих ночных кошмаров. Живо встали в его памяти бело-розовые вспоротые брюшки животных, выхваченные светом фонаря. Добирался, взяв у соседа лошадь, ведь до нефтепровода дорога была плохая, жалко машину. Лошадь, ещё метров за двадцать учуяв кровь, начала артачится, а он с дуру, с психа, как говорится, начал нетерпеливо её хлестать. Лошадь была старая, слабенькая, но сил ей ещё хватало бороться.