Библиотека Маэстро

Страшный и ещё страшнее

Я никогда не испытывал доверие к тёмным, пустым переулкам в нашем городе. Наверное, ни одного в здравом уме человека не могла привлекать эта пугающая, мрачная атмосфера, таящаяся между стен жилых домов в, казалось, осязаемой черноте, которую сюда словно случайно занесло попутным ветром с какого-нибудь далёкого, забытого кладбища, где уже даже растения погибали от гнетущей, мерзкой ауры мертвечины. И если вглядется в это "междумирье", то невольно можно словить ощущение, будто кто-то (или что-то) так же смотрит на тебя, пристально и заваражённо. Как там говорилось: - "Если долго смотреть в бездну, то бездна начнёт смотреть в тебя". Нет лучше фразы, которая описала бы такие уголки нашего города. К тому же наш населённый пункт не славился доброжелательными людьми и порядочными улицами; здесь нет-да-нет кого-нибудь изобьют, ограбят, "спросят" за неугодный сумасшедшему стаду стиль одежды или прическу. Ни дня, ни ночи не обходилось без того, чтобы по шоссе, со включенными мигалками и воющими сиренами, не пронеслась сначала скорая, а за ней сразу же полицейская машина. Бывали у нас случаи, когда зверство достигало своего пика. Те изуродовынные тела, которые потом находили под утро в мусорных баках, отличались по истине ужасающей жестокостью. Даже сами члены "стада" не до конца понимали - кто мог совершить настолько беспощадную расправу? А самое главное - за что? Ведь те жертвы, что находили весячими на балконах, "упакованными" в мусорных баках или утопленными в луже собственной крови, бывало заслуживали лишь небольшого нагоняя в виде предупреждения, а иногда даже избиение, но никто в здравом уме (даже стадо) не стал бы изголяться над людьми до такой степени, пусть даже его волосы были кислотно-зеленого цвета, а из носа торчало блестящее, серебристое кольцо. Таких людей (хотя, я бы уже не называл их людьми) презирают даже свои, их считают изгоями и дикарями. Из-за подобных личностей ночные патрули-в-погонах увеличились раза в два, а то и в три, а городок оброс легендами и байками, мол, видели пару раз здесь ни то чудище, ни то зверя, который был похож на ту чувырлу - устаревшую страшилку про Рейка. Его прозвали "Переулочником", поскольку чаще всего убийства происходили именно в подобных тëмных "туннелях", сотканных из страха и тьмы. Говорят, он способен переломать медведя пополам, а пули от боевого пистолета полицецских могут лишь уколоть его, словно тонкая иголочка доктора, ставящего тебе прививку. Классика. Я уже не говорю про трëх метровый рост, тощее тело, непропорционально длинные конечности и уродливое, растянутое лицо - это уже совсем затертые до дыр стандарты внешности для подобной страшилы. Разумеется, полиция отмахиваеися от этих бредовых разговорах о монстре и чаще всего предпочитала использовать теорию с бродячими, бешеным стаями собак, который прячутся где-то в глубинках нашего полуразрушенного города, хотя за всю свою жизнь здесь я не увидел ни одной заплутавшей шавки - их всех либо съели бездомные (и это даже не шутки), либо отстреляли и отловили городские власти.

Байки байками, но страх перед реальным всегда сильнее, чем страх перед чем-то вымышленным, чего вовсе может не существовать. Если выбирать между двух зол - история о сумасшедших шайках убийц или о бледнокожем чудовище - я бы назвал первый вариант страшнее, ведь не согласиться с тем, что это более вероятный и реальный ход событий крайне сложно. Пусть страшилки остаются бабушкам и их непослушным внукам, а для себя я, пожалуй, оставлю более правдивую реальность.

Ох, чëртова моя пунктуальность! Если бы не едкое чувство вины перед теми, кого я заставлю ждать, я может быть и не сунулся бы в этот бесов переулок! Достаточно лишь пожертвовать десятью минутами, чтобы дойти до ближайшего перекрёстка и сделать большой крюк, на который я затрачу ещё минут десять-пятнадцать. Но оставалось и так мало времени, а преодолеть мрачный переулок в пару сотен метров (да, это был очень длинный переулок) не так уж и долго, явно быстрее, чем идти в обход. Но те новостные каналы каждый день пугали народ местными бедуинами и их расправами над "не такими как они", что вызывало подсознательное опасение подобных мест. Можно сказать, что сейчас я стою перед переулком Шрëдингера: шанс того, что я выберусь оттуда живым и того, что меня изобьют - примерно равны, и пока я не зайду туда - не узнаю, что же со мной произойдет. Возможно, прямо сейчас меня уже поджидают хищные, обезумевший звери, готовые растоптать меня, затыкать своим раскладным ножом и обшманать мои карманы, отобрав у меня мои последние две тысячи рублей, которые у меня оставались на еду и мелкие расходы. Но часы тикали, отбивали секунды моей жизни и подталкивает вперёд, вынуждая сделать первый шаг на встречу мгле.

Я словно попал в другой мир - тихий и безжизненный. Оттенки осенней, городской ночи сменились чëрно-белым фильмом; от звенящей тишины заложило уши и неприятно давило на перепонки; темнота обволакивала, прислонялась так близко, что сдавливоло всë внутри, особенно сердце - оно будто замерло, боясь издать лишний звук, который может выдать меня и дать понять "им", что я уязвим и беззащитен. И только стук каблуков от моих ботинок звуковой волной смело бросались вглубь темноты и так же быстро оттуда возвращались, создавая эхо. Из-за этого каждый шаг давался мне с трудом. Руки ушли глубоко в карманы, тело сжалось под курткой и задражало. Ноги самостоятельно вели меня через дебри переулка, бесконтрольно ускоряясь в геометрической прогрессии, и хоть я им и кричал: - "Стойте!" - подсознательно я сам хотел, чтобы они поскорее вывели меня отсюда. Шаг за шагом, стук за стуком. Я прошёл уже, наверное, половину, а на мне все еще кто-то смотрел, выжидател и вот-вот был готов накинуться. Кажется, именно это чувствуют девушки, гуляя по городу одни в тёёмное время суток: чувство приследования и скорой кончины. Не хотелось бы оставить здесь свежую новостную сенсацию на следующее утро, да и поподать в заголовки газет желания не было. Однако, до выхода отсюда было еще полторы сотни метров и потому настало время для панической, адренолиновой заправки организма.

Летальная температура

Гулкий вой издавали обедневшие жильцы квартиры с кухни. Особенно было слышно рыдающую мать, которая только что пережила самую большую потерю в её жизни. Родственники и знакомые окружали её заботой и поддержкой, но те слова рекошетом отлетали от барьера тоски и горя, охватившего женщину. Я сидела на краю кровати в комнате пациентки и со злобой сжимала блокнот у себя в руке, стараясь оставаться хладнокровной и рассудительной, что должен делать каждый врач, находясь на работе. Я бегло водила глазами по строкам, которые были написаны моим кривым докторским почерком, и собиралась с силами, чтобы написать последнюю, заключительную строчку. Карандаш, что лежал в моей левой руке, до хруста сдавливали пальцы, изгибая его и деформируя.

Сама пациентка лежала на кровати, неподвижная и бледная, словно это была фарфоровая кукла. Одеревеневшие пальцы в судороге были вытянуты в пятипалый веер, челюсть отвисла и открывала обзор на ротовую полость, волосы взъерошены, вены вздуты. Мне было тяжело смотреть на неё, и даже не из-за какой-нибудь некрофобии или отвращения, а скорее из-за чувства стыда и вины за то, что мы не успели...

Я снова взглянула на строки в блокноте:

"Полина Соколова, 28 лет

Внезапно упала, захрипела, пена изо рта, судороги

Причина: приступ эписепсии"

Такая молодая... Дрожащей рукой я дописала последнюю строку - строку, которую так не хотела видеть в этом блакноте - "Признаки биологической смерти. Предположительно 18:34".

Я захлопнула блокнот и спрятала его в карман своего халата, а карандаш оставила перебирать у себя между пальцами. Хотя бы пять минут - этого мне будет достаточно, чтобы прийти в себя. За все мои три года (каких-то жалких три года!) это был первый случай, когда мы не успели вовремя прибыть на вызов. Тяжело было это воспринимать как-то спокойно и холодно, да и сама по себе я была человеком мягкотелым и робким, пусть я и практиковала в себе все эти изъяны (в медецине это считается изъяном, по-крайней мере мне так казалось). Даже когда я училась в медецинском вузе - те походы в морг были для меня самыми отвратными и ужасными. Меня не пугали сами тела - это лишь уже погибший набор мышщ, костей и других тканей - меня пугала сама суть того, что передо мной был ещё когда-то живой человек. Тогда он ведь в точности был как я, как мы все! У него была своя семья, своя жизнь, свои проблемы и достижения, горести и радости. Его ждали его друзья, родители, его вторая половинка с их ребёнком. В какой-то момент он просто не вернулся домой, или наоборот - он погиб в окружении семьи. И теперь он здесь - на ледяной кушетке, в окружении неопытных, совсем зелёных студентов-медиков, которые пялят даже не на него, а на его мышцы, кости, хрящи и сухожилия.

Тлен. Даже сейчас мне было чуждо любование трупами, хоть я и стала относиться к подобным вещям более снисходительно. Но сейчас, когда всё моё ранимое нутро вывернулось наружу, благородя незаглушаемому чувству вины, я еле сдерживалась, чтобы не взорваться. К тому же этот вой с кухни, кажется, слышали жильцы соседнего дома - такой потерянный и горький. Сердце расходилось по швам от подобной картины. По моим наболевшим, сшитым сотню раз, швам! Много раз мне приходилось искать нити с иглой, чтобы вновь и вновь оперировать свои душевные раны. Многие могут сказать, что я плакса и слабачка - и окажутся правы. Да, я ранимый и чувствительный человек, мне тяжело даются подобные испытания. И как маленький, напуганный ребёнок я снова прибегу домой, где меня ждёт матушка, и как в первый раз упаду на её колени и начну плакать, а она, уже, наверное, в сотый раз начнёт успокаивать меня, говорить мне какая я умница и твердить о том, что, возможно, я не создана для этой работы. Но это всего лишь какие-то жалкие три года!

А тем временем, пока я держала Плаксу-себя в узде и продолжала издеваться над ничем неповинным карандашом, который начал покрываться трещинами, толпы зевак уже собрались во дворе и на лесничной клетке, возле квартиры, где произошёл инцедент. В первых рядах, ясное дело, стояли близкие семье люди - друзья, знакомые, соседи. Позади них уже заглядывали любопытные рожицы проходимцев, которые зачем-то тут остановились, создавая массовку, а внизу - во дворе - те, кого подсознательно тянет к мигающим сине-красными цветами сирены, и которым, цитата: - "Просто любопытно, что здесь произошло". Войти никто не мог, поскольку их не пускал щекастый полицейский, со слегка пузатым брюхом. Он всё время стоял в необычной позе, изогнувшись слегка назад и держа руки в карманах, доставая их лишь из нужды что-то взять, с кем-то поздороваться, и чего-нибудь записать. Желающие войти люди возмущались, мол, мы друзья погибшей, позвольте войти! Но полицейский вежливо отказывал, извинялся и объяснял свои действия как, якобы, приказ: посторонних не запускать. И когда они просили позвать кого-нибудь, чтобы те подтвердили, что им можно войти и что они - совсем не чужие люди, тот снова лишь качал головой, говоря, что хозяйка квартиры не в состоянии кого-либо встречать, а остальные пытаются её поддержать. Впрочем, пускай они и возмущались подобному поведению, сильно ломиться не стали, а лишь терпеливо дожидались, что за ними всё-таки кто-то прийдёт.

Но идти никто не торопился. На кухне сейчас было пять человек: хозяйка квартиры и по совместительству вдова и мать погибшей рыдала громче всех (я бы даже сказала - хрипела); пожилая дама - мать хозяйки - всё это время сидела рядом со своей дочерью; её отец и брат тоже были там - они, в основном, молчали и хмуро пялились в одну точку; и наш врач - Леонид Андреевич, который вёл с ними какую-то важную беседу и задавал вопросы различного характера, при этом стараясь не переступать личные границы. Насколько я правильно понимала, то почти всегда отвечала пожилая женщина и лишь иногда её супруг. Пускай меня и не было с ними, но даже из соседней комнаты я чувствовала эту гнетущую атмосферу, которая расползалась по квартире и, кажется, уже выбралась в подъезд и спускалась вниз по ступеням. Карандаш снова истощённо прохрустел.