Блаженная

УВЕРТЮРА

В начале ХХ века английский физик сэр Оливер Лодж выдвинул гипотезу, согласно которой привидения представляют собой призрачное отображение какой-то длительной трагедии. Он предположил, что мощные эмоции могут запечатлеться в окружающей обстановке и восприниматься людьми. Поэтому призраки появляются именно в театрах, переполненных эмоциями актеров и зрителей.

Дама элегантного возраста в элегантном черном костюме не сводит с меня тщательно подведенных, припухших глаз.

Смотрит как маленькая девочка на фальшивого Деда Мороза — с очевидным недоверием и плохо скрытой надеждой.

Недоверие я могу понять. Здравомыслящий человек не станет планировать свою жизнь, опираясь на магические прогнозы. И уж тем более решать серьезные проблемы.

Но дама твердой рукой подрисовала заплаканные глаза, облачилась в дорогой костюм, и пришла ко мне в надежде на помощь.

Значит она наполовину здравомыслящая, а наполовину… в общем, как все люди. Поэтому ее надменный вид и поджатые губы меня не смущают.

Когда я делала первые шаги на скользкой тропке шарлатанства, совесть грызла меня, как собака палку. Но я сумела с ней договориться с помощью нехитрой медитации.

“Я не делаю ничего плохого!” — твержу я по утрам перед зеркалом, приводя себя в порядок в ожидании первого посетителя,— “Я просто разыгрываю маленький спектакль. Мой зритель получает свое успокоительное. Или болеутоляющее. Или оба сразу. А я получаю гонорар взамен аплодисментов.”

Мое отражение криво усмехается, понимающе подмигивает и я иду трудиться. Уже год как я не имею права выходить на сцену, но комедиантскую сущность ничем не вытравишь.

Дама в элегантном костюме пришла в первый раз. Мой доверчивый зритель. В глубине души она надеется на чудо. Станет ли она моей постоянной гостьей во многом зависит от того, насколько точно я угадаю цель ее визита.

Угадывать я умею — не нужно быть экстрасенсом, чтобы отличить обманутую жену от разлучницы. Диагноз вспыхивает у меня в голове в первые пару секунд, а дальше начинается чистой воды цыганщина.

По малейшим изменениям мимики я угадываю, куда двигать свои фантазии на заданную тему. Наблюдательность развивается очень быстро, когда от нее зависит кусок хлеба с маслом. А еще необходим хорошо подвешенный язык и магнетический взгляд. Тут меня выручают начитанность, природная болтливость и упомянутое выше сценическое прошлое. Но каждый раз холодный пот струится вдоль позвоночника, когда я озвучиваю клиентке свои озарения. Я боюсь погореть на какой-нибудь ерунде, которая рентгеновским лучом высветит мою насквозь фальшивую сущность.

Я надеваю на свою бесстыжую физиономию выражение, соответствующее обстановке. А обстановку я завела что надо.

Целую комнату в огромной, опустевшей квартире я отвела под кабинет.

Я не пожалела ни сил ни денег, чтобы выстроить впечатляющие декорации и подобрать реквизит.

На моей сцене царит вечный полумрак. Высокие окна выходят во двор-колодец, а лиловые бархатные портьеры не оставляют ни малейшего шанса заблудшему лучику солнца. Лиловый бархат мне подарила знакомая костюмерша. У них в театре прорвало трубу, отрез подмок и пошел пятнами. Для костюмов не годится, а для кабинета гадалки в самый раз.

Посреди комнаты стоит старинный дубовый стол, изукрашенный резьбой. Он оказался тяжелым, как слон. Чтобы притащить его сюда из гостиной, мне пришлось звать на помощь дворника. Бабушка застилала его белоснежной скатертью, а я накрыла лиловым шелком и делаю на нем расклады.

За моей спиной высится шкаф из дедовой библиотеки. Мастодонт, под стать столу. За его стеклянными дверцами дремлют книги — пророчества Нострадамуса, жизнеописания знаменитых шарлатанов, мемуары Вольфа Мессинга, магия теоретическая и практическая — хватит на отдел эзотерики в книжном супермаркете. Эти книги не для меня, это реквизит. Я открываю их лишь изредка, чтобы не впадать в самообман и помнить, кто я есть на самом деле.

На изящном столике стоит серебряное блюдо для вознаграждений. Блюдо фамильное, бабушкино. Она выкладывала на него горячее печенье и мы с ней пили чай за тем самым круглым столом. Теперь я пью чай на кухне. За маленьким кухонным столиком не так остро чувствуется одиночество.

В простенке между окон — афиша, датированная 1837 годом. “Юбилейный спектакль “Федра” в честь пятилетия Александринского театра с участием звезды императорских театров блистательной г-жи Блаженной”.

Ее подарила мне бабушка в день моего поступления в театральное училище.

Беспощадные пальцы времени истрепали в тончайшее кружево ее края. Пожелтевшая, хрупкая, она покоится под стеклом в тонкой серебристой раме, как в хрустальном гробу. Одна Мельпомена знает, каким чудом этот хрупкий артефакт дотянул до наших дней.

В семье Блаженных живет легенда, что звезда императорских театров — наша прародительница. И я склонна верить этой легенде, очень уж редкая и странная у нас фамилия. Она передается из поколения в поколение, хотя в семье рождаются в основном девочки.

А еще у меня полно всяких штучек вроде кристаллов, хрустальных шаров, баночек и прочей ненужной дребедени я приволокла с индийской ярмарки.

Впрочем, я немножко привираю: дребедень эта очень даже нужная. Она отвлекает внимание зрителя от моей профнепригодности. Бабушка все это выкинула бы вон. Она обходилась одной-единственной колодой Таро. К бабушке приходили женщины с встревоженными лицами и мне приходилось отправляться в мою комнату. Я делала вид, что ушла, а сама скидывала тапки, тихонько прокрадывалась в темный коридор к плотно закрытой двери и подглядывала в замочную скважину. А там бабушка раскладывала на столе старинную колоду и что-то тихонько рассказывала.

Она очень неплохо зарабатывала своим ремеслом нам на жизнь, а со мной даже в петушка или курочку отказывалась играть и к картам не подпускала. Говорила — не время. Я спрашивала: а когда время? А она отвечала — надеюсь никогда.

АКТ I. Глава 1. Годом ранее...

— Спаситель прощал, умирая! Бог да сохранит и тебя и Его… — прошептала я и умерла.

Лежа в кромешной тьме я услышала отчаянный, звериный вопль моей матери, вбежавшей в комнату. Я слышу его не в первый раз, пора бы привыкнуть, но кровь стынет в жилах от ее крика. Даже предсмертный стон моего возлюбленного не причиняет мне такой боли.

Потом еще кто-то вбегал, кричал, чего-то требовал, кого-то в чем-то обвинял, но это меня уже совсем не трогало. Все было кончено.

А потом на меня повеяло ветерком, запахло пылью и раздался шум и грохот. Я приоткрыла один глаз и сквозь темную вуаль моих рассыпанных волос увидела, как сомкнулись пунцовые крылья занавеса.

Мишель Булкин, притаившийся за левой кулисой, показал мне большой палец. Я подмигнула ему. У нас получилось. Этот шум, доносящийся до нас — честно заработанные аплодисменты.

Я мигом вскочила и мы, артисты, встали на поклоны. Занавес разъехался.

Каждый раз, когда это происходит, я чувствую себя так, словно у моей ванной рухнула стена ровно в тот момент, когда я расслабляюсь под душем. Даже еще более беззащитной я чувствую себя в эту минуту. Моя растрепанная душа лежит перед зрителями на ладошке.

О, благодарю, я обожаю когда розы несут охапками. И ваши роскошные наряды я люблю, и сверкание ваших украшений, и изысканные парфюмы. Но еще больше я люблю выворачивать перед вами душу. Мне кажется, только в эти моменты я настоящая.

Аплодисменты не смолкают.

Наступил момент подняться на сцену главному герою вечера, нашему постановщику. В просвет расползающегося занавеса я наблюдаю его победное шествие. Он идет, скромно улыбаясь, но в каждой морщинке, каждом движении, даже на кончике породистого носа сияет гордость и самодовольство. Альберт не знает другого сценария. Он триумфатор. За это я его и люблю.

Под усилившиеся аплодисменты он поднимается на сцену, проходит в центр и вклинивается между мной и Региной.

Он берет меня за правую руку своей левой. А правую протягивает Регине, своей супруге. Она сегодня играла леди Мильфорд. Роль моей мечты, мою роль!

Ничего, ничего Регина, пройдет совсем немного времени и я возьму свое. И твое я тоже возьму. Ты — угасающая звезда, прима, отступающая в тень. Скоро, очень скоро ты будешь играть старенькую фрау Миллер, а я — леди Мильфорд. И все главные роли я у тебя заберу. А твоего мужа я заберу сегодня.

Альберт, держа за руки своих жену и любовницу, делает шаг вперед. Последний поклон. Занавес.

***

— Блаженная, на банкет идешь?

Блаженная — это я. Фамилия такая, а не то, что вы подумали.

Я смерила Булкина взглядом, в котором должно было ясно читаться все, что я о нем думаю. Что за идиотский вопрос?

А, поняла, это он меня дразнит. Перебрав в голове несколько достойных ответов, я вдруг, сама того не ожидая, спросила:

— Булкин, у тебя шампанское есть?

Настал черед Булкина сделать возмущенное лицо.

— Ну так принеси…

— Сюда?

— Нет, Регине в кабинет! — окрысилась я.

— Понял.

Булкин исчез, а я брызнула порцию мицеллярной воды на ватный диск.

Сейчас начнется спектакль в моей собственной постановке и размазанный грим мне ни к чему. Руки дрожали. Я вдруг осознала, что дрожат они с того самого момента, как я перехватила взгляд человека с глазами-дырами.

Чушь собачья! Просто премьера, волнение, и для меня еще ничего не кончилось, а только начинается. Вот и дрожат руки.

В дверь гримерки постучали.

— Да. — ответила я глухо и гнусаво — как раз стирала грим с носа.

Стук повторился, такой же аккуратный и настойчивый. С каких это пор Булкин стал таким деликатным? Всегда без стука вламывается к дамам в гримерки, на него уже и внимания никто не обращает. Наверное я действительно великолепно отыграла премьеру, если Булкин так меня зауважал, что стучится!

— Да входи уже, господи ты боже мой! — я с досадой швырнула ватный диск, выпачканный гримом, взяла новый и занялась правым глазом.

— Добрый вечер. — вкрадчиво прозвучал незнакомый голос.

Я быстро обернулась. На пороге моей гримерки стоял элегантно одетый человек неопределенного возраста.

— Поздравляю с премьерой. Это было блистательно. — произнес он тихо и отчетливо. Словно змея прошипела.

Я молча смотрела на него, а в голове у меня свистел ветер. Я будто забыла, что полагается отвечать в таких случаях.

…Бывает, что вещь сделана давно, но ею никто никогда не пользовался. Она в идеальном состоянии, но налет времени лежит на ней, будто слой пыли. Таким был мой гость.

Темные волосы без намека на седину оттеняют бледную, словно выцветшую кожу. Кривая, мертвая улыбка открывает белоснежные зубы. Живые, яркие глаза смотрят по-старчески вбирающе. Черные дыры. Смотреть в них жутко, но оторваться невозможно.

— Позвольте представиться — Борис Павлович Каргопольский.

Он чуть поклонился, откинул голову немного назад и я заметила у него на лбу белый вдавленный шрам. Каргопольский ловким движением прикрыл лоб волнистой прядью.

Дежа вю. Я когда-то видела это треугольное углубление с белой, кривой полосой посередине. Что-то похожее на обрывок тяжелого сна промелькнуло в голове, вильнуло хвостом и ускользнуло. Нет, не могу вспомнить.

Мне вдруг стало до того тоскливо, плохо и страшно, что в животе заныло. Я не могла понять почему, и не хотела думать об этом, копаться в своих ощущениях и искать причины. Я хотела одного — чтобы он исчез из моей гримерки.

— Прошу извинить меня за бесцеремонность, но я имею честь сделать вам весьма интересное предложение. — продолжал Каргопольский, не дождавшись от меня ни ответа, ни привета, — Но прежде, чем перейти к сути дела, я желал бы соблюсти некоторые формальности.

Он извлек, как мне показалось, из рукава, плоскую коробочку, обтянутую потертым малиновым бархатом и сделал шаг ко мне. Я непроизвольно отшатнулась.

— Не в моих правилах чтить талант с помощью убитых растений. — продолжал он, ничуть не смутившись, — Предпочитаю произведения искусства.

ГЛАВА 2. "Он оставил мне гонорар, чтобы не оставлять выбора."

— Борис Павлович Каргопольский. — медленно произносит мой незванный гость. — Вы меня помните?

Еще бы мне его не помнить! Не каждый день к тебе в гримерку вламываются дарители бриллиантовых браслетов. Но мне кажется, наше знакомство случилось много раньше. Будто мы виделись с ним когда-то. В прошлой жизни? В детстве? Или я видела его во сне и фамилию его слышала там же… Не могу вспомнить. Словно дверь в голове захлопывается, когда я пытаюсь об этом думать.

А Каргопольский тем временем протягивает руку через стол и мне ничего не остается, как пожать прохладную и влажную ладонь. Б-р-р-р!

С трудом преодолевая желание вытереть руку о бархатную обивку кресла, я натянуто улыбаюсь.

— Я вас помню.

Обычно я любезна и дружелюбна даже с несимпатичными мне посетителями. А Каргопольского хочется оскорбить и выгнать вон. Он мне неприятен. Рядом с ним я чувствую себя как возле открытой розетки — нельзя, опасно, но так и тянет сунуть туда пальцы.

Опустив подбородок на руки, сложенные домиком, он гипнотизирует меня своими черными дырами, явно наслаждаясь моим смятением.

Пока я придумывала какую-нибудь вежливую гадость, он опередил меня:

— Как все изменилось, м-м-м?

Я промолчала. Терпеть не могу подтверждать очевидное.

— Забавная штука жизнь! Еще вчера ты на коне, и рука твоя крепко держит поводья… и вдруг — небольшой камешек на дороге… хлоп! И ты в канаве. И мир понесся дальше, и все, что ты можешь — швырнуть ком грязи ему вслед. — философствовал он, прожигая меня глазами.

— У вас ко мне какое-то дело? Жена изменяет? — подчеркнуто вежливо поинтересовалась я.

— Жена? Вот уже много лет, как она лишена возможности изменять кому бы то ни было. — равнодушно произнес он.

— Извините.

— Не стоит. Я сам виноват. У меня не так много времени, предлагаю не тратить его на обмен колкостями.

И снова пауза. Я вдруг почувствовала себя гостем в собственном кабинете. Бабушкина колода Таро — мой спасательный круг — лежит передо мной на столе, а я не в состоянии протянуть к ней руку. Вдобавок у меня противно затянуло мышцу где-то глубоко в спине, а я почему-то не могла пошевелиться и изменить положение.

Я тихо паниковала, а мой посетитель, казалось, чувствовал себя все более уверенно. Я могла поклясться, что он знает все обо мне, даже про мышцу в спине знает. И ждет, что я начну говорить. Ну уж нет! Не дождешься.

Я сделала над собой усилие, повозилась в кресле, убедилась в том, что мое тело все еще мое, положила ногу на ногу, руки скрестила на груди. Мышцу в спине отпустило. А Каргопольский словно того и дожидался.

Он подался вперед и облокотился о край стола:

— Я хочу ангажировать к себе на службу одного человека. И мне было бы желательно знать, есть ли у этого начинания… — он приостановился и поднял глаза к потолку, словно выискивая в памяти подходящее слово, — … перспектива! Да, перспектива. И что меня ждет в случае, если этот человек примет мое предложение.

Он смотрел на меня, не мигая и улыбался этой своей фирменной кривой улыбочкой. Что за дурацкая игра? Ясно же как день, что речь идет обо мне. Я сгребла одеревеневшей рукой бабушкину колоду, перемешала. Одна карта выпала из колоды, скользнула на пол.

— Выпавшие карты тоже следует учитывать. — подсказал мне Каргопольский. Вот наглец!

Я подняла карту, положила на стол.

— Восьмерка жезлов… — заметил он, мельком глянув на карту, — …советует принимать решения без промедления. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

— Все верно.

— Кладите карту. — скомандовал он.

Я повиновалась. Как он это делает?

— Семерка кубков.

— Хм. Мечтания и заблуждения. — нахмурился Каргопольский, — Нельзя забывать об иллюзорности этого мира. То, что кажется нам прочным и незыблемым, может рухнуть в одночасье, и дай нам бог выбраться из-под обломков наших воздушных замков. Чем дольше избегать прозрения, тем тяжелее последствия. Вам это должно быть хорошо известно.

— Я что-то не понимаю, кто здесь кому гадает… — процедила я сквозь зубы и хлопнула об стол следующей картой. — Принц Мечей. Вы не в состоянии сделать правильный выбор.

— Почему?

— Вам виднее. Может информации не хватает. Может боитесь. А может вам приходится выбирать из двух зол. Так или иначе, вы не знаете, как поступить. Ни на что не можете решиться.

Мне доставляло удовольствие говорить ему гадости.

— Позвольте, я сам себе вытяну карту!

— Думаете, вам это поможет? Хорошо, тяните.

Моя растерянность и злость вдруг сменились веселым азартом. Я протянула ему колоду, он вытащил карту, положил на стол.

— Принц Жезлов. Что скажет Дельфийский оракул?

— Оракул думает, что один человек очень хочет над всеми доминировать и все контролировать, — отчеканила я, глядя на него в упор, — Этот человек так упивается своей властью, что не всегда следует голосу разума. Он несется вперед и уверен, что крепко держит вожжи в руках. Но, как сказал один мой знакомый, маленького камешка на дороге иногда бывает достаточно, чтобы свернуть шею.

— Ну и нагнали вы, милочка, жути! — Каргопольского, похоже, тоже забавляло происходящее. В нем вдруг появилось что-то мальчишеское — щеки порозовели, волосы растрепались, глаза заблестели. Это, наверное, Принц Жезлов так на него подействовал.

— Эта карта может символизировать взросление, переход на новый уровень. — разглагольствовал он, — Возможность разобраться в себе и сделать верный выбор.

— Интересно, откуда вам это известно? — поинтересовалась я, тасуя колоду.

— Поживите с мое, еще не то узнаете. — немного помолчав, ответил Каргопольский.

— Ну, так или иначе, Принц Жезлов советует вам притормозить и разобраться в своих желаниях. Нужно хорошенько взвесить все “за” и “против” и только после этого действовать.

— Я обдумаю его совет. — пообещал Каргопольский, — И все-таки, мой главный вопрос: будет ли иметь успех мое начинание? Имею ли я шанс получить согласие нужного мне человека?

ГЛАВА 3. "Воронiй прiютъ".

Это случилось в четверг. А в воскресенье утром я уже гнала по трассе Черную Каракатицу — мою смешную машинку, купленную на честно заработанные неправедным трудом гонорары.

Пары дней мне хватило едва-едва. Несколько моих постоянных клиенток расстроились от того, что их болтливая феечка собирается упорхнуть. Но я-то понимала, что без меня в их жизни ничто не может по-настоящему измениться, поэтому была за них спокойна. Клятвенно пообещала, что буду с ними на связи, если понадоблюсь, сделала подарочный расклад для каждой напоследок — и я свободна.

Надо сказать, что все это время мой внутренний голос нудел мне в ухо, что подозрительная какая-то выходит история. Нормальный человек не станет настойчиво предлагать ангажемент никому не известной актрисе, да еще и обладательнице волчьего билета. Значит Каргопольский — ненормальный. А связываться с ненормальными опасно для здоровья, дураку ясно.

Рациональное зерно в его рассуждениях было, но я отмахивалась от него, как лошадь от слепня.

Тоска по сцене пересилила голос рассудка.

Для успокоения этого зануды я прямо в утро отъезда наугад вытянула карту из бабушкиной колоды.

“ — Вот, смотри, Фома неверующий. Колесница. Значит путешествие. Переезд. Я уверенно управляю своей жизнью. Понял?

— Шею свернуть не боишься?

— Надеюсь, тебя укачает в дороге.”

Прощальный взгляд на окна моей квартиры — и Черная Каракатица несет меня в неведомые дали, точнее, в места моего детства.

Я рассчитывала приехать в “Вороний приют” засветло, чтобы не с корабля на бал. Чтобы осмотреться, отдохнуть, хорошенько выспаться и в 11 утра понедельника явиться на репетицию.

Но эти планы постигла та же участь, что и прочие мои попытки быть рациональной. На полдороге я пробила колесо. Самостоятельно ставить запаску не рискнула, а Всеведущий Поисковик сообщил, что ближайший шиномонтаж в двадцати километрах. Чертыхнувшись, я подкачала колесо и черепашьим шагом поплелась до мастерской. Пару раз мне пришлось останавливиться, чтобы снова подкачать колесо.

Пока добрые ангелы в комбинезонах приводили в порядок Каракатицу, я поняла, что зверски проголодалась. Мысль о придорожной забегаловке я решительно отмела — я барышня осторожная, подозрительная, рисковать здоровьем не люблю. Голос посоветовал мне пообедать пышками, ими не отравишься. Хм… Бывают и у него минуты просветления.

В очереди за пышками растаяли сорок минут.

Еще раз я остановилась, когда сообразила, что ближайшая заправка — возможно, последнее место, где я смогу разжиться кофе. Пришлось туда зарулить и наполнить термос. И заправиться, раз уж я на заправке.

Ну и бутерброд съесть, чтоб два раза не вставать.

Когда впереди замаячил долгожданный поворот на Воронин, ближайший к усадьбе городок, уже почти стемнело.

Я вдруг почувствовала усталость, такую, что хоть тормози и засыпай на руле. Так дело не пойдет.

Я остановилась у обочины, приложилась к термосу. Не помогло. Я прошлась взад-вперед по шоссе, энергично размахивая руками и поднимая колени. Похлопала себя по щекам. Помассировала уши. Можно было еще постучать головой о дерево, с которого на меня таращилась одинокая ворона, но я решила воздержаться. Тем временем посыпался мелкий дождь.

— Ну, давай, зайчик, последний рывок! Километров тридцать осталось.

Я села за руль, включила радио. Мне сейчас был нужен хороший джаз — под него заснуть сложно. Но даже радиостанции сегодня сговорились против меня — вместо бодрящей джазовой сумятицы мне досталось нежное “My funny Valentine”.

Переключать рука не поднялась. Я ехала по пустой дороге в приятной компании Чета Бэйкера и тихонько подпевала.

У бабушки была пластинка с этой песней. Иногда, после особенно напряженного дня она ставила ее на проигрыватель, вытягивалась в своем любимом кресле, закрывала глаза и, по ее выражению, смывала музыкой энергетическую грязь. Иногда она мурлыкала себе под нос, так же как я сейчас. Я хорошо помню эту картину. Она встает передо мной, стоит мне закрыть глаза…

Бабушка сидит удобно и расслабленно, ее руки в старинных кольцах отдыхают на подлокотниках, мягкий свет лампы с белым абажуром размывает резкие черты. Уютная, милая картинка, но что-то в ней не так, и я никак не могу понять, что. Кресло… у нас такого не было. Да это и не кресло вовсе, а инвалидная коляска с блестящими колесами. Откуда? У нас никто никогда…

— Тина, проснись! — вдруг кричит бабушка, резко обернувшись ко мне.

Я вздрагиваю и бью по тормозам в тот самый момент, когда темная тень бросается мне под колеса. Удар!

“...Stay, little Valentine, sta-a-a-a-y…”

Я выворачиваю руль насколько могу, меня несет по мокрому шоссе под соло трубы, я уже ничего не понимаю, ничего не контролирую.

…” each day… is Valentine day…” Труба плавно затихает, переходит на шепот и умолкает в тот самый миг, когда я снова слышу удар и звон битого стекла.

Я жива. Я врезалась в столб. Я сбила человека.

С трудом выпутываюсь из ремня безопасности, выползаю из машины. Меня колотит дрожь. Живой? В ушах противно пищит, мне кажется, я слышу эхо трубы.

Обвожу взглядом пустую дорогу. Меня качает. Где он? Улетел в канаву? Пересекаю шоссе. В кювете никого. Неужели он мне приснился? Но я же видела его. Я почувствовала удар. Или не было ничего? Мой мозг создал этот фантом, чтобы разбудить меня? Я ведь проснулась на встречной полосе. Чудо, что дорога пуста.

Бабушка… Она явилась с того света и спасла мне жизнь.

Больше всего на мне сейчас хочется сесть и зареветь. Но такой роскоши я себе позволить не могу. Надо что-то делать. А что делают в таких случаях?

Нетвердой походкой я подошла к Каракатице. Левый бок ободран, задняя левая фара осыпалось. Как меня так закрутило? Но встреча с фонарным столбом могла закончиться гораздо печальнее. Повезло.

Надо, наверное, куда-то позвонить, кого-то вызвать. Содержимое моей сумке оказалось рассредоточено по салону. Сколько раз я давала себе клятву застегивать молнию! Я побросала в сумку то, что под руку попалось. Где телефон? Наверняка улетел под какое-нибудь кресло, я потом его найду. Сейчас не могу. Я ничего не соображаю.

ГЛАВА 4. Лика

Девушка нерешительно шагнула вперед и остановилась на пороге.

Такую, должно быть, искала Регина, когда ей вероломно подсунули меня.

Белокурая, голубоглазая, розовая от смущения.

— Извините. — девушка виновато улыбнулась, —Так глупо получилось.

— Да войдите же, я закрою дверь. Или вы мимо проходили?

Девушка робко шагнула в мою комнату и тихонько прикрыла дверь.

— Я не собиралась к вам вламываться. Просто мне показалось… Извините.

— Перестаньте. Не за что. Это я тут нашумела в коридоре.

— Вы… Вы одни? — она обежала глазами комнату, словно ожидала увидеть в ней кого-то еще, — Мне послышалось…

— Мне ваш доктор помог вещи донести. Я одна.

Мне показалось, девушка вздохнула с облегчением.

— А что, должен был кто-то еще приехать? Может я в чужую комнату вломилась? — забеспокоилась я.

— Нет-нет, все правильно! Мне просто показалось… Я Лика! — она лучезарно улыбнулась, — Живу в соседней комнате. Можно на ты.

— Договорились. Я Тина.

— Ты — маркиза де Мертей?

Я подтвердила ее догадку.

Мой чемодан так и стоял у входа, перегораживая дорогу, но едва я протянула к нему руку, как он открылся сам собой, вывалив на пол все мое добро.

— А это мой чемодан!

Мы рассмеялись. С Ликой было легко.

Я спохватилась, что мы слишком шумим, но Лика успокоила меня — мы одни во флигеле.

— Точно. День рожденья.

— Да. У нашей костюмерши.

— А ты почему здесь?

— Меня не пригласили. — усмехнулась Лика, — Ты наверно устала с дороги, а я тут…

— Устала, как собака, — призналась я, — но не лягу пока не уберу это безобразие. — я кивнула в сторону груды тряпок у порога.

Лика помогла мне втащить раскрытый чемодан в спальню, и, пока я распихивала вещи по ящикам комода, она поставила чайник и загремела посудой в буфете, уверяя, что с дороги мне надо выпить чаю.

— Ой, что это у тебя?

Я обернулась. Лика уже была рядом и подбирала с пола карты из бабушкиной колоды. Одним движением я собрала колоду, выхватила мешочек из Ликиных рук, сложила в него карты и сунула в ближайший ящик.

— Извини, пожалуйста, я неуклюжая такая.

— Ерунда. Надо было лучше прятать.— сердиться на Лику было невозможно, очень уж беззащитной она казалась.

— А ты гадаешь? — осторожно спросила она.

— Балуюсь. — неохотно призналась я. В мои планы не входило продолжать мою сомнительную практику, но оставить колоду дома я тоже не решилась.

— А можешь по… Ой, что я, дура! — оборвала Лика сама себя, — ты же устала, и время позднее.

У меня есть правило. Просят — погадай. Можно было бы отложить на завтра, сославшись на усталость, но я сегодня чудом избежала смерти, и погадать Лике — меньшее, чем я могу отблагодарить кого-то, кто оставил меня жить.

— Не так уж и поздно — всего одиннадцать. Я погадаю.

— Можно и завтра. — предложила Лика, не сводя с колоды горящих глаз.

Я решила быть великодушной.

— Я сегодня в долгу перед судьбой. Нужно расплатиться. Только вот чаю бы выпить не помешало.

— Чайник вскипел, я сейчас конфеты принесу! — просияла Лика, — Ты ешь шоколад?

— Я все ем. Тащи.

Я быстренько раскидала оставшиеся вещи по ящикам и развесила то немногое, что требовало плечиков. А Лика тем временем принесла начатую коробку трюфелей и пачку хорошего рассыпного чая, вытащила из буфета бело-голубые фарфоровые чашечки.

— Это Борис Павлович придумал… — с гордостью сказала Лика, — Для атмосферы. У нас же как бы старинный театр. Борис Павлович так разбирается во всем, что относится к девятнадцатому веку, будто сам тогда жил. Он вообще очень… необычный.

Я вопросительно посмотрела на нее.

— Ну… изысканно разговаривает, со всеми на “вы”.

— Изысканно, да… — признала я, — даже слишком. Такая… стерильная речь. И как будто чуточку слышен акцент.

— Еще бы! Он ведь большую часть жизни прожил заграницей. Он приехал сюда лет пятнадцать назад. Или шестнадцать.

“ Шестнадцать лет назад…” Эта фраза вызвала у меня ощущение, похожее на то, как сломанный ноготь цепляет волосы, когда пытаешься собрать их в прическу.

Лика заварила чай, разлила по чашкам, выложила конфеты в изящную вазочку. Ей удавалось одним своим присутствием создать ощущение, что все хорошо, а будет еще лучше.

Пока я восстанавливала силы и нервы уже пятой конфетой, Лика щебетала без умолку.

— У нас тут все классные. Потрясающие актеры. Борис Павлович лично отбирал каждого. Он ведь хотел, чтобы каждый актер был похож на кого-то из той… прежней труппы.

— Ничего себе задачка! И как? Преуспел?

— А вот завтра придешь в театр, сама посмотришь. Там галерея… Нет, не буду рассказывать! Сама увидишь. А тебя он очень долго искал. Но оно того стоило! — она смотрела на меня почти с восхищением, — Ты идеально подходишь!

— Куда подхожу? — насторожилась я.

— Ну… завтра поймешь. — Лика загадочно улыбалась, и как я не старалась, мне не удалось добиться от нее большего.

— Еще чаю налить?

— Ой, нет, мне уже хватит. Будем гадать?

Лика сложила руки и прижала их к груди, умильно глядя на меня своими голубющими глазами.

— Тогда давай все это уберем.

Лика в один миг освободила стол, а я накрыла его шелковым шарфиком и принесла бабушкину колоду.

— Какой у тебя вопрос?

— Вопрос… — Лика наморщила носик, — Есть один человек. Он важен для меня, но… — она замолчала.

Ну разумеется! О чем еще может спросить это юное и очаровательное создание? Конечно, об одном человеке! Я терпеливо ждала, пока она соберется с мыслями.

— Он очень важен для меня… — смущенно повторила Лика.

Я ободряюще улыбнулась.

— Про неважных людей не спрашивают, — заметила я, тасуя колоду.

— Да. Мне кажется, что он… что мы… То есть, мне не кажется. Но есть одно обстоятельство, из-за которого мы пока не можем быть вместе. Он говорит, что это вопрос недолгого времени, что они отпустят друг друга… Но, мне кажется, что он не хочет, не может ее отпустить. Или она его не отпускает. Понимаешь?

ГЛАВА 5. "Ты видела ее?"

Божечки, пол одиннадцатого! Я вскочила с кровати метнулась в ванную. Десять минут душ, десять минут добежать до театра.

“А где он, этот театр, — соображала я, яростно намыливаясь, — вчера в темноте ничего толком не поняла. Куда-то влево надо бежать, а потом, кажется, за центральное здание.

Хлебнув из термоса вчерашнего остывшего кофе, напялила первую попавшуюся под под руку рубашку. Ах ты, черт, юбка моя репетиционная где? Длинная черная юбка — неизменная спутница каждой артистки. Куда я ее вчера пихнула? Юбка отыскалась в комоде, в куче прочих черных вещей, которые я выволокла из ящика и бросила валяться на полу. Балетки, сумка, текст пьесы в зубы. Рванув щеткой по волосам, я пулей вылетела за дверь, не удосужившись ее запереть.

Путаясь в длинной юбке, скатилась по лестнице, вылетела на улицу и чуть не сбила с ног Вадима, который тихо-мирно брел себе по дорожке.

— Снова вы куда-то мчитесь, а я вас ловлю! — улыбнулся он, подхватив меня под руку.

— Вадим, дорогой, извините, бога ради, я ужасно опаздываю! Покажите, где театр! — взмолилась я, подпрыгивая на месте, а Вадим спокойненько, с улыбочкой за мной наблюдал.

— Вы не опаздываете. Борис Павлович уже предупредил помрежа, что задержится. Полчаса у вас точно есть.

— Уф! Какое счастье! Вот был бы позор опоздать на первую репетицию! Можете показать мне как пройти к театру?

— Есть указатели, — Вадим с улыбкой кивнул на столб с табличками-стрелками, возле которого мы стояли,— но я, пожалуй, вас провожу, если вы не против. Вдруг вы опять где-нибудь споткнетесь.

Я сегодня не тороплюсь.

— Спасибо, я очень даже за.

И снова мы идем по дорожке, только сейчас я могу рассмотреть моего провожатого при свете дня. Он действительно красив — высокий лоб, вьющиеся светло-пепельные волосы, строгие, четкие линии носа и подбородка. Только глаза мне не нравятся. Слишком прозрачные, слишком светлые, слишком непроницаемые.

— Вы совсем не помните усадьбу? — спросил Вадим, видя, как ошалело я кручу головой по сторонам.

— Очень смутно. Последний раз я здесь была лет пятнадцать назад. Помню только живописные развалины.

Мы подходили к главному зданию.

— А что сейчас здесь?

— На первом этаже — конференц-залы. На втором — что-то вроде мини-отеля для участников мероприятий. А третий этаж занимает Борис Павлович. У него отдельный вход и специальный лифт.

— Лифт? В историческом здании? Как же Борис Павлович такое разрешил?

— Когда шли восстановительные работы, он был прикован к коляске. И не было ни единого шанса, что это когда-нибудь изменится. Поэтому был построен лифт.

Мы обогнули главное здание и пошли вдоль пышных клумб и рабаток.

— Никогда бы не подумала, что Каргопольский был прикован к коляске.

Он отлично двигается, сколько я успела заметить.

— Борис Павлович — настоящий феникс. — без улыбки ответил Вадим. — Я только начал работать в Воронинской больнице, когда его привезли после несчастного случая…

— Несчастного случая?

Вадим кивнул.

— Его привезли в больницу практически без признаков жизни. Я стал свидетелем настоящего чуда.

— Но, вы же… патологоанатом? Или я что-то путаю? Ваша фамилия стоит под заключением… бабушкиным.

— Так и есть. Но я всегда интересовался нейрохирургией. И Борис Павлович дал мне возможность проявить себя в этой области. Впрочем, об этом может говорить только он сам. Но едва ли захочет.

Меня насторожила последняя фраза, тем более, что он произнес ее чуть понизив голос и словно себе под нос.

Кроме этого, его слова об инвалидной коляске и несчастном случае напомнили мне вчерашний сон посреди дороги. Бабушка в коляске, человек под колесами… Есть здесь какая-то связь, или я ее придумываю по привычке все усложнять?

Мне ужасно хотелось расспросить Вадима о подробностях, но ясно было, он не расскажет. Во всяком случае, не сейчас.

— Вот мы и пришли. — сказал он.

Здание театра стояло на небольшом пригорке. Выкрашенное в бледно-желтый цвет, с белой полукруглой колоннадой и позолоченным фронтоном, оно словно парило над пышными шапками белых и голубых гортензий.

— Просто небесный дворец над облаками! — вырвалось у меня.

— Этого впечатления Борис Павлович и добивался. Для него театр — храм. Вы очень тонко чувствуете, Тина. — произнес Вадим, понизив голос и глядя мне прямо в глаза.

Я смутилась. Мне вдруг подумалось, что Вадим неслучайно оказался возле актерского флигеля, и эта мысль меня немного расстроила. Не то, чтобы он мне не нравился, скорее наоборот. Но это еще хуже.

Я твердо усвоила, что интрижки на рабочем месте до добра не доводят и больше не собиралась допускать ошибок.

Хотя, с другой стороны… как можно стать хорошей актрисой, если не получить опыта надежд и разочарований, взлетов и падений? Все в копилочку, как у нас говорят.

Я отвернулась. На моем лице легко читать. Не хватало еще, чтобы Вадим уловил мои мысли.

— Спасибо, что проводили. — сухо сказала я, — Дальше я сама.

Здание театра напомнило мне схематичное изображение птицы: два крыла, расположенные под углом друг к другу, а полукруглая колоннада между ними — голова. Я поднялась по ступенькам и вошла в открытые настежь двери.

В небольшом фойе меня встретил прохладный полумрак и почти музейный аромат — известки, старого дерева, паркетного воска. Так пахнет время.

Огромное, от пола до потолка зеркало в золоченой раме, старинное, мутное. В нем твое отражение словно покрывается налетом времени.

Тишина казалась плотной и в то же время хрупкой. Медленно, осторожно, чтобы не разбить, не вспугнуть ее эхом моих шагов, я подошла к стене, на которой располагалась галерея актеров.

Она состояла из двух рядов. В верхнем — портреты тех, кто выходил на сцену двести лет назад. Старинные портреты. Крепостные актеры, запечатленные крепостным художником.

— Фрол Ковалев — трагик… Лукерья Парамонова — комическая старуха… Акулина Ключарева — инженю… Антип Карасев — герой-любовник… — шептала я, рассматривая портреты.