Блаженны кроткие

ПРОЛОГ

- Куды лезешь, дура?

Корчмарь спросонья выругался так лихо, что Ганка, слыхавшая на своем веку всякое, восхищенно прищелкнула языком, - однако, со своего пути не отступила. Проскользнув в дверь мимо него, вошла в переполненную корчму – на редкость тихую, но здесь – она чуяла – было, чем поживиться. Да и как не быть: гостей нынче на дворе полнехонько.

Чуть заметно тлел фитилек в глиняной плошке, тьма копилась по углам. Рекруты, набранные с бору по сосенке, – молодые и не очень, побогаче, победнее и совсем бедные – спали кто где: на лавках, на сдвинутых столах, на полу. Два отвечающих за набор немолодых унтера и вовсе разместились поперек на печке, далеко выставив грязные разутые ноги. Вся эта братия ворочалась во сне и храпела на разные голоса, пахла потом, мокрой овчиной зипунов и гниловатой кожей поршней, свечным салом и чем-то еще неуловимым, - никто бы и не обратил внимания. Ганка знала: пахло мужчинами. Этот запах каждый, кто рожден со сваечкой, а не колечком, промеж ног, усваивал от колыбели и хранил до глубокой старости. Так пах Ганкин немощный дед. И крошечный сынок, не пойми от кого прижитый.

Ганка перешагнула чьи-то согнутые ноги и вытянутую руку, поглядела вниз. Рекрут был совсем мальчонкой – тощий, конопатый, с пшеничными вихрами и без усов; во сне его лицо казалось детским. Что говорить, он был хорошенький, - да вот деньжат у него не водилось, а потому, каким бы ни был, Ганке он даром не сдался. Деньги звенели в кошельке у другого постояльца, которому выделили единственную отдельную комнатушку – ту, что хозяин держал для важных гостей, коим в общей горнице ночевать не пристало. У молодого дворянина, который ехал в армию, - понятно, офицером, да скорее в штаб… Так ей шепнула бабка Михалка, что тут побиралась: глазок у старухи был хоть один, да острый.

Ганка ловко просунула мизинец в щель меж косяком и створкой. Привычно скинув засов, почти бесшумно открыла дверь каморки и замерла на пороге, чтоб глаза чуть попривыкли к темноте. Впрочем, совсем темно тут не было: за окошком как раз всходила луна, освещая бело-синим светом довольно пышную по здешним меркам кровать. Так и есть, молодой господин был здесь: новенький мундир висел на спинке стула, рядом на полу стояли сапоги, а под одеялом вырисовывалась вытянувшаяся в рост длинная фигура. Похоже, он видел уже десятый сон, потому как на появление ночной гостьи даже не шелохнулся. Господи, он был такой красавчик, что дух захватывало! Ганка улыбнулась, прикрыла за собой дверь и сделала короткий бесшумный шаг в сторону ложа.

- Эээй, - напевным шепотом позвала она. – Эээй, сударь, эээй, вашблагородие… А кабы утешиться на дорожку, а?.. Точно говорю: надолго запомните, - я умелая, а вы мне нравитесь. А, сударь?

Привыкшая засыпать и просыпаться под боком совершенно разных людей, Ганка давно навострилась улавливать самые тонкие оттенки сна и бодрствования, а потому поняла: красавчик-дворянин проснулся при первых ее словах, все услышал и сейчас откроет глаза. В ожидании этого она встала покрасивше: выставила из-под подола ножку, уперев руки в бока и чуть нагнувшись. Склонила голову к округлому плечику, озорно и зазывно улыбаясь.

Молодец открыл глаза, чуть приподнялся, откинув одеяло и упираясь в перину локтем. Даже в неверном лунном свете было видно, что сорочка на нем белее снега, а очерчивала она такую фигуру, что Ганка вся аж вздрогнула сверху донизу. Богатство-то богатством, но от иного богатенького плеваться хотелось, - а этот был таков, что, как говорится, и душе, и телу. Ну и денежки, само собой, - смотрелся-то он точно не бедным. А еще был он таким, право слово, славным: глядел на Ганку не как кот на мышь, не хищно и не оценивающе. Просто так глядел, без умысла, будто они, скажем, у колодца средь бела дня ненароком столкнулись, а не она к нему ночью в спальню зашла, заговорив про известного рода утехи.

- Простите, мадемуазель, - молвил красавец, называя ее на французский манер, и от его красивого голоса у Ганки просто мурашки по спине прошлись. – Я не сторонник таких развлечений, – и я не свободен. Впрочем, раз уж вы пришли сюда за некоторой суммой денег, то я выдам вам чуть больше, чем вы рассчитывали.

Он запустил свободную руку под подушку, достал тугой кошель с деньгами, не глядя, выудил несколько монет и, по какой-то причине не желая подниматься с места, не бросил их Ганке, а пустил прокатом по полу к ее ногам.

Ганка присела подобрать и ахнула: пять золотых дукатов, - ай да выручка за ночку да вечерок. Только вот… Разве оно бывает, чтоб за просто так?

- Так это самое, сударь, - растерянно прошептала она, глядя на офицера, который все так же полулежал, опираясь на локоть. – На это ж чуть не полгода жить можно. Чего ж вы с меня хотите-то за пять дукатов, а? Я, может, того и вовсе не могу, я девушка простая…

- Ничего, - он улыбнулся. – Просто иди и дай мне выспаться перед дорогой, хорошо?

- Ага…

Ганка, не веря происходящему, прижала к груди зажатые в кулак деньги. Теперь запрятать бы их понадежнее, чтоб корчмарь не догадался...

Глава 1. СЕМЕЙНЫЕ ЦЕННОСТИ

В замке все было по-старому, будто и не было позади этих восьми лет, что оставили следы на лицах родных и близких. Прибавилось морщин у старого графа. Госпожа Венцеслава сделалась еще более тощей и согбенной, хотя воли к жизни в ней оставалось на десятерых. Отец капеллан, напротив, прибавил в объеме и выглядел вовсе дряхлым.

Вернувшийся наследник старался держать вид, приличествующий благовоспитанному молодому патрицию: маска доброжелательного спокойствия на лице, неброская, но дорогая, одежда, «в полной мере подчеркивающая достоинства наружности», серебряные пряжки начищенных туфель, что ни разу не коснулись дорожной грязи, тонкий аромат духов и шпага на поясе… Кого он пытался обмануть этим маскарадом?

Граф Христиан улыбнулся, потом нахмурился, с трудом узнавая сына, «Что с тобой приключилось? - молча спрашивал взор несгибаемой канониссы. – Я вижу, у тебя на душе что-то тяжелое, даже ужасное». Святой отец и слуги разглядывали его исподтишка, старательно отводя взгляды, стоило ему обернуться. Так, должно быть, смотрят близкие на пришедшего с кладбища мертвеца: с жалостью и страхом, не решаясь ни в чем перечить, надеясь, что он уйдет обратно, и, в то же время, не желая этого… Лишь аббат Лоренц, «профессиональный компаньон в путешествиях», был многословен и улыбчив за двоих, за что Альберт был ему в кой-то век благодарен.

Сам же он чувствовал, что с самого начала выбрал неверный тон, и теперь звучал фальшиво, как деревенская волынка, что пытается подражать храмовому органу. А также - что за эти годы между ним и родными выросла стена, которая начала возводиться из непонимания и тысячи условностей еще пока он был здесь. Другая же преграда, куда выше, воздвигалась прямо сейчас, отсекая его недавнее прошлое от настоящего и будущего. Сложенная из молчания и притворства, она напрочь разделяла того, кем он был только что, - мага-адепта, авантюриста поневоле, удачливого лазутчика и неудачливого бойца, - от мирного провинциального землевладельца, которым предстояло стать в дальнейшем.

Молодой граф знал, что так будет, но, пожалуй, не догадывался, что это будет настолько тяжко, а потому предпочел выгадать время. Идеальный предлог – отдых после дороги, только выбор помещения был странным – комната его покойной матери, своего рода мемориал, где все оставалось так, как при ее жизни, лишь хозяйку заменял портрет.

Пылинки клубились в солнечном луче над головой – упорядоченно, как звездные скопления; нарисованные глаза молодой дамы сквозь полумрак покоев созерцали коленопреклоненную фигуру пришельца. Неведомого ей сына, до рождения которого в ее запечатленном моменте оставались долгие годы, - теперь же он был старше нее. Еще один портрет графини Ванды - в большой гостиной - не очень-то выделялся в ряду лиц гордых предков - доблестных воинов и стойких благочестивых дам; здесь же она была такая, какой ее помнил лишь смиренный супруг-долгожитель. Юная, резкая, отчаянная - дева из рода Божьих воинов, искренне считающая себя лазутчицей в стане врага, пребывающая под сенью величия своего долга. Еще не отягощенная потерями, но полная веры в справедливость и награду верным; не знавшая разделенной любви – да вовсе никакой не знавшая, умеющая лишь бороться. Что ж, горе и смерть научили ее компромиссам...

Портрет жил вне времени, оставаясь лишь тенью человека, - как и оригинал. Женщина в черном, госпожа Сивилла, глава Невидимых, о которых если кто и знал, то говорил лишь шепотом. Провидица, мастерица интеллектуальных игр со ставками на судьбу. Наместница Смерти, выгадавшая для своего последнего сына немного жизни…

- Я по-прежнему не знаю, что мне уготовано, - прошептал Альберт, обращаясь к изображению, - похоже, вы были правы: мое предопределение начинается здесь, а вы… Вы теряете свою власть. Бог весть кому – и по ли доброй воле – вы передали свои полномочия: сила, которой вы служили, вряд ли позволила выбирать. Бледная Дама лгала, играя моей душой, - но я свыкся с нею за эти годы, теперь же... Свято место пусто нем бывает, - кто же займет его? Она, – точнее, вы, - говорила, что орудия Смерти будут мне любезны, – так же, как любезны вы, - из чего я могу заключить, что таковым станет кто-то из моих близких.

Ответа не было, потусторонний туман не начинал клубиться в углу, как бывало ранее, - Дама более не давала о себе знать.

- Я виноват перед вами в том, что не вернусь насовсем и не пойду с вами в одном строю, - продолжил молодой граф, глядя в глаза портрета. – Мироустройство оказалось не по зубам мне, я так и не научился оперировать категориями судеб человечества. Впрочем, есть люди, его слагающие, - те, кому я поклялся в дружбе и помощи, и я не оставлю их, время от времени возвращаясь в большой мир. Это значит, что мы с вами еще встретимся.

Следующие его слова были обращены не к портрету и оригиналу, но к той, что незримо стояла за ними, – как и за каждым из живущих.

- Кем бы вы ни явились мне ныне, сударыня, я сообщаю вам о своем намерении: я пройду по этой тропе один, не вмешивая ближних в мои дела. Один в поле не воин, но я и не собираюсь воевать с вами. Не вы придумали этот мир, не вы отвели мне в нем роль, сути которой я так и не понял.