Благочестие тоже носит маски

Благочестие тоже носит маски

Петер знал: казнь – тоже праздник, только хмурый. Люди собираются на площади и смотрят на эшафот, висельника и палача. А их сумы так соблазнительно висят на поясе, оставленные без внимания. На казни зеваки больше напряжены, чем, скажем, в ярморочный день, но при должной осторожности стащить заветный мешочек всё-таки можно.

Петер не хотел воровать. Он помнил рассказы матери о муках Ада и боялся ощутить даже десятую долю того, что уготовано в вечной жизни ворам. Петер честно пытался питаться тем, что находил на улице: крохами и крупой, отрубями для свиней и даже тем, чем питались крысы. Третью неделю у мальчика болел живот; особенно под вечер начинало ныть ниже рёбер. Петеру пришлось научиться засыпать с этой болью: в какой-то момент скручивало так, что начинала кружиться голова – в этот-то момент и нужно было провалиться в сон, иначе промучаешься всю ночь.

Петер не хотел воровать, но только так он видел избавление от ужасной, всепоглощающей боли. Воровать Петер начал не так давно, а потому для него всё ещё оставались загадкой круглые медные «блинчики», которые чаще всего попадались в кошельках. В такие моменты он старался как можно тише – скрыться с пустыми руками было ещё труднее, чем с добычей – отойти от жертвы и поискать кого-то, у кого была припасена еда. Петер видел, что медные штучки люди обменивали на другие вещи, в том числе на еду, но почему-то боялся, что другие непременно заметят, что монеты ворованные. Он предпочитал брать еду и тут же съедать её, чтобы не оставлять следов.

В толпе стоял человек в удивительно чистой одежде: длинном коричневом балахоне с капюшоном. Петер уже знал, что это был монах… а у этих всегда было с собой что-нибудь съестное, не зря почти все из них были толстяками. У этого на поясе висела фляга. Петер попытался сглотнуть, но горло обожгла сухость – пил Петер ещё реже, чем ел. После того, как мальчик выпил воды прямо из лужи и, кажется – он не помнил точно, – два дня пролежал с жаром в луже собственной рвоты, он стал пить только то, что пили другие. Стоит ли говорить, что этого было ничтожно мало, и першение в горле стало ещё одним спутником Петера вместе с болью в животе.

При виде целой фляги – пусть даже жадный монах и осушил бы её наполовину – глаза у Петера загорелись. Он незаметно – обычным шагом, но никого не касаясь – подобрался к монаху. Поднял голову туда, где болтался преступник, которому не повезло не сломать шею во время повешения – гм! не повезло… знал бы он, что бывает, если выпить из лужи. Не опуская головы, Петер оценил взглядом расстояние до заветной фляги. Осмотрелся вокруг себя, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за ним – бывало и такое, чумазый мальчуган почему-то привлекал не меньше внимания, чем убийца с ножом. Затем Петер очень медленно протянул руку.

Тягостные несколько секунд, прежде чем тонкий детский пальчик коснулся холодной глины. Заветная глина с заветной жидкостью внутри!

Запястье Петера сжала чья-то рука. Больно сжала! Но больнее было от того, что теперь о заветной фляге можно было забыть. Мальчик дёрнулся, схватился свободной рукой за державшую его руку и попытался высвободиться. Тщетно. Он не смотрел на того, кто схватил его, но уже понял, что это был монах – у щуплого мальчишки не было ни шанса.

– Что ты делаешь? – звучным голосом спросил монах, привлекая внимание всех, кто стоял вокруг него. Нельзя было сказать, что он злился, скорее в его голосе слышалась непоколебимая власть над неудачливым воришкой.

Петер не ответил, лишь прорычал в новой попытке высвободить руку. Снова тщетно. Монах, казалось, специально мучил мальчика – он не тянул руку на себя, не тащил Петера прочь с площади. Просто держал и даже не думал отпускать.

– Ты хотел своровать у меня, да?

На этот раз у Петера не было сил даже на рык. Он с досадой опустил подбородок на вытянутую руку.

– Как твоё имя? – не унимался монах, впрочем, теперь он говорил уже спокойнее.

– У меня нет имени! – из последних сил выкрикнул Петер.

– Вот как? А ну-ка отведи меня к своим родителям.

Упоминание родителей заставило выступить на глаза жгучие слёзы. Петер быстро сморгнул их и дёрнулся в сторону.

– Пусти, ублюдок!

Это слово Петер услышал в тех вечно тёмных переулках города, куда боятся заходить сытые люди. Что оно означало, Петер не знал, зато знал, что после него всегда происходит по-твоему. Однако монах даже не пошевельнулся. Тогда Петер сделал ещё кое-что, что он подсмотрел у чумазых бродяг – укусил патера за руку. Монах брезгливо отдёрнул руку, но тут же перехватил мальчика за шею и повёл вон из толпы. Люди расступались перед ними, но неохотно – многие хотели посмотреть, что это за дерзкий мальчишка, который посмел разозлить служителя Господа.

Монах старательно оттеснял особенно любопытных, пока они с Петером не оказались совсем одни между каких-то домов. Здесь священник, не отпуская Петера, наклонился к нему и заглянул прямо в глаза. Мальчик не выдержал его светлый взгляд и отвернулся.

– Где твои родители? – уже совсем по-другому, вкрадчиво спросил монах.

Петер упорно продолжал молчать, однако начал теребить грязный рукав – стена злобного безразличия, которую он выстроил перед монахом, медленно рушилась.

– Тебе что, есть нечего? Ну, покажи мне, где ты живёшь, и я докажу, что необязательно воровать.

– Пошёл к чёрту, не поведу тебя никуда! – Петер в новом приступе ярости плюнул в монаха. Правда, сделать это, как у взрослых, не получилось – вязкая слюна упала мальчику на ботинок, а не прилетела надоедливому патеру в лицо.