Бледная копия

Глава 1: Тень и эхо

Кареглазый Саша снова ловил себя на этом. Рыжие волосы, рассыпанные по подушке. Голубые глаза, глубокие, как озера в июне. И эти веснушки – мелкие, золотистые, будто прикосновения солнца.

Прошли месяцы, а её образ въелся в сознание, как старая татуировка. Особенно когда на душе скребут кошки. Тогда он до боли четко представлял, как она обнимает его, прижимает голову к своему плечу, и весь этот тяжелый мир – уходит. Просто уходит. Остается только тепло и тишина.

Но знал Саша и другое. Знание это было горьким и острым. Настя сейчас с Максом. И Максим... Максим был его жутковатым отражением. Тот же разрез глаз, похожие черты лица, даже в манере говорить и смеяться было что-то неуловимо знакомое, его. Как будто Настя нашла в каталоге "Саша", но заказала чуть другую модель.

И самое страшное – Саша знал: стоит ему протянуть руку, сказать слово – и Настя вернется. Он читал это в ее редких, украдкой брошенных взглядах. Она сама признавалась подруге, которую Саша случайно подслушал: "Макс... он так похож на Сашу. Иногда кажется, будто ничего и не изменилось. Как будто вернулась старая любовь. Поэтому я с ним и остаюсь..."

Эти слова жгли. Настя цеплялась не за Максима, а за тень. За эхо Сашиного смеха, за подобие его жестов. Она жила в суррогате прошлого, а он, настоящий, стоял в стороне, наблюдая за этой пародией на их былые чувства.

Иногда, когда тоска сжимала горло, он почти чувствовал запах ее духов, почти слышал ее шепот. Рука сама тянулась к телефону... Но он сжимал кулаки. Вернуть ее? Вернуть к себе – значит признать, что она ему нужна лишь как убежище от боли. А вернуть ее к Максу? Это значило снова отдать ее бледной копии самого себя, в этот бесконечный, мучительный цикл подмены.

Он отворачивался от окна, за которым темнел вечер. Рыжие волосы и голубые глаза уплывали в туман воспоминаний. Ему снова было плохо. И снова он хотел только одного – чтобы она обняла его и унесла весь этот мир. Но мир оставался. А Настя... Настя обнимала его отражение.

Глава 2: Яд выбора

Он поймал себя на том, что стоит посреди комнаты, сжимая виски пальцами, будто пытаясь физически выдавить её образ из головы. Не помогло. Она оставалась там — навязчивая, прекрасная картинка, которую он сам же и раскрашивал всеми оттенками тоски.

Горькое знание о том, что она вернется по первому зову, было не лекарством, а ядом. Оно парализовало волю. Сделать этот шаг — значит признать свою слабость. Значит, согласиться на роль костыля, на который она будет опираться, пока не научится ходить сама. А потом — снова бросит. Цикл повторится.

Саша подошел к зеркалу в прихожей. Вгляделся в своё отражение — усталые карие глаза, резкие черты, которые Настя когда-то называла «неровными и потому самыми настоящими». А потом представил Макса. Его жутковатую копию. И его осенило: он ненавидел не Макса. Он ненавидел ту версию себя, которую Настя выбрала для замены — более удобную, более послушную, лишенную его острых углов и его боли. Макс был Сашей без трещин. А он, настоящий, был весь из трещин, и сквозь них сейчас вытекала последняя воля.

Рука снова потянулась к телефону. Он взял его в руки, почувствовав холод стекла. Один звонок. Одно сообщение. «Вернись». И все обретет смысл. Боль утихнет, кошки перестанут скрести по душе, мир снова станет теплым и тихим.

Но это будет ложь.

Он резко опустил руку с телефоном и с силой швырнул его на диван. Звук был глухим и беспомощным.

«Нет», — прошептал он в тишину комнаты. Слово сорвалось с губ хрипло, неуверенно, будто он учился говорить заново. «Нет».

Это не было решением. Это был отказ. Отказ участвовать в собственном уничтожении. Отказ быть тенью для собственного призрака.

Он подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался влажный ночной воздух, пахнущий дождем и асфальтом. Он сделал глубокий вдох, и впервые за долгие месяцы этот воздух не резал легкие, а просто наполнял их. Холодный, чужой, но настоящий.

Он не знал, как жить с этой дырой в груди. Не знал, чем её заполнить. Может, ничем. Может, она так и останется — пустым, онемевшим местом, где когда-то жила любовь.

Но теперь это была его дыра. Его боль. Его одинокая, неправильная, но настоящая жизнь.