Бледная поганка

--- 1 ---

— Ой, простите, э-э-э… — залетев в кухню, смущается полуголая девица, — водички можно?

— Вам тёплой, холодной? — отложив лопатку, я вытираю руки о фартук. — Может, кофе?

— А что, можно кофе? — смелеет она, очевидно, приняв меня за прислугу.

За окном мелкий дождь. В кухне запах котлет. На девице рубаха моего мужа.

Иногда они принимают меня за его прислугу, иногда за больную страшненькую сестру (младшую, конечно), иногда за бедную родственницу из деревни, пущенную пожить в шикарной «сталинке» в центре из милости.

— Можно, — достаю из кофеварки колбу с только что сваренным кофе. — Андрей по утрам любит чёрный, а вам? Сливки, сахар? Молоко? Соевое, безлактозное?

— М-м-м… — переминается смазливая дамочка с ноги на ногу, покачивая стройными бёдрами.

Под рубашкой на ней ничего нет. Соски торчат. Выбритый лобок мокрый и влажно поблёскивает смазкой. В ванной шумит вода — муж принимает душ. Обычно он трахает их утром напоследок, выпроваживает, а потом идёт мыться. Но эта что-то задержалась.

— Так что? — достаю я чашку.

— Э-э-э… — мучается мадам, помахивая искусственными ресницами.

Желание выбрать то, что она обычно пьёт, борется в ней с желанием понравиться перспективному мужику, то есть выпендриться и попросить какой-нибудь макиато на ореховом молоке (она не какая-то там простушка, и вкус имеет, и все семь чакр назовёт не запнётся, и в кофе разбирается — что там у этих, с накачанными скулами, обычно в голове насрано?)

«Расслабься, милочка! — вздыхаю я. — С Андреем Сомовым тебе ничего не светит. Да, он охуителен: молод, высок, красив и не хреново зарабатывает. Но, во-первых, женат. Во-вторых, не разведётся (уж сколько вас пыталось). А в-третьих, если бы ты ему действительно понравилась, он бы принёс тебе кофе сам».

— В овсяном меньше калорий, — с улыбкой облегчаю я её страдания и доливаю в кофе овсяное.

— Да я, вроде не слежу, — поджимает она пухлые губёшки, имея в виду «за фигурой».

Врёшь, следишь, ещё как. И в спортзал ходишь не для сэлфи на тренажёре, а до седьмого пота, и каждая калория на счету. Это я не слежу — астеник: высокая, тощая, ни сисек, ни жопы.

Взяв чашку, девица оттопыривает мизинчик. А услышав звук босых ног по коридору, поаппетитнее оттопыривает крепкую задницу.

— Юна, а где… — застывает в дверях Андрей.

На бёдрах полотенце. На руках мышцы. На животе кубики пресса. На широких, покрытых веснушками плечах капли воды. А Юна — это я.

— М-м-м… — кокетливо поворачивается к нему девица, призывно поглядывая на полотенце.

— Ты что здесь делаешь? — возмущённо мерит её взглядом Сомов.

— Кофе… пью, — давится она. Сдавленно кашляет.

— Дома попьёшь. Одевайся, я опаздываю, — небрежно кивает ей на дверь, руша все её блестящие планы. — Давай, давай, шевелись! Подвезу тебя.

— Ой, я кружку домработнице забыла отдать, — разворачивается она, выскочив в коридор.

— Кому?! — таращится на неё Андрей.

— Домра… — она растерянно смотрит на меня.

— Это моя жена, — ставит её на место Сомов.

— Жена?! — столбенеет та, глядя на меня, как на шкаф с посудой, который вдруг заговорил. И всё, что она думает, написано у неё на лице: «Вот это… чучело… твоя жена? Твоя?!»

— Я же сказал, поторопись! — Сомов забирает у неё кружку.

И убийственный взгляд, что на неё бросает, значит: или ты немедленно отсюда уберёшься, или я выкину тебя в чём есть.

— Ты что-то потерял? — спокойно спрашиваю я, когда девица бежит одеваться.

— Синий костюм, — выдыхает Андрей.

— Он в чехле, я только забрала его из химчистки, — иду в комнату.

— Точно, я же залил его вином, — идёт он следом.

Я с улыбкой подаю ему костюм. Строгий, тёмно-синий. Рубашку: белую или в цвет глаз? Он выбирает белую. С моего плеча падает тонкая бретелька топа. Он замечает.

Смотрит долго. Взгляд темнеет.

Я задерживаю дыхание. Сердце мучительно замирает…

Сомов опускает глаза.

«Нет. Не сегодня», — выдыхаю я. Он ещё не простил.

И, может, не простит никогда.

И секса у нас опять не будет.

Он пуст, сыт. Наебался. Сегодня я ему без надобности.

А завтра появится новая девица, послезавтра новая.

Дурак! Ты же знаешь, я выдержу.

— Буду поздно, — бросает он уходя. — Скорее всего, не один.

Это значит: не путайся под ногами.

Девица выскакивает за дверь перед ним. Сомов задерживается перед зеркалом.

Задрав подбородок, проверяет всё ли в порядке, привычным движением поправляет волосы, одёргивает галстук, запахивает пальто — хорош.

--- 2 ---

Не помню кто и когда первый раз назвал меня Поганка.

Может, бабка, когда гоняла меня по комнатам скакалкой, приговаривая: «Посмотрите на неё, она ещё уворачивается, поганка!».

Может, директор школы. Та ненавидела меня куда сильней.

«Ах ты, поганка!» — шипела она, раздувая от злости ноздри.

А может, первым был кто-то из одноклассников, что, толкнув рюкзаком, небрежно бросил:

— Подвинься, Поганка!

Так и повелось: Поганка то, Поганка сё.

Ну а бледная — потому что бледная. Худая, сутулая, с неестественно белой кожей. Нездоровой, бескровной. Мертвецкой.

Так и понеслось.

— Спросите вон у той бледной поганки.

— Эй, бледная поганка, ты сегодня дежурная.

— А пошли все к Бледной поганке, она в центре живёт.

Говорят, если в детстве тебя не любили, то и потом ничего путёвого не выйдет.

Не знаю, почему, когда моей матери принесли в роддоме пищащего красного червячка в пелёнках, у неё не проснулся материнский инстинкт. Тогда я точно была не лучше и не хуже других таких же червячков, только ими умилялись, восхищались, баюкали, целовали в пухлые щёчки. Меня — кормили. Ну и на том спасибо.

Не знаю, чем я не понравилась матери тогда. В тридцать два вроде уже не выбирают. Ждут, надеются, радуются тому, что дают. Это не случайная беременность в восемнадцать. Не залёт на взлёте карьеры. Не обуза — пятый рот в многодетной семье. Я была первой, единственной и… нелюбимой. Но точно знала, за что мать ненавидела меня потом.

За некрасоту.

— Господи, у других дети как дети, а у меня чистая лягушка, — приговаривала она, с брезгливостью срывая с меня бант.

Наверное, это было моим первым осознанным воспоминанием — ощущение собственной непривлекательности. Понимание, что именно со мной не так, пришло потом.

Большеротая, с широко расставленными глазами, длинным утиным носом.

— Ну и нос, — приговаривала бабка, — на семерых рос, да одной достался.

Нет, это была не та большеротость, что с возрастом превратится в шикарный голливудский оскал Джулии Робертс, Энн Хэтэуэй или Камерон Диас. Не широко расставленные глаза Кейт Мосс или Натальи Водяновой. Не властный характерный нос Барбары Стрейзанд или Мэри Стрип.

Это были некрасивый большой рот. Некрасивые маленькие глаза. Некрасивый нос уточкой. И некрасивая девочка, которую стеснялась даже собственная мать.

Зачем она решила меня родить, когда ей припеваючи жилось и без меня? Инфантильная, легкомысленная, по-детски эгоистичная, всю жизнь прожившая на содержании у жестокой властной матери, внучки знаменитого адмирала, наверное, она решила, что я буду живой куклой, которую она будет наряжать и хвастаться.

Что я буду такой же темноволосой красавицей с газельими глазами, как она.

И эта идея так ей понравилась, что она быстренько с кем-то переспала в своём «Национале» (по знакомству бабка устроила её администратором в гостиницу, и это была единственная работа моей матери за всю жизнь), придумала мне, как ей казалось, шикарное имя — Юнона (Юнона Тарханова ну, звучит же?), легко и без проблем родила. Но что-то пошло не так.

Что такое быть некрасивой, я поняла в три года.

Не обманывайте себя, что красота — это относительно. Не говорите мне: «Вот я тоже…». Нет, вы не тоже, если в три года мальчик не вырвал свою руку из вашей и не сказал: «Я с ней танцевать не буду, она страшная». Даже трёхлетние дети понимают, что красиво, а что нет.

С этим бесполезно бороться. На это бессмысленно обижаться. Это не имеет никакого отношения к самооценке. Это всё равно, что родится без рук или без ног. Некрасивая — это объективно. Это диагноз. Это приговор.

У девочек симпатичных, хорошеньких, ангелообразных есть масса способов проявить себя: они могут стать хорошими или плохими, милашками или стервами, могут мнить о себе слишком много или ни в грош себя не ставить — это их выбор.

У девочек некрасивых выбор невелик: всем угождать или всех презирать.

Никто не хочет дружить с некрасивой одноклассницей. Чуточку менее привлекательной — да, но с уродиной — нет. Это как ходить с пятном блевотины на нарядном платье (фу, это что, твоя подруга?)

Никто не будет добиваться внимания некрасивой девушки. Вожделеть, мечтать, искать благосклонности — если выражаться высокопарным языком. Если простым — мечтать выебать.

У девочек некрасивых только два пути: довольствоваться тем, что есть, и не хватать звёзд с неба, или доказывать всему миру, что красота не главное.

Но знаете, что больнее всего? Что некрасивых девочек награждают тем же набором чувств, что и красивых. Ну зачем нам жирным, уродливым, кривоногим, тощим, большеротым лягушкам и бледным поганкам, например, любовь? Ну, сделайте нас в качестве компенсации бездушными. И мы пойдём осваивать целину и Северный полюс, укладывать шпалы и асфальт, выносить судна из-под лежачих больных, переставлять баки с пивом и не будем чувствовать себя ни несчастными, ни полноценными. Но нет. И меня тоже угораздило влюбиться.

--- 3 ---

Помните, я сказала, что у некрасивой девочки есть два пути: стать удобной или стать независимой? Всех любить или всех ненавидеть?

А знаете, сколько комбинаций можно составить из этих четырёх слов?

Лучшая, конечно, стать независимой и всех любить. Достичь мастерства в каком-то деле, примириться со своим несовершенством и познать дзен.

И мир вздохнул бы с облегчением: и перед глазами не маячит (никто не любит смотреть на калек, больных, нищих и уродов), и пользу приносит.

И может, я научилась бы довольствоваться малым, любить ближних и мастурбировать за неимением большего.

Может, однажды я даже приду к тому, чтобы жить ценностями, а не целями, но уже в пять лет я поняла, что лучше внушать страх и ужас, чем жалость, когда в кровь разбила бровь пацану машинкой, а в девятнадцать хотела побеждать.

И пошла другим путём…

Десять лет назад, когда мне было девятнадцать, я решила разменять один из двух имевшихся у меня козырей в битве за Андрея Сомова.

Вы, конечно, спросите, а какой второй?

О втором ещё будет, а первый — моё невезение родиться девчонкой, я решила разыграть максимально грамотно и хладнокровно. И в промозглый октябрьский день заявилась в автосервис к человеку, который умел тасовать карты, как никто другой.

— Варицкий! — крикнула я, распахнув дверь в каморку на втором этаже.

— Блядь! Что ж ты так орёшь-то? — дёрнулся Варя и стал поспешно застёгивать ширинку.

— Ну, Ки-и-р… — недовольно захныкала стоявшая на четвереньках девица. Но Варя, он же Кирилл Варицкий по кличке Чпокер остался неумолим. Хлопнул её по заднице:

— Давай, давай, одевайся! Потом закончим.

— Ну, говори, — дошёл Варицкий до крайней пуговицы на рубахе, когда девица, подхватив манатки, зацокала вниз по сварной железной лестнице. Пуговица оказалась без петельки (рубашку он застегнул криво), Кир выругался и стал её расстёгивать. — Чего тебе, Юнга?

Варе тогда было двадцать пять. Он держал автосервис, в котором жил, работал и проворачивал разные незаконные дела.

Варей его звали из-за фамилии, а кличку Чпокер он получил заслуженно. Во-первых, был игроком (не только в покер), а вторым было то, из-за чего он мне понадобился.

— Ну? — смотрел он выжидающе. — Опять морду кому-нибудь набить? За два месяца уже и в универе успела себе врагов завести? — справедливо предположил он.

Разобрался с пуговицами и засунул в шлёвки штанов большие пальцы.

Волосатые руки, покрытые въевшимся мазутом, вздутыми венами и тюремными наколками, выглядели угрожающе. Да и весь вид коротко стриженного коренастого парня со сломанным носом вызывал холодный озноб, но только не у меня.

— Врагов заводить легче, чем друзей, — пожала я плечами. Неслась в автосервис такая смелая, отчаянная, а теперь не знала, как объяснить. — Научи меня…

— Чему? Гайки крутить? — усмехнулся Варя. — В карты играть на верняк? (Насколько я помнила, это значило мухлевать).

— Трахаться, — выдохнула я.

— Пф-ф-ф… — издал он звук, будто набрал полный рот воды и выплюнул, рассмеялся.

Я гордо задрала подбородок.

— А что? Тоже побрезгуешь?

— Да видал я девиц и пострашнее, — оценил меня с ног до головы Варя. — Даж одну карлицу как-то на хую вертел. Из цирка лилипутов, — хохотнул он. — Ты из-за этого ревела, что ли? — пристально всматривался он в моё лицо.

А я надеялась, он не заметит. Хотя на что надеялась? Это ж Варя!

— Нет, — ответила я твёрдо.

— А я думаю, да, — прищурился он. — Неужели кто-то и правда побрезговал? Чтобы мужик отказался присунуть, да ни в жизть не поверю.

На самом деле я просто услышала трёп. Тупой трёп в коридоре универа.

«А Кисе?» — обсуждали девок мои одногруппники. Девиц на факультете «Теплоэнергетика и теплотехника» было всего три. Вот всех трёх и обсудили. — «Спрашиваешь! Кисе я бы вдул и не раз».

«А Солонине?» — «Вдул, но без гордости».

«А Поганке?» — «Не-е-е… Поганке ни за что. Кто вообще согласится трахать Поганку? Она поди целкой так и помрёт». И они заржали.

— Ты ж поди целка? — словно прочитал мои мысли Варицкий.

--- 4 ---

— А ты, сука, прям щепетильный, — хмыкнула я.

Кирилл Варицкий, по сути, откровенный бандит, когда-то зарабатывал на продаже краденых авто, которые сам же и воровал, а затем сбывал или разбирал на запчасти, имел проблемы с законом, дважды сидел, да и теперь был не самым честным предпринимателем.

А ещё трахал всё, что движется, и говорили, трахал с большим энтузиазмом и мастерством, за что и получил прозвище Чпокер.

— Блядь, нет. Но понятия имею, — снова смерил он меня взглядом, теперь более заинтересованным, что ли, словно сомневался. И это добавило мне смелости.

— Ты мне должен, Кирилл.

Он недовольно рыкнул.

— Ты мне тоже. Ну давай счёты сводить! Дело ж не в том, кто кому должен, Юнга. А в том, что ты мне как сестра. Я ж за тебя… — он сглотнул и покрутил головой, словно ему жмёт воротник.

И я могла бы весь день перечислять, кто кому и за что должен — мы знакомы с одиннадцати лет, то есть мне тогда было одиннадцать, а ему семнадцать. С тех пор мы с ним и огонь, и воду, и медные трубы, и чёртовы зубы прошли, но всё это сейчас, действительно, не имело значения.

— Я тебе не сестра, Кир. Мы вообще не родственники. Ты мне просто сосед, да и то бывший.

Да, именно так он мне однажды и сказал: «Я тебе просто сосед».

Кир сжал зубы, глянув на меня коротко, а потом усмехнулся:

— Тебе восемнадцать-то есть?

— Мне девятнадцать. — А то он не знал! — И да, я целка. Но что теперь, не баба, что ли?

— Да баба, конечно, — подтянул он меня за куртку, заглянул за шиворот платья. — У-у-у, а сиськи-то как торчат. Хочешь меня?

— Хочу, — соврала я.

Он засмеялся.

— Врушка. — Обернулся, посмотрел на продавленный диван. — Что прям здесь и сейчас?

— А ты куда-то торопишься?

— Да нет… — он прищурился. — Ты вроде сказала: научи меня? Ты в бляди что ли собралась?

— Сомневаюсь, что на меня будет спрос, — усмехнулась я.

— А чего ж тогда? — ждал он ответа.

— Ну, если кто-то на меня всё же польстится, хочу, чтобы ему понравилось, — выдохнула я.

— Кто-то вообще или кто-то конкретно?

Вот пристал!

— Так научишь?

— Я что тебе всратый коуч, что ли? — хмыкнул он.

— Ты всратый Чпокер, Кир. Чёртов гуру, мастер, сенсей, — льстила я напропалую. На что только не пойдёшь, чтобы тебя научили делать то, в чём хочешь стать лучшей.

— Ну хуй с тобой, — согласился он. — Давай снимай штанишки. Нет, погоди, я сам, — остановил мою руку, когда я поспешно стянула тёплые колготки.

— Хм… целки у меня, конечно, были, — опустился он на колени, задрал вязаное платье и сунул мне в руки подол. — Но чтоб кого-то учить… А что твой смазливый болван? (Для человека, который мне просто бывший сосед, он до хрена знал). Неужели не хочешь, чтобы он стал первым?

— У-у, — я отрицательно покачала головой.

Нет, твою мать, я не хотела, чтобы первым у меня был Сомов.

Неловкость, кровь, разочарование.

Он виновато одевается, я отчаянно пялюсь в стену, кусая губы.

Я хотела, чтобы, когда он меня трахнет (а он меня трахнет), то захотел бы остаться и трахнуть снова. Чтобы он хотел меня так, как никого и никогда не хотел. Чтобы больше не смог уйти.

Я слишком много поставила на эту карту — всё, что у меня было.

Я училась с ним в одном классе. Я училась с ним в одной группе.

Я караулила его зачисление на сайте Политеха, чтобы узнать, какой факультет выберет Андрей Сомов и подать документы туда же. И он выбрал грёбаную «Теплотехнику».

Я знала о нём всё (как мне тогда наивно казалось). Знала, чего он хочет, что любит, о чём мечтает. Знала, что ему предложить.

И у меня был шанс. Когда другие заржали, Сомов (его глубокий баритон я бы не спутала ни с чьим другим) уверенно сказал: «А я бы трахнул».

Чем всё это закончится в тот день мне было трудно даже предположить.

А Кир уверенно потянул мои трусики вниз…