Босс и мать-одиночка в разводе

1

— Будешь сегодня моей новой бабой на вечер, — заявляет Герман Иванович, не отрывая взгляда от монитора ноутбука. Щёлкает по клавиатуре указательным пальцем и поправляет очки на носу, прищурившись. — Свободна.

Свет от экрана выхватывает в полумраке кабинета высокие, резкие скулы и аккуратную, коротко подстриженную седеющую бороду. Тёмные брови сердито нахмурены.

В воздухе висит терпкий, дорогой аромат его парфюма с нотами кожи и дерева.

Его строгие глаза, скользнув по мне поверх стёкол очков, тут же вернулись к экрану, и этого мимолётного взгляда хватило, чтобы по спине пробежали мурашки.

— Что? — хрипло переспрашиваю я.

В кабинете Германа Ивановича становится сразу жарко. Под тонкой синтетической блузкой проступают крошечные капельки пота. Слабость, ватная и предательская, охватывает ноги, и я боюсь, что не смогу встать с этого жёсткого стула.

Пришла в кабинет генерального с ожиданием того, что меня уволят, а тут…

Будешь моей новой бабой?

Кожаное кресло поскрипывает под Германом Ивановичем, когда он с недовольным вздохом откидывается назад и разворачивается вместе с креслом в мою сторону.

Широкие плечи наполняют собой пространство кресла, а толстая шея плотно обтянута воротничком безупречно белой рубашки. Он не просто сидит — он заполняет собой весь кабинет, давит своей мужской силой, и кажется, будто воздух становится гуще и тяжелее от его вдохов и выдохов.

— Мне нужна баба на этот вечер, — говорит он низким, густым баритоном, который исходит из самой глубины его груди. — Что тут непонятного? Ты подходишь.

Его большая, тяжёлая ладонь с короткими толстыми пальцами лежит на столе, и я невольно представляю, как легко такая рука может сжать мою шею и задушить.

Как курицу.

— Ясно, — Герман Иванович прищуривается, — ты ничего не поняла.

— Да, ничегошеньки…

— Премия нужна? — не моргает и снимает с носа очки с тихим металлическим щелчком дужек.

Нашему Герману Ивановичу пятьдесят лет. Суровый и мрачный мужик, который на планерках может матом покрыть, а однажды в рожу дал начальнику отдела логистики.

Я работаю в отделе продаж одним из аналитиков. Это только звучит красиво, но работа моя однообразная, скучная и незаметная.

Я подвожу итоги месяца и оформляю их в красивые отчёты с графиками роста и падения.

Зарплата тоже не радует. Её с трудом хватает на съёмную квартиру, на еду для капризной старой собаки и на младшего сына, которому двенадцать.

Старший сын помогает, но у него появилась девушка, и ему бы сейчас тратиться на свою красавицу, а не на неудачницу-мать, которая безуспешно пытается выбить алименты у бывшего мужа.
А дочка учится в универе на втором курсе и сама едва выживает на стипендию.

— Конечно, тебе нужна премия, — отвечает за меня Герман Иванович. — Ты же разведёнка…

— Простите, но…

— Один вечер за три зарплаты, — строго перебивает меня Герман Иванович.

Я замолкаю.

Три зарплаты!

Я смогу Людке отдать долги, обновить зимнюю одежду для сына и себе новые сапоги купить.

Но я… я же приличная женщина!

В сорок пять лет не соглашаются за три зарплаты провести вечер с мрачным начальником, который может взять и… изнасиловать!

Я краснею.

Герман Иванович вскидывает бровь.

— Сегодня меня ждёт семейный ужин, — он щурится, — и я должен быть с женщиной. И это будешь ты.

Я краснею пуще прежнего.

О, господи, генеральный директор влюбился в меня и, наконец, он решился вот таким образом признаться?

Он человек сложный, властный и даже немножко самодур, и поэтому он не умеет вести себя с женщинами…

Ведь никто не поверит.

— Почему я? — я всё же решаю уточнить и подталкиваю мрачного босса к признанию того, что он давно одержим мной и что…

— В тебе нет ни красоты, ни молодости, ни выгоды. С тобой можно быть только по великой любви, а это точно выбесит мою бывшую жену, а мне нравится, когда она злится.

Я аж открываю рот.

Все мои романтические сокрытые иллюзии разбиваются вдребезги о его ледяной, циничный расчёт.

— Я… не понимаю, — выдавливаю я, и голос мой звучит хрипло и чуждо. — Если вы хотите вернуть жену, то стоит поступать иначе…

— Я не спрашивал твоего совета, — он откладывает очки в сторону и нависает над столом, сцепляя свои мощные ладони. Его взгляд буравит меня, лишая последних сил. — Мне нужна не красотка, которую она сочтет моей минутной слабостью. Мне нужна… ты. Скромная, серая, невзрачная. Та, с которой не поспоришь. Выбор, который будет бесить её своей необъяснимостью. Значит, по великой любви. Или по великому помешательству. Признай, женщин такое невероятно бесит.

Он говорит это с такой убийственной, холодной логикой, что мне становится не жарко, а леденяще холодно. Мурашки бегут уже не только по спине, но и по рукам.

Так, насиловать меня никто не собирается, потому что я “серая и невзрачная”.

Обидно! Чёрт возьми, как обидно осознавать, что ты не представляешь никакого интереса для мужчины, потому что ты “немолодая, некрасивая и невыгодная”.

— Согласись, — Герман Иванович скалит зубы, и в уголках его глаз собираются тонкие морщинки, — выгодная сделка. Три зарплаты и лобстеры.

— Чего? — охаю я.

— Ты же в жизни лобстеров не ела, — Герман Иванович вновь откидывается на спинку кресла. — А ещё будут морские ежи… Гадость та ещё, но ведь ты даже не в курсе, что такую мерзость жрут и причмокивают.

Во мне вспыхивает женская злость, горькая и обжигающая. Я уязвлена!

— Пять зарплат! — выпаливаю я слишком резко и слишком необдуманно.

2

— Я могу позвать Галину Аркадьевну из бухгалтерии, — Герман Иванович нагло и бессовестно закидывает ноги на стол, а ладони складывает на животе. Смотрит на меня свысока. — Она и забесплатно согласится. Я ей нравлюсь.

Да все в курсе, что Галка пускает слюни по нему. Ей на день рождения девочки из бухгалтерии даже подарили кружку с фотографией Германа Ивановича, и теперь она пьет чай только из нее. И ей совершенно не стыдно.

— Ладно, — милостиво вздыхает Герман Иванович. — Пять зарплат или ты сегодня будешь уволена.

И ведь уволит.

Прикроет мое увольнение кадровым сокращением, которое запланировано на этот месяц. Я же поэтому и ждала, что сегодня меня выпнут из отдела аналитики.

Разговоры о том, что наш штат раздут шли давно.

Нет, меня нельзя увольнять.

— И что… что я должна делать? — сдавленно спрашиваю я.

— Сидеть. Молчать. Кивать. Смотреть на меня влюбленными глазами, когда я буду говорить какую-нибудь чушь. Изображать, что тебе невероятно интересно. В идеале — пару раз смущенно потупить взгляд и покраснеть. С этим, я смотрю, проблем не будет, — в его голосе снова появляются едкие, колкие нотки.

Покачивается в кресле, и оно снова противно поскрипывает.

— Несколько часов. Чистая сделка. Я покупаю твое время и твое правдоподобное смущение.

Пять зарплат. Зимняя куртка для Сашки. Сапоги. Долг Людке, которая последние месяцы смотрит на меня с молчаливым укором. Аренда на пару месяцев. Лечение для мой старой болонки Буси.

«Я же приличная женщина!» — снова кричит во мне внутренний голос.

Но он уже тише. Гораздо тише.

Я с возрастом стала меркантильной. Мне нужны деньги.

Герман Иванович видит мою борьбу. Видит и читает как открытую книгу. Его губы трогает едва заметная, кривая ухмылка.

— Ну что? Готова занести себя в активы? — он берет ручку и постукивает ею по столу, отсчитывая секунды моего молчания. — Решай. У меня через десять минут совещание.

Я делаю глубокий вдох, проглатывая комок унижения и стыда.

— Только без интима.

Герман Иванович молчит и смотрит на меня, как на полоумную дуру. Даже если бы я осталась последней женщиной на земле, то между нами все равно не случилось бы никакого интима.

— Если бы мне нужен был от тебя интим, — Герман Иванович медленно моргает, — я бы тебя уже прямо тут и трахнул.

От этих слов кровь бросается то в лицо, то отливает от него. Я готова провалиться сквозь землю. Готова вскочить и хлопнуть дверью. Но я сижу. Потому что… пять зарплат.

— Хватит, — шепчу я и отвожу взгляд, — я и сама поняла, что сморозила глупость. Не будьте таким грубым.

— Не будь тогда дурой… Кстати, — он задумчиво тянет, — как тебя зовут?

— Татьяна.

Он даже не знал, как меня зовут. Что за бессовестный мужлан?

— Танюшей сегодня будешь.

— Я вас поняла, — сглатываю.

— Вот и отлично.

Он скидывает ноги со стола и вновь разворачивается к ноутбуку.

Наш разговор исчерпан, а я будто перестала существовать.

— Иди уже.

— Но… когда и где?

— В восемь вечера, — он вновь косится на меня. — Надо бы тебя еще хоть немного в божеский вид привести. Увидит тебя в этой блузке и не поверит, что я влюблен. Влюбленный я не позволил бы вот так одеваться…

Закусываю губы.

Боже как стыдно. Как противно от самой себя и этой дешевой блузки, что прилипла к вспотевшей спине.

К глазам подступают слезы обиды.

— Ой, только не реви, — Герман Иванович сердито вздыхает, — будто ты сама не знаешь, что одета в… — он вскидывает в мою сторону руку, — в дешевое тряпье.

Прикрываю веки и прижимаю к ним горячие пальцы, чтобы сдержать в себ слезы:

— Нельзя такое говорить женщинам, Герман Иванович… Вы меня сейчас унижаете…

— Какая ты чувствительная, — хмыкает, — прямо сахарная. Успокойся. Это не унижение, а констатация факта. Я не намерен тратить время на лесть. — Он снова поворачивается к ноутбуку, его пальцы привычно пробегают по клавиатуре. — Катюша займётся твоим тряпьем и цацками. Считай это частью сделки.

Я молча киваю, понимая, что любые возражения бессмысленны. Да он и прав, в конце концов. Моя блузка и правда дешёвая, купленная на распродаже в сетевом магазине. От этой мысли становится ещё горше.

А юбку я сама сшила из ткани, которую мне подарила Людка, а она ее получила от матери.

Если я вся такая в “дешевом тряпье” появлюсь на ужине с лобстерами и морскими ежами, то все поймут, что нет между мной и Германом Ивановичем любви.

Мужчина, который любит, в первую очередь принаряжает свою любимку. Это в них вшито на уровне инстинктов.

Даже мой бывший муж, который сейчас яростно уклоняется от алиментов на младшего сына, начале наших отношений радовал обновками, пусть и не очень дорогими. До сих пор помню те неудобные красные туфли на высоком каблуке. Каблук на правой туфле отвалился после первой же прогулки.

В груди тянет тоской по молодости. Я тогда была дерзкой и яркой девченкой с густой гривой, а сейчас лишь треть волос, наверное, осталось. Да, трое родов не прошли бесследно.

Жизнь — боль.

— Хорошо, — выдыхаю я, чувствуя, как комок стыда и обиды медленно опускается куда-то вглубь, превращаясь в холодный, тяжёлый камень никчемности. — Я предупрежу вашу секретаршу о тряпье и цацках.

— Да, так ей и передай, — кивает, — мы едем на ужин, а тебя надо привести в божеский вид.

Разворачиваюсь и почти бегу к выходу, стараясь не оборачиваться. Рука сама тянется к холодной латунной ручке двери.

— Таня, — вдруг раздаётся его голос, уже без прежней едкой насмешки, почти нормальный, даже чуть усталый.

Я замираю на пороге, боясь обернуться.

— Сегодня забудь про «вы». Разрешаю называть меня Герочкой. С придыханием и щенячьими глазками.

Я медленно оглядываюсь. Раздуваю ноздри и поджимаю губы.

— Ты же помнишь зачем ты рядом, — он надевает на нос очки, и смотрит поверх стекол на меня. — Бесить мою бывшую жену. Она должна рвать и метать, а я, — расплывается в высокомерной улыбке, — наслаждаться моментом.

3

— Принесла, — бросает Катя, секретарша Германа, без лишних церемоний и ставит на ближайший стол, заваленный папками с отчетами, большой плоский пакет.

Высокая, поджарая, с идеальной укладкой и безупречным макияжем, который даже в семь вечера выглядит так, будто его только что нанесли визажисты. От нее веет холодным цветочным парфюмом.

Я стою у окна пустого отдела и нервно кусаю губы.

Мониторы на столах еще горят мерцающим синим светом, застыв на полпути между рабочим столом и спящим режимом. Воздух пахнет остывшим металлом, пластиком и бумагой.

Катя одним движением смахивает стопку бумаг в сторону, освобождая место, и начинает выкладывать содержимое пакета.

Сначала на стол ложится черное бархатное платье. Оно бесшумно распластывается по поверхности стола. Маленькая белая бирка на тонкой ленточке тихо шлепается о столешницу.

Ткань нежная, ворсистая, и мои пальцы сами тянутся к ней, чтобы прикоснуться, но я сжимаю их в кулаки.

Затем она ставит рядом коробку из плотной глянцевой бумаги с темно-бордовым логотипом, который приводит молодых дур в восторг. Это те самые туфли, что стали легендой.

Но Катя не останавливается. Она снова ныряет рукой в большой бумажный пакет и извлекает оттуда еще одну вещь — широкую плоскую коробочку, обтянутую бархатом цвета ночного неба. На крышке вышита серебряная нитью маленькая, но от этого не менее надменная, звездочка.

Катя смотрит на меня, явно ожидая какого-то признака жизни, но я стою и молчу.

Катя с легким раздражением сама открывает замысловатую магнитную застежку. Крышка поднимается беззвучно, и она поворачивает коробку в мою сторону.

Воздух застревает у меня в горле.

Внутри, на черном бархатном ложе, лежит колье. Не просто какая-то цепочка, а настоящее произведение искусства.

Тонкая паутинка из белого золота или платины, усыпанная десятками, нет, сотнями крошечных бриллиантов, которые даже под тусклым светом люминесцентных ламп вспыхивают ледяными, радужными искрами.

Они переливаются, играют, будто живые, рассыпаясь по шее невесомым, ослепительным водопадом. Рядом лежат серьги — такие же сверкающие капли на таких же изящных, тонких крючках. От всей этой красоты становится физически больно.

— Выбрала по своему вкусу, — тихо, но очень четко говорит Катя. В ее голосе насмешка. — Должно вам подойти. Как любят говорить женщины, — она делает театральную паузу, и на ее губах появляется ехидная, колкая улыбка, — бриллианты — не для молодости. Они для зрелости.

Опять хмыкает

— А вы у нас как раз очень зрелая женщина, — заканчивает он тираду о бриллиантах.

Она щелкает коробочкой, захлопывая ее с тихим щелчком и ставит ее поверх коробки с туфлями. Ее взгляд становится жестким, деловым.

— Покажите свои руки.

Я почти машинально протягиваю руки ладонями вверх, как нищенка. Катя с легким, брезгливым вздохом берет мои пальцы — ее прикосновение прохладное и неуютное — и переворачивает мои руки, изучая тыльные стороны.

Внимательно, под увеличительным стеклом своего презрения, рассматривает мой маникюр — скромный, с бежевым лаком.

Людка два дня назад потащила меня делать маникюр со словами «в сорок пять тоже надо стараться».

Сейчас я мысленно целую Людку в макушку.

За мои ноготки мне не стыдно.

— Хоть с ногтями все в порядке, — удовлетворенно кивает Катя, отпуская мои руки, будто только что проверила товар на складе и он, к ее удивлению, не совсем испорчен.

Она отступает от стола, снова становясь стройной и недружелюбной колонной.

— Переодейвайтесь. И поторопитесь.

Она хмурится, ее идеальные бровки сходятся к переносице.

— Не стоит заставлять Германа ждать. Он человек очень нетерпеливый. Ненавидит ждать лишнюю секунду.

И в этой тихой, недовольной реплике я вдруг ловлю нотку чего-то знакомого. Ревности.

Острой, колючей, как иголка кактуса. И до меня доходит с кристальной, почти обжигающей ясностью: эта холодная красотка состоит с нашим генеральным в тайных отношениях.

Ну, конечно.

Она красивая, молодая, и ее, наверное, очень приятно трогать за всякие разные места.

В отличие от меня. Я немолодая, невыгодная и некрасивая.

— Переодевайтесь, — вновь, уже с ледяным нетерпением, бросает она и, развернувшись на каблуках, резко выходит из кабинета, оставив меня наедине с обновками.

Он слишком раздраженно закрывает дверь. С громким и несдержанным хлопком.

Тяжелый вздох сам вырывается из моей груди. Господи, зачем я только ввязалась в эту сомнительную игру циничного мужика?

Я уже всем нутром чую, что этот вечер будет одним сплошным, затяжным унижением.

Нехотя подхожу к столу. Беру в руки черное бархатное платье. Ткань невероятно мягкая, тяжелая, струящаяся сквозь пальцы. Она пахнет новизной, дорогим магазином и чужой, роскошной жизнью.

Смотрю на коробку с бриллиантами. За один этот «комплектик», наверное, можно было бы купить небольшую квартирку или хорошую машину.

Кабинет вокруг тихо гудит от работающих системных блоков. Где-то мигает забытый принтер.

За окном уже совсем стемнело, и в темных стеклах отражаюсь я — блеклая, испуганная.

Ну да, с такой можно быть только по великой любви.

— Зато поем лобстеров, — шепчу я. — И морских ежей.

4

Я стою перед узким зеркалом, которое спряталось за шкафом с толстыми папками.

Бархатное платье облегает меня с пугающей точностью. Пошив такой, что не скрывает ровно ничего.

Он подчеркивает мою плоскую, почти мальчишескую грудь и этот ненавистный небольшой животик, который под мягким давлением бархата кажется огромным, выпирающим шаром.

Я пытаюсь втянуть его, задерживаю дыхание до головокружения, но стоишь выдохнуть — и он возвращается на место, еще более заметный, наглый. Я выгляжу так, будто на пятом месяце.

Тяжелый, гулкий вздох срывается с моих губ. Да, фасон выбран Катей исключительно удачно… для того, чтобы я выглядела максимально нелепо.

Дорогое уродство. Этот черный бархат, наверное, стоил тысяч десять долларов, но сидит на мне, как мешок на скелете, только скелет этот почему-то еще и беременный.

Поправляю тонкие бретельки на своих покатых, вечно опущенных плечах. Собираю свои поредевшие волосы в жалкий пучок и закалываю шпильками, которые больно впиваются в кожу головы.

Придирчиво разглядываю в зеркале свое отражение. Бриллианты. Колье лежит на ключицах холодной, ослепительной паутиной. Серьги-капли мерцают и переливаются под мертвенным светом люминесцентных ламп, бросая на шею радужные зайчики.

Они невероятно красивы. И так же невероятно чужды мне. Вычурно, пафосно, как нарядная елка на помойке.

Я вся собранная, дорогая, богатая. И абсолютно нелепая. Нелепость в бархате и бриллиантах.

Я массирую виски, закрываю глаза. Я должна собраться. Должна быть рассудительной.

«Пять зарплат, — шепчу я себе, — лобстеры, морские ежи, куртка для Сашки». Открываю глаза. В зеркале смотрит на меня напуганная, блеклая женщина, наряженная в чужие грезы. Ну да, с такой можно быть только по великой любви. Или по великому помешательству.

Торопливо, почти бегу к двери. Каблуки — убийцы. Высоченные шпильки, на которых я уже лет двадцать не ходила. Иду медленно, неуверенно, пошатываясь, как новорожденный жираф на льду. Каждый шаг отдает напряжением в икрах.

Выхожу в темный пустой коридор. Свет здесь уже погашен, только аварийные лампы отбрасывают длинные, пугающие тени. Тишина давит на уши, и в этой тишине гулко, как выстрелы, отдаются мои неуверенные шаги — тук-тук-тук по полированному полу.

И вдруг… замираю. Кроме стука каблуков, доносится еще что-то. Приглушенный, кокетливый смех. Из-за двери отдела маркетинга. Прислушиваюсь, затаив дыхание. Узнаю голос Кати — томный, ласковый и игривый.

— Я думала, ты меня с собой возьмешь на ужин, — слышу я ее сдавленное бормотание. — Знаешь ведь, я тебя люблю, Герман.

Раздается знакомое густое вздох — Герман Иванович.

— Ты слишком красивая для этого цирка, — говорит он, и в его голосе слышится легкая усмешка. — Моя бывшая сразу признает свое сокрушительное фиаско перед твоей молодостью и очарованием. А мне сегодня хочется поразвлечься на этом сборище напыщенных родственников. По-другому.

Следует новый взрыв кокетливого, довольного смешка Кати. А потом… потом тишина наполняется другими звуками.

Влажными, причмокивающими. Они целуются. Страстно, жадно. А потом раздается тихий, томный, по-кошачьи голодный стон Кати, и звук становится еще более откровенным, влажным, быстрым.

Похоже, они уже на грани того, чтобы слиться воедино прямо на чьем-то столе, среди бумаг и компьютеров.

И в этот самый момент мой нос, который весь день чесался, сдает окончательно. Ячихаю.

Это не тихое и милое «апчхи», а громогласный, несдержанный рев, как у бегемота, которому в ноздрю залетела целая муха. А, может, сразу три мухи.

Мой чих — как пушечный выстрел. С эхом, что прокатывается по пустому коридору.
Я сама от моего чиха вся вздрагиваю и зажмуриваюсь, кусая губу до боли. В носу щекотно и предательски чешется снова.

Сейчас опять чихну, проклятье.

В отделе маркетинга мгновенно воцаряется гробовая, давящая тишина. Потом раздается шорох одежды, шаги, и я различаю недовольный, злой шепот Кати:

— Теперь я понимаю, почему ты среди всех выбрал именно эту старую клушу… Она и правда всех выбесит. Я сама уже готова ее прибить.

Дверь распахивается шире, и на пороге возникает Герман Иванович. Он поправляет манжет безупречно белой рубашки, на лице — ни тени смущения, только легкое раздражение, будто его отвлекли от важного дела. Что, в общем-то, так и есть.

— Танюша, — произносит он своим низким, густым баритоном, который кажется еще громче в немой тишине коридора. — Ты уже здесь. И уже чихаешь, как заблудившийся в тумане одинокий паровоз. Вот так обязательно чихни на мою бывшую жену. Я накину к твоей премии еще половину зарплаты. Договорились?

5

Тепло и тихо. Слишком тихо. Глухой рокот мотора едва слышен. Он убаюкивает.

Воздух густой, насыщенный запахом дорогой кожи салона, с нотами горького базилика и чего-то пряного, мускусного — будто от большого, ухоженного хищного кота.

Я жмусь в угол огромного заднего сиденья, стараясь занять как можно меньше места.

Гладкая, прохладная кожа подо мной скрипит от малейшего движения. Между мной и генеральным опущен массивный подлокотник, но он — жалкая преграда.

Герман Иванович все равно слишком близко. Он заполняет собой все пространство, его уверенное, спокойное присутствие давит сильнее, чем любой физический контакт. Он может в любой момент протянуть руку, коснуться меня.

Он откинулся на спинку сиденья, голова запрокинута, глаза закрыты. В полумраке салона, подсвеченный лишь мерцающими огнями приборной панели, его профиль кажется особенно резким и строгим — высокие скулы, орлиный нос, аккуратная седая борода, подстриженная с миллиметровой точностью.

Он похож на спящего льва — могучего, уверенного в своей силе и абсолютно недосягаемого.

И почему-то дико хочется протянуть руку и провести пальцами по его щеке, почувствовать подушечками колючую мягкость той самой бороды… Я с силой закусываю губу и резко отворачиваюсь к окну, прогоняя эту безумную мысль. Напоминаю, что он — циничный мерзавец.

За тонированным стеклом проносится ночной город. Огни фонарей и окон растекаются длинными золотыми и алыми полосами. Где-то там мой дом, мой сын, который, наверное, уже делает уроки, и моя старая собака Буся…

Я здесь, в этой дорогой клетке на колесах, рядом с мужчиной, для которого я — всего лишь реквизит для спектакля.

Раздается громкий, довольный вздох. Я вздрагиваю, будто меня ударили током.

— Ну что, Танюша, — говорит Герман, не открывая глаз. Он разминает шею, и раздается тихий, пугающий хруст позвонков. Затем он медленно потягивается, расправляя свои мощные плечи, и разворачивается ко мне вполоборота. Его карие глаза в полумраке кажутся почти черными. — Ну-ка, Танюша, посмотри на меня. С любовью.

Я настороженно кошусь на него и шепчу, будто водитель может подслушать:
— Прямо сейчас?
— Да, — кивает он. Его лицо серьезно. — И этот взгляд, который ты демонстрируешь мне сейчас, мне категорически не нравится. Ты смотришь на меня не как на любимого мужчину, от которого у тебя в трусиках прям вот полный потоп, а как на злого Деда Мороза, который сейчас спрячет тебя в мешок и утащит в темный-темный лес.

Я кусаю губу, чтобы не расхохотаться истерично и не заплакать одновременно.

— А может быть, для начала… вы посмотрите на меня с любовью? — тихо предлагаю я. Мастерски перевожу стрелки. — Чтобы я поняла, как это… работает.

Герман широко улыбается, прищуривается.
— Да без проблем.

Он проводит ладонью по своим идеально уложенным волосам, поглаживает бороду, на секунду закрывает глаза. А когда открывает их снова — у меня перехватывает дыхание. Я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Его взгляд… Боже, его взгляд. Он стал совершенно другим. Глубоким, бархатным, бесконечно теплым и одновременно обжигающе-горячим. В этих темных глазах сейчас плещется самое настоящее, безудержное восхищение. Мужское обожание, раболепие, почти мольба. В них столько страсти и нежности, что по моим рукам бегут мурашки. Он смотрит на меня так, будто я не «серая и невзрачная» Татьяна, а самое дорогое и прекрасное существо на этой планете.

Богиня.

Он медленно протягивает руку. Его пальцы, теплые и твердые, касаются моего подбородка, мягко заставляя меня повернуться к нему лицом.
— Моя милая, — хрипло шепчет он, и его голос вибрирует искренним желанием. — Почему ты грустишь?

Я замираю, не шевелюсь. Смотрю на него широко распахнутыми глазами. В груди, под тесным бархатом платья, ноет и бешено колотится сердце — глупое, наивное, которое так хочет верить в эти тихие, восхищенные слова, полные нежности и обожания.

— Теперь твоя очередь, — командует он.

И с него мгновенно слетает маска влюбленного мужчины. Так резко, что я аж поперхиваюсь и выдавливаю из себя короткий, сухой кашель. Я прижимаю пальцы к губам и в полном шоке смотрю на него.
— Это было… чудовищно, — выдавливаю я. — Вы так… сыграли.

Он разочарованно вздыхает, снова откидываясь на спинку сиденья.
— Женщину обмануть не сложно, Таня. Мужчину — тяжело. А женщина — она легкая добыча для хорошего актера. Ну, ты тему-то не переводи, — сердито хмурится он. — Ну-ка, сыграй для меня влюбленную дуру, которая готова в любой момент раздвинуть передо мной ножки.

Я возмущенно ахаю. Во рту пересыхает. Хочу напомнить ему о приличиях, о том, что он все-таки разговаривает с женщиной, но понимаю — это бессмысленно. Передо мной сидит самый настоящий, отъявленный мерзавец. И мне надо играть по его правилам. Ради пяти зарплат. Ради Сашкиной куртки.

Я зажмуриваюсь, делаю глубокий вдох, сдувая со лба непослушный локон. Представляю…

Представляю его — не этого циника, а того мужчину, которого я могла бы полюбить.

Я должна быть той, кто любит его бороду. Седые волоски в густых бровях. Даже эти равнодушные, колкие глаза. Его уши. Кончик носа. Ресницы…

Я открываю глаза и смотрю на него, пытаясь наполнить свой взгляд тем самым обожанием, которое только что было в его взгляде.

Герман тяжело вздыхает.
— Знаешь что? Лучше уж смотри на меня, как на злого Деда Мороза.

Я чувствую напряжение в глазах и понимаю, что я сейчас жутко выпучилась на Германа, будто… будто пытаюсь родить ежа.

— Видимо, — Герман вскидывает бровь разочарованно глядя на меня, — в твоей жизни давно не было мужчин. Выдыхай, Танюша, — он вновь откидывается назад. — Ты только не влюбись в меня, — снисходительно вздыхает, — ты совсем не мой вариант. Ничего на тебя не шевелится. Помни об этом, Танюша.

6

Машина почти бесшумно скользит по идеально гладкому асфальту, будто плывет по черной реке.

По обе стороны дороги, словно стражники, выстроились в безупречный ряд высокие, стройные кипарисы. Из травы, бьют мощные лучи подсветки, заливая их снизу вверх таинственным, почти мистическим светом.

Я жмусь в угол салона, стараясь дышать тише. И вот, за поворотом, появляется оно.

Я замираю, глазам своим не веря.

Огромный. Ослепительно белый. Помпезный до неприличия особняк, скорее похожий на дворец или музей, высеченный из белого камня.

Он в три этажа, с массивными колоннами поддерживая какой-то невероятных размеров балкон. И он весь подсвечен.

Десятки, сотни светильников, установленные по всему периметру, выхватывают из темноты каждую деталь, каждый завиток лепнины, каждую линию камня. Он сияет.

Перед ним — фонтан, огромная чаша, в центре которой какие-то мраморные боги или нимфы застыли в вечном танце. Струи воды, подсвеченные снизу, взмывают вверх и обрушиваются вниз с тихим, благородным плеском.

Машина медленно, почти лениво объезжает фонтан по кругу и плавно, без единого толчка, останавливается у подножия широкой мраморной лестницы, что ведет к массивным резным дверям.

Сердце ухает куда-то в пятки. Всё. Приехали.

Я машинально трясущейся рукой тянусь к рычажку двери — надо же как-то выбираться из этой роскошной тюрьмы.

— Сидеть, — раздается рядом низкий, мрачный рык.

Я замираю и недоумённо смотрю на Германа. Его профиль в свете приборной панели — твердый, непроницаемый.

— Я вам, что, собака? — вырывается у меня сиплый шёпот. Голос сдает от волнения. — Что за команды?

Он медленно поворачивается ко мне, щурится. Его темные глаза скользят по моему лицу, и в них читается легкое раздражение.

— Возможно, в твоём мире не принято, чтобы мужчина открывал дверцу женщине, — тихо, но очень чётко поясняет он. В его голосе — непоколебимая уверенность в своей правоте. — Но в моей жизни так положено. Поэтому ты, как хорошая девочка, будешь сидеть тихо. И ждать, когда я выйду первым и открою для тебя дверь.

Я откидываюсь на спинку сиденья и фыркаю:

— Играете в джентльмена?

— Я и есть джентльмен, — хмыкает он. — А ты… ты леди, — строго поясняет он.

— Я уже пожалела, что согласилась на эту глупую сделку, — сиплю я, глядя в свое отражение в тонированном стекле — напуганное и нелепое в этих бриллиантах.

Герман неожиданно подается ко мне. Его движение стремительное, как у хищника. Он нависает надо мной, загораживая весь мир, и пристально вглядывается в мои глаза. Его губы расплываются в медленной, хищной улыбке, обнажая ровные белые зубы.

— Пожалеешь ты, Танюша, — тихо, почти ласково говорит он, — в конце всего этого балагана. Вероятно, ты будешь даже в слезах убегать. А сейчас… это лишь предчувствие.

Он подмигивает мне, а затем быстро, энергично и так же внезапно отстраняется. Затем он легко и бесшумно покидает салон, мягко захлопнув за собой дверцу.

Я остаюсь одна в тишине и гуле своего сердца. Господи, во что я ввязалась?

Через стекло я вижу, как он обходит машину — широкими, уверенными шагами. Его фигура в идеально сидящем костюме кажется монолитной и невероятно мощной на фоне сияющего особняка.

И в этот момент высокие белые двери на том самом мраморном крыльце медленно, торжественно отворяются.

Появляется женщина. Высокая, стройная блондинка в платье из изумрудного атласа, которое обволакивает её идеальные формы, переливаясь при каждом движении. Она непринуждённо приподнимает руку в изящном приветствии. Её поза, её улыбка — это чистой воды превосходство и уверенность в своей неотразимости.

Герман лишь властно и надменно кивает ей в ответ, даже не удостоив её полноценного взгляда. Его внимание всё ещё приковано ко мне. Он тянется к ручке двери.

А у меня в голове настоящая паника. Как выходить? Совсем забыла! Сначала ногу выставлять? Или сначала ему руку подать? Мама родная, я обычно сама выхожу из… автобуса. Там никто рук не подает.

Я лихорадочно перебираю в памяти глупые статьи из женских журналов в очереди к гинекологу.

Пока я мечусь в мыслях, дверца распахивается. Герман галантно протягивает руку. Его ладонь открыта.

— Сначала руку, Танюша, — тихо, одними губами, шепчет он.

Я вздрагиваю и смотрю на него в полном ступоре.

— Вы что, читаете мои мысли? — вырывается у меня удивленный шёпот.

Он усмехается, и в уголках его глаз собираются морщинки.

— Да всё на твоём лице написано. Как в книжке с крупными буквами. Давай, не задерживай.

Я печально вздыхаю, собираю всю свою волю в кулак и вкладываю свою холодную, чуть влажную от нервов ладонь в его тёплую, сухую и твёрдую руку. Его пальцы смыкаются вокруг моих — уверенно, крепко, почти по-хозяйски.

Я немного наклоняюсь вперёд, перенося вес на его руку, и делаю шаг из машины.

Я стараюсь. Боже, как я стараюсь быть грациозной, плавной и ловкой! Но каблуки-убийцы, эти адские шпильки, предают меня в самый ответственный момент. Носок одной туфли цепляется за каблук другой, и я с глухим «упс!» заваливаюсь вперёд — прямо на Германа.

Он машинально, рефлекторно подхватывает меня, его мощная рука обвивается у меня вокруг поясницы, прижимая к себе. Я врезаюсь лицом в его грудь. Твёрдую, широкую.

Тишину разрывает только мой сдавленный вздох.

Первая мысль — он так вкусно пахнет. Древесной смолой, немного перца и что-то терпкое… мускус, а затем мир сужается до его груди, в которой ровно бьется сердце.

Я чувствую жар его тела через тонкую шерсть пиджака и гладь хлопковой рубашки. Он обжигающе горячий, как раскалённый камень. Чувствую его мужскую силу — скрытую, сдержанную мощь, которая исходит от него волнами.

Это пугает. Эта грубая сила, эта властность. Но в то же время… заставляет сладко испугаться. По телу бегут мурашки, а внизу живота зарождается предательское, тёплое и стыдное чувство, которое я забыла, похоронила лет двадцать назад.

7

Герман медленно, почти лениво разворачивается к той, чей голос не позволил случиться его наглому поцелую со мной.

Спасибо. Я бы не пережила.

Я не целовалась уже лет десять, и я уже совсем забыла, каково это, когда кто-то касается твоих губа, а затем и вовсе сует свой язык… Так, Танюша!

Фу, Танюша! Прекрати думать о языке Германа!

Движение Германа в сторону бывшей жены заставляет и меня повернуться, и его рука, тяжелая и теплая, ложится мне на поясницу, властно притягивая к своему боку.

Перед нами, в нескольких шагах, застыла та самая Марго. И боже правый, она именно так себе и представляется — бывшая жена олигарха.

Высокая, статная, с холодным идеальным блондом волос, уложенных в идеальную, будто высеченную из мрамора прическу.

Черты лица у нее удивительно правильные, четкие, благородные — и по ним совершенно невозможно дать ей те же пятьдесят, что и Герману.

Видно, что над этой внешностью трудятся лучшие косметологи города, а может, и мира.

Она просто безупречна. От безупречно острых ногтей, покрытых лаком цвета темного изумруда в тон платья, до самых кончиков длинных, шелковистых ресниц.

Ее платье — это шедевр портновского искусства, изумрудный атлас, облегающий и подчеркивающий каждую линию безупречной фигуры. Оно переливается в свете многочисленных огней особняка, и мне кажется, я даже слышу его тихий, дорогой шелест.

— Герман, ты не хочешь объясниться? — ее голос ледяной и ровный. — Кого ты привёз в дом моих родителей?

Герман лишь улыбается — широко, самодовольно и чуть свысока. Его пальцы слегка сжимают мой бок, напоминая о моей роли.

— Это моя бывшая жена Марго, — Герман Иванович улыбается с издевкой тянет ее имя на последней “о”.

— На ужин был приглашен только ты, Гера, — она щурится. — Без лишних прицепов…

— Милая, это не прицеп, — Герман Иванович смеется, прижимает меня к себе крепче. Он делает небольшую паузу, наслаждаясь моментом — это моя любимая женщина.

Я чувствую, как по моей спине пробегают мурашки от этих слов. «Моя женщина». Звучит так властно, так уверенно, так… окончательно, но все это ложь.

Чую, я буду плакать после этого вечера.

— Это смешно… — фыркает Марго и уничижительно смеривает меня взглядом, а после кривит алые губы. — Да уж, Гера, потянуло тебя после королевы на… юродивых крестьянок…

— Марго, возьми себя в руки, — говорит он строго, и в его баритоне появляются стальные нотки, от которых становится не по себе. — Сквернословие тебя совершенно не красит. И не унижай мою спутницу.

— Ты привел какую-то потрепанную потаскуху…

Кажется, мое сердце сейчас выпрыгнет из груди и ускачет по мраморным ступеням. Но внутри поднимается какая-то упрямая, горькая волна. Да, я здесь за деньги. Да, я «серая и невзрачная». Но «потрепанная потаскуха»?

Я делаю маленький шаг вперед, чувствуя, как каблуки предательски качаются на идеально отполированном камне. Поднимаю подбородок и смотрю на эту роскошную фурию.

— Я не совсем подхожу под категорию… потаскух, Марго. Но я понимаю ваши эмоции. Бывшим женам часто бывает неприятно видеть, как их бывшие мужья счастливы с другими.

В ее глазах на секунду в них мелькает неподдельное удивление и даже растерянность. Видимо, она не ждала, что «серая мышка» осмелится заговорить. Она из тех, кому не отвечают.

Она вскидывает идеально ухоженную бровь, изучающе смотрит на меня с ног до головы, и на ее губах появляется кривая, холодная усмешка.

— Не советую тебе со мной в таком тоне разговаривать, милочка, — выдыхает она, и в ее тихом голосе слышится настоящая угроза.

В этот момент высокие двери особняка снова открываются, и на свет появляется еще одна блондинка.

Молодая, лет двадцати пяти, в легком, но безумно стильном платье из белого хлопка, сшитом по стройной, юной фигуре. Она легко сбегает по ступеням, улыбаясь.

— Папа! — ее голос звонкий и радостный. — наконец, ты приехал…

Но улыбка замирает на ее лице, когда она замечает меня рядом с Германом. Она застывает на месте, недоуменно переводя взгляд с меня на свою мать.

Марго оборачивается к дочери, и ее лицо искажается гримасой презрения.

— Ваш отец, — говорит она с ядовитой сладостью, — тпривел к нам новую женщину, Фиса. Вот так сюрприз, да?

Герман, не обращая внимания на её слова, вновь уверенно приобнимает меня и ведет мимо окаменевшей от ярости Марго к лестнице, где застыла его дочь. Его широкая ладонь на моей пояснице слишком низко. Почти у попы. И ведь не шлепнуть его, потому что я этого бородатую падлу сегодня “люблю и обожаю”.

— Привет, Анфиса, — широко улыбается он дочери. Он кивает в мою сторону, его взгляд становится нарочито нежным. — Это Татьяна.

Потом он смотрит на меня, и в его глазах я читаю команду: «Твой выход».

Я внутренне собираю всю волю в кулак. Вдыхаю терпкий, дорогой аромат его парфюма, смешанный с легким запахом ночного цветущего жасмина из сада. Обращаю свой взор на Анфису, которая — точная копия матери, только моложе и пока без той стальной холодности, но уже чувствуется острая стервозность.

— Приятно познакомиться, Анфиса, — говорю я, заставляя свои губы растянуться в самой мягкой, самой дружелюбной улыбке, на которую способна.

Делаю небольшую паузу, чтобы мои слова точно долетели и до Марго, стоящей за спиной:

— Надеюсь, мы с тобой подружимся. Я так волнуюсь, — играю для Германа женский испуг и надежду. — У меня, кстати, тоже дочка. Чуть помладше тебя… — настал момент для отработки пяти зарплат, — она всегда мечтала о старшей сестре.

8

Сама в шоке от себя. Я нашла для моей дочки Юли старшую сестру. Да еще какую.

Богатую, красивую и невероятно возмущенную.

Я смотрю на Анфису с улыбкой, а она на меня с ужасом. Она явно против младшей сестры. Будь ее воля, то она бы сейчас с удовольствием запустила бы в меня своей красивой туфлей из белой замши.

Ох, наведу я тут шороху, если не буду себя сдерживать. И для истерик Маргариты ее дочери мне не придется даже их оскорблять.

Анфиса встряхивает своей шикарной копной блондинистых волос, фыркает так же презрительно, как ее мать секунду назад, разворачивается и, не сказав ни слова, торопливо взбегает по лестнице.

Дверь захлопывается за ней с глухим, но выразительным звуком, в котором слышится: «Какой бред!».

Герман тяжело вздыхает, но это наигранная печаль.

Он переводит на меня взгляд, и его карие глаза вдруг наполняются такой искренней, отеческой печалью, что я на секунду забываю, что это всего лишь игра.

Я хочу верить, что он — хотя бы тот папа, который сейчас очень расстроился, что я посмела так обидеть его дочурку.

Но это игра. Для чего нужна эта игра, я не совсем понимаю, но чую, что Герочка не для обычного веселья бесит самых близких для него женщин.

И это не мое дело.

Я тут ради пяти зарплат, а не ради разгадки сложной души богатого самодура в разводе.

— Ей нужно время, — тихо говорю я, продолжая подыгрывать Герману.

Я решаюсь на отчаянный шаг. Поднимаю руку и касаюсь его аккуратно подстриженной бороды. Под пальцами она не жесткая, а удивительно мягкая, шелковистая. Я не отвожу взгляда от его глаз и шепчу так, чтобы слышал только он:

— Она же девочка. Она тебя очень сильно ревнует. Девочки часто ревнуют пап к новым женщинам.

Герман улыбается шире, и в его глазах вспыхивает одобрение и веселье.

— Фиса девочка уже взрослая, — громко заявляет он, чтобы его точно услышала Марго. — Ей придется принять мой выбор.

И тут он переводит пристальный, вызывающий взгляд на Марго. Та стоит все на том же месте, но кажется, что она вся побледнела и напряглась, как разъяренная кошка, готовящаяся к прыжку.

Марго делает твердый, агрессивный шаг в нашу сторону. Ее каблуки отчаянно цокают по мрамору, и этот звук похож на треск ломающегося льда.

— Мои родители не поймут этого, — цедит она сквозь сжатые, практически не двигающиеся губы. Ее идеальная маска дает трещину, и сквозь нее прорывается настоящая, неприкрытая злоба. — Не поймут того, что ты привёл с собой чужую женщину, которую никто не знает и не хочет знать! Ты в своем уме, Герман?

Герман очаровательно, почти по-мальчишески улыбается и с непоколебимой уверенностью заявляет:

— Зато будут рады мои родители. Что их сын… — он делает театральную паузу, глядя прямо на нее, — вновь остепенился. Вновь под крылом женщины…

Я вздрагиваю и поднимаю на него испуганный взгляд.

— Твои родители… тоже здесь? — тихо, едва слышно выдавливаю я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

Лобстеры и морские ежи внезапно кажутся мне самой незначительной проблемой в мире.

Все слишком серьезно. Я готова злить и обманывать богатую стерву, но вводить в заблуждение пожилых родителей… Это слишком жестоко. Слишком цинично.

Герман смотрит на меня, и в его глазах плещется безудержное веселье от всего этого бардака, который он устроил. Он доволен.

— Конечно, — отвечает он легко и без тени вины. — Они меня и уговорили на этот ужин. Я не считаю верным быть на ужинах с бывшей супругой за одним столом.

— А знаешь… — Марго неожиданно берет себя в руки и подплывает к нам с высокомерной царственностью. — Мне тоже вдруг стало любопытно, мой милый….

— Прости, но не твой, — вздыхаю я печально и крепко обвиваю мощную руку Германа.

Я чувствую под тканью пиджака его напряженные мышцы. Боже мой, хотела бы я увидеть какой он без одежды. Я, кажется, краснею, но мне на руку. Мне сейчас и надо быть наивной, наглой и смущенной идиоткой в глазах Марго.

— Что, прости? — спрашивает Марго, предостерегая меня холодным тоном.

— Он не твой милый, — поясняю я с той же милой улыбкой, с которой кормлю по утрам мою старую собаку бусю влажным кормом, — Герочка… он — мой.

Кажется, что весь мир замирает и что он сейчас взорвется осколками ненависти и ярости Марго.

Ее ресницы вздрагивают, по правой стороне лица пробегает едва заметный спазм…

Короче, Маргошечку корёжит от меня. Буквально.

— Твой, — ласково соглашается “мой Герочка” и касается теплой сухой ладонью моей шеи, привлекает к себе и нежно целует в висок. — Только твой.

— Я пойду переговорю с Аркадием, — шипит Марго и шагает к лестнице, — может, хоть сын объяснит тебе, что ты сейчас унижаешь всю семью.

— Или я ему объясню, что я живу дальше.

Смеется Герман, а затем, когда Марго поднимается на последнюю ступень, разворачивается ко мне. Подается вперед и шепчет:

— А ты умница.

— Я только начала, — с вызовом говорю я, пряча под напускной смелостью смущение от близости к живому тестостероновому мужику.

— Так и я тоже только начал, Танюша, — наклоняется ближе, и я непроизвольно вдыхаю его теплый выдох. — И кстати, моя мама всегда была без ума от Марго. Она со мной не говорила около полугода после нашего развода. Поэтому… — он делает паузу, — будь готова и… маму мою сильно не кусай.

— Но она меня будет кусать?

— Да, — Герман кивает.

— А если… — вызов в моем голосе становится более отчетливым и громким, — если я приручу вашу маму? М? Если я ей понравлюсь? Что тогда?

— Женюсь, — Герман скалится в улыбке.

9

Мы входим в дом, и у меня перехватывает дыхание.

Я стою в холле, который больше и роскошнее всего моей съемной квартиры, умноженной на десять.

Под ногами — идеально отполированный мрамор с причудливыми прожилками.

Он такой блестящий, что я вижу в нем размытое отражение своей нелепой фигуры в этом бархатном платье и убийственных каблуках.

— Разуваться же… надо? Или нет? — спрашиваю я шепотом.

— Нет, — рука Германа все еще на моей пояснице.

— Ну да, — вздыхаю я, — тут это было бы странно…

Высоченные потолки теряются где-то в полумраке, оттуда на нас смотрит хрустальная люстра размером с мой кухонный стол.

Она вся в подвесках, которые будто замерли в вечности ледяными капельками. Красиво.

Стены обшиты панелями из темного, лакированного дерева, а на них — огромные картины в массивных золоченых рамах. Сюжеты, на мой вкус, мрачноватые: какие-то важные старики в униформах, пейзажи с бурями и охотничьи трофеи.

От всей этой помпезной роскоши веет таким ледяным, музейным бездушием, что мне физически холодно.

Такие интерьеры я видела только в исторических фильмах про аристократию или… про вампиров. Господи… А вдруг я сегодня главное блюдо?

С губ срывается нервный смешок.

Герман, не отпуская своей властной руки с моей поясницы, уверенно ведет меня через холл в левое крыло, в гостиную. Дверь распахивается.

Мы делаем несколько шагов.

Гостиная — это отдельная вселенная роскоши. Воздух здесь густой. Пахнет кожей, деревом и едва уловимыми нотами дорогого парфюма, который, наверное, годами впитывался в стены.

Под ногами плюшевый ковер такой толщины, что мои каблуки тонут в нем беззвучно.

Здесь везде, еще больше хрусталя в бра на стенах, больше картин, больше лепнины на потолке и больше завитушек на мебели.

В центре — три изящных диванчика на гнутых резных ножках. Обитые парчой с сложным узором из виноградных лоз и птиц. Они стоят вокруг низкого журнального столика из темного красного дерева.

Мой взгляд скользит по обитателям этой имперской залы.

На диванчике напротив дверей сидит пожилая пара. Старичок — весь в морщинах и старческих пятнах, с редкими седыми волосиками, тщательно уложенными на макушке.

Но в его прищуренных глазах — стальное и цепкое внимание. И в этих глазах, в очертаниях скул я сразу же узнаю Германа. Это его отец. Рядом с ним — статная дама.

Седые волосы убраны в безупречный пучок, на ней строгое глухое платье бежевого цвета из тончайшей шерсти и нитка идеально подобранного жемчуга на шее.

Она наклоняется к старичку и что-то шепчет ему на ухо, мрачно и оценивающе зыркнув на меня. Жемчужные серьги в ее ушах переливаются холодным блеском.

На втором диванчике — вторая пара. И в них я безошибочно узнаю тень Марго. Такие же статные, вытянутые в струнку, чопорные и холодные.

Глаза — такие же ледяные, губы сложены в идентичную презрительную усмешку. Они синхронно осматривают меня с ног до головы, коротко переглядываются и почти синхронно поджимают тонкие губы. Родители Марго.

Атмосфера от них исходит такая, будто я только что в грязных ботинках прошлась по их стерильному ковру и плюнула им в лица.

На третьем диванчике, спиной к нам, сидит молодой мужчина. К нему пристроилась Марго и что-то яростно и быстро шепчет ему на ухо. Когда она отстраняется, парень оборачивается.

Господи. У него такая же четкая линия челюсти, темные густые брови, карие, почти черные глаза и тот же властный подбородок, что и у Германа. Это молодая, еще не обремененная сединой и бородой, копия моего босса. Его сын. Аркадий.

Это забавно я увидела, каким был Герман в молодости и каким он будет в старости.

— Здравствуй, пап, — говорит он отцу, и его голос, низкий и густой, как и у его папочки.

Затем он переводит изучающий взгляд на меня. В его глазах вспыхивает искра откровенной враждебности. Он хмурится и, не удостоив меня ни словом приветствия, отворачивается, приобнимает Марго и целует ее в висок.

— Забей, мам, — шепчет он, но я прекрасно слышу. — Ты у меня самая лучшая, самая красивая, самая любимая мамочка. Папа просто решил тебя позлить.

Ах ты, говнюк! Сразу отца раскусил, но ничего-ничего, “молодой Герочка”. Ты сам поверишь в мою игру.

Внутри у меня все закипает. Вот сейчас бы здесь мои дети! Мой младший Сашка расхреначил бы к чертям всю эту шикарную гостиную футбольным мячом вместе со старенькой Бусей, которая бы от вредности своей погрызла все резные ножки диванов, накакала бы на эти парчовые подушки и блеванула бы Марго на платье.

Старший сын Макар уже бы полез в драку с этим высокомерным Аркадием, защищая честь матери. Несколько бы зубов точно выбил.

А моя Юлька-студентка… о, она бы уже обвинила всех собравшихся в полной безвкусице, закатила бы лекцию о том, что позолота и резные ножки — это атавизм и жуткий китч. После прочитала бы им все свои конспекты по теории классового неравенства и назвала всех присутствующих наглыми и бессовестными буржуями.

Но я одна. Совсем одна против семейного вампирского высокомерия.

Я делаю глубокий вдох, медленный выдох. Натягиваю на лицо самую наивную, доброжелательную улыбк. Обвожу всех присутствующих наигранным, широко распахнутым взглядом влюбленной дурочки. Прижимаю руку к груди, чувствуя под пальцами холодное бриллиантовое колье.

— Какая приятная компания сегодня собралась! — выпаливаю я слишком звонко и восторженно. — Всем, здравствуйте!

В гробовой тишине мой голос звучит особенно нелепо. Мать Германа прищуривается еще сильнее, ее тонкие губы складываются в ниточку. Она смотрит на меня с тихой, змеиной угрозой.

— Какая очаровательная… простота к нам заявилась. Сынок, — она переводит ледяной взгляд на Германа, — у нас сегодня два исхода ужина, да? Драка твоих женщин, или я с инфарктом в больнице.

10

Столовая огромна. Высокие потолки тонут в замысловатой белоснежной лепнине, на стенах — дорогие шелковые обои цвета слоновой кости с едва заметным золотым тиснением.

Длинный дубовый стол накрыт белоснежной скатертью из плотного льна. И на этом всем великолепии — пиршество, от которого глаза разбегаются.

Прямо передо мной на большой серебряной тарелке возлежит на подушке из свежего салата с рукколой и каперсами огромный, алый, с раскрытым хвостом лобстер. Рядом, в хрустальных пиалах, мерцают зернистая икра, нежные паштеты, загадочные салаты в слоеных корзиночках. Воздух густой и насыщенный — пахнет сливочным маслом, дорогими травами, свежеиспеченным хлебом и, конечно, морем.

А вокруг разложен целый арсенал столовых приборов: вилки нескольких видов, ложки разных размеров, ножи…

А сколько передо мной бокалов… один пузатенький бокал, второй узкий на длинной ножке, третий что-то среднее между пузатым и узким… Это какой-то кошмар.

Спокойно не поешь и не выпьешь.

Я медленно опускаю взгляд на кучу столовых приборов и замираю, пытаясь сообразить, с чего начать.

Как едят лобстеров? Я бы ела его, как едят раков. Руками. Лобстер же просто большой морской рак.

— Вижу, ты растеряна, — раздается тихий, ехидный голос напротив.

Поднимаю глаза. Марго, бывшая жена Германа, смотрит на меня с ядовитой насмешкой в глазах. Она идеальна, как кукла в витрине: идеальная укладка, идеальный макияж, идеальное холодное выражение лица. Она прищуривается, и в ее взгляде читается чистейшей воды угроза.

— Сразу видно, что ты никогда не была на нормальных ужинах.

Родители Германа, сидящие во главе стола, перестают перешептываться и смотрят на меня с нескрываемым любопытством. Его мать, элегантная дама в жемчугах, лишь чуть приподнимает бровь. Отец смотрит строго. Сын Германа и Марго, молодой человек с высокомерным лицом, прячет усмешку в салфетке.

Я чувствую, как по спине пробегают мурашки, но внутри закипает не ярость, а какое-то азартное веселье. О, дорогая Марго, ты не на того напала.

Я из простых людей. Из тех людей, которые гоняют по подъезду крысу, что случайно зимой забежала погреться к людям.

Широко и очаровательно улыбаюсь ей в ответ.

— Я знаю только, как управляться с ложкой, вилкой и…ножом, — на последнем слове делаю акцент,

Родители Марго бледнеют и переводят взгляд на Германа, ожидая, что он заткнет меня или хотя бы извиниться за то, что я хорошо управляюсь с ножами.

Мать Германа все так же невозмутима, но я ловлю ее оценивающий взгляд.

Но это правда. Я идеально разделываю курицу, например.

— Вилка, ложка и нож, — повторяет Герман, — Танюша за минимализм за столом.

Я беру обычную вилку и с аппетитом втыкаю ее в нежное перламутровое мясо хвоста лобстера, отделяю смачный кусок и подношу ко рту.

— Мы в нашей деревне раков всю жизнь вообще руками ели, — говорю я с полным ртом, радостно жую. Мясо тает во рту, солоноватое, нежное. — И никому в голову не приходила идея их перед подачей разделывать и отрывать отдельно хвосты.

Отец Германа резко кашляет, поперхнувшись. Он хватается за хрустальный бокал с водой и делает большой глоток. Его лицо багровеет.

— Это… — он хрипит, отдышавшись, — это не раки, Татьяна. Это лобстеры. Атлантические.

Я обвожу всех медленным взглядом, тщательно проглатываю и смакую послевкусие.

— А на вкус как рак, — выношу я свой вердикт.

Рядом со мной Герман тихо хмыкает. Его плечо касается моего, и от этого прикосновения по телу разливается тепло.

Дочь Марго Анфиса медленно кладет свою вилку. Она прищуривается на меня, как кот на птицу.

— Высоко оценить нежное мясо лобстера могут лишь те, у кого развиты вкусовые сосочки на языке, — говорит она тихо. — Обычный человек, который привык есть жареную картошку с салом, конечно же, не увидит разницы между дешёвым речным раком и свежим морским лобстером.

Дрянь ты такая. Да за мою жареную картошечку с салом мой муж Людки душу готов продать, а Людка даже не ревнует по этому поводу, потому что она согласна: моя картошечка — пища богов.

Весело тычу зубчиками своей вилки в сторону возмущенной анфисы.

— О, а вот сейчас бы я действительно не отказалась от картошечки с салом! — восклицаю я с искренним энтузиазмом. — После тяжелого рабочего дня это же самое то! Я люблю нажарить себе целую сковородочку, до хрустящей корочки, накрошить туда лучку свежего, грудинки соленой… — я закрываю глаза от наслаждения, вспоминая этот запах. — А сверху все это великолепие заполировать маринованными огурчиками. Объедение!

Сын Германа тяжело, с осуждением вздыхает и потирает переносицу.

— Папа, я даже стесняюсь спросить, — обращается он к отцу, но смотрит на меня, — где и как вы познакомились с этой… очаровательной, — он делает микропаузу, — Татьяной?

— Ооо! — не даю сказать ни слова Герману, махаю перед собой вилкой. — Я, я, я сама расскажу! И я расскажу, когда именно ваш папа влюбился в меня по уши!

Герман рядом ухмыляется. Он наклоняется ко мне, его губы почти касаются моей мочки уха. Его дыхание, теплое и с легким ароматом моря щекочет кожу.

— Мне даже самому интересно, — шепчет он так тихо, что слышу только я. — Когда именно я, по-твоему, влюбился в тебя?

Я откидываюсь на спинку стула, обвожу взглядом их лица — надменные, скептичные, любопытные. Внутри зажигается маленький, но очень озорной огонек. Ну, держитесь, аристократы. Сейчас тетя Таня вас развлечет.

11

Я мечтательно вздыхаю, кладу свою ладонь поверх могучей руки Германа, лежащей на столе.

Его кожа теплая, чуть шершавая, а под ней я чувствую напряжение. Он — готовый к бою хищник, а я… я сейчас его хозяйка. Хозяйка его сердца.

Пусть и понарошку, но все равно приятно.

— А у нас с вашим папой все случилось так, как во всех этих глупых романтических книгах, — говорю я томно, переводя взгляд с мрачных детей на самого Германа.

Тот лишь вскидывает в ожидании густую темную бровь, уголки его губ подрагивают от сдерживаемой улыбки. Его карие глаза, такие же, как у его сына, изучают меня с неподдельным интересом.

Что ты сейчас выдумаешь, Танюша?

— Я тайно вздыхала по моему шикарному боссу, а он совершенно не знал о моём существовании, — смеюсь я, кокетливо веду плечом. — Ну, по вашему папе у нас в офисе все вздыхают.

Анфиса и Аркадий переглядываются, и я ясно вижу в их глазах одно-единственное желание — заткнуть мне рот лобстером, перевернуть этот дубовый стол и вышвырнуть меня вон.

Родители Германа молчат. Его мать с ниткой безупречного жемчуга на шее подносит ко рту хрустальный бокал с водой.

Ее глаза, такие же цепкие, как у сына, выражают холодное, почти научное любопытство.

Им, старым волкам, интересно, как их сын, этот успешный, циничный зверь, обратил внимание на простую, немолодую разведенку с тремя детьми.

Лица родителей Марго непроницаемы. Они сидят по обе стороны от своей разъяренной дочери, как две дорогие, наряженные и абсолютно жуткие куклы-андроиды. По ним и не скажешь, что они сейчас чувствуют.

Только крошечная дрожь в руке ее отца, поправляющего бабочку, выдает внутреннее напряжение.

А вот щеки самой Марго побледнели, а глаза горят таким огнем чистейшей, ненависти, что, кажется, вот-вот прожгут во мне дыру.

— И вот однажды, — смеюсь я, — я опаздывала на работу и бежала к лифту, в котором был ваш папа. Я влетела туда и чуть не сбила его с ног!

Я хихикаю, изображая смущение.

— Вы не поверите... — округляю глаза и наигранно прижимаю ладони к лицу, чувствуя, как бриллианты впиваются в кожу. — А потом лифт остановился!

Герман, великолепный подлец, тут же подхватывает мою лживую импровизацию. Он кивает, его борода ложится на безупречный воротничок.

— Да, представляете, остановился. На тринадцатом этаже.

Я разворачиваюсь к нему, делая удивленное личико.

— Разве на тринадцатом? Я помню, что это был пятнадцатый этаж…

Герман уверенно качает головой, и его взгляд становится томным, почти влюбленным. Он играет так, что у меня по спине бегут мурашки.

— Это был точно тринадцатый этаж, Танюша. Потому что я помню свои мысли тогда: тринадцать — либо к беде, либо... — он расплывается в медленной, обжигающей улыбке, — к большой любви.

Анфиса не выдерживает. Ее вилка с тихим звенением падает на тарелку.

— Папа, прекрати! Это неприлично! Нам неприятно слушать эти... эти сказки!

Марго по другую сторону стола презрительно хмыкает. Ее алые губы искривляются.

— Действительно, полюбить Татьяну... — она делает высокомерную паузу, наслаждаясь моментом, — это, должно быть, большая беда для любого мужчины.

Я уже открываю рот, чтобы ввернуть что-нибудь колкое про то, что ее любовь явно не уберегла Германа от развода, но меня опережает звонок.

Из глубины бархатных складков моего платья доносится оглушительно громкий, дурацкий рингтон на всю столовую: «Мой сыночек, лучше всех на свете, мой сыночек, самый-самый!»

Аркадий закатывает глаза. Мать Германа поднимает бровь еще выше. На лицах родителей Марго появляется выражение, будто они только что услышали, как по стеклу поскребли вилкой.

Мои пальцы вдруг становятся ватными и непослушными. Я судорожно роюсь в складках платья, пытаясь нащупать телефон.

Это Сашка. Он никогда не звонит просто так. Что-то точно случилось. Вот же… Один вечер вне дома и мой сын во что-то влип.

С трудом ловлю скользкий корпус телефона, и из-за дрожи в руках случайно тыкаю по экрану, активируя громкую связь.

Я даже не успеваю ничего сказать, как из динамика разрывается громкий, испуганный и растерянный голос моего сына:

— Мама! Я потерял Бусю! Эта престарелая блевотушка куда-то сбежала!

12

Сын потерял Бусю? Маленькую вредную собачку, которая еле ходит? Я пугаюсь за мою шерстяную старушечку до боли в средце.

Потерялась моя Бусенька. Где-то сейчас ходит испуганная одна, скулит… или забилась в какой-нибудь темный подвал.

— Как потерял?! — рявкаю я, забыв обо всех манерах, о Германе, о пяти зарплатах и морских ежах. — Саша! Как ты мог Бусю потерять?!

Все за столом дружно вздрагивают и бледнеют. Никто не ожидал, что я умею так зычно и громко задавать вопросы, но с моими мальчишками иначе нельзя.

Даже Герман поворачивается ко мне, отложив вилку.

— Я с ней гулял... с поводком! — растерянно отвечает Саша. — Я с пацанами пока говорил у подъезда... а она... а она перегрызла поводок и убежала!

— Саша! — повышаю я голос уже до крика, и вижу, как Анфиса нервно сглатывает. — У Буси давно НЕТ зубов! Какого черта она могла перегрызть поводок?! Ты опять ее без поводка отпустил!

— Нет! Клянусь! Она перегрызла! — упрямо настаивает он. — У меня осталась только половина поводка… Я не знаю, блин! Может у нее, как у акулы, обратно зубы выросли? Я что-то такое читал…

— А ты не читал Саша, что мальчиков, которые врут, порют ремнем?

— Я не вру! — отвечает Саша тоже криком, в котором теперь я слышу обиду и агрессию.

В голове возникает новая печальная картина: моя старая, глупая, почти слепая болонка, бредущая по холодным улицам одна. Грудь сжимается от жалости.

Сбрасываю звонок. Торопливо встаю. Ножки стула громко скрипят о дубовый паркет, и мама Марго кривит тонкие губы:

— В приличном обществе принято к ужину телефоны отключать.

— Пошла в жопу, — заявляю я без злости и обиды, а после, совсем позабыв, что Германа - мой босс, я говорю ему, — надо Бусю найти.

Я торопливо шагаю прочь. Слышу обескураженный и шокированный шепот Анфисы:

— Она послала бабушку в жопу?

— Герман, — говорит Марго, — это неприемлемо. Она оскорбила мою мать… и ты все так и спустишь?!

— Мы поговорим об этом позже, Марго, — хмыкает Герман, — а сейчас… нам надо искать Бусю. Танюша невероятно привязана к этой беззубой собаке.

А Герман и рад, что потерялась моя собака.

Он продолжает играть для Марго влюбленного и обеспокоенного мужчину, который сейчас посреди ночи поедете искать беззубую потеряшку.

Да любую бывшую жену это выбесит.

— Герман, — слышу голос матери моего босса. Он сухой и презрительный, — твоя новая женщина сегодня невероятно опозорила себя.

— Мамуля, — Герман ласково смеется, — не рычи на Танюшу.

Я уже выхожу из столовой.

Я обещала не кусать маму Германа и я свое обещание сдержу. К тому же она мне напомнила мою старую Бусю, которая тоже любит вредничать и рычать не по делу. Это старость.

Слышу за спиной уверенные и мягкие шаги Германа, но я не оглядываюсь.

— Неплохо, Танюша, — он нагоняет меня и вновь приобнимает меня. Наклоняется к уху и выдыхает, — Моя фурия на крючке. Она в тебя поверила.

Я кидаю на Германа беглый взгляд и едва не спотыкаясь о порог.

— И то, что мы срываемся с ужина искать какую-то старую псину… — Герман смеется, и в нем проскальзывает то же неприятное и холодное самодовольство, что и в его родственниках.

— Не псину, а Бусю, — говорю я и в моем голосе пробивается обида за мою слепую и старую собачку.

Я освобождаюсь из объятий Германа, а после неловко отталкиваю его от себя и ускоряю шаг, громко цокая каблуками.

— Папа! — раздаются позади наших с Германов спин голос Аркадия.

Мы останавливаемся. Я лишь оглядываюсь, а Герман разворачивается к сыну всем телом, ловко крутанувшись на пятках.

— Ты сегодня очень обидел маму, — Аркадий выдыхает воздух через ноздри и кивает в мою сторону, — и я твой выбор совершенно не одобряю.

— Сынок, однажды и ты влюбишься…

— Любить надо достойных, — категорично заявляет Аркадий. — А ты… Ладно если бы была молодая и красивая…

— И ты тоже вместе со своей бабушкой иди в жопу, — четко и медленно проговариваю я. — Козел.

Я торопливо шагаю через весь холл и зло толкаю тяжелую двери. Глаза предательски щиплет слезами.

Все же яд этой гадкой и высокомерной семейки коснулся моей души.

— Танюша, — на мраморной лестнице под вечерним равнодушным небом меня за локоть подхватывает Герман, — все же тебя покусали, да? А так хорошо держалась.

13

Машина Германа медленно плывет по узким улочкам моего спального района. Я высунулась в открытое окно, и теплый ночной ветер треплет мои волосы.

— Буся! Бусенька, милая! — кричу я в темноту, и у меня уже першит в горле от крика.

Из темноты чей-то пьяный голос отвечает:
— Да заткнись ты! Чо разоралась?!

Со своей стороны Герман медленно опускает стекло. Он не кричит, он именно что рявкает, низко и грозно, будто медведь:
— Ты у меня сейчас сам заткнешься. Выйду и вытащу язык через жопу.

Из темноты не доносится ни звука, лишь испуганно поскрипывают петли где-то в подъезде. Я снова набираю воздух в легкие:
— Буся! Бусенька, это я! Выходи, моя хорошая!

— Да твою ж мать, — бурчит под нос Герман, поправляя манжет рубашки. А затем и он сам высовывается в свое, и его густой бас раскатывается по спящим дворам: — Буся!

Я вся замираю, впиваюсь глазами в густую тень под раскидистыми кустами сирени, скольжу взглядом по ржавым турникам, по песочнице на плохо освещенной детской площадке. И вдруг вижу — под пластиковой горкой мелькает белое пятно. Небольшое, пушистое.

— Остановитесь! — взвизгиваю я.

Водитель резко жмет на тормоз. Я всем телом мягко дёргаюсь вперед.Ремень больно впивается в плечо под бархатом платья.

Я торопливо тянусь к ручке двери, но Герман неожиданно грубо хватает меня за запястье и притягивает к себе. Его пальцы — словно стальные тиски. Он щурится на меня, и в свете уличного фонаря его глаза кажутся абсолютно черными и равнодушными.

— Если это не твоя Буся, — говорит он тихо и четко, — мы с водителем уезжаем. Сегодня в мои планы не входило искать слепую старую собаку.

Я поддаюсь к нему ближе и шиплю прямо в его бессовестную бородатую и красивую морду:
— Герман Иванович, вы можете прямо сейчас уже валить на все четыре стороны. Вы меня, если честно, тоже утомили. И я вас не просила возить меня по дворам. Я была готова сама выйти на поиски Буси.

— Просто я джентльмен, — парирует он так же тихо, не отпуская мое запястье. — И решил, что будет невежливо отпускать чокнутую даму одну на поиски… Иногда мое воспитание играет против меня.

— Вы заблуждаетесь насчет своего воспитания.

Я остервенело вырываю руку из его захвата. Резко распахиваю тяжелую дверь и выскакиваю в вечернюю прохладу.

Опять спотыкаюсь на этих адских шпильках, чуть не падаю на асфальт, но успеваю схватиться за дверцу. Выпрямляюсь и снова вглядываюсь в тени на площадке.

Вот оно! Из-под горки опять выпрыгивает то самое белое пятно и пугливо скрывается в кустах.

Я узнаю эту прихрамывающую, слабую трусцу. Это точно она. Моя мохнатая старушка.

— Буся! — уже не кричу, а тихо упрашиваю. — Бусенька, иди к мамочке.

Торопливо шагаю по асфальту, мои каблуки громко и неуверенно стучат по неровностям.

Перешагиваю через низенькую ограду из разноцветных реек и вступаю в песочницу. Песок хрустит, и каблуки глубоко утопают в нем.

— Бусенька... — шепчу я, пробираясь к кустам

И резко замираю. Потому что ко мне вместо Буси выскакивает черное мохнатое нечто.

Нечто скалит зубы, низко рычит и пригибает голову, готовясь к прыжку.

Это пёс. Кило этак на пятнадцать, не выше колена, в ярком красном ошейнике.

Он яростно рычит, и я медленно-медленно отступаю.

И тут из кустов выныривает моя подслеповатая Буся. Она останавливается, принюхивается к воздуху, настороженно машет несколько раз облезлым хвостиком и семенит... прямо к этому черному псу.

Рык пса нарастает, переходя в низкое, непрерывное урчание. Он не сводит с меня своего бешеных глаз.

Я отступаю еще на шаг и чувствую, как сзади меня за плечи мягко, но властно хватают сильные и горячие руки.

— Кажется, это кавалер Буси, — горячо выдыхает мне в ухо Герман, и от его дыхания по коже пробегает дрожь. — Танюша, мы кажется помешали собачьему свиданию.

Буся тем временем, прихрамывая, подходит к псу. Бодает его головой, обходит его по кругу и деловито приближается ко мне. За ней волочится обрывок поводка.

— Буся? Бусенька? — голос мой дрожит уже не от страха, а от возмущения. — Это что еще такое? Как ты могла…

Герман продолжает держать меня за плечи, его теплая грудь прижата к моей спине.

Он такой горячий…
— Теперь ясно кто перегрыз этой мадаме поводок, — шепчет он, и в его голосе слышится неподдельное веселье.

Черный пес перестает рычать. Он подбегает к Бусе, лезет носом ей под хвост, а после, прощально фыркнув, убегает в тени. Маленькая лохматая Буся садится передо мной на пушистую, когда-то белоснежную попу, поднимает ко мне подслеповатую морду и высовывает коротенький розовый язык.

Герман разжимает пальцы на моих плечах. Он обходит меня, а затем, не опускается на корточки перед Бусей. На его лице смешались брезгливость, умиление, недоумение и любопытство.

— Буся, — шепчет он, — ты похожа на старую потасканную мочалку.

Он тянет руку, чтобы погладить ее по голове. А Буся с тихим, рыком вгрызается в его пальцы беззубой пастью и начинает яростно их жевать со звуками: «Арррр-мнямням-ням аррр! Арр-мням-рр!».

Очень страшно.

Герман поднимает на меня взгляд и смеется.

— А вы похожи.

Из темноты доносится испуганный голос моего сына:
— Мама? Мама, это ты? Мама, ты нашла Бусю?.. И чья это такая мощная тачка? Офигеть… А номер какой…Три семерки… — короткий смешок, — какой-то понторез к нам пожаловал.

***

Приглашаю в мою новинку “Бывший муж. Ты снишься мне каждую ночь” https://litnet.com/shrt/mWxa

Аннотация:

— Я разлюбил мою жену, — заявляет мой муж Арсений тихо и с глубоким выдохом, — вот что я понял.

Я молчу. Семейный психолог молчит.

— И я хочу быть с другой женщиной, — Арсений закрывает глаза. — Вот и вся правда.

***

14

Буся продолжает яростно, с захлебывающимся рыком жевать указательный палец Германа.

Он лишь усмехается, низко, глухо, по-медвежьи, и ловко хватает мою лохматую разбойницу за шкирку. Рык моментально сменяется обиженным повизгиванием.

— Аррр-иии! — протестует Буся, беспомощно болтая в воздухе короткими лапками.

Но Герман уже подхватывает ее деловито на руки, прижимает к дорогому пиджаку, игнорируя ее новые попытки вцепиться беззубым ртом в его манжет. Она жует ткань, чавкает, пуская слюни на идеальную шерсть рукава.

— Буся? — вновь из темноты снова доносится голос Сашки. — Кто там тебя обижает?

Я делаю шаг навстречу, наступая острым каблуком в о что-то мягкое.

Не хочу думать, что это собачьи какашки.

— Кажется, ты в дерьмецо наступила, Танюша, — вздыхает Герман. — Но ты не переживай, я тоже вляпался пока шел за тобой. К деньгам.

Из тени под раскидистым тополем на детскую площадку выскакивает Саша. Он замирает под тусклым светом фонаря, и я вижу его во всех подробностях: черная толстовка с капюшоном, спортивные штаны, массивные белые кроссовки, которые он сам отбеливает по вечерам зубной пастой.

Его рыжеватые волосы растрепаны, а лицо, усыпанное веснушками, резко напрягается при виде незнакомца, чьи пальцы его собака яростно грызет.

— Ты кто такой? — сразу вскидывается сын. Голос ломается на полуслове, выдавая весь его подростковый напускной нахальство и настоящий испуг. — Бусю отпусти! Это моя собака.

— Какие мы грозные, — Герман беззлобно хмыкает. — Ты же с моего щелчка по лбу улетишь, мелкий.

Из темноты, из-за спины Саши, доносится другой, противный, знакомый до тошноты голос. Тот самый, что годами твердил о безденежье и о том, что он не обязан платить алименты, пока я считала копейки до зарплаты.

— Саша, блин, ты куда убежал?

Тяжелый вдох, шарканье шагов по асфальту. И к сыну выходит он. Виктор. Мой бывший муж.

Я сжимаю челюсти так, что аж больно в висках, и медленно, с агрессией выдыхаю. Воздух ночной, пахнущий пылью и скошенной травой, становится горьким.

Виктор… Худой, высокий, сутулящийся мужчина в очках с простенькой оправой. Одет он в мятые брюки и светло-зеленую рубашку с короткими рукавами, из-под которой торчат тощие, бледные руки.

Весь его вид кричит о вечной усталости и легком пофигизме.

Он замирает, увидев нас с Германом. Его взгляд скользит по моему бархатному платью, застревает на сверкающем колье, затем переползает на Германа — на его уверенную позу, на дорогой костюм, на Буську, которая теперь с интересом обнюхивает пуговицы на его пиджаке.

Виктор вскидывает бровь, поправляет очки на носу.

— Добрый вечер, — вежливо здоровается Герман, подставляя под любопытный Бусин нос большой палец.

Буся снова пытается его жевать, причмокивая с недовольным рыком.

— Ты тут что забыл, Витя? — шиплю я, чувствуя, как по спине бегут горячие мурашки ярости.

— Приехал к сыну, — мрачно отвечает Виктор, засовывая руки в карманы своих мятых брюк. — А тебя дома нет. Ты что, нашего сына одного оставила?

— Ой, ну надо же, ты вспомнил, что у тебя есть сын! — охаю я. — Может, заодно вспомнишь и про алименты, Витя? Или память избирательная? И твоему сыну уже не два года, а двенадцать.

Я хмурюсь и непроизвольно сжимаю кулаки, ногти впиваются в ладони. Готова кинуться на него с кулаками.

Виктор — мой позор, от которого я умудрилась родить трех детей! И только на третьем ребенке я поняла, что вышла замуж за лентяя, неудачника и слюнтяя.

— Мам, — Саша хмурится и кивает головой в сторону Германа. Его взгляд полон подозрения. — Кто этот мажор?

Герман тихо смеется. Звук низкий, бархатный, такой чужой в этом захолустье.

— Молодой человек, я по возрасту не могу быть мажором.

— Мажор не про возраст, — парирует Саша, щурясь. — Мажор про состояние души.

— Ты ответишь на вопрос сына? — Виктор делает шаг вперед. Его плечи напряжены. — Кто это рядом с тобой?

О, и я знаю, как я отвечу на этот вопрос.

Увлекательная игра “Танюшка+Герочка=ЛЮБОВЬ” продолжается.

15

Я кидаю беглый взгляд на Германа. Наши взгляды на секунду пересекаются. В его карих глазах я читаю холодный, хищный азарт и… разрешение. Он ждет моего хода. Ждет спектакля.

Он развлекается.

Ему, похоже, очень скучно жить эту жизнь, в которой есть лобстеры и морские ежи, но нет вкуса жизни.

И я понимаю, что тоже не могу и не хочу представлять Германа как босса. Не перед человеком, который годами унижал меня, выжимал все соки и бросил с тремя детьми на руках.

В груди закипает сладкое, ядовитое желание подразнить его, уколоть, позлить.

Имею право немного пошалить. Моя жизнь тоже до этого момента была унылой и серой, а сейчас сердце бьется часто и дышится глубже.

Я медленно выдыхаю, сглатывая комок нервного кома в горле. Делаю шаг назад, к Герману, и беру его под локоть. Ткань пиджака под пальцами теплая и мягкая. Чувствую под ней твердые мышцы. Прижимаюсь к его боку, стараясь изобразить кокетливую улыбку.

Буся на руках Германа тоже замерла с вражеским пальцем в беззубой пасти. Косится мутными глазами в сторону моего бывшего мужу и тяжело дышит.

Надеюсь, Буся не помрет.

— Виктор, Саш… — голос мой звучит чуть выше обычного, неестественно. — Это Герман, — выдыхаю имя босса так томно, как только умею, — мой… мой мужчина, — Делаю паузу, наслаждаясь напряженным молчанием и на вдохе Сердце отбивает три мощных удара.

Как сладко и приятно представлять Германа “моим мужчиной”. Даже понарошку.

Он — Альфа-самец. Он даже в свои пятьдесят лет пышет тестостероном и силой, и эта сила, эта энергия, эта аура сильного самца цепляет мои женские инстинкты.

Лицо Виктора, как на замедленной съемке, меняется. Сначала просто недоумение. Потом щеки начинают медленно заливаться багровой краской. Он снимает очки, протирает их краем рубашки, надевает обратно, как будто надеется, что это галлюцинация.

— Твой… что? — его голос растерянно хрипит.

— Кто, — поправляет его Герман и идет на грубую провокацию. — У тебя проблемы не только со зрением, но и со слухом.

Герман вытягивает палец из пасти Буси, и затем его рука опускается мне на талию. Тяжелая, теплая, владеющая.

— Мам, ты что, обалдела? — фыркает Саша. Он смотрит на Германа с откровенной враждебностью. — Ты с этим… бородатиком?!

Главное, не засмеяться. Сашка как всегда в порыве неконтролируемых эмоций вместо того, чтобы смачно оскорбить врага, говорит очаровательную нелепицу.

Он с детства всегда был таким.

Короче, перевожу. “Бородатик” на языке моего сына — очень нехороший человек, у которого нет ни стыда, ни совести. и которого он всей душой презирает.

Герман коротко кашляет, и я понимаю, что он тоже с трудом сдерживается от смеха. Потом поворачивает голову ко мне. Его борода касается моей щеки, немного царапает:

— Танюша, случилось то, чего я боялся… Я не понравился твоему сыну.

— Ну, сыновья всегда ревнуют маму…

Герман издает тихое, похожее на урчание «ммм», и его пальцы слегка сжимают мой бок. Он явно получает удовольствие.

Саша издает звук, похожий на то, как будто он подавился жвачкой. Он в ярости.

Прости, сынок, но я на пермию от Германа ивановича куплю тебе игровую приставку.

— Пап, давай набьем ему его бородатую морду! — агрессивно рявкает Саша. — он маму лапает, блин!

— Милый, — шепчу я. — Мама имеет право на личную жизнь

Я вижу, как в глазах Виктора борются злость, непонимание и какая-то жалкая, ущемленная досада.

Он привык, что я — это замученная, вечно уставшая женщина в стоптанных балетках и с пакетом из супермаркета. А перед ним — кто-то другой. Незнакомый.

— Подержи Бусю, душа моя, — Герман вручает мне мою старую рычащую болонку, которая, похоже, не хочет прощаться с сильными и властными руками моего босса.

Я забираю Бусю, и она тяжело разочарованно вздыхает с тихим присвистом.

— С тобой, шкет, — Герман мрачно смотрит на Сашку, — я драться не буду. Ремнем выпороть — да, могу, но драку устраивать не стану, — стягивает пиджак с широких плеч.

Сашка сейчас лопнет от ярости и ревности.

— Но если твой отец, — Герман переводит взгляд на Виктора, — решит показать мне, как он недоволен тем, что я лапаю его бывшую жену, то… — с угрозой встряхивает пиджаком и кидает его на перекладину турника, — я готов.

— Пап, — Сашка поднимает взгляд на Виктора, — наваляй ему, — аж подскакивает от нетерпения, — покажи этому мажору!

16

Сердце колотится в такт Бусиному сопению. Я прижимаю к груди теплый, дрожащий комочек шерсти, а сама не могу оторвать глаз от Германа.

Он неспеша, с какой-то смертельной грацией отстегивает запонки. Под тусклым желтым светом уличного фонаря они вспыхивают ослепительными белыми искрами — наверное, бриллианты.

Никто за меня никогда не дрался. Никогда.

За все мои сорок пять лет. Даже в юности, когда мой бывший муж Виктор еще делал вид, что ревнует, он лишь брюзжал и закатывал глаза.

А тут… этот бородатый циник, этот самодур… закатывает рукава своей безупречно белой рубашки, обнажая крепкие, загорелые предплечья с выпуклыми, набухшими венами.

Он смотрит на Виктора мрачным, тяжелым взглядом хищника.

— Ну что, папаша, — его голос низкий и вибрирующий в вечерней прохладе. — Набьешь морду бородатому мажору?

Он скидывает руки в стороны, будто расправляет крылья. Такой широкий, мощный, настоящий. Ряд с ним мой бывший муж Виктор кажется бледной, худосочной тенью.

Виктор нервно поправляет очки на своем тонком, костлявом носу. Его кадык предательски прыгает на худой шее.

— Я человек из интеллигентной семьи, — заявляет он, и в его голосе слышится противная, знакомая до тошноты высокомерная слабость. — И не считаю, что сейчас есть место для драки. Это удел быдла.

Он презрительно приподнимает свой слабый подбородок и переводит взгляд на меня. В его глазах — упрек и брезгливость.

— Ну что же, Таня, ты нашла себе пару подстать. Поздравляю.

— Пап! — Сашка аж подпрыгивает от возмущения. — Ты что, не будешь драться? Ты должен!

Виктор смотрит на сына с таким снисхождением, будто тот — несмышленый младенец. Он приглаживает его рыжеватые вихры, поправляет капюшон.

— Я всегда был против насилия, сынок, ты же знаешь. Ничего насилием нельзя решить.

Он вздыхает:

— Ладно, Сашок, я поеду домой. Потом тебе позвоню, встретимся с тобой один на один. Без мамы, — он бросает презрительный взгляд на Германа, — и без ее хахаля.

Герман лишь разочарованно хмыкает, а Виктор, поджав хвост, торопливо уходит. Перешагивает через низкую, покосившуюся ограду песочницы и растворяется в темноте между панельными домами.

Саша стоит, опустив голову.

Он напряженно трет ладонью лоб, и у меня сердце разрывается от жалости. Мой мальчик.

Мой милый, веснушчатый мальчик, который в очередной раз увидел, что его отец — пустое место. Я делаю шаг к нему, хочу прижать его к себе, вдохнуть знакомый запах, ощутить его колючие волосы щекой, сказать, что все будет хорошо.

Но он резко поднимает голову. Его глаза, полные слез обиды и ярости, устремлены на Германа.

— Тогда я сам с тобой разберусь! — он глухо рычит, как загнанный зверек, и с яростью задирает рукава своей толстовки. — Это вопрос чести!

И он кидается на Германа.

— Не надо, Саша, — взвизгиваю я,а Буся на моих руках гавкает.

Герман даже не шевелится. Он лишь слегка отставляет одну ногу назад для устойчивости и…

Когда Сашка уже рядом, когда он заносит кулак для удара, он играюче уклоняется и отходит в сторону с коротким смешком:

— Танюша, а он явно не в отца пошел.

Сашка чуть не падает от инерции, которая заносит его вперед. Он резко останавливается и разъяренно оглядывается на Германа:

— Дерись! Трус!

— Герман не будет с тобой драться…

— Замолчи, мама немедленно! — рявкает Саша на меня, и удивленно замолкаю, — ты не понимаешь! Это дело чести! Не лезь!

Я уже хочу признаться Саше, что я соврала насчет Германа и нашего романа, но мой босс вздыхает:

— Как мне с тобой драться, пацан, если ты даже не умеешь руку держать?

— Это я не умею? — охает Саша.

— Ты, — Герман делает шаг к моему сыну, — ты на меня кинулся, как… придурочная сопля. Так драку не начинают, мой дорогой. Так только можно опозорится.

— Герман, — шепчу я, понимая, что сейчас мой босс начнет моего сына учить премудростям драки, — остановись…

— Молчать, женщина, — бросает он, не удосужившись даже взглянуть на меня, — тебе не понять.

— Да, мам, — Сашка медленно и с угрозой разворачивается к Герману, — тебе не понять. Ну, покажи, дядя Мажор, как надо начинать драку.

17

Сижу на холодной лавочке и смотрю, как Герман и Сашка ходят кругами по песочнице, будто кот и котенок перед дракой. Воздух холодный, пахнет пылью, скошенной травой и немного мочой. Видимо, кто-то в кустах справил нужду.

Буся на моих коленях сопит носом, ее теплый, дрожащий комочек успокаивает меня. Я машинально глажу ее по спутанной шерстке, чувствую под пальцами биение ее маленького сердца. Оно бьется так же часто, как мое.

— Ну что, шкет, — раздается низкий, спокойный голос Германа. — Давай, покажи мне, как ты защищаешь честь матери.

Саша, красный от злости, снова кидается на него, пытается ударить в плечо. Но Герман, кажется, даже не двигается — он просто делает едва заметный шаг в сторону, и кулак сына со свистом рассекает воздух. Саша чуть не падает, не встретив ожидаемого сопротивления.

А потом Герман сам делает молниеносное движение. Его кулак со свистом летит в живот Саше. Я замираю, сердце проваливается куда-то в пятки, но удар снова останавливается в сантиметре от тела сына. Только воздух шевелит тонкую ткань его толстовки.

— Черт! — даже в полумраке видно, как лицо Саши заливается густым багрянцем. — Да блин!

— К драке, — говорит Герман, не спуская с него снисходительного изучающего взгляда, — надо подходить с холодной головой и трезвым умом. — Он прищуривается, и тени на его лице становятся резче. — Только тогда есть шанс одержать победу. И еще выдержка поможет не покалечить, и не убить кого-то по дурости.

— Да ты задолбал умничать! — рявкает Саша и резко подается вперед, пытаясь нанести удар по его лицу.

На этот раз Герман не уклоняется. Он ставит блок — его предплечье встречает руку Саши с глухим, костяным щелчком. Саша ахает от неожиданности, а Герман, используя его импульс, сам подается вперед. И снова его сжатый кулак замирает у самого носа ошарашенного сына.

— Гнев тебе мешает, — голос Германа ровный, лекторский, и это бесит еще больше. — Мешает оценить противника. Мешает заметить, куда движется мое тело. Мешает думать. — Он делает паузу. — Ответь, Саша, какая цель у тебя в этой драке? Выпустить пар или преподать мне урок, что лапать твою маму мне нельзя?

— Преподать урок! — шипит Саша, и его грудь тяжело вздымается.

Герман усмехается, и его белые зубы ярко сверкают в темноте.

— А можно ли назвать учителя хорошим, если он на уроках психует, кричит и не контролирует свою агрессию?

Саша резко останавливается. Опускает руки. Стоит и тяжело дышит. Щурится на Германа. В его взгляде я вижу борьбу — ярость и просыпающееся любопытство. Он делает глубокий вдох и выдох.

— Тогда это придурок, а не учитель, — наконец выдает он.

— Мальчики, — не выдерживаю я, и мой голос звучит хрипло и неуверенно. — Может быть, хватит?

— Душа моя, — оборачивается ко мне Герман, и в его взгляде мелькает та самая хищная усмешка. — Пока твой сын не нанесет мне хотя бы один удар, я не…

Он резко замолкает.

Потому что в следующее мгновение кулак Саши со всего размаху впечатывается ему в щеку.

Голова Германа резко дёргается в сторону. Раздается глухой, сочный щелчок. Герман замирает на месте с широко раскрытыми глазами. На его лице — чистейшее, неподдельное удивление. Он медленно проводит ладонью по щеке, а потом по бороде.

А Саша стоит, торжествующий. Он всхрапывает от возбуждения, ликующе отскакивает назад и вскидывает руки, как победитель на ринге.

— Во-о-т тебе и урок, дядя! — смеется он. — Во время драки отвлекаться на баб нельзя!

— Это я баба? — охаю я и растерянно смотрю на Бусю, которая тоже возмущенно бухтит на Сашу.

Он деловито разворачивается на пятках, проходит мимо меня, застывшей с открытым ртом. Он останавливается, самодовольно вскидывает подбородок и натягивает на свои вихры капюшон.

— Всё, мам, пошли домой. Я дал в рожу твоему бородатому хахалю.

Я медленно поднимаюсь со скамейки. Буся на руках и зевает во всю свою беззубую пасть, будто все эти мужские глупости ей невероятно наскучили.

Мой взгляд встречается с взглядом Германа. Он все еще трет щеку, но в его карих глазах нет ни злости, ни возмущения. Там снисходительное веселье.

Он смотрит на меня, и уголки его губ медленно ползут вверх.

Я слабо улыбаюсь ему, чувствуя, как краснею.

— Мне, пожалуй, пора.

— Ладно, мам! — несется из темноты уже самодовольный голос Сашки. — Так уж и быть, я разрешаю тебе поцеловать на прощание этого дядьку Мажора. Только чмокнуть, и все! Без языка!

18

Как он мог?!

Эта мысль бьется в висках болью и раздражением.

Я залпом выпиваю остатки ледяной воды из хрустального стакана.

Отставляю стакан с тихим стуком на низкий кофейный столик из темного дерева, чуть не задевая разложенные глянцевые журналы об искусстве, которые никто никогда не читает.

Я откидываюсь на спинку глубокого кресла, обитого шелковистым, холодным на ощупь бархатом цвета спелой вишни.

Кончиками пальцев, отточенными маникюром, я начинаю медленно, с нажимом массировать виски. Под кожей продолжает пульсировать отвратительная, тупая боль.

На диване напротив, как две высеченные из мрамора скульптуры, восседают мои родители.

Спины — прямые, лица — маски вечной, непроницаемой аристократической невозмутимости. Но я-то знаю это легкое подрагивание ноздрей у отца и едва заметную искорку презрения в маминых глазах. Они наблюдают за моим крахом. И им противно.

— Милая, — раздается наконец тихий, как шелест высохших листьев, голос моей матери. Она поправляет жемчужное колье на своей дряблой, но все еще царственной шее. — Я же тебе говорила, что ты слишком долго мурыжила Германа. Играла в гордую принцессу.

Я лишь тяжело вздыхаю, закрывая глаза. Но внутри все клокочет. Дикое, яростное возмущение, от которого сводит челюсть.

Мне было до тошноты гадко видеть его с этой… этой теткой!

В этом ужасном бархатном платье и кричащих бриллиантах! Какая пошлость! Фу!

В ней не было ни капли молодости! Ни намека на яркую сочную сексуальность, на которую обычно клюют все мужики.

Особенно в возрасте Германа! Они к двадцатипятилетним тянутся, к упругим телам и глупым глазкам!

А он… Он при своей власти, своих деньгах, своих связях… Выбрал это. Ровесницу. Замухрышку. Разведенку с кучей детей и старой собакой.

Не понимаю!

Значит… Значит, это по-настоящему? Эта… любовь? Вопреки всему? От одной этой мысли во рту появляется мерзкий, горький привкус, словно я разжевала аспирин.

— А мы этот ужин, — вступает отец. Его голос низкий, усталый. — Хотели организовать именно для того, чтобы вы с Германом наконец сделали друг к другу шаг. Помирились. Вернулись к разумному диалогу.

Он тяжело, с шумом выдыхает, отчего его седые усы колышутся, и папа с осуждением качает головой. Смотрит на меня так, будто я не его дочь, а неудачный бизнес-план.

— Видимо, теперь поздно, — мама пожимает плечами.

— Такие мужчины, как Герман, — продолжает папа снисходительно, растягивая слова, — никогда не остаются одни. Он, он и так… — отец делает паузу, подбирая выражение, которое больнее всего меня ранит, — после вашего развода довольно продолжительное время пытался вернуть тебя. А ты крутила носом. Мнила себя выше всех.

Я не выдерживаю. Вскакиваю на ноги. Каблуки больно впиваются в персидский ковер. Только жгучую, удушающую ярость.

— Я хотела его наказать! — рявкаю я, и мой голос, обычно такой томный и бархатный, звучит хрипло и уродливо, как у рыночной торговки. — За его бесконечные измены, папа! Он должен был понять, что я настроена серьезно! Что я не какая-то дурочка, которую можно безнаказанно унижать!

Отец лишь поджимает тонкие, бледные губы, закатывает глаза к потолку, украшенному лепниной, и снова тяжело вздыхает. Этот вздох говорит красноречивее любых слов: «Какая же ты глупая, дочка».

— Показала, — цедит он наконец. — Показала свою гордость. И теперь рядом с ним какая-то… — он брезгливо морщится, — престарелая шалава.

От этих слов во мне что-то обрывается. Комок обиды и ревности подкатывает к горлу, горячий и соленый. Я с силой сжимаю веки, накрываю лицо ладонями.

Я отворачиваюсь от родителей, от их холодного, высокомерного спокойствия.

Слышу мягкий шороск шелка. Это мама поднимается и неспешной, величественной походкой подходит ко мне. Ее духи накрывают меня с головой.

Она обнимает меня со спины. Ее дряблая, холодная щека прижимается к моему плечу. Ее шепоток ползет прямо в ухо, противный, шипящий:

— Ты теперь должна вернуть его. Обратно в нашу семью. Достаточно поиграла в гордую королеву. Пора включать голову. Этот… ужин с серой мышкой — уже серьезно. Ты можешь потерять его навсегда.

19

Я медленно поднимаюсь с холодной лавочки. Бархат платья неприятно липнет к вспотевшей коже. Буся на моих руках утыкается мокрым носом в мою ключицу. Бухтит что-то неразборчивое на своем собачьем.

Делаю несколько шагов по песку, который противно хрустит под убийственными каблуками.

Герман тем временем снимает свой пиджак с перекладины турника.

Он не надевает его, как обычный мужик — суетливо засовывая руки в рукава и дергая плечами. Нет.

Он деловито встряхивает пиджак, и одним широким, отработанным движением накидывает на свои могучие плечи. Пиджак ложится идеально, будто сам стремится облечь эту властную фигуру.

По Герману сразу видно — человек при деньгах. При серьезных деньгах и такой же серьезной власти.

В каждом его движении — хищная уверенность, от которой по спине бегут сладкие мурашки.

Он подходит ко мне. Его большая, теплая рука тянется к Бусе. Уверенные альцы скребут ее за ухом. Моя старая разбойница зажмуривает свои подслеповатые глазки, блаженно вытягивает шею и даже причмокивает беззубой пастью.

— Какая ты кайфушка, Буся, — хрипит Герман тихим, обволакивающим голосом.

И по моим голым рукам пробегает новая волна мурашек — теплых, щекотных, предательских.

Я не против того, чтобы Герман и меня почесал за ушком.

Он поднимает на меня взгляд. Время замедляется. Темные глаза Германа затягивают, как черные дыры. В них плещется что-то опасное и манящее. Сердце глухо колотится под тяжелым бархатом.

Мне кажется, что сейчас должно случиться то, что случается в глупых романтических книгах. Он обхватит мое лицо своими большими, теплыми ладонями. Наклонится. Его борода коснется моей кожи, колючая и мягкая одновременно.

А потом он нагло и властно поцелует меня. Прямо с языком. Глубоко, без спроса, заберет все мое дыхание.

И я, конечно, возмущенно вскрикну. А может, даже укушу его за наглый язык. До крови. Отшатнусь и назову его бессовестным подлецом. А потом побегу в темноту, прижимая к груди Бусю, с бешено бьющимся сердцем и дурацкой, смущенной улыбкой на лице.

А он останется стоять здесь. Будет смотреть мне вслед с наглой ухмылкой и тихо скажет в ночь: «Все равно ты будешь моя».

Но жизнь — не сказка. Не сюжет женсокго романа.

Интимную тишину разрывает настойчивая, вибрирующая трель.

Герман резко отводит руку от Бусиной головы. Его лицо становится сосредоточенным и деловым. Он торопливо засовывает руку в карман дорогих брюк и достает тонкий, темный смартфон.

Экран вспыхивает ослепительным белизной в темноте. И на нем — фотография. Очень откровенная.

Юное тело в черном кружевном белье. Стройная фигура с упругими, наливными яблочками, едва прикрытыми ажурными чашечками. Ноги до небес. Я узнаю эту укладку, эту безупречную кожу. Катя. Его секретарша.

У меня в горле пересыхает.

Вслед за фотографией прилетает сообщение. Я не успеваю прочитать текст, но вижу только начало: «Милый, это я…»

Герман самодовольно усмехается. Уголки его губ ползут вверх. Он быстрым движением большого пальца касается экрана и печатает ответ. Я вижу только последние слова: «… через тридцать минут буду.»

Он выключает телефон, прячет его в карман и поднимает на меня взгляд. В его глазах не осталось и следа от того бархатного тепла, что было секунду назад. Только холодная практичность начальника, довольного выполненной работой.

— Вы сегодня отлично справились с поставленной задачей, — говорит он ровным, лишенным эмоций голосом. — Премию получите завтра до обеда. А сейчас я объявляю вечер завершенным.

Он кивает мне коротко, поправляет воротник пиджака. Песок неприятно скрипит под его подошвами, когда он разворачивается и уверенной походкой удаляется к своей темной, бесшумной машине.

Буся на моих руках печально смотрит ему вслед. Открывает свою маленькую, беззубую пасть и издает тихое, жалобное поскуливание. Оно перерастает в тоскливый, прерывистый вой.

— Вот же козлина, — выдыхаю я.

20

— Мама, мне Саша всё рассказал! — щебечет в моём дешевеньком смартфоне голос Юльки, такой звонкий и взволнованный, что у меня аж барабанные перепонки сводит. — Я теперь тоже хочу немедленно познакомиться с твоим новым кавалером!

Она издаёт короткий, взволнованный смешок.

— Сашка его так описал… «Бородатик-мажор на тачке с тремя семёрками»… — Тут Юля уже полноценно смеётся, и этот смех такой заразительный, домашний. — Ну, я вся заинтригована, мама!

Я медленно шагаю по утреннему коридору офиса, мимо одинаковых унылых кабинетов.

В правой руке я мёртвой хваткой сжимаю ручки пакета из плотного глянцевого картона. В нём лежат смятое чёрное бархатное платье и коробочки с ледяными бриллиантами. В подмышке неудобно зажата коробка с теми самыми адскими шпильками-убийцами.

— Ты такая скрытная, мама! — Юля опять смеётся, и мне до боли хочется оказаться сейчас дома, на кухне, а не здесь, в этом стерильном мире. — Мы даже и подумать не могли, что у тебя мужчина появился! — Она делает паузу и понижает голос до шёпота. — Сашка и Макару позвонил. Макар озадачен, немного недоволен, и, возможно, мы можем спрогнозировать драку Макара с твоим новым кавалером, но…

— Подожди, Юлечка, — перебиваю я её, стараясь, чтобы голос звучал тихо и уверенно, а не так, как будто я только что пробежала марафон. — Не гони коней.

Я закусываю кончик языка, пытаясь отрезвить себя. Всю эту ночь я не могла сомкнуть глаз.

Обнимала печальную, всхлипывающую во сне Бусю, уткнувшись лицом в её колючую шерстку, и прокручивала в голове один и тот же момент.

Как этот наглый и бессовестный бородатый козлина бросает меня посреди детской площадки и укатывает в своей тёмной, бесшумной машине к своей сладкой, молоденькой Кате.

Это была ревность. Самая противная и гадкая ревность из всех возможных. Ночная ревность. Та, что заставляет женщин ворочаться на простынях, кусать губы до крови, грызть ногти и рвать на голове волосы.

— Ну, мам, — тянет недовольная Юля. — Я хочу увидеть его. Я хочу познакомиться. Давай на этих выходных. Всё! — она повышает голос до командных ноток. — Я решила. На этих выходных ты меня и Макара знакомишь с новым кавалером. Мы должны проверить его на прочность.

Я открываю рот, чтобы выдохнуть правду. Что никакого кавалера нет. Что это был фарс, цирк, унизительный спектакль за пять зарплат. Но Юля не даёт мне и шанса.

— Ладно, мне на пару надо! Целую! — раздаётся её бодрый голос, и связь обрывается.

В телефоне — короткие, безучастные гудки.

С тяжёлым вздохом, от которого в груди ноет, я прячу телефон в карман своего старенького, укороченного пиджака.

Подхожу к тяжёлой дубовой двери с табличкой «Герман Иванович Петров, Генеральный директор». Обхватываю вспотевшей ладонью холодную бронзовую ручку, давит вниз. Дверь с тихим щелчком поддаётся.

И мой взгляд сразу натыкается на Катю.

Она сидит за своим идеальным стеклянным столом и смотрит на меня поверх плоского монитора. В её глазах — привычное высокомерие.

Сегодня она в облегающем платье цвета горького шоколада, от которого её кожа кажется ещё белее, а сочные губы ярче.

Катя с угрозой клацает кнопкой мышки, убирает руку с клавиатуры и прищуривается.

— Здравствуйте, Татьяна.

Я приподнимаю подбородок, делаю решительный шаг вперёд и захожу в приёмную. Дверь с тихим щелчком закрывается за мной.

— Герман Иванович у себя? — спрашиваю я, и, к своему удивлению, в голосе нет и намёка на дрожь.

— А по какому вопросу? — с презрительным высокомерием тянет Катя, обводя меня взглядом с ног до головы.

Её взгляд задерживается на моём дешёвом пиджаке и на картонном пакете в моей руке.

— По вопросу реквизита, — отвечаю я и приподнимаю пакет. Изнутри мягко стукается коробочка с бриллиантами. — Надо бы вернуть.

Катя медленно, как хищница, встаёт из-за стола. Поправляет и без того идеально сидящее платье на крутых бёдрах и подплывает ко мне.

Между нами остаётся всего шаг. Она протягивает руку с длинными, идеально покрытыми лаком ногтями. Её пальцы холеныые, бархатные.

— Можете реквизит вернуть мне, — говорит она с лёгкой усмешкой.

Я чувствую, как по спине пробегают мурашки. Но внутри что-то щёлкает. Вспоминается её фото в чёрном кружеве на телефоне Германа. Вспоминается её влажный, голодный стон в тёмном коридоре.

— Я отдам лично, — вдруг и неожиданно для самой себя заявляю я строго и безапелляционно. — Это была личная договорённость между мной и Германом Ивановичем. Он меня ждет.

Я вру. Я нагло вру.

Зачем?!

Глаза Кати сужаются до щёлочек. Она делает ещё полшага вперёд. Мы почти соприкасаемся. Её цветочный парфюм вызывает во мне тошноту.

— Что за глупость? — тихо, почти шипит она. — Ваша роль сыграна.

Её слова бьют точно в больное. В самое нутро. Но я не отступаю.

Пошла ты в жопу, Катя. Раз я начала лгать, то пойду до конца. Не знаю зачем, но мне срочно надо к Герману.

— Одна роль сыграна, — говорю я, глядя ей прямо в глаза. Я чувствую, как краснею, но надеюсь, что она примет это за гнев, — но будет и вторая роль.

— Это же какая? — шипит Катя мне в лицо.

Но тут бесшумно приоткрывается дверь кабинета Германа, и на пороге появляется он сам.

Он едва заметно прищуривается. Сначала смотрит на меня, потом на Катю. Анализирует ситуацию и, вероятно, чувствует это напряжение, что искрит между мной и его сладкой девочкой. Вздыхает:

— Вы, что, драться удумали?

21

Герман самодовольно хмыкает:
— Девочки, я против женских драк.

Он прячет руки в карманы своих идеально сидящих брюк и смеётся — хрипло и бархатно.
— Они всегда некрасивые, визгливые и очень жестокие, — а после с осуждением вздыхает, — а еще женщины не умеют себя вовремя останавливать.

Я оглядываюсь и замираю, впиваясь в него яростным взглядом.

Боже, как он выглядит! Эти брюки, обтягивающие мускулистые бедра, белоснежная рубашка, расстегнутая на несколько пуговиц…

Под тонкой тканью чётко угадывается рельеф мощной груди и плечей. Он весь такой небрежный, расслабленный, но в то же время в нём чувствуется дикая мужская сила и уверенность, от которых я забываю, как дышать.

И ведь он знает, что хорош собой. Знает, чертила бородатая. Я по глазам вижу!

— Герман Иванович! — начинает возмущённо Катенька, но я перебиваю её тихой усмешкой.

Я окидываю её тем же презрительным взглядом, которым она встретила меня сегодня. Сверху вниз. От идеальной укладки до острых каблуков.

Катя, не ожидавшая такой дерзости от меня, выпучивает на меня свои большие красивые глаза и приоткрывает рот, позабыв, что хотела сказать.

А реснички у “сладкой девочки” нарощенные. Хорошо и качественно нарощенные, но не свои.

— Рот закрой, а то муха залетит, — говорю я, а затем двумя пальцами коснувшись подбородка Кати, вынуждаю сомкнуть сочные губки.

Она в шоке. Я, если честно, тоже. Я никогда не была такой стервой. Я — серая невзрачная мышь, которой уже 45 тихих и скромных лет.

После решительно разворачиваюсь на носках и уверенно плыву в сторону Германа, не обращая внимания на шокированный и негодующий взгляд глупой секретарши.

Пусть переваривает. Пусть знает, что и мышь может укусить.

Кстати, кусаются мыши больно и до крови. Как и хомяки. У моего старшего сына был в детстве агрессивный психованный хомяк. Все наши пальцы в мясо искусал и мы все его боялись.

Герман с интересом наблюдает за происходящим.

Он даже не скрывает своего мужского любопытства, и высоко вскидывает густую тёмную бровь, когда я твёрдым шагом прохожу мимо него. Я чувствую на себе его тяжёлый, изучающий взгляд.

У самой двери медленно оглядываюсь на него. И вижу, что он тоже обернулся на меня через плечо. В его карих глазах вспыхивает недоумение.

Но он не останавливает меня. Не тормозит и не прогоняет. А значит, я имею полное право сейчас нагло войти в его кабинет, гордо вскинув голову.

Что я, собственно, и делаю. Коленом толкнув приоткрытую тяжёлую дубовую дверь, я королевой вхожу в его святая святых. Воздух совсем другой. Тоже какой-то властный и опасный: пахнет кожей, деревом и его терпким парфюмом с нотками черного перца..

— Какого чёрта? — раздаётся из приёмной злой, визгливый шепот Кати. — Пауза, Герман?!

— Хороший вопрос, Катюша, — соглашается с ней Герман, его шаги бесшумны за моей спиной. — Вот я и узнаю, какого чёрта тут происходит. А ты, моя милая, приготовь мне кофе. Будь умничкой.

Сердце колотится бешено и громко. Я не узнаю свой собственный голос, когда на повышенных тонах заявляю:
— И я бы тоже не отказалась от кофе, Катюша! С молоком и с сахаром!

Внутренне содрогаюсь от своего хамства и нахальства. Я совершенно не понимаю, что со мной происходит. Я не могу себя контролировать. Будто в моё тело вселилась другая Татьяна — наглая, хамоватая и пробивная тётка, которая, вероятно, в силах даже завалить этого бородатого циника на его широкий дубовый стол и взять его силой.

— Я не буду ей готовить кофе! — шипит зло Катя из приёмной. — Вот же… Стерва!

Герман бесшумными хищными шагами заходит за мной в кабинет. С тихим щелчком прикрывает дверь, а после делает новый шаг вперёд. Вновь прячет руки в карманы, прищуривается на меня.

— Ну, чего тебе, Татьяна? — его голос низкий, в нём слышится смесь раздражения и все же интереса.

А я, громко стуча каблуками, прохожу к его широкому массивному столу. Швыряю на него глянцевый пакет с бархатным платьем. А после несдержанно и с глухим стуком ставлю коробку с убийственными туфлями.

— Татьяна, — говорит он спокойно, — я уже распорядился, чтобы тебе бухгалтерия оформила премию. Пообещали, что к обеду деньги уже упадут на твою зарплатную карточку. Будь терпеливой,в самом деле.

Я с шумным выдохом через нос разворачиваюсь в его сторону и вновь, не осознавая своих действий, крепко сжимаю кулаки. Ногти впиваются в ладони.

Жаль, что я не мужик. Я бы сейчас с удовольствием врезала Герману прям по его носу.

А Герман опять с хитрым прищуром глаз самодовольно усмехается правым уголком губ.

— Вы самый настоящий подлец, — тихо заявляю я. Голос мой хрипит от нахлынувших эмоций.

Герман делает вновь плавный шаг ко мне, будто тигр перед атакой на наивную косулю. Запах его — перца, кожи и чего-то тёплого, мускусного — бьёт в нос, кружит голову.

Но я могу, в конце концов, наградить его пощечиной, если подойдет ближе. А вот не буду я себя сегодня сдерживать! Я целую ночь не спала!

Я злая! Невыспавшаяся и не удовлетворенная результатом вчерашнего вечера!

— Я же просил, — он ухмыляется резче и самодовольнее, — не влюбляться в меня, Танюша.

22

Герман стоит передо мной, весь такой самодовольный и сытый котяра.

Его карие глаза, такие же глубокие и манящие, как вчера в машине, сейчас смотрят на меня с лёгкой усмешкой и… предсказуемостью.

Да, именно так. Он ждёт, что я сейчас вспыхну, расплачусь, унижусь или, на худой конец, с позором ретируюсь, хлопнув дверью.

Он специально меня сейчас спровоцировал и ждет того, что он обычно получает от женщин: их стыд за свои чувства, гнев, ревность, попытки оправдаться, обвинений в том, что он не прав…

А я просто смотрю. Молчу. И буравлю его взглядом, пытаясь понять, когда же в моей израненной, уставшей душе вспыхнула эта дурацкая искра.

И почему сейчас она разгорелась в настоящий пожар — смесь ярости, обиды и той самой противной, солёной на вкус ревности, от которой сводит скулы.

Женщина никогда просто так не влюбляется.

А я влюбилась. Мысленно я это признаю. Влюбилась в своего циничного, бородатого босса всего за одну ночь. Но ведь должна же быть причина? Не может же всё быть настолько безнадёжно и глупо.

Его терпкий и острый парфюм теперь будет преследовать меня, как наваждение.

— Татьяна, — строго заявляет Герман и делает уверенный шаг ко мне.

Он поправляет воротничок безупречно белой рубашки резким, отточенным движением.

— За свою жизнь я стал причиной бессмысленных воздыханий для многих женщин, — он делает паузу, не спуская с меня изучающего взгляда. — И, если честно, они меня утомляют. Я надеюсь, что ты, как взрослая женщина, понимаешь, что не стоит кормить в себе наивные девичьи надежды…

Я молча вскидываю руку, требуя тишины. Он приподнимает бровь, удивлённый, но замолкает.

И я продолжаю препарировать свою душу, своё сердце, эти дикие эмоции, которые требуют либо избить его бронзовой статуэткой с письменного стола, либо… либо схватить за бороду и немедленно поцеловать.

Причина этой внезапной влюблённости — это Сашка и Буся.

Если бы Герман этой ночью просто отпустил меня одну на поиски, то искра не вспыхнула бы.

Но поперся за мной в темноту.

Сначала он был так нежен и мил со старой, страшной собакой, которая грызла его палец.

Я почувствовала в нём любовь к животным. Настоящую, а Бусю мало кто любит.

Все её презирают за её склочный характер, за визгливый лай, за глупую и беспомощную агрессию ко всем подряд, за её страшную и некрасивую собачью старость.

А Герман — умилился. Её собачьей злости и беззубому рыку он умилился открыто, откровенно и честно. В нём не было отвращения к этой маленькой старой собачке, которой он позволил обслюнявить весь свой дизайнерский пиджак, все руки и погрызть дорогие пуговицы.

Это первое, что тронуло мою уставшую и холодную душу. Он был открыт и честен с противной Бусей, и моя Буся тоже это почувствовала.

А вторая причина — это Саша. Мой мальчик, у которого в жизни никогда не было рядом настоящего мужчины. Не было того, кто мог бы научить его премудростям правильной мужской драки.

Не было того, кто спокойно отнесётся к его подростковым выпадам и оскорблениям, за которыми всегда прячется неловкость и страх.

Герман увидел в нескладном, злом подростке в первую очередь душу брошенного ребёнка. Душу, которую нужно обогреть и поддержать.

С Бусей и с Сашей он не был подлецом и мерзавцем. Он проявил мужскую мудрость и человеческую доброту к двум испуганным и беззащитным созданиям, которые так яростно показывали ему свою агрессию.

Вот что меня взбудоражило. Вот что сковырнуло моё сердце. Вот что подарило мне надежду, что этот мужчина может увидеть в мне не сорокапятилетнюю загнанную и злую тётку, а женщину, которая может расцвести в его ласковых и заботливых руках.

Я продолжаю пристально смотреть в его карие надменные глаза. А он в ответ продолжает смотреть в мои.

Неужели я ошиблась? Неужели он действительно только надменный и высокомерный болван, который той ночью лишь развлекался, и Саша с Бусей были просто… частью того, что развеяло его скуку?

Неужели я столкнулась с тем мужчиной, в котором всё же нет глубины, а есть лишь поверхностная заинтересованность в чём-то новом, и Буся с моим сыном были просто прикольной диковинкой?

Что же у него в голове? О чём он сейчас думает? Или он опять просто развлекается?

Стук в дверь заставляет меня вздрогнуть. В кабинет медленно, с подчёркнутой женской вальяжностью, входит Катюша с подносом в руках.

На подносе — только одна чашка дымящегося кофе.

Катя, как и обещала, не стала варить кофе для меня.

Но я уже не в том возрасте, чтобы обижаться на глупых и молодых девок, у которых всё ещё впереди.

Впереди — первые морщины, первые истерики от осознания, что молодость уходит, впереди — разводы, громкие скандалы с детьми и полное разочарование в подругах, в мужчинах и в самой себе.

— Как и просили, Герман Иванович, — Катюша, покачивая бёдрами, проходит мимо нас и ставит чашку на стол.

Герман и я продолжаем нашу зрительную дуэль. Он не прогоняет. Почему?

— Герман Иванович…

Катя хочет обратить на себя внимание, но тот лишь на автомате кивает и тихо проговаривает:

— Спасибо, Катюша. Свободна.

Катюша едва слышно охает, и я чувствую в ней волну гнева и ревности, но она не смеет показывать ее боссу.

Ведь тогда она вылетит с работы и из его постели. Она не может позволить себе такой роскоши — потребовать объяснений или послать его в жопу. Поэтому она тихо, как мышка, выходит из кабинета.

А я… я хмыкаю.

И вот тогда я действую. Неторопливо, громко цокая каблуками по тёмному паркету, я подхожу к Герману вплотную.

Я уже совсем не девочка, чтобы стесняться обвинений в том, что влюбилась. И я совсем не в том возрасте, чтобы начинать смущаться, оправдываться перед боссом и скрывать свою симпатию, доказывая ему совершенно обратное. Нет. Я совсем не в том возрасте.

И мне даже повезло, что мне уже сорок пять. Потому что я могу быть честной перед собой. И перед мужчиной, который всё же смог пробудить во мне давно забытое чувство.

23

Гордо вскинув подбородок, я вхожу в приёмную Германа. Воздух здесь прохладный, пахнет дорогим цветочным освежителем и едва уловимым ароматом кофе — тем самым, сортовым, который обожает Герман.

Мои каблуки отбивают чёткий, властный стук по глянцевому паркету, заставляя Катюшу за своим стеклянным столом встрепенуться, как мышонок, почуявший кошку.

Она встает и закрывает собой дверь, которая ведет в кабинет Германа.

Я останавливаюсь перед ней и медленным, презрительным взглядом окидываю её с ног до головы.

Бледная. Вся какая-то напряжённая. Стоит, замерев, и смотрит на меня широкими, слишком красивыми глазами.

Непростительно хороша собой. Молодая, сочная, фигуристая. Не иначе, как Герман нанимал её, ориентируясь не на резюме, а исключительно на ее выразительные физические параметры.

Кивком головы я приветствую ее.

Очень странно. Если он и впрямь затеял нечто серьёзное с той… замухрышкой Татьяной, то зачем ему под боком эта вертихвостка?

Любой адекватный мужчина, вступая в новые отношения, первым делом избавляется от прежних любовниц. А Катя — точно его любовница. Слишком уж она уверена в своей красоте, слишком вызывающе выглядит даже в этой стерильной офиссной атмосфере.

— Доброе утро, — пищит она, и в её голосе — фальшивая вежливость, от которой воротит.

Она поправляет на животе ткань своего обтягивающего платья и распрямляет плечи, пытаясь казаться выше. Я замечаю, как в её больших, искусно подведённых глазах пробегает то самое женское презрение, которое я сама видела в зеркале тысячу раз. Дешёвка. Она мне не соперница.

Я лишь хмыкаю в ответ на этот глупый девичий выпад.

«Да я тебя, милочка, с потрохами сожру и даже не поперхнусь», — мысленно обещаю я ей и делаю несколько уверенных шагов в её сторону, нарочито повиливая бёдрами.

По-хозяйски, с таким видом, будто это мой законный стол, я кладу свой узкий бархатный клатч на её идеально чистый рабочий стол. Смотрю на неё свысока, буквально физически ощущая себя альфа-самкой в этом пространстве. Она не выдерживает моей женской уверенности и тупит взгляд, разглядывая какой-то невидимый соринку на столе.

— Герман у себя? — строго и тихо спрашиваю я, не спуская с неё взгляда.

— Да, Герман Иванович у себя, — шёпотом, почти с обречённостью, отвечает Катя и медленно, почти нехотя, отходит в сторону, пропуская меня к тяжёлой дубовой двери.

Её плечи слегка опускаются. Она признает свое поражение передо мной.

Я сегодня в себе невероятно уверена. Это чувство разливается по телу тёплой волной, согревая изнутри.

С утра пораньше я устроила себе настоящий спа-день: маникюр с безупречным лаком, укладка, от которой волосы лежат будто отлитые из шёлка, расслабляющий массаж и макияж от лучшего визажиста города.

Я выгляжу на все сто, и я это знаю. Каждый мой движение отточен и полон грации.

Мое платье… алое, как кровь, как страсть.

Оно подчёркивает каждую линию моей статной фигуры. Он это оценит. Обязательно оценит.

И губы… Губы я накрасила ярко-красной помадой.

Он любит красный цвет. Он говорил, что в красном я — опасная стерва и неотразимая львица.

Сегодня я снова намерена напомнить, что когда-то я была его львицей.

Конечно, я скажу, что заглянула по важному вопросу. По тому самому, который должен был быть обсуждён вчера на ужине, но из-за присутствия той противной чужой женщины пришлось его отложить.

Я попрошу у него помощи в реализации нового проекта, который планирую запустить через пару месяцев.

Проекта, разумеется, не существует, и чётких планов у меня тоже нет, но это и неважно. Герман не станет вникать в детали.

Он будет загипнотизирован алым шелком, глубоким вырезом, в котором угадывается тень моей груди, и этими самыми губами, такими знакомыми и манящими. На то и расчёт. Важно зацепить его, дать ему искру надежды, что я готова подпустить его ближе, раз прошу о помощи. Мужчины это обожают — чувствовать себя сильными и нужными, крутыми самцами, способными решить любую проблему.

Я позволю Герману опять почувствовать себя моим рыцарем. Моим королем. Моим Герочкой. От этой мысли по телу разливается приятная теплая дрожь.

Да, я долго его мурыжила. Мама права. Немного заигралась в обиженную принцессу.

А я — королева, а королевы всегда возвращают то, что им принадлежит.

Я позволю Герману опять почувствовать себя моим рыцарем. Моим королем.

Я подхожу к двери, и мои пальцы сжимают холодную бронзовую ручку.

— Но Герман Иванович там не один, — тихо, почти виновато, выдаёт Катя.

Я резко оборачиваюсь, вскидывая идеально выщипанную бровь.

— А с кем же?

Катя снова стыдливо отводит глаза и жуёт губу, смазывая дорогой блеск. Я хмурюсь, чувствуя, как между лопаток напрягаются мышцы от нехорошего предчувствия. Медленно, почти бесшумно, нажимаю на ручку. Тяжёлая дубовая дверь с глухим щелчком подаётся внутрь.

Открываю дверь.

А там…