Боярышня Дуняша

Часть 1. Светлячок для боярича

Глава 1.

— Антонина Сергеевна, завтра Снегирёв возьмёт вас на операцию, — сухо сообщила медсестра и вышла.

Соседки по палате погрузились в свои дела, а Тоня непроизвольно приложила руки к груди. Сердце болело давно, но решиться пойти к врачу было сложно. Всё из-за работы. Можно отпроситься на один день, но пропасть на неделю-другую — уже сложнее. И дело даже не в назначенной операции, а длительном подготовительном походе по врачам. Но теперь всё будет хорошо!

Тоня подложила себе под спину подушку и сильнее прижала руку к сердцу. Что-то оно на радостях оживилось и заворошилось. Дышать стало тяжело. Женщина замерла сусликом, зная, что скоро пройдёт, но неожиданно поплыло перед глазами и… отпустило. Стало удивительно легко.

Тонечка даже испугалась своего воздушного состояния, и не зря. Она смотрела на палату сверху. Соседки продолжали заниматься своими делами, а её тело неловко обмякло на тощей подушке. Захотелось кричать, но потянуло куда-то вверх, а там…

Вечное ожидание.

Тоня не забыла себя и прекрасно осознавала, что стала серой тенью и болтается в небытии среди таких же несчастных. Те, кто был потемнее — истончался и пропадал, а светленькие, наоборот, крепчали, обретали контур и устремлялись ввысь.

Тоня же оставалась парить серой тенью в мрачном пространстве. Однажды до неё дошло, что здесь находятся все те, о ком мало кто вспоминает на Земле. Вот о ней помнил только работодатель.

Он содержал «Лавку древностей» и продавал разные интересные штучки из старины. Ассортимент был незатейливый, но колоритный. Множество бабушкиных прялок, ступок, мельничек, корыт… Тоне нравилось работать в «Лавке древностей».

Её работодатель создал там особенную атмосферу, и Тонечка частенько погружалась в фантазии, представляя себя ловкой крестьянкой или оборотистой купчихой, образованной боярышней или даже царевной-прогрессором.

Покупателями в лавке были в основном иностранцы и их привозили на автобусе, а в остальное время редко кто заходил, и Тоня запоем читала книги. Это была её страсть. Когда-то она гордилась тем, что много читает, но после тридцати стала воспринимать книжную зависимость как болезнь. В книгах всё было ярче и интереснее. Жизнь проходила мимо, пока Тоня жадно следила за приключениями героинь.

Она пыталась переключиться на полезные книги, чтобы заскучать и наконец-то бросить чтение, но авторы подавали материал так интересно, что Тоня вновь увлекалась и не замечала, как сменяются года.

Однажды она волевым усилием ввела в свою жизнь новое увлечение: умея хорошо рисовать, она решила иллюстрировать прочитанные книги. Однако её работодатель резонно заметил,

что таким образом она продолжает сидеть и пялиться в экран.

— Иди рисуй на улице! — посоветовал он.

— Граффити? Нет, мне не нравится… это неаккуратно, и даже хорошие картины почему-то выглядят неопрятно.

Тогда мужчина что-то поискал в интернете и показал Тоне:

— Вот смотри, какие прелестные маленькие зарисовки делают возле люков или на крошечном элементе стены. А тут целая картина на асфальте, как будто черти вылезают из бездны.

— Но эти картины недолговечны, — возразила женщина, но её взгляд не отлипал от оригинальных сюжетов. Они были грандиозны или очаровательно милы. А главное, всё это видели люди и сразу высказывали своё мнение. Так Тоня стала художником-любителем стрит-арт и вылазки на улицу пошли ей на пользу.

У неё даже появились новые знакомые, но своё сорокалетие она всё равно встретила на работе в одиночестве. Быть может, если бы больше зарабатывала и приоделась бы, то кто-нибудь начал ухаживать за ней, но денег хватало только на оплату коммунальных услуг, еду, книги и поддержание дачного домика в сносном состоянии. Вот такая жизнь была у Тони, а дальше было бы только печальнее.

Она осознала это с особой отчетливостью только сейчас: все-таки раньше она ныряла из одной книги в другую и жила чужими делами, эмоциями, а сейчас поняла, что жила она так, что кроме работодателя никто не заметил, что её больше нет.

—Правильно поняла! — раздался возле Тони голос.

Она вздрогнула и начала оглядываться, но повсюду бродили всё те же серые тени, такие же никчемные души, как она.

— Мир меняется, и зла на Земле больше не будет, — торжественно объявил голос.

— Да? Это здорово, — искренне обрадовалась Тоня.

— Светлые души получат больше сил и возродятся, — продолжил голос.

— Это хорошо, — кивнула Антонина и вновь была искренна. А ещё была счастлива, что с ней хоть кто-то заговорил. — А я? Что будет со мной?

— Ты не злая и гневливая, — констатировал голос, — не завистливая, не спесивая, не ленивая.

Тоня замерла и слушала, боясь пропустить важное для себя, но вот это «не» чуточку насторожило её.

— За всю свою жизнь никого не убила, не обидела, не оскорбила, не украла и не сделала подлости.

Антонина оказалась права, это «не» звучало осуждением. Вроде дурно о ней не говорят, но кроме разочарования ничего не чувствуешь. А ведь всегда считала себя хорошим человеком, а тут получается, что она всего лишь не плохая!

— Однажды ты совершила поступок. Принесла брошенного котенка домой, — произнес голос, но Тоня вынуждена была признаться:

— У мамы оказалась аллергия и мне пришлось вернуть его туда, где взяла, — прозвучало жалко.

Но в те времена не было приютов для животных, да и откуда девочке было знать о том, что делать с никому не нужным котенком. Она сделала тогда, что могла: спросила у соседей, не нужен ли им котик, позвонила одноклассникам… Тоня хорошо помнила своё бессилие, выпуская из рук тёплый комочек. На всю жизнь запомнила — и больше никогда не подходила к животным, чтобы случайно не обмануть их доверия, как в детстве.

— Ты взялась расписать стены старого детского садика, но не довела до конца…

— Мама сказала, что надо мной все потешаются, потому что я сама купила краски и за работу ничего не попросила. А она даёт мне деньги не для того, чтобы я…

Глава 2.

— Какие у нас умненькие глазки, какие крепенькие ручки… — раз за разом слышала Антонина и фыркала.

Ну, где там ум они приметили, если у неё всё в глазах расплывается, причем как зрительно, так и в мыслях.

Но в рассеянности сознания было спасение, потому что ощущать себя младенцем было тоскливо, странно и… противоречиво.

Этот период остался в её памяти отрывками. Она запомнила ласковые руки и голос мамы, басовитое жужжание отца и грубоватый голос деда. Как бы Тоня ни пыталась сосредоточиться и напомнить себе, что является младенцем только внешне, каждый раз таяла и испытывала эйфорию при контакте с близкими. Она буквально погружалась в чистую, ничем не замутненную радость и это было волшебно.

Мама, отец, дед часто брали свою кровиночку на руки и носили по дому, воркуя над ней. Тоня от души дрыгала ножками и умилялась радостным возгласам взрослых. А ещё ей нравилось касаться своими крохотными пальчиками лиц родных. Они от этого впадали в экстаз и даже суровый дед восторженно лепетал всякие глупости.

Ещё были няньки и какие-то старухи. Их Тоня невзлюбила сразу. От них дурно пахло, но все делали вид, что не замечают этого. Нянька постоянно дышала на маленькую Тонечку чесноком или луком, а старухи воняли издалека. То ли они плохо следили за своей гигиеной, то ли дело было в невозможности освежить одежду. Как бы то ни было, Тоня терпеть не могла, когда они брали её на руки, но, признаться, делали они это не часто. Мама не любила этого, а сама Тоня в таких случаях плакала и выкручивалась. В ответ на свой малышовый протест всегда слышала осуждающее:

— Строптивица растет! Ишь, норов кажет. Ты, матушка-боярыня, поменьше балуй её, а то пропадет девка через выкрутасы свои.

— За языком следи, а то отрезать можно! — изредка огрызалась мама.

— Ой, матушка, это я так… по бабьей дурости, — тут же отступала вредная старуха, но все они умели очень хорошо притворяться.

Тоня никак не могла понять, зачем мать держит подле себя баб и старух. Она такая молоденькая и ладная, а окружила себя стервятницами. Ну, ладно, толстая нянька. Она хоть и дышит чесноком, но вовремя меняет описанные тряпки и ловко подмывает, а остальные…

Антонина вновь не успела додумать и потерялась в буднях, лишь изредка выплывая из рассеянности и играя с родичами. В следующий раз она хорошо осознала себя на руках деда.

— Э, ягодка моя, отпусти-ка бороду! Дай своему деде свободы… — просил Тоню крепкий старикан. Она из озорства наоборот крепче ухватилась и потянула его к себе, чтобы погладить по щеке. Соскучилась. Очень соскучилась и не могла себе объяснить столь сильную привязанность.

— Деда-а, — пролепетала вдобавок и, видя его радость, сама обрадовалась и неожиданно для себя засмеялась.

— Ах, моя красавица! Умница и ладушка! Слышали? Знает, кто ей деда! А как заливается смехом… Моя любимая кроха!

Потом были первые шажочки и выезд из Москвы. Другой терем*(раньше теремом называли женский этаж, как правило, верхний), новые люди и свежий воздух. Только там Тоня поняла, насколько жарко и душно было в городском тереме. Понятно, что её боялись простудить, но только перебравшись в деревню, она наконец-то, вздохнула полной грудью.

В дом Тоню приносили только ночевать, а все остальное время её выгуливали в саду, и если бы не комары со слепнями, то счастью малышки не было бы предела.

Вся эта благодать сменилась возвращением в город и знакомой духотой. Мало того, что терем топили днём и ночью, так ещё в одной горнице вместе с крохой спала нянька, а она мало того, что храпела, так ещё зад её по ночам барствовал и трещал без умолку.

Но что она могла поделать? Возмутиться? Сказать? Ведь уже сносно лепетала! Но никто не вслушивался в её слова. Говорит — и ладно! Тоне казалось, что она могла прочитать стихи и в ответ на это слушатель только мотнул бы головой, отгоняя наваждение, и улыбнулся бы, как ни в чём не бывало.

Но, конечно, дело было не только в невнимании к выходящим за рамки потребностям малышки. Тоня уже поняла, что в тереме каждая женщина занимает определённое положение, и сдвинуть её непросто. А все потому, что дед Тони — думный дьяк разрядного приказа! Над Еремеем Дорониным стоит только боярин Кошкин-Захарьин и сам великий князь, а остальные… Тут всё сложно.

Большинство бояр да князья, безусловно, выше по положению и зовут дедушку Еремейкой, а кое-кто и пальцем грозит, но к ногтю прижать не смеют, как любого другого думного дьяка. Вон как достаётся ото всех дьяку хлебного приказа! Вечно он виноватым выходит перед всеми, а Доронину поди скажи гадость, если он ведает делами всех служивых людей.

Но это пока Тонины догадки. Из подслушанных разговоров она сообразила, что Московское княжество разрастается, и роль думных дьяков растёт. Раньше они были кем-то вроде секретарей-помощников у думных бояр, а теперь они главы приказов, и уже бочком сидят в думе, да что-то присоветовать могут.

Ну, да бог с княжеством! Тоня узнала, наконец, что её имя Евдокия! А то раньше ягодкой звали, да радостью маминой, а теперь вот Дуняша чаще проскальзывать стало. А ещё она познакомилась со своей старшей сестрой Марией! Машенька оказалась старше всего на пару лет, но её уже сажали за работу, и пока малышка Дуняша тискала в ручках тряпочки, та крутила веретено под присмотрим других женщин. А мама вновь была беременна: в семье ждали мальчика.

Как только у мамы округлился животик, Дуня перестала быть центром внимания домочадцев и дворни. Рядом с ней чаще всего оставалась Маша и её нянька. Дунина же толстуха только продолжала ночевать рядом, а остальное время теперь крутилась возле мамы. Все ждали наследника, и разговоры были только об этом.

Дуня приходила в ужас от того прессинга, что устраивали женщины своей молодой боярыне. Они без конца капали ей на мозг, что роду необходим наследник, что без него худо, а вот она родит и жизнь переменится, и не будет как в семье подьячего Никифорова…

Глава 3.

Только на шестой свой день рождения Дуня поняла, что её сознание более не уплывает от усталости и напряжения. За прошедшие годы мама всё-таки родила наследника, и он в длинной рубашечке сейчас сидел вместе с женщинами, пытаясь выстроить башенку из берестяных коробочек.

— Дуняша, опять мечтаешь! — воскликнула сестра и отобрала веретено. — Что ж ты за хозяюшка будешь, если тонкую нить спрясть не можешь!

Дуня улыбнулась и пожала плечиками:

— Машенька, мне всё одно не быть такой же искусницей, как ты!

Сестра попробовала нахмурить бровки, не желая соглашаться с тем, что у Дуняши что-то не получается, но улыбка сама собой полезла на её лицо, потому что приятно было услышать, что она искусница.

Маше нравилось возиться с нитками, тряпочками, придумывать рисунок для вышивки и исполнять его. Она могла часами сидеть с рукоделием и не замечать времени. Отвлечь её по силам было только выдумщице Дуняше. Та с удивительностью легкостью «придумывала» новые способы вышивки, которые поражали всех, но сама изобретательница быстро теряла интерес к воплощению своих задумок. Она и в прошлой жизни частенько загоралась, увидев великолепные работы рукодельниц, вышивала-вязала-шила одну-две вещи и остывала, возвращаясь к книгам.

А вот Маша по подсказкам сестры создавала шедевры, и слава о ней как об искусной рукодельнице пошла по всей Москве, даром, что девчонка совсем. Всего восемь лет.

— Поиграй с Ванюшей, — попросила Маша, подметив, что малыш начал кукситься, — а то он заскучал.

— Мы тогда в сад пойдем! — подскочила Дуня и потянулась поднять с пола братика.

— Зачем это? Пусть здесь сидит, — встрепенулась бывшая её нянька-толстуха. — Прохладно нынче.

— Вот и помоги бояричу одеться! — грозно сведя светлые бровки, отчеканила Дуня.

Господи, она впервые в жизни велела кому-то что-то делать!

Но все эти женщины жили за счет её семьи и не утруждали себя работой. Дуня этого не понимала.

Она прекрасно помнила, как экономила в прошлой жизни и боялась потерять работу, да и здесь видела, как с рассвета до заката хлопочут дворовые девки за еду и кров. Эти же… рукодельницы… одна видимость, что они чем-то заняты! А ещё на каждый праздник смотрят жадными глазами на маму, ожидая подарочки — и ведь получают!

Дородная бабища бросила взгляд на сидящую у окна хозяйку, но та с улыбкой посмотрела на дочь и одобрительно кивнула. Она знала, как Дуняша не любит кровавые россказни о святых. А тут как раз затянули сказание о страданиях Иулиании Вяземской.

И то правда, много зла творили вороги в злобе своей, но то, что чуть более полувека назад совершил смоленский князь, шокировало всех. А Дуня, когда впервые услышала эту историю, то долго не могла поверить, что все это не выдумка.

Там ведь мало того, что один князь в гостях у другого совершил убийство, возжелав его жену. Так он очень удивился, получив жесткий отпор от овдовевшей по его воле княгини и отрубил ей руки, ноги, а после бросил искалеченное тело в реку.

Дуня не могла слушать про такое. Её начинало трясти, а сознание не принимало подобной жестокости. Но это было.

Про смоленских князей Дуня более пока ничего не знала, а вот в Москве в ту пору сидел дед нынешнего князя Ивана Васильевича и был он сыном Дмитрия Донского.

Ей и Маше уже начали рассказывать о московских князьях, но говорили так путано, что ничего не было понятно. Она даже не смогла узнать, какой сейчас год!

Отец Варфоломей изредка монотонно жужжал о походах того или иного князя, о сытных и голодных годах, о заговорах и казнях, потом перескакивал на историю присоединения других князей с боярами к Москве или их уходе. И все это вливалось в уши девочек без какой-либо системы.

Маша давно перестала пытаться разбираться в последовательности событий. Всё что нужно, она заучивала, а об остальном даже не задумывалась, и только вопросы младшей сестры заставляли её морщить лоб.

А вот Дуня не сдавалась и пыталась встроить полученные знания в упорядоченную систему, выделив для себя ориентиры.

Так она вызнала, что чуть более десяти лет назад умерла Софья Витовтовна. Уж об этой особе Дуня слышала и даже видела картину, на которой княгиня прилюдно срывает пояс с родственника мужа, обвиняя его в воровстве. Последствием её поступка стала война за престол, ссылка и ослепление сына, получившим прозвище Василий Тёмный.

С большим трудом было возвращено княжение.

Кстати, покалеченного князя оплакали совсем недавно, но Дуня узнала об этом случайно. Она услышала разговор, что молодой великий князь Иван Васильевич сразу после смерти отца ослепил его любимого воеводу. Вот так.

Отец Варфоломей как-то обмолвился о Жанне Д‘Арк. Она уже прославилась и погибла. Ещё он говорил о правителях других стран и плевался, что какой-то Хуан намерен назвать своей наследницей дочь Изабеллу. Дуняша догадалась, что это будущая Изабелла-католичка*. Сейчас она ещё девочка. На фоне имени Изабеллы вспомнилось открытие Америки и путаница с Индией. А ведь когда Колумб мечтал открыть Индию, там уже побывал тверской купец Афанасий Никитин!

Вот за него душа у Дуняши заболела. Она читала, что он умрёт в 1475 году в бедности от болезней. Афанасий Никитин был великим путешественником, но посредственным купцом, увы. И ей даже хотелось поскорее подрасти, чтобы разузнать о нём и, если получится, то помочь.

Ах, как бы ей расспросить обо всем, не вызывая подозрений? Отца Варфоломея прямо трясёт всего, когда маленькие боярышни пытаются задавать вопросы. Он воспринимает это как неуважение, и в ответ заставляет десятки раз повторять псалмы*. (хвалебные молитвенные песни)

Маша боялась отца Варфоломея и благоговела перед ним. А вот Дуня только недавно перестала глядеть на него исподлобья. Уж больно он достал её наказаниями и нравоучениями. Священник ждал от неё раскаяния в проделках, а она не раскаивалась и молча бубнила псалмы, сердито косясь на него.

Глава 4.

Дуня позволила Любаше помочь себе с одеждой: всё на завязочках и одно надевается на другое. Маленькому человечку не справиться, не запутавшись. Благодаря ловкости Любаши и выскочивший вслед няньки Ванечки оделись все быстро и высыпали во двор.

Дом в Подмосковье был огорожен не просто забором, а массивной стеной из бревен. Вдоль верхней части стены были устроены переходы для обороняющихся и сооружены навесы. Дуня не знала, от дождя или от стрел, но выглядело всё внушительно.

Она помнила из истории, что разбойничьи набеги доходили до Москвы, и Подмосковные имения частенько бывали разграблены, но дед отчего-то не волновался, посылая семью сына сюда. Может, не всё так плохо? Вот уж шесть лет её вывозят из Москвы на лето, и ни разу ворота не закрывались днём.

Серпень (август) перевалил уже на вторую половину, и заметно похолодало. Скоро всем им возвращаться в город, а пока женщины в имении солят всё, что можно солить; сушат дары леса и летние сорта яблок; обмолачивают ячмень, полбу; готовятся собирать гречу. Потом настанет черёд уборки капусты и осенних сортов яблок, а вместе с этим бабы и ребятня пойдут в лес за брусникой и клюквой… потом начнут сеять озимые. В общем, дел невпроворот, и это только те, в которых участвовала Дуня, а крестьяне попутно заготавливали корм животным, продолжали возиться в огородах и выезжали на поля.

— Машунь, Ванечка, пошли собирать шишки, мох и веточки, — предложила Дуняша.

— А зачем?

— А мы потом из них себе игрушек наделаем!

— А как?

— Сначала надо собрать, а там увидим, что и как, — задорно улыбнувшись и потянув братика за рукав, Дуняша показала, какие веточки ей интересны.

Любаша, глядя на увлечённых маленьких хозяев, улыбалась и радовалась, что вырвалась из-под догляда старших женщин. Уж больно они придирчивы и взыскательны ко всем, кроме себя. Вот и нянька маленького боярича свалила догляд на Любашу, а сама на скамью села и дремлет, благо из теремного окошка её не видно. Скоро Ванюшу передадут дядьке, вот она и не старается ходить за малышом.

Любаше же пришлось по душе собирать в корзинку сосновые и еловые шишки, поздние цветочки, душистые листочки смородины, серебристый мох, кусочки сосновой коры или корявые веточки… во всем была красота, и даже жаль, что люди ценили другое. Девчушке было интересно, что придумает изготовить из лесного богатства младшая боярышня.

Любаша давно приметила, что малышка не проста и бо́льшая искусница, чем её сестра. Только никто не видит этого, потому что малышка все свои придумки отдает старшей, а у той ручки золотые и все впрок идёт, но мастериц много, а розмыслов единицы.

Любаша от такой крамольной мысли, что девочка, пусть и боярских кровей, может быть розмыслом, даже оглянулась — вдруг кто-то догадался, о чём она думает? Но нет, никого боярские детки не интересовали. Лишь парочка старых боевых холопов рассредоточилась и приглядывает за окружающей обстановкой, да на стене мальчишки за дорогой бдят.

Дуня посмотрела на полную корзинку всякой всякости и, не желая возвращаться в терем, предложила собрать побольше смородиновых и малиновых листочков, чтобы самим сделать водку. Произнося слово «водка», девочка внутренне поморщилась. Она узнала много новых слов и легко приняла их, но запоминать другие значения уже известных слов было сложно. Одним таким коварным словом оказалась «водка». Здесь и сейчас так называли травяные отвары.

О, их было великое множество! Травницы и лекари составляли сборы от изжоги, вздутия, ломки костей, детского испуга… Дуня путалась с местными названиями болезней, но твёрдо поняла, что местные лекари знали, как обихаживать раны, гнойники, простуды, внутренние болести…

В общем, они даже воздействовали на родники, которые в будущем звали на восточный манер чакрами и — та-дам! — родников в теле человека, по мнению лекарки, было девять, а не семь. Вот и как прогрессорствовать в таких условиях? Тут впору не учить, а учиться самой!

Но сестру и брата она немного поучить сможет. Дуняша рассказала, как следует ферментировать листики и что это не одно и тоже, если просто посушить лист. Пришлось соврать Маше, что это она вызнала у лекарки Катерины, хотя та оберегала свои знания и, как показали будущие столетия, напрасно!

Особенно старался собирать листики Ванятка. Ему почудилось, что важно соблюдать размер и он сосредоточенно выискивал самые правильные листочки, за что получил похвалу от обеих сестричек.

В этот день они долго гуляли, а вечером с важным видом скручивали «уставшие» листики в колбаски и накрыв увлажненным полотном, оставили до утра. Утром первым делом потребовали заварить им оставленные на просушку травяные трубочки, и пили отвар с причмокиванием, закусывая медовыми шариками. Казалось, что до отъезда в Москву жизнь в имении ничего не потрясет, но…

Через две недели боярыня выдала замуж всех приживалок! Сначала Матрёну, а потом и остальных.

Приданое за всех объявили богатое, и женихи слетелись, как осы на мёд. Женщины рыдали, но на их слёзы никто не обращал внимания. Дело в том, что невеста и должна плакать! Надо же показать семейным духам-покровителям, что невеста огорчена переходом к духам другой семьи. Да и всем известно, что если не плачешь перед свадьбой, то будешь плакать в семейной жизни…

Суетно было в эти недели и благодарности за заботу родственницы говорили сквозь зубы. А вот их будущие свекрови остались довольны приданым и низко кланялись боярыне, выражая надежду, что она станет крестницей у первенца молодых.

В тереме осталась только ключница, Машина нянька-воспитательница и приставленная к Дуне Любаша. Дочка сама попросила за понравившуюся ей девушку — и не ошиблась!

Вот с этого момента Дуняша ощутила свободу и начала потихоньку-помаленьку реализовывать вынашиваемые в прошлой жизни планы. Она же, сидя в «лавке древностей», выпестовала множество вариантов развития своего мнимого попаданства, и пусть часть фантазий оказались лишь фантазиями, но остались подходящие заготовки для реализации!

Глава 5.

— Деда, деда, мы приехали! — ещё у ворот закричала Дуняша и сорвалась приветствовать дьяка. Мария тоже хотела бежать к деду, но она уже большая и невместно ей бегать при посторонних. Девятый год уже меряет, так что пришлось ей сидеть с высоко поднятой головой, пока возница не помог слезть.

— Вот егоза! — подхватывая и подкидывая на руках младшую внучку, захохотал Еремей. Ванюша тоже подбежал и нетерпеливо подскакивая, протянул ручки желая, чтобы его тоже подкинули.

— Машенька, а ты что же? — с улыбкой спросил её дед. Девочка спокойно подошла и чинно поклонилась.

— Ай да умница! Учитесь вежливости, непоседы! — наставительно подняв палец вверх, дьяк подошёл к старшей внучке и обнял, позволяя ей поцеловать себя в щеку. — Как же ты выросла, — с грустной улыбкой произнес дьяк, — прав сын: надо бы уже присматривать жениха, да только в Москве из нашего сословия никого по возрасту подходящего тебе нет. Ежели подале выбрать кого?

Увидев испуганные глаза внучки, дед укоризненно покачал головой:

— Будя раньше времени переживать-то! Страшишься далече ехать — поближе найдем.

Короткий разговор окончился быстро. Дед выпрямился и ответил лёгким поклоном на поклон молодой боярыни.

— Подобру-поздорову ли приехали?

— Все дела в имении завершили, — чинно ответила мама, — припасы заготовили, а то, что пораньше вернулись, так дожди нас с места согнали. Льёт и льёт окаянный, вот мы и заскучали.

Еремей невольно бросил взгляд на облепленные грязью колёса и борта телег, на усталых лошадок и возничих. Крякнул, подумав о бабьей дурости, из-за коей все потащились в непогоду, не дождавшись, когда дорогу хорошенечко подморозит, но ругать не стал. Милослава сама поймет, что жить только своим умом сложно, а то волю проявила и разогнала опытных баб, так пусть теперь пожинает плоды своей ретивости.

— Ну, приехали — и ладно, — огладив бороду, произнёс свёкор и молодая боярыня облегчённо выдохнула. Побаивалась она его и всю дорогу гадала, что он ей выскажет за самовольство с приставленными к ней доглядчицами.

— Тихо без вас, — неожиданно признался дьяк, — жизнь в доме словно остановилась.

Милослава от его слов расцвела и позабыла об усталости. Дорога и вправду вышла трудной, но сидеть в той глуши далее было тошно. Свёкор отчего-то хмыкнул и, подойдя поближе, наклонился к её уху:

— Да и Славка заскучал без тебя, — шепнул он невестке, а та зарделась и посмотрела на него счастливым глазами.

Тут уж и дьяк улыбнулся. Любо ему, что Милослава души не чает в его сыне. Он-то в своё время другую девку приглядел ему, но… сейчас уже можно признаться себе, что к лучшему получилось. Еремей подсобил роду Милославы, а они не зевали и хорошо продвинулись по приказам. Теперь везде у Еремея есть свои людишки. Должности у них не велики, но зато они берут числом и сметливы. Давеча Кошкину одного из родичей невестки посоветовал, так боярин поблагодарил за того разумника.

Еремей отошёл в сторону, пропуская Милославу с оставшимися подле неё женками в дом, а сам остался смотреть, как будут разгружать телеги. Нравилось ему, что сонная одурь сошла с дворовых, все вдруг засуетились, а потом как муравьишки организовались в движущиеся цепочки.

Кто-то покатил в дом бочонки большие и малые, другие потащили горшки, третьи с удалым уханьем взвалили на плечи мешки. На телеге повизгивали поросята, квохтали куры, гоготали гуси, а ветерок подогнал запах солёной рыбки. У боярина слюна набежала, и он крикнул старого Веденея, чтобы тот послал кого в кабак за пивом. Как раз в думе обсуждали пивной вопрос. Дьяк хлебного приказа сообщил о недороде, а когда его лаять стали, то предложил сделать продажу пива государственным делом. Выкрутился шельмец! Вот уже третий день думные бояре обсуждают, как это устроить ловчее. Разбойный приказ на дыбы встал, требуя денег, чтобы нанять больше людишек, кои будут уличать и бороться с будущими пивными неслухами.

Еремей поджал губы, вспомнив о поведении думных бояр, но оттаял, проводив взглядом понёсшуюся в дом Дуняшу. Вот ведь, грамотку ему из имения отписала, как надлежит любимому дедушке обустроить её будущую светлицу! И подарочек сладкий прислала. Кому сказать — не поверят! Сама в два вершка, а сумела повелеть и одновременно подластиться, да так, что не откажешь. Но дивно не токмо это, а само её пожелание по-своему обустроить девичью светлицу. Откуда что берётся в её головушке?

Дуня неслась наверх, подобрав полы рубашки, сарафана и опашня. В этом году она должна была единолично занять светёлку. Вбежав в девичью комнатку, она огляделась. Позади послышалось дыхание запыхавшейся Машки, а потом её аханье:

— Ах, какие большие окошки! Ты же замерзнешь! А стена… какая белая! Но зачем тебе?

Дуня расплылась в довольной улыбке. Дед сделал всё так, как она написала ему. Два крошечных окошка увеличили в высоту на один венец и почти вдвое в ширину. По мнению Дуни они всё равно оставались маленькими, но на большее дед не согласился бы, хотя бы потому, что нельзя превзойти размером окошки в княжьем тереме. Твердых правил на этот счёт нет, но ни к чему соперничать с сильными мира сего!

Окна сделали двойными, правда, вместо стекла стояла слюда, но все равно это было прекрасно! А одна из стен была оштукатурена, как в церкви.

— Что малое окошко, что большое для мороза без разницы, — ответила Дуня сестре. — А вот темнота глазам помеха.

— Ты же не будешь здесь вышивать, — фыркнула Мария, подходя к белоснежной ровной стене и с благоговением проводя по ней рукой.

— Зато буду рисовать!

— Рисовать? Ты придумала новые рисунки для вышивки?

— Нет.

— Но… — девочка растерялась, а Дуня рванула к деду, чтобы спросить, купил ли он кисти и краски.

Еремей велел обождать внучке в общей горнице, а сам сходил на мужскую половину и, вернувшись, вручил девочке горшочек с охрой. Ему приятно было увидеть радость Дуняши, но он вынужден был пристрожить её:

Глава 6.

— М-да, дивно! — в который повторял боярин Еремей, покачивая головой и опасаясь ступить сапогом на простенький светлый коврик возле постели внучки.

Он степенно оглядывал светёлку и не находил слов, чтобы выразить свои эмоции. Роспись на стене была хороша, но не только она создавала уют в комнатке. Большие окна, украшенные полотном, богатое покрывало на кровати, натёртый маслом вещевой сундук, лаконичный деревянный столик и чудное креслице, сделанное по запросу Дуняши… а ещё множество мелких вещичек… всё вместе выглядело цельным, удобным и благостным.

— Лепо! Ну до чего же лепо! — в восторге вторил вернувшийся из поездки по княжеским делам отец Дуняши и едва удерживался, чтобы вновь не подхватить дочку на руки и не расцеловать.

— Внучка, а это что же такое? — Еремей и сам видел, что это полки, но какие-то странные. Их было много, они расположены одна над другой и ещё поделены на квадраты. В каждом отделении положено что-то важное для внучки и вроде бы много всего, а порядок.

— Это? — девочка смутилась. Вводить слово стеллаж ей не хотелось, а как по-другому назвать не придумывалось. — Не знаю, деда, — призналась она. — Но очень удобно ставить туда короба с тряпочками и нитями, кисти, разведённые краски или вот в корзинках разложены осенние дары, что мы с Машей и Ванюшей в имении собрали.

— Вижу. Ладно всё получилось.

— Деда, я думаю, что если у тебя в приказе сделать тако же во всю стену, то свитки удобнее хранить будет.

— Ишь, думает она, — хмыкнул Еремей.

— А что, — подключилась Маша, — всё стену с полками использовать, как карту нашего княжества и раскладывать свитки соответственно карте, а не абы как!

Дьяк открыл рот и выпучил глаза, а потом со стуком закрыл. Медленно повернулся к стене с полками, мысленно себе что-то представил и перевёл взгляд на Машку:

— Это ты сама придумала?

— Про карту? — отчего-то уточнила она.

— Да.

— Про карту — сама.

— А не про карту? — с подозрением спросил Еремей.

— Дуняша сказала, чтобы я себе подобно же во всю стену сделала, только с дверцами, и каждую подписала, чтобы не путаться, где какой рисунок для вышивки лежит и нити разложить по ящичкам.

Дуня улыбнулась, видя Машино оживление. Сестра говорила, возбужденно поводя кистями рук, будто дирижировала оркестром.

— Ишь, какой порядок задумали у себя сделать. Экие вы у меня разумницы. А мне, значит, карту посоветовала… По середке положить свитки московских служивых, по краям подмосковные, а далее…

Еремей потыкал пальцами, мысленно определяя, куда следует положить свитки с именами служивых из Коломны, Дмитра, Каширы…

— Умно, отец! — одобрительно воскликнул молодой боярин Вячеслав и подмигнул раскрасневшейся от волнения жене с дочерями.

Еремей оглаживал бороду и опять качал головой, не в силах выразить своё удивление.

— Стило… иль нет? — ткнул он пальцем на палочки, обмотанные кожаным шнуром.

— То для рисования, — Дуня подскочила и вытащив с полки свиток, на котором она делала эскиз, положила на столик и в несколько штрихов обозначила силуэт кошечки.

— Дивно, — повторил боярин и после того, как рассмотрел силуэт, взял в руки палочку. Покрутил, наклонился и провёл черту по бумаге. — Удобно, но мягковат стерженёк!

Дуня тяжко вздохнула. Она сама знала, что карандаш у неё не получился. Уж они с Любашей пробовали сажу смешивать с глиной и запекать, потом сажу растирали с воском и клеем… кое-что получилось, но не для продажи. Нужен был графит, а о нём никто не слышал. А Дуняша уже успела помечтать, как она организует карандашную мастерскую, но пришлось распрощаться с этой мыслью. Одна радость: обошлась без свинцовой палочки, воспользовавшись обожжённым в печи стержнем из сажи с белой глиной, а то от свинца на пальце какая-то бяка образовалась.

— С окошка не дует? — обеспокоенно спросил дед. — Волоки ты не захотела ставить, а с ними всё теплее было бы.

— Я в щели тряпичных обрезков подоткнула, а на ночь полотном завешиваю, так что не дует.

Боярин подошёл, поводил ладонью возле окна и удовлетворенно кивнул. Вновь повернулся к изукрашенной стене и увидев что-то новое, крякнул:

— Ну и затейница ты, Дуняшка! А это что? — Еремей пригляделся и увидел, что в дальнем углу сундук не просто так поставлен на бок. Он-то, грешным делом, подумал, что хозяюшка светлицы не придумала, куда поставить второй сундук и задвинула подальше. Боярин подошёл и к своему удивлению убедился, что дверцы у сундука переделаны и теперь его не поставишь, как должно.

— Ерунда какая-то! — хмурясь пробормотал он и потянул за одну из створок. Та легко поддалась и взгляду боярина предстала висящая на поперечной перекладине одежка. Каждая рубаха, сарафан, летник и всё остальное покоилось на хитро сложенных деревяшках.

— Что это? — опешил дед.

— Короб для одежды.

— Я понял, но зачем?

— Чтобы ничего не сминалось и увидеть сразу, не завелась ли моль. Да и удобно…

— Ой-ли! А не из-за лени ли ты это выдумала? Следить за вещами в сундуках — женская повинность, а коли так висеть будет, так чем тебе заниматься?

— Деда! — обиженно воскликнула Дуня, и Машка поддержала её возмущенным взглядом. Милослава же закусила губу, опасаясь, что батюшка Еремей повелит не портить сундуки ставя их на бок.

Боярин погрозил пальцем, пряча улыбку в бороде и обратился к сыну:

— Погостили на женской половине и хватит. Пошли-ка, поговорим, да и вечерять пора.

Милослава проводила свекра с мужем, а сама подозвала посланницу, вернувшуюся от Кошкиных.

— Ну?

— Внизу Ирина Владимировна дожидается. Я её тайком провела, чтобы она тишком всё посмотрела и боярыне Евпраксии Елизаровне доложила, что видела.

— Ишь ты, тишком посмотреть? Осторожничает Кошкина, — нахмурилась Милослава. — Ну что ж, веди нашу гостью, да скажи Парашке, чтобы у меня в светелке собрала наливочек с закускою. Посидим с Ириной…

Глава 7.

Дуняше нравилась зимняя Москва. Свежий снежок прикрыл всё неприглядное и можно было помечтать, что город немножечко другой. Когда-нибудь таким и будет: раскинутся по всему городу золотыми пятнами макушки церквей, кривые улочки превратятся в каменные проспекты, а реки обретут гранитное обрамление.

Ефимка правил санями, покрикивая на зазевавшихся прохожих, но не озоровал кнутом почём зря. Он вёз старшую внучку боярина Доронина в кремлёвский терем, а младшую к Кошкиным. С девочками гордо восседали сопровождающие девушки, а рядом скакали на конях боевые холопы.

Старшую боярышню Ефимка довёз первой, и скалясь щербатым ртом, смотрел, как волнующуюся девочку с сопровождающими встречает у ворот слуга великой княгини и ведет по двору к женской половине жилого дворца.

Ефимка вызнал у толкущихся здесь людишек, где ему дожидаться боярышню после того, как отвезёт младшую внучку боярина к Кошкиным, и залихватски прикрикнув на зевак, тронулся дальше.

Дуня пыталась разглядеть княжеские хоромы, но стражники остановили сани слишком далеко, чтобы оценить постройки. Оставалось терпеливо дождаться Машиного рассказа о том, что она видела и как её встретили в княгининой мастерской. Правда мама шепнула ей, что Машенька вряд ли увидит саму Марию Борисовну, хоть приглашение подписано ею. Да и посадят маленькую искусницу где-нибудь в уголке, но роптать не надо.

Дуня понимала, что нет урона Машиной чести в том, чтобы сидеть в углу при более старших и родовитых, а вот сказать, что в княгинином тереме была — это круто! Дед наверняка к месту и не к месту прихвастнёт приглашением, но взволнованная сестра явно надеялась на что-то другое.

Ефимка уже подкатил к дому Кошкиных и, увидев открытые ворота, высадил Дуняшу с Любкой. Въезжать во двор ему было нельзя, да и некуда. Там суетились дворовые боярина, выгружая какие-то сундуки. Гришка, дедов боевой холоп нахмурился, соскочил с коня и огораживая боярышню от посторонних, повёл к крыльцу.

— Гришенька, — обратилась Дуняша к воину, — идём к тому крылечку! — она махнула рукой в сторону. — Там спокойней и мы с Любашей сразу на женскую половину попадем.

Они свернули и, обойдя дом, подошли к боковому высокому крыльцу. Любаша уже взлетела птичкой по расчищенным ступенькам и открыла дверь для своей боярышни, но та увидела в заснеженной части сада сидящую в деревянном кресле фигуру. Это было нелепо и странно. Мороз, снег скрипел под ногами и замотанная в шкуры скособоченная фигура, показавшаяся Дуняшке памятником скорби.

— Любаша, подожди, — тронула она девушку за руку и, сбежав обратно по ступенькам, побежала по расчищенной от снега тропинке. Не добегая до фигуры в шкурах, она в нерешительности замедлила шаг.

Зачем она сюда кинулась?

Что скажет?

Зачем лезет туда, куда не просят?

Но её люди смотрят на неё с теми же вопросами в глазах, и теперь тихонько возвернуться не получится.

— Кто там? — услышала Дуня раздраженный мужской голос и всё же хотела сбежать, пока странный сиделец не обернулся. — Иди сюда, поправь шкуру… я замерз.

Дуня подбежала и начала подтягивать сползшие шкуры с… парня.

— Ты кто? — округлив глаза резко спросил он.

— Я?

— Ну, себя-то я знаю! — раздраженно фыркнул незнакомец.

Дуня выпрямилась и как положено назвала себя.

— Дунька Доронина? — переспросил он и она от возмущения чуть не задохнулась:

— Да ты оглох? Я же сказала, что я Дуняша, а не Дунька. Повтори! – потребовала она, не заметив, что ошиблась и в этот раз назвала себя не Евдокия, а по-домашнему.

Парень хмыкнул и повторил:

— Дунька.

— А вот я тебя! — зашипела рассерженной кошкой Дуняша и, отбежав к сугробу, слепила снежок и запулила им в насмешника. Он прикрылся одной рукой, но снежок рассыпался и всё-таки попал ему на лицо.

— Сдурела? — рявкнул он.

— Повтори как нужно! — поставив руки в боки, велела девочка и угрожающе потянулась за следующим снежком.

— Ненормальная! — сердито раздувая ноздри, выругался парень, но продолжал сидеть.

Дуня схватила новую пригоршню снега и собрав его в комок, замахнулась…

— Сдаюсь… Дуняша, — быстро произнёс грубиян.

Девочка демонстративно повернула ладонь, роняя снежок и отряхнув руки, спросила:

— А ты кто?

— Не догадалась?

Она замотала головой, а он вяло махнул рукой.

— Ну да, ты ещё мелкая совсем. Сколько тебе? Шесть?

— Семь уже, — с достоинством произнесла девочка.

— Ну я и говорю — мелюзга.

Дуняша нахохлилась и чопорно произнеся: «Приятно было пообщаться», собралась бежать к волнующейся Любаше и Гришке.

— Постой, — торопливо крикнул парень. — Я Пётр Яковлевич.

— Сын Якова Захарьевича? — хмуря лоб, уточнила Дуня и сообразив, что кидала снежок в важного человека, прикрыла рот ладошками.

— А, дошло, что непочтительно вела себя! — тут же укорил её молодой боярич.

Но она по его лицу поняла, что он боле не сердится. Поэтому подошла ближе и заговорщически спросила:

— Петр Яковлевич, у тебя тут эксперимент?

— Чего?

— Ну, ты тут не просто же так? Одно из двух: либо сидишь в засаде, бдишь за кем-то, либо чего-то измеряешь...

Боярич вылупился на неё так, как будто он не человеческий сын, а совиный птенец.

— Ты не скорбна ли умом? — вкрадчиво спросил он.

Дуня обиженно запыхтела и решила отстоять свою точку зрения:

— Вот ты тут! — она обличительно топнула ножкой и уперлась пальцем в его грудь. — За сугробом тебя не видно, а ты сидишь и на всех глядишь! — она махнула в сторону двора, где продолжали носить сундуки. — Я так думаю, что ты кого-то проверяешь или украдкой подсчитываешь имущество.

Брови сына хозяина дома поползли вверх, но Дунино предположение о том, что он ведет догляд отверг резко и даже неприязненно:

— Сижу, но не гляжу и не подсчитываю.

— Ну, значит, проводишь эксперимент! Вот только какой? — Дуня задумчиво постучала указательным пальцем по верхнему зубу и с подозрением оглядела боярича. Он от макушки до пят был замотан в шкуры… и что бы это значило?