Бойтесь темноты

1 глава.

— Сэм, послушай…

— Нет, — я дергаюсь в сторону, стараясь сохранить остатки самообладания — их, по правде говоря, не так уж и много, — я не намерена слушать очередную байку о том, что тебе жаль, Роб.

Роб смеряет меня виноватым взглядом. Он похож на ребенка, которому приходится выслушивать нравоучения по поводу своего хулиганского поведения от собственной матери. Но наш с ним диалог мало на это смахивает — скорее, походит на разрастающийся скандал, собирающий заинтересованные взгляды, и медленно перетекает в желание ударить его как можно сильней. И не просто влепить банальную пощечину, а врезать по лицу кулаком, выместив весь тот коктейль, что бурлит глубоко внутри. Роб это прекрасно понимает. Потому, когда позади него слышится тихий шепот, а в спину впивается несколько пар глаз, уставившихся прямиком из холла отеля, он делает неуклюжий шаг назад, убирая руки в жест капитуляции.

Я невольно оглядываюсь. Яркий свет ламп неприятно мажет по глазам; выбившиеся из хвоста волосы хлестко ударяют по щеке. Взгляд же падает на приоткрывшуюся дверь, из-за которой выкатывается тележка с моющими средствами и корзиной для грязного белья. Появляющаяся из того угла Мэри — в слегка укороченной форме по фигуре, с ярким макияжем и теряющейся в уголках губ ухмылке — выглядит настолько довольной и веселой, что ком подкатывает к горлу вместе с раздражением, застряв где-то поперек.

Чертов Роб. Со стороны мы наверняка похожи на парочку, что ссорится из-за измены. И, быть может, так было бы намного проще и даже в какой-то степени лучше — не пришлось бы слишком долго мусолить эту тему, тут же выкинув её из головы, но все куда прозаичнее: Роб никогда не был моим мужчиной. И, более того, не привлекал ни в плане симпатии, ни в плане хорошего отношения, ни в плане хоть какого-нибудь сочувствия, которое окружающие к нему испытывали. И дело далеко не в моей к нему предвзятости, а в том, что Роб слишком хорошо умеет притвориться хорошим, когда на самом деле не такой. Видимо, делать вид бедной овечки, скрывая под собой больше, чем показываешь куда проще, чем признать очевидное — Роб полный мудак.

И, несмотря на то что я всегда стараюсь относиться к окружающим с пониманием, терпение, которое я титаническими усилиями пытаюсь сохранить, начинает лопаться подобно мыльному пузырю. Это сложно. Мне даже смотреть на него противно: пусть бы он лучше грубил, ругался и с пеной у рта доказывал, что это не его вина. Но Роб все еще стоит передо мной, и я чувствую себя такой злой, такой… противной от того, что все равно где-то в глубине души испытываю к нему чертову жалость.

Потому что это далеко не первая попытка Роба стащить чью-нибудь безделушку. Не первый раз, когда многие работники отеля говорили, как горят его глаза при заселении весьма обеспеченных клиентов, номера которых ему предстояло обслуживать. Роб слишком часто оправдывал свои грехи болезнью — клептоманией — и это стало до того тошнотворно и неуместно, что я правда едва сдерживаюсь от того, чтобы самолично не достать из внутреннего кармана его униформы украденную цепочку.

Пожалуй, уже давно стоило уволиться из этой богадельни и найти себе место получше. Желательно дома, чтобы только дистанционно общаться с персоналом или клиентами, а не воочию видеть весь этот идиотизм.

— Живо отдай, — я вытягиваю руку, продолжая глядеть на Роба исподлобья. Он неуклюже переступает с ноги на ногу, тяжело вздыхая, и нерешительно тянется во внутренний карман бежевого пиджака. — Это зашло слишком далеко.

— Сэм, пожалуйста…

— Каждый раз, Роб, каждый божий раз я слышу эти слова. О том, как тебе жаль, что это больше никогда не повторится. Я жалела тебя. Честное слово, я столько раз давала тебе повод реабилитироваться, но… некоторые привычки не меняются, не говоря уже про людей. Я устала.

— Но ты же знаешь! Если я потеряю эту работу…

— Ты сам виноват в этом, Роб, — я выдергиваю украшение и сжимаю его с такой силой, что след плетения отпечатывается на ладони вместе со следами ногтей.

Сердце беспокойно стучит в груди и кажется, что еще немного и оно точно выпрыгнет через горло вместе с остатками воздуха. Это все просто… за гранью. За гранью моих возможностей, за гранью терпения, за гранью сегодняшнего дня — все с самого утра идет наперекосяк. Мне отчаянно хочется, чтобы рабочий день наконец подошел к концу.

— Я не вызову копов, если ты напишешь заявление по собственному и уберешься отсюда прямо сейчас, — жестко чеканю я, продолжая сверлить его злым взглядом. Роб опускает глаза в пол, не в силах выдерживать тяжелый взор секундой дольше. — Это наилучший исход, который я могу тебе предложить, не беря в расчет остальное. И тебе бы радоваться, ведь, поверь, я в шаге от того, чтобы хорошенько тебе врезать.

Роб поджимает пухлые губы. Тень мрака на его лице больше не вызывает былой жалости. Его угловатая и сгорбленная фигура, сделавшая легкую поступь ко мне навстречу, бегающие по сторонам глаза, в которых нет и тени раскаяния — лишь страх вновь оказаться там, откуда Роб пришел — только и наводят, что волны раздражения.

Я прохожу мимо него ровной походкой, сжимая бедную цепочку настолько, что кожа в районе ладони начинает неприятно ныть. Женщина, стоящая возле стойки ресепшена, одетая в деловой костюм и с явным презрением на лице, недовольно окидывает меня взглядом — та самая клиентка, вещь которой Роб решил незаметно стащить. Вышло, правда, слишком заметно.

— Мы приносим свои искренние извинения за данный инцидент. Спасибо, что не обратились в полицию, — я виновато вкладываю цепочку в раскрытую ладонь незнакомки.

2 глава.

Темнота под веками клубится вместе с проникающим из окна светом. Темнота мешает сон и явь; дышится тяжело и удушливо, словно я задыхаюсь — легкие с силой выталкивают воздух наружу. Мелькающие и мутные образы кружатся вокруг, походя на вихрь, и грудь начинает саднить. Ни вдохнуть нормально, ни выдохнуть. Резко распахиваю глаза, уперевшись испуганным взглядом в потолок, и рука замирает возле грудной клетки, с силой сжав одеяло. Играющие наверху солнечные отсветы расплываются по слегка пожелтевшей побелке.

Невесомо ощупываю влажный лоб — испарина облепляет тело, будто вторая кожа. Одеяло спешно летит в сторону, и проникающие сквозь окно потоки свежего ветра тут же мажут по разгоряченной коже. Голова ватная и тяжелая — оторвать её от подушки дается труднее, чем думалось. Взгляд все еще мутный и размытый: мебель двоится, черные пятна вальсируют перед зрачком в резком и неприятном танце.

В горле сухо. Я тянусь к краю тумбочки за стаканом, но тот выскальзывает из-под пальцев и комично летит на пол, приземляясь на ковер и выливает содержимое на ворс. Удрученно вздыхаю. Чертово невезение.

Часы, висящие напротив, отчитывают десять часов утра. Оживший мобильный расходится по ровной поверхности тумбочки клокочущей вибрацией. Я морщусь и с раздражением хватаю телефон, намереваясь включить режим полета, но останавливаюсь.

И когда это бабушка в последний раз звонила мне сама?

— Да, — хрипло шепчу в трубку и упираю свободную ладонь в матрас. Тело такое же ватное, как и голова: едва получается сесть, сдерживая рвущийся откуда-то из горла болезненный стон. Почему так паршиво?

По ту сторону динамиков раздается недовольный вздох.

— Ты еще спишь? — скрипучим голосом интересуется бабушка. Тон её отдает легким холодком, и я на секунду жалею, что все же приняла вызов.

— У меня выходной. Имею право.

— Не дерзи старшим, — укоризненно тянет она. — В твоем возрасте в такое время уже нужно быть на ногах.

Только нравоучений с утра пораньше не хватало, — думаю про себя я, кое-как поднявшись на ноги.

В глазах резко темнеет; комната начинает кружиться подобно колесу обозрения, и я чуть не теряю равновесие, успевая рукой зацепиться за изголовье кровати. Холод комнаты кусает открытые участки тела.

Переступаю упавший стакан и едва сдерживаю ругательства — ворс влажный и неприятный на ощупь.

— Что-то случилось?

— Твой брат. Ты же знала, да? Этот паршивец опять взялся за старое!

— Откуда ты знаешь? — недоуменно интересуюсь я.

Плохое предчувствие подступает вместе с тошнотой, что обжигает пищевод и нещадно пытается вырваться наружу. Я сглатываю, но это не помогает: спазм сжимает горло, дрожь бесконтрольно бежит от загривка до конца позвонков. Новый глоток воздуха лишь неприятно проходится по трахеи и тянет за собой еще один спазм.

Тело совсем не слушается. Я кое-как вбегаю в ванную, больно ударившись об косяк плечом, и склоняюсь над унитазом, чувствуя, как горячая консистенция поднимается по горлу, а после окрашивает белоснежную поверхность туалета желтовато-мутной жидкостью.

— Сэм? — обеспокоенно зовет меня бабушка. Но я не отвечаю — лишь сплевываю следом, пытаясь избавиться от неприятного привкуса желчи. Палец вдавливается в кнопку слива. — Опять, небось, питаешься сплошным канцерогеном. С твоим-то желудком!

— Прошу, давай без этого, бабуль.

— Не внуки, а одно огорчение! — возмущается бабушка. Поток слов слышится будто бы через вату. Я прислоняю голову к холодному кафелю и прикрываю глаза, чтобы сконцентрироваться — дышать становится чуточку легче. — Этот засранец стащил мои деньги, Сэм, вот откуда я знаю!

— Ты снова пустила его к себе? Боже, неужели опыт прошлого тебя ничему не научил? — горько усмехаюсь я, представляя, что и в этот раз Дэнис обобрал её до нитки под предлогом того, что обязательно отдаст, как только сможет. До чего все это абсурдно и не вовремя. — Снова на те же грабли, ба.

— Я думала, что после клиники он действительно завязал!

— Конечно, а я получила аудиенцию с Королевой Елизаветой, и она подыскала мне годное местечко у себя во дворце.

— Сэм!

— Дэнису никогда нельзя верить. Все, что он говорит нужно делить на два, но ты этого не делаешь. Вместо этого только я плохая.

— Потому что это ты увезла его! Он смотрел на тебя!

— Я баловалась травкой в колледже, но никогда не переходила грань. Не я подсадила его, как и не я продолжаю жалеть его и давать деньги, думая, что он наконец станет в моих глазах таким, каким я себе его придумала. Давай закончим этот бессмысленный разговор. Все уже давно поняли, что я виновата во всех смертных грехах, незачем напоминать.

— Помоги ему, — просит бабушка и шумно выдыхает. Я усмехаюсь, едва ли сдерживаясь оттого, чтобы не рассмеяться, а после не расплакаться. — Он же все-таки твой брат.

— Я до сих пор выплачиваю деньги за его лечение, если ты еще не забыла. И я устала. Пускай его спасением займется кто-нибудь другой из нашей семьи. В конце концов, у тебя все еще есть сын, который по праву считается его отцом. Может хотя бы он попытается что-то придумать. Я умываю руки.

3 глава.

Слепит. Солнце светит, как проклятое, заставляя щуриться и прикрывать глаза. Долго и упорно вглядываюсь в рыжий диск, теряясь в ощущении жара и острого запаха ила, которым веет от распластавшегося в роще болота, а затем оглядываюсь. Совершенно незнакомое мне место. С удивлением отмечаю, что даже ладонь на порядок больше собственной: засохшие и шершавые на ощупь мозоли, едва видимые нити ран, оставленных будто бы котом, глубокий шрам на тыльной стороне. Длинные пальцы и явно мальчишеские ногти, под которыми даже нет грязи — подстриженны едва под корень.

Отнимаю вторую руку ото лба и упираю взгляд в сторону — слева лежит велосипед со слетевшей цепью, возле него — раскиданные из корзины, что крепится впереди руля, яблоки. Колено стреляет неприятным тянущимся по всей ноге ощущением. Перепачканное в траве, с комочками грязи и полосой из крови. Судя по всему я — или кто? — упала.

Ветер шумит меж деревьями. Покачивающиеся ветви заставляют лучи скакать по лицу и телу. Руки упираются в мягкую траву, чтобы подняться на ноги. Двигаться сложно, колено все еще продолжает неприятно ныть и потягивать. Я испускаю вздох.

— Ты безнадежен, — раздается позади.

Я оборачиваюсь. Мальчик, которому на вид не больше пятнадцати, качает головой. Короткие каштановые волосы отливают золотом. Несимметричные черты, нос картошкой и маленькие глаза — ничего примечательного, обычный мальчишка, который вряд ли бы отпечатался в памяти, если бы мы не были знакомы. Но я и правда его не знаю, в отличие от того, чьими глазами продолжаю наблюдать за происходящим.

Уголки наших губ дрожат в усмешке, и я принимаюсь оттряхивать джинсовые шорты в районе ягодиц.

— Конец твоей цепи.

— Да не бузи, я её тысячу раз к жизни возвращал, — проговариваю я. Чужой голос кажется чудовищно знакомым, но я никак не могу вспомнить, откуда именно его знаю.

Руки тянутся к велосипеду и, подняв тот за руль, ставят его на подножку. Фигура другого мальчишки подступает еще ближе. Я опускаюсь на корточки, и чужая тень падает на лицо. Мальчик ничего не говорит — только качает головой и принимается собирать яблоки в пакет, который тоже вылетел из корзины.

— Вальтер уже, наверное, свентил обратно, — бросив фрукт внутрь бурчит он. — Вот я так и знал, что зря согласился съездить с тобой в чужие сады. Нет, ну правда, сдалось тебе эти яблоки красть?

— Грегори любит Фуджи, а они растут только у той безумной тетки. И хватит жаловаться: я тебя силком за собой не тянул, Фред, — фыркает другой. — Ноешь, как маленький. Езжай, если так сильно хочешь позависать с Вальтером в компьютерном клубе, все равно вы оба только и делаете, что все лето в тупые стрелялки мочитесь. Никакого духа авантюризма.

— Зато ты у нас апостол приключений, — хмыкает Фред. Детское лицо искажается в недовольной гримасе, которую я улавливаю краем глаза незнакомца. — Лишь бы только очередную бредятину придумать, за которую мы потом от отца Джонатана получаем. Такой себе авантюризм. Так что да, лучше мочиться в тупые стрелялки, чем чистить туалеты и пересказывать Библию наизусть.

Отец Джонатан? Они из церковного приюта? Какого…

— Скажи спасибо, что я ваши задницы прикрываю, когда вы в этот самый компьютерный клуб сбегаете, — пальцы тем временем подцепляют цепь и накидывают ту на две звезды велосипеда, соединяя звенья между собой. Появившееся во второй руке специальное устройство, что до этого находилось в маленьком мешочке, прикрепленном к велосипеду, без проблем отсеивает лишние. — Вот видишь, придурок, я на все руки мастер — цепь как новая!

— Ты еще руки себе расцелуй, чудило.

Пакет с шумом приземляется прямо в корзину. Фред возвращается обратно к своему велосипеду и привозит тот к тропинке, ведущей дальше в лес.

— Давай, поехали, тут жарко и я воняю.

— Ты всегда воняешь, не прибедняйся, — с губ слетает смешок. Фред закатывает глаза.

Судорожно пытаюсь переварить сказанное. Неужели это… Дувр? Я в прошлом? Что вообще происходит? Причем здесь отец Джонатан? Вопросов куда больше, чем казалось на первый взгляд. Я не могу утверждать, что нахожусь в родных краях, как и не знаю — сон ли это или чье-то воспоминание, но становится немного… жутко. Если речь действительно о том, о чем я думаю, то это все крайне странно. Приют уже давным-давно закрыт, все воспитанники были отправлены по приемным семьям, а те, кто успел выпуститься до его закрытия, наверняка все еще помнят причины столь резкого решения города прекратить существование подобного места.

Я… не понимаю, что происходит.

Фред выжидающе поглядывает в мою сторону. Он выше на голову, худой и его одежда совсем не походит на форму приюта: вещи, вроде широких шорт и протертой футболки, словно на пару размеров больше. Пару пластырей на коленях, одна из рук обмотана в бинт. Он точно из сиротского приюта при церкви, здесь не нужно даже обладать задатками большого ума, чтобы догадаться. Я пару секунд смотрю на него, а после все-таки забираюсь на велосипед, предварительно убрав его с подножки, и покрепче хватаюсь за руль, отталкиваясь от земли.

Педаль под тяжестью кеда скрипит; ветер, дующий прямо в лицо, теплом обжигает щеки и забирается за шиворот. Проносящиеся мимо деревья, их тени, что падают на лицо, аромат свежей травы, что сминается под колесами велосипеда — все те же летние деньки Дувра. Мальчик ощущает себя крайне свободно, хорошо, так, словно сейчас все правильно. Я невольно перенимаю его чувства на себя — это действительно правильно. Быть здесь, наслаждаться моментом, чувствовать себя… собой, не вспоминая о том, что было вчера и что может быть после. Мы оба дома.