Брусничное солнце

Пролог

Мир несправедлив. За добро не всегда отплатят тем же, а за зло не накажут, ежели у него сильнейшие покровители. С этой суровой правдой Варваре пришлось столкнуться в неполные восемь лет.

Низенькая лошадка, подаренная матушкой на именины, беспокойно гарцевала под искусно отделанным седлом, звенела закушенная уздечка, из ноздрей в морозный воздух вылетали плотные клубы белого пара.

В сажени от неё на белом хрустящем снегу, широко раскинув руки, лежала молодая красивая женщина. В грубой шерстяной накидке иссини-черного цвета, на ней так сразу и не приметить четырех дыр от вил. Пронзительно-голубые глаза пусты, упираются в бескрайнее хмурое небо. А вокруг так красно, так красно... Алая лужа слишком велика, от нее еще идет слабый пар, в воздухе стоит ядреный запах железа. Рот мигом наполнился слюной. Варвара испуганно всхлипнула.

– Ох что же это, Николай Митрофанович, творится-то такое? Убили девку, убили! – Подручный батюшки спешивается, быстрым движением снимает её с лошадки и прижимает лицом к плотному вороту тулупа. – Не глядите, Варвара Николаевна, не глядите туда...

– Сказано было тебе, забирать её в поместье, куда ребенка привез?! – В отцовском голосе звенит злая сталь, да только её это не испугает больше нынешнего.

Перед широко распахнутыми глазами образ мертвой женщины, а рядом широкоплечий мужчина с вилами. Стоит, скалится, а глаза злые и безумные, что у пса бешеного.

Вокруг охает и ахает народ, но говорить без разрешения посмурневшего барина никто не отваживается. Бледные молодые девки жмутся друг к другу, отступают ближе к избам. А мужики сочувствующе цокают и тихо сплевывают горькую слюну, отводя глаза от остывающего трупа.

Дикий крик встретил их на подъезде. Впервые за долгое время батюшка нашел время на прогулку с нею. Вот уж где радость была у Варвары – ни вдохнуть, ни выдохнуть. С отцом всегда было спокойно: неспешная уверенная речь и горячие обнимающие руки. Рядом с ним не сковывало смущение, как порою бывало с суровой и требовательной матушкой. Николай Митрофанович говорил не об уроках и её заслугах, батюшка всегда интересовался её душевным самочувствием, благодушно слушал о чаяниях, надеждах и наивных детских мечтах.

В эту прогулку Варвара с таким самозабвенным восторгом говорила о своем первом детском бале, что не заметила, как лошади их дошли до ближайшего села Калиты. Среди морозных сверкающих под полуденным солнцем просторов уже вырисовывалась аккуратная неприметная церквушка. С последним колокольным звоном раздался душераздирающий женский крик. И отец послал галопом лошадь, велев ехавшему чуть одаль подручному отвезти дочь обратно в имение Глинка. Несколько мигов девочка наблюдала за тем, как искрящими брызгами разлетается снег под подковами гнедого скакуна Николая Митрофановича, а затем она отправила следом свою низенькую лошадку. Быстро. Так, что холодный воздух заперло в груди, а в ярко-красные щеки впился кусачий ледяной ветер. Сзади закричал подручный Агап, резво нагнал конским галопом, но перехватить поводья из ее рук не отважился. Сломай барская дочка шею и его бы обезглавили.

Как же сильно она пожалела, что ослушалась отцовского наказа.

– Не гневайся барин, одолжение народу сделал, ведьму я местную прибил. Жене моей отраву продала, чтоб та дитё ни в чем неповинное сбросила. – Мужик низко склонился, выпуская древко вил из рук. Из толпы послышался визгливый женский крик:

– А как же твоей жене к ней не идти, ты двенадцатого подряд окаянный заделал, впроголодь детишки живут, одну рубаху друг за другой донашивают, а ты всё приростком думаешь!

Того переменило, резко разогнувшись, он было дернулся к толпе:

– Твоё ли дело, Фекла?! Аль сама к ней на причащение чаще, чем в церковь бегала?!

– А ты теперь её ребятёнка доглядывать станешь? Сделал он сиротой мальчишку, барин, взял грех душегуб на душу свою черную!

Зашумел, заволновался люд, а над этим ропотом ледяной злостью пронёсся голос Николая Митрофановича.

– Кто право дал тебе её судьбу решать?! Что с бабой своей совладать не смог, то не её заслуга. – Мужик снова дернулся вниз в испуганном поклоне, а отец повернулся к подручному. – Коль уж тут, то скачи, Агап, за исправником. Варвара уже все разглядела, так пущай понимает, что за каждое деяние воздается при жизни или в посмертии. Пущай знает, что крепостные опасны и жестоки, коль распускаются, с ними строгостью надобно.

Подручный спустил её с рук, нервно пригладил растрепанную бороду и резво вскочил в седло. Лошадь испуганно всхрапнула, дернулась от тела, но послушалась твердой руки и скоро набрала нужный темп. Варвару же батюшка примостил перед собой в седле, продолжил разговор.

– Где ныне её сын?

Выкрикивающая из толпы женщина вышла вперед, склонилась, из-под шерстяного платка выскользнула темно-русая коса, чирикнула кончиком по сугробу.

– Так заперли его, барин, наши мужики его в конюшнях закрыли, жалко хлопца, да только что ж уже поделать. Дело сделано, ежели он на вилы да топоры полезет, ничем хорошим не обойдется.

– Привести его. – Коротко, властно, прижимая к себе дочь, барин снова повернулся к душегубцу. – Снимай тулуп, да накрой тело. Рожу не криви, моли Господа, чтоб ты до святок дожил. Будь на то лишь моя воля – обезглавил и дело с концом. Повезет тебе, дурень, ежели в ссылку отправить изволят.

Тот запыхтел, покраснели уши, а верхнюю одежду снял, швырнул, не глядя в сторону мертвой женщины.

Глава 1

В комнате Аксиньи Федоровны несмотря на удушающее пекло жнивеня[1] за окном, было до невозможного холодно. И слишком темно.

В последние дни бабушка Варвары совсем сдала – прекратила спускаться трапезничать, не выходила на аккуратную липовую аллею, не сидела в заботливо подкрашенной белой краской беседке. В третий день месяца она сослалась на летнюю духоту и головные боли, на четвертый – не сумела подняться с кровати.

Приехавший семейный доктор лишь сочувствующе развел руками. Была в его жесте беспомощность, кольнувшая Варвару тревогой. «Возраст, дорогие барыни, непоколебимая страшная вещь. Уважаемая Аксинья Федоровна разменяла девятый десяток, удивительная длина жизни. Богу угодно прибрать её, но явных причин и болезней я не нахожу.»

После его приезда матушку словно подменили. Заботливой дочерней рукой она отправляла всё новых и новых служанок для облегчения последних материнских дней. Коротала долгие летние вечера, сидя в высоком кресле у кровати Аксиньи. Но вот Варваре она заходить в бабушкину комнату строго настрого запретила. Позволила лишь одну встречу под своим пристальным надзором. Когда бабушка с улыбкой протянула внучке свои руки, мать неожиданно злобно выпроводила Варвару за двери.

«Попрощались и полно, нечего тебе смотреть на увядание родного человека. Сбереги образ нежной и пышущей здоровьем женщины.»

В голосе звенела та самая сталь, которую слышала Варвара в далеком детстве с уст обожаемого батюшки. На десятом году её жизни отца сбросила лошадь, смерть его была быстрой и безболезненной. Только этой мыслью оставалось утешаться. И тогда матушка взяла на себя главенствующую роль. Неоднократно Варвара замечала за нею его замашки: то устало разотрет виски, с резким выдохом выравнивая натруженную долгим сиденьем за документами спину. То скажет вот так: холодно, так, что пререкаться становится боязно. Для крепостных не переменилось ничего, а пред Варварой схлопнулся знакомый устоявшийся мир, оставляя с пустой тяжестью на сердце и убежденностью, что судьба её бессовестно обокрала.

Не было больше душевных разговоров и отцовских объятий, не было желания делиться самым сокровенным, глубоким и затаенным. Матушка не принимала её эмоций. Сухая, черствая, она, несомненно, желала для дочери всего лучшего, но к чувствам её была глуха. Существовал лишь долг. Обязанности и укоры, если сил Варвары для достижения достойных результатов было недостаточно.

Всё переменилось, когда к ним в поместье переехала бабушка. Варвара вновь научилась дышать. Рядом с Аксиньей Федоровной не нужно было маяться, обличая чувства в красивые обертки подобающих слов – мудрая женщина понимала её, как никто другой. Поддерживала, защищала от давящего материнского напора скрипучим низким голосом. И тогда матушка нехотя отступала. Кривила подведенные губы, приглаживала черные, как смоль волосы, уложенные в тугой пучок, и поспешно удалялась прочь.

Совсем разные. Порою Варвара изумлялась, как у заботливой открытой женщины могла появиться такая холодная и спокойная дочь. Будто бурный несокрушимый поток дал жизнь бездонному черному озеру, покрытому толщей непробиваемого льда.

Невероятно, но вместе с Аксиньей в поместье забрался страх. Служанки достали нательные крестики из-за шиворотов льняных рубах. Теперь они красовались гордо, отливая железными боками, притягивая взгляды бельмом на светлой ткани. Бабушка лишь тянула линию тонких губ в жесткой улыбке.

«Вида моего боятся, ведьмой считают. Варюшка, не бери до головы, пущай. Уж коли им так спокойнее, так пусть хоть на лбу защитные молитвы начертают и святой водой по вечерам отпаиваются.»

Материнское начало не было знатным, бабушка, её бабушка и прабабки, которых она помнила – каждая женщина их рода была деревенской. Но особенной сталась одна Аксинья Федоровна. Родилась она лютой зимой, словно из этой ледяной пурги и сотканная: белоснежная кожа, легкий едва приметный белый пух волос и алые глаза. Чудом было то, что прабабка не пожелала от неё избавиться, что ребенок выжил и вырос не знаючи боли материнского отторжения и разочарования. Бедная крестьянская семья слишком долго ждала своего первенца и полюбила его таким, каким даровал Господь. Боящимся солнца, презираемым другими деревенскими. Они дали Аксинье всё, на что были горазды – любовь, заботу и полное безоговорочное принятие. Спина её не знала розгу, не слышали укора уши. Оттого, зная цену себе, никогда она не слушала языкастых деревенских, их проклятия отлетали, что мелкие камешки от ствола стройной березы. Именно так безбрачная одинокая женщина потом воспитала и свою единственную дочь – её матушку.

Гордячка, статная красавица, унаследовавшая от безымянного отца черную гриву гладких волос и глубину темных глаз. Настасью боялись не меньше, чем её матушку. От красоты и грации мялись, терялись нахрапистые деревенские парни. А девки злобно нарекали её очередной ведьмою, прикрытой хорошенькой человеческой личиной. Необычной матери и её дочке приговаривали все дурные события: моровые поветрия и падеж скотины. На них наговаривали все привороты, когда очередной муж просыпался в любовной испарине, шепча чужое имя. Оттого брак между дочкой простой казенной крестьянки и приметившим её молодым барским сыном не вызвал у народа удивления, только страх да возмущенный ропот. Шептались и свободные, и крепостные: волос у её бабки бел оттого, что каждую ночь под лунным светом пляшет она с чертями да сатаной. А глаза красны от крови, которую вдали от людского глаза льет она на матушку-землю. Не выдерживает Аксинья полуденного солнца, ибо сам Господь от нее отвернулся.

Как пить дать, приворожила к своей Настасье барского сына. И родится в том союзе силы людской и ведьмовской не меньшее, чем настоящее чудовище.