Бушерос. Крах империи

Глава 1. Экскурсия

1.1

Ровно через три года один горластый поэт прилюдно достанет нечто из широких штанин. И страна, затаив дыхание, будет делать вид, что это и есть обещанное светлое будущее всех рабочих и крестьян. А пока, в один из тех дней, когда небо над столицей казалось выкрашенным по инструкции из главка, выпускнику Военной Академии РККА¹, молодому офицеру Илье Ершову, было предложено занять должность начальника.

Но! — не начальника заштатного отдела в пыльном кабинете, ни даже начальника подразделения в кабинете попросторнее. Нет! Ни много, ни мало — начальником тюрьмы пригласили.

Причем слово “тюрьма” прозвучало как бы не специально — будто “красный” офицер, стоявший напротив, случайно выронил его изо рта вместе с огрызком мысли. Но в воздухе оно зависло тяжело и прочно, как гиря в театральном занавесе. Сам же юноша испытал не столько безумную радость, сколько тупое недоумение, граничащее с приступом внезапной паранойи.

Насыщенная жизнь потомственного военного с детства пронизала его казенной дисциплиной и уставными правилами. И теперь это свалившееся на голову назначение казалось неправдоподобным.

Так не бывает. Он слишком юн. Он едва училище окончил.

После предложения наш модно остриженный юноша заметно насторожился.

Лестная перспектива?

Возможно. Но только на первый взгляд.

Офицеры вокруг улыбались слишком широко и делано, будто вовсе не хотели улыбаться, будто все до единого съели по секрету одну и ту же таблетку веселья, выданную несанкционированно и без рецепта. Комната светилась их довольными оскалами, но Илья даже с его минимальным жизненным опытом нутром чуял: подобные назначения не имеют ничего общего ни с карьерным ростом, ни с благосклонностью сверху. Это был тонкий, почти эстетский способ устранения. Своеобразный гроб с цветами и оркестром, замаскированный под служебное продвижение.

Потому что неизвестно, куда именно тебя продвигают. Возможно, к успеху. А возможно — к печке крематория, недавно отстроенного в Ленинграде.

Мысли, как кувалда, с глухим звуком обрушивались на череп Ильи. Каждая из них была все более нелогичной, но и все более правдоподобной. В этом и была их сила в то время: чем безумнее гипотеза, тем ближе она к истине.

Он чувствовал: здесь что-то не так. Это не предложение. Это развилка на его коротком жизненном пути. И за любым выбором кто-то уже стоит. С веревкой. И со списком. Получить такой пост в его возрасте — все равно что внезапно оказаться на краю скалистого утеса. Оттуда открывается прекрасный вид, но нет ни перил, ни страховки, ни тем более уверенности, что ты умеешь летать. А падение, как известно, тоже способ перемещения. Только не всегда в нежную сторону.

Опасения эти не были пустой блажью или помешательством. Нет. Ершов четко осознавал, что система — всезнающая и всепомнящая — никогда не прощала прошлого. Его, вчерашнего студента, уничтожат, перемолотят, сожрут, и не подавятся.

В этом кабинете за ласковым фасадом высокого доверия скрывался едва уловимый привкус недоброжелательности. Сверх того, его фамилия никогда не была “чистой” в глазах новых властей. Отец и дед служили еще Императору, а в мороке революционных лет не смогли скрыть лояльности к Белому движению.

Причем это посильное участие не ограничивалось лишь пассивными симпатиями — в действиях семьи было достаточно конкретики и агрессивного вмешательства, чтобы привлечь ненужное внимание. Именно эти огромные тени теперь незримо следовали за Ильей, как тяжелая поступь прямого соучастия в заговоре против большевизма. Так откуда вдруг это высокое назначение? Нет… Здесь было что-то еще...

Но, несмотря на все внутренние тревоги и домыслы, выводы делать было рано. Боясь показаться действительно замерзшим и заторможенным, Ершов стиснул зубы и поддерживал пустой разговор тактично и ровно, насколько позволяли нервы после такого бодрящего предложения. Но слабая дрожь в голосе выдавала — невольно, предательски.

Смотрели на него абсолютно все. Оценивали. Говорил он мало. Боялся сболтнуть лишнее или показать слабину. А отвечал четко, без эмоций. Илье чудилось, что прямо сейчас его вербально препарируют и по кусочкам кладут под микроскоп, изучают, выискивая малейшие признаки сомнения или неподготовленности, словно хищники, терпеливо ждущие, когда жертва устанет от вопросов и начнет спотыкаться.

Стрелки часов двигались с тихим, едва уловимым тиканьем. Но для Ершова каждый щелчок звучал набатом. Будто механизм времени принял решение напомнить ему о чем-то важном, но с тем раздражающим спокойствием, с которым обычно говорят палачи. Нервы подводили его. С ног сбивало желание спросить прямо, и даже выкрикнуть: “Да почему я, в конце-то концов?! Чем я заслужил?”. Но усилием воли он гасил в себе порыв. Задавать вопросы было бы глупо. Еще глупее — ожидать честного ответа. Наставления семьи не прошли даром: в системе вопросов задавать не следует. Тебе сообщают четкий приказ, и ты либо подчиняешься, либо исчезаешь навсегда.

Здесь же, на этом совещании, не было места наивности. Ершов знал — сейчас от него ждут покорности и показного энтузиазма. Только согласие, поданное с легким наклоном головы и твердым “Служу Советской Республике”, спасет его от смерти, или же ускорит ее. Только скопированный оскал убедит в правдивости слов, или же посеет зерна недоверия.

Странно, но страха он не испытывал. Лишь на задворках сознания маячил впопыхах намалеванный плакат с любимой фразой его дедушки: “Никогда не служи палачам!”. И эти буквы прожигали затылок, заставляя улыбку скашиваться в бок от презрения к самому себе.