Быть огню

Пролог

Полустертые образы на сферических стенах больше не напоминали святых, но Арсениан продолжал ходить сюда. Он молился Кеану Иллиоле, Жертвенному Рыцарю Маски, за Благодать для всего этого проклятого города. В последнюю очередь — за себя.

— Прошу, дай мне знак.

Рыцари молчали.

Все началось много лет назад, когда Арсениан готовился стать послушником Протектората. Матерью Арсениана была Сестра Отдохновения, а отцом... Отцом мог оказаться любой Протектор ордена. Подобных Арсениану называли Благодатными. Если Сестра сможет выносить и родить здоровое дитя несмотря на душегубное зелье, с нее снимали рабский ошейник и клеймо преступницы. Ей давали новое имя и приписывали к иной богоугодной работе. Арсениану нравилось думать, что он Благодатный, чистый, рожденный во искупление грехов его матери. Что его жизнь — вечное служение ордену трудом и послушанием. Будь то мытье полов или колка дров — Черная Маска примет любой вклад во Всеобщую Благодать. Однако Арсениан тайно любил одного святого рыцаря Маски больше других. Он мечтал нести великую службу и принести однажды столь же великую жертву. Ради этого Арсениан часто практиковался в стрельбе, и вскоре один из протекторов оценил его меткость. Мальчиком его обучили грамоте, держаться на коне, сражаться, помнить Закон наизусть.

Из Арсениана вышел бы отличный протектор, но пытки плохо ему давались. В первый же день обучения он слег с горячкой. Облик того подсудимого, молодого, красивого и статного, навсегда отпечатался в памяти. Кровь текла по лицу на белоснежный дублет, застывала маской ужаса. Все это преследовало Арсениана в липких горячечных видениях. А затем с потолка пролился небесный свет. Он прогнал кошмары, унял боль, потушил огонь внутри головы. Из света вышел мраморный рыцарь под красной маской. Арсениану явился сам Кеан Иллиола.

— Тебе здесь не место, — сказал Кеан. — Уходи.

— Нет! Я буду служить тебе. Позволь…

— Ты будешь служить мне, но только когда откажешься от желания стать протектором. Мне не нужна чужая кровь. Я страдал затем, чтобы никто больше не испытывал боли.

В старых книгах Арсениан читал об избранниках Всеблагого, которых наставляют сами святые. И вот теперь святой наконец заговорил с ним.

Однако Арсениан не мог уйти. Мир за пределами Протектората представлялся ему диким неизученным морем, где водятся драконы, и он не знал его законов.

— Я не могу, — шепнул Арсениан.

— Можешь, — вновь сказал Кеан. Он наклонился, и Арсениан смог различить, что красная маска на лице Жертвенного Рыцаря — потеки свежей крови. — Как только встанешь на ноги, исследуй форт с крыши до подземелья. Ты обязательно найдешь выход.

Арсениан послушался голоса и правда нашел выход, да только совсем не такой, о каком думал. В подземелье он столкнулся со шпионом из Соколиной Башни, который пытался раскопать старый обрушившийся тоннель под Протекторатом. Шпион хотел убить его, но Арсениан выкупил свою жизнь предательством.

Служба на Соколиную Башню продлилась полгода. Полгода Арсениан продолжал учиться пыточному мастерству, постепенно теряя надежду на побег. Оказалось, что он не одинок. В Протекторате хватало шпионов и предателей. Взять хотя бы старого лекаря Диону. Он давно шпионил на Башню, исподтишка травил одного магистра за другим, если поступал приказ. Арсениан стал его помощником, и после двух важных отравлений получил свободу. Однако после этого он отказался дальше служить Башне.

Так началась новая безрадостная жизнь. Он поселился на опустевшей Поморной, ночевал в заброшенной часовне, питался на подаяния, называясь именем из популярной уличной песни, чтобы больше давали. Так прошло почти десять лет. Кеан больше не приходил, хотя Арсениан звал его каждую молитву. Годы лишений превратили воспоминания о явлении святого в чудесный сон.

Но однажды во время долгого голода Кеан снова вернулся. В сиянии радуги, в белоснежных доспехах из мрамора, с окровавленной маской на лице. Кеан сказал:

— Ты долго жил в лишениях и одиночестве. Пришла пора покончить с этим. Иди в Червивый город, в Цитадель Морока. Примкни к нему. Теперь они станут твоей семьей.

Арсениан так и сделал, но после этого много раз сомневался, правильно ли он понял святого. В Цитадели ненавидели Закон Благодати. Однако, чем дольше Арсениан жил среди цитадельцев, тем сильнее проникался их проблемами. Особенно дороги ему стали Эстев и Уна. Последняя до озноба напоминала ему одну девушку, что он видел в одном из часто повторяющихся снов. Она являлась ему в цепях и просила о помощи и снисхождении, но каждый раз видение обрывалось на ее истошном крике. Арсениан просыпался с осознанием, что она умирала снова и снова, но не знал, как это предотвратить.

Арсениан вновь коснулся лбом холодного мокрого камня.

— Кеан, укажи путь. Что мне делать?

И вдруг услышал в ответ следующие слова:

— Ты там, где и должен быть. А теперь слушай внимательно. В Цитадели есть женщина-пожар. Ты должен помочь ей. Очень важно сберечь не только ее жизнь, но и ее путь.

— Кто она?

— Ты уже и сам все знаешь. Ты думаешь о ней прямо сейчас.

Разве что-то можно скрыть от всеведущего святого?

1. Подельница (Уна)

Уне казалось, что она никогда не привыкнет к Ильфесе. Разум сходил с ума от шума, запахов и звуков. В первые дни хотелось убежать и спрятаться под лестницу или под лавку, как в детстве. Да только жизнь научила ее — бесполезно бежать, терпеть и ждать. Нужно брать жизнь в свои руки и, если надо, марать их по локти.

Вот Уна брала и марала, но не становилась сильней или свободней, а только грязней и черствей. Задание последних месяцев стало последней каплей. Морок приказал ей соблазнить и привязать к себе начальника стражи Медного Порта. Уна сказал, что все исполнит. Она была готова на любое, даже самое отчаянное задание, что мог дать ей Морок, но на душе было гадко. Не от того, что придется кого-то обманывать, а от того, что придется делить постель с отвратительным жирным боровом, который, небось, пьет и распускает руки. Играть рыжую овечку, прятать глазки, заглядывать в рот на каждое дурацкое слово. Тьфу! Лучше дайте съесть плесневелый хлеб или рагу из тощей белки, как иногда бывало в лесу, на ложе из лапника, под крышей из ельника. Слова белобрысого хлыща Асавина надолго засели в голове. «Свинопаска!» — так он ее назвал. Так и есть. И горше всего было видеть, как буднично бросал ей это задание человек, ради которого она готова была пойти на все.

Морок… Многие звали его чудищем, но то глупые люди. Не знают настоящих чудовищ. Вот папаша был страшным человеком. Таскал Уну за волосы, бил головой о лавку, швырял как куклу. Иногда, насытив похоть, он бывал и ласков, угощал сахарным леденцом, и только попробуй не взять, как лошадь, с руки. Уна ползала и унижалась, лишь бы не убили, особенно после того, как тот прикончил ее старшую сестру. Лара была ей вместо матери. Глупая покорная корова, но часто загребала весь жар, а он ее убил и схоронил, как скотину, без памятника, без напутственного слова, даже не под деревом. Вот он, папаша, был настоящей мразью. Да только кто поверит словам глупой девки?

Поэтому, когда тринадцать лет назад на их ферме в графстве Алледир, что в Аделлюре, остановился незнакомец, Уна подумала: «А вдруг спасет?». В чудеса она уже не верила, в людях была разочарована, но что ей терять? К тому моменту ее младшей сестре шел уже пятый год, и отец нехорошо посматривал на нее. Отец прижил ее с какой-то южанкой из бродячего народа. Уна насилу уговорила отца не топить сверток с маленькой смуглой девчонкой, заботилась о ней, как когда-то и Лара заботилась о самой Уне. Даже дала ей имя, по обычаю пролив к корням дуба каплю молока с медом. Малэйн, Мала, то есть Разнобровка. Уж больно смешные бровки у нее были, одна чуть повыше другой. Отец называл их «дурной отметиной», а Уна в них души не чаяла.

Уна была урожденной кэлфи. Этот народ называли «лесным пожаром» за рыжие волосы и буйный нрав, за непокорство королю и верность древним традициям. Говаривали, что кэлфи неистовы в бою и не боятся смерти, поэтому Уна понимала, что она — паршивая овца в стаде, ведь боялась и смерти, и мучений. Но когда отец не устоял все-таки, пришел к ней и велел молчать, как гробовая доска, иначе задушит, она вдруг заорала во все горло, проявив непокорство кэлфи. Не за себя, за Малу. А незнакомец и правда спас. Ворвался на крик, на секунду застыл в дверях, глядючи на открывшуюся картину, а потом раз! — и папаша стал вдруг совсем не страшным, мягким и мертвым. Потом незнакомец укрыл ее своим плащом, сказал, что все позади. В жизни никто не был с ней настолько добрым. Так и сидели они с Малой, обнявшись под огромным плащом незнакомца, и плакали, как две дуры.

Тогда еще Уна не знала, что им с сестрой придется навсегда расстаться. Она до сих пор помнила этот день. Мала была похожа на зареванного полевого мышонка, цеплялась за юбку Уны и все не хотела отпускать, но приемная семья хотела взять только крошку. Злая угловатая двенадцатилетка была им совсем не ко двору. Такой уже и замуж пора. И тогда Уна вытерла слезы сестры и сказала:

— Будь сильной и смелой.

— Я и так смелая! — выкрикнула Мала, надув пухлые губы. — Я вырасту и буду защищать тебя.

На том и расстались. Мала осталась в деревне, а Уна ушла странствовать вместе с Пеллегрино Версерой, другом Морока. Она бережно хранила на сердце эти воспоминания, даже став совсем взрослой, в меру черствой, в меру жестокой и подлой. Они делали ее мягкой солнечной девочкой, которая померла когда-то, когда отец впервые посмел на нее залезть и сделать своей запуганной рыжей овцой.

Девочка умерла. Овца издохла. Родилась волчица.

Только волчица робела перед Мороком, словно карманная сучонка. Ох, не любила она носить ему недобрые вести. Когда стужа его глаз становилась невыносимой, до боли в груди. Когда хлестал ее не плетьми, но ядовитыми словами. Он единственный мог истрепать ее, словно ветошь, не коснувшись и пальцем.

Ночная Цитадель. Две недели она провела с Иноло и заскучала по нехитрому бродяжьему гнездышку. В домике Морока горел огонек, а он никогда не жег свечи понапрасну. Подумав немного, Уна решила взять кувшин для умывания, полный теплой воды. Скинув накидку прямо на землю, подобрав юбки, Уна полезла наверх, к неизбежному разговору.

В щелочку приоткрытой двери Уна увидела Морока. Он, как и обычно, сидел спиной к дверному проему, не боясь никого в этом мире. Длинное перо колыхалось в руках. Под ногою Уны предательски скрипнула доска.

— Дуан! Тебе нужно особое приглашение?

«Он ждал алхимика. Точно взбеленится», — обреченно подумала Уна, но сделанного не воротишь. Она шагнула в комнату.

Морок обернулся и сразу нахмурил брови.

2. Подмастерье (Асавин)

Сначала оборванцы Морока приволокли Асавина в город-гадюшник, заперли в каком-то сарае, отобрали дагу и сумку. За сумку было обидней всего, Эльбрено даже сдуру начал сопротивляться, пока не получил ощутимый тычок в ребра. Это его отрезвило. Он смиренно ждал в темной клетушке до самого вечера, пока оборванцы не привели его в дом-скворечник. Разбойнички вышли за дверь, нелюдь жестом пригласил гостя присесть, а затем без каких-либо предисловий спросил:

— Значит, ты инженер?

— Был когда-то подмастерьем. Очень давно.

Морок хмыкнул, кинул на стол сумку Асавина, а затем аккуратно положил поверх книжицу. Кулаки Эльбрено машинально сжались.

— Редчайшая книга. — Морок ехидно осклабился. — Подлинный дневник имперского часового мастера. Секреты Мелекратских автоматонов. Едва ли в Ильфесе есть еще одна такая. Считалось, что их полвека как все сожгли. Знаешь, сколько за нее отдали бы в Империи? Ты ушлый малый, конечно, знаешь. Давно стал бы богат, но надо же, бережешь, как сокровище… И, конечно, ты знаешь, что нынче в Ильфесе держать такие книги опасней, чем еретические бредни. И откуда она у тебя, грязного смерда? О, можешь не отвечать. Кажется, догадался. — И Морок положил поверх книги перстень Асавина.

Кулаки Эльбрено сжались еще сильней, затем расслабились.

— Если все ясно, то к чему это представление?

— К тому, что бессмысленно отпираться и притворяться ничтожным подмастерьем. Да, возможно, ты не мастер мастеров. Да, самоучка. Но тебе хватило таланта смастерить это. — Нелюдь достал из-за пояса дагу Асавина, нажал потайную кнопку, разложил лезвие на стальные лепестки, а затем соединил их воедино. — Впервые такое вижу.

Асавин улыбнулся уголком рта:

— На фабрике я собирал «гадюки», как послушная обезьянка. А это… Это просто игрушка. Мой стальной цветочек.

Брови Иргесса чуть двинулись. Удивился? Нет, развеселился.

— Обезьянка, которая смыслит в точных науках? Знаешь, мне как раз нужна такая. — Он передал кинжал рукоятью вперед.

Асавин взял его, повертел в руках и заткнул за пояс.

— Я чуть-чуть алхимик, чуть-чуть инженер, чуть-чуть слесарь, однако до мастера, вы правы, мне далеко. Зачем вам недоучка?

— Затем, что настоящего мастера в Ильфесе больше не сыщешь: казнены за ересь или сбежали сами. Затем, что ты читаешь схемы из этой книги. — Морок постучал по ней ногтем. — Имеешь воображение и можешь создать чертеж рабочего механизма, а не бездумно чинить то, что построено сотню лет назад. Наверное, поэтому Владыка заинтересовался тобой. Он точно знает, кто ему нужен. Но проверить, конечно, не помешает. Ты собирал «гадюки». Смог бы ты сделать чертеж?

— В принципе, могу.

— «Аспид»?

— В целом, «аспид» отличается только длиной ствола и…

— Отлично! — Морок азартно хлопнул в ладоши. — Этим ты и займешься. А сейчас не смею задерживать.

Вернувшись в свою халупу, Асавин долго сидел на куче соломы, раздумывая о словах Иргесса. Что он задумал? Чем это могло грозить?

Спал он плохо, мучили кошмары. Еще засветло поднялся к колодцу, чтобы умыться, а вернувшись застал в домике пару чумазых пацанов.

— Лекарша просила подойти, — сказали они.

Он зачем-то причесался и надушился. «Ну-ну, мужик, — одернул он себя. — Дивника точно не за этим тебя позвала».

Дивнике выделили помещение получше, чем Асавину. Сюда уже натаскали грубо сколоченных скамеек, тюфяков, несколько ведер воды, от одного шел пар. Судя по лицу, девушка всю ночь не смыкала глаз. Тьег, уложенный на одну из скамей, блестел от пота, морщился и трепыхался под лоскутным одеялом. Сквозь зубы раздавались болезненные стоны. Какие глубокие тени залегли у него под глазами!

— Прости, что так рано, но я боюсь не справиться, — сказала Дивника бесцветным от усталости голосом. — Надо перевязать его. Он очнулся, от боли совсем взбеленился, а я не могу рассчитать дозу. — Она смущенно потупила взгляд. — Думаю, ты лучше в этом разбираешься.

Ее слова неприятно укололи. Конечно, Асавин продавал Красный Поцелуй, но пробовал всего раз и зарекся повторять этот опыт. Блаженство рождает беспомощность. «Дурного же ты обо мне мнения», — подумал он, но спорить не стал, а сделал, как она просила.

После Красного Поцелуя Тьег наконец расслабился. Асавин приложил ладонь к его мокрому от пота лбу, занавешенному слипшимися волосами, и глубоко на сердце шевельнулась жалость. Один черт знает, как пацану было сейчас больно.

— Лекарство будет?

— Уже послали за ним. Слушай, можешь еще подсобить?

Он молча кивнул. Все равно помимо туманного предложения сделать чертеж дел у него никаких не было. В комнатушке Дивники резко запахло спиртом, прополисом, травами и дешевым мылом. От одного вида раны к горлу подкатила тошнота. Плечо мальчика представляло собой мешанину из кожи и гноя. Асавин едва совладал с желудком.

— Подержи здесь, нужно вычистить и наложить мазь, — распорядилась девушка. — Чем это его? Словно зверь порвал.

— Дубина, утыканная по краю обсидиановыми осколками.

Дивника кивнула, мысленно взяв что-то на заметку. Не обращая внимание на слегка побелевшего Асавин, она ловко принялась отворять гной. Затем нахмурилась, внимательно разглядывая кожу вокруг раны.

3. Старый друг (Асавин)

Прямо с порога Иргесс кинул в Асавина мотком одежды:

— Примерь-ка.

— Это еще зачем? — настороженно спросил Асавин, разглядывая старый неопределенного цвета плащ, линялый капюшон и бесформенный кафтан с рубахой из небеленого льна.

— Пойдешь в город и приведешь своего друга-алхимика.

Асавин присмотрелся к глазам Иргесса, надеясь найти в них насмешку. Матовая чернота оставалась абсолютно серьезной.

— Мы с ним не друзья. Он только недавно освободился от Френсиса. Думаете, с радостью впряжется снова?

— Впряжется, — усмехнулся нелюдь. — Я разузнал о нем. Очевидно, что на жалованье алхимика ему не выжить. Так и скажи ему: Морок обещает сотню солнц в день, и эти деньги не надо тратить на аренду крысиной норы, еду и реагенты.

Асавин присвистнул. Действительно щедрое предложение.

— А меня тоже посадите на жалованье? — насмешливо поинтересовался он и осекся: холодные черные камешки в глазницах Иргесса наводили тревогу.

— Нет, но, если починишь прибор, награжу шедрей, чем твоего друга.

Этот посул, хоть и походил на откровенный обман, пробудил задремавшую было алчность Эльбрено. От глаз Асавина не укрылось ни хорошее оружие у бойцов Морока, ни прекрасная конюшня. Деньги у вожака водились, и немалые, так почему бы ему и не наградить его? В противном случае можно было рискнуть и обокрасть … В очень крайнем случае.

Ближе к ночи Асавин выехал из Цитадели в сопровождении двух мордоворотов, которые одновременно должны были охранять его и не дать сбежать, если это взбредет ему в голову. Даже здесь Иргесс не изменил своей настороженности, да и гай с ним. При свете редких масляных фонарей они въехали на улицу Лодочников. Кособокие дома здесь ютились почти к самой пристани, перекрывая друг другу вид на грязное море. Воздух густо пропах смолой и гнилым деревом. Здесь, в сырой каморке под самой крышей, и обитал Лонан. Паршивое жилье. Сверху постоянно капало и сыпались перья от надоевших уличных голубей, но Лонан никогда не жаловался. Даже когда охромел, упрямо продолжал карабкаться по скрипучей лестнице на свой любимый чердак.

Асавин знал, что Лонан жил по строгому расписанию: вечерами проигрывался в прах, ночи всегда проводил дома, одиноким и трезвым как стекло, чтобы не лишиться единственного заработка. Однако сейчас, судя по огоньку в окне, алхимик пропустил вечернюю игру. Снова на мели, как старая дырявая лодка. Асавин хотел оставить амбалов у дома, но те, словно дрессированные псы, молча поднялись с ними до самой комнаты и только там отступили от него.

На стук в дверь послышался неуверенный вопрос:

— Кого еще принесла нелегкая?

— Кота, — сквозь улыбку произнес Асавин. — Не найдется ли блюдечка сливок?

Щелкнул запор, приоткрылась небольшая щель, и в нее высунулась хмурая физиономия:

— Нет ничего, пошел вон. Всеблагой, во что ты вырядился?

Асавин привычным движением просунул в щель носок сапога и ладонь, а затем протиснулся внутрь. Ветхая дверь захлопнулась.

Пахло бумагой, заваренной лимонной травой, на полках громоздились свитки, лучины бросали на обшарпанные стены теплые красноватые всполохи.

— Ну заходи, — устало вздохнул алхимик, указав на одно из кресел, негостеприимно заставленных книгами.

Асавин послушно присел на край, подождал, пока Лонан разольет напиток по старым облупившимся чашкам. Ритуал. Хорек не станет слушать, пока не выпьет несколько глотков отвара. Асавин отхлебнул и скривился. Словно кто-то залил кипятком сено, жеваную лимонную корку и полынь. Что только Тьег и Лонан находят в ней?

— Излагай, — протянул алхимик, когда чашка коснулась столешницы. — Я думал, ты уже кормишь червей.

— Неплохо выгляжу для покойника, да? Сменил обстановку и хозяина, только и всего. Теперь работаю на Морока.

— Сам говорил, что он тот еще гай!

— Так и есть. Он гай расчетливый и, главное, щедрый. Обещал тебе сто золотых в день за услуги.

— Вот, значит, зачем пришел. — Лонан покачал головой. — Опять хочешь втравить меня в нечистые дела? Так знай: мне сполна хватило Френсиса. Больше я не стану обслуживать бандитов. Начну скромную, но честную жизнь. С тобой мы отныне тоже не друзья, сам сказал.

— А что, что я должен был сказать? Повесь меня рядом, искупим грехи вместе? — Асавин поморщился. — Ради Благого… Я спасал себя.

— А я хотел спасти тебя. Да кто ж знал, что все так обернется.

Асавин ощутил раздражение, похожее на зуд глубоко в колене: ни почесать, ни унять.

— Скажи, чего ж ты такой дурак? — вздохнул он. — Убил бы он тебя, а следом и меня, за компанию. Своим желанием слинять ты нам обоим подписал смертный приговор. Так не пеняй на то, что я старался выжить, в то время как ты уже сдался.

Лонан нахмурился, резко стукнул кружкой по столу, расплескав отвар, а затем откинулся на спинку, буравя Эльбрено темными глазами. Разозлился, только злость его была усталая, беззубая.

— Ох и скользкой же ты породы, — медленно произнес он, роняя каждое слово, словно тяжелую дробинку на чашу весов. — И правда кот. Иногда кажется, что домашний, но нет. Не стоит ждать от кота собачьих повадок. Ты прав, но мне от этого не легче. Все-таки это было подло.

4. Тлеть или гореть? (Уна)

Уна долго смотрела в потолок спальни Иноло. Сам ее нелюбимый любовник храпел под боком, гоняя во сне воров и проституток. «Снова прогнулась, — горестно думала она. – Снова сделала, как велит. Может и правда, я просто его ручная злобная сука, готовая отдаться за голый мосол?». Все вернулось на круги своя. Она, как колесо в мельнице, вечно порывается уйти и вечно припадает к его пыльным сапогам, не находя в себе никаких сил покинуть спасителя. Даже теперь, зная, что он шиматах и скопец.

Уна выскользнула из-под одеяла, накинула на плечи теплый плащ и поворошила угли в камине. Дом у Иноло был небольшой, но добротный. Каменный, два этажа, каждая комната с камином, а в спальне самая настоящая кровать. Просторная кухня и даже свой двор. «Летом там цветут георгины», — говорил Иноло. Чем не маленький мещанский рай? Властвуй над двухэтажным дворцом, рожай своему одутловатому принцу наследников и будь благодарна, что с твоим прошлым хоть кто-то взял тебя замуж. Блаженство тупой курицы. Мамка да Ларка, наверное, за такое бы удавили. Может и Уна была б такой, если бы осталась с Версерой. А может…

Вглядываясь в раскаленные угли, Уна вспоминала себя в двенадцать лет, когда Морок отдал ее на попечение старого друга. Пеллегрино Версера, седеющий бродячий менестрель, чьи песни сейчас пели у каждого камина. Тогда Уна еще не знала, что странствует с легендой. Для нее он был стареющим пройдохой, который умудрялся из любой передряги выйти сухим и в любом доме, несмотря на дырявые сапоги и залатанный плащ, найти еду и кров. Он ходил нищим с гордостью рыцаря. «Я как певчая птичка, — говаривал он. – Певчая птичка носит только перья и не запасает золота». Прикидывался пьяным, хотя сам был трезв, и дураком, хотя был помудрее многих. Как же теперь Уна жалела, что рано сбежала от него. Поди воспитал бы в ней ту же мудрость. Смог же он научить рыжую злючку писать да читать, смог же научить лгать так, что сами боги купятся. Глупый, глупый Бельчонок. Так рвалась любить.

Уна вернулась к Иноло под покровом ночи пару дней назад. Он целовал ей колени, спрашивая, кто же она на самом деле и что ему сделать, чтобы спасти ее. Прав был Морок. Глупый боров совсем обезумел от любви и готов на все ради своей рыжей потаскухи. Услышь он, что она странствующая проститутка, отдающаяся за еду, заядлая картежница или что любит на досуге убивать маленьких пухлых младенчиков – все бы ей тотчас простил и нашел бы тысячу оправданий. Уна морщилась, разглядывая его раболепно склоненную голову с блестящей от пота залысиной. Словно само мироздание говорило ей: «Смотри, смотри на себя, Уна, вот такая ты жалкая дрянь». Понятно, отчего Мороку противно с ней и отчего он никогда ее не полюбит.

Девушка поведала начальнику Медного порта слезливую историю. Мол, вожак из сумрачной братии спас ее от цветочного имени и позорного клейма, потому и вынуждена она нести бремя преступницы. Конечно же Иноло захотел спасти ее. Все очень просто, как сыграть мелодию на дудочке. Тут зажимаешь, сюда дуешь. Уна предложила коварный план, как захватить и арестовать вожака сумрачной братии, где и в какое время его можно взять с поличным. «А пока мне придется играть свою роль, — горемычно поведала она. – Я буду свободна, только когда возьмешь его. Тогда и женимся». Все сведения Уны были подлогом, чтобы отвадить стражу подальше от тех мест, где студенты собирались читать проповеди. Она прокрадывалась в дом Иноло, как кошка, дарила ему судороги удовольствий и так же неуловимо ускользала. Главное, что Морок был страшно доволен.

Уна лично ходила к Сверчку в темные, пропахшие потом и краской катакомбы, чтобы получить информацию, куда в тот или иной день стянуть всю стражу Медного, а где должен оставаться полный штиль. Ей не нравились эти молокососы. Глаза у них были, как фонарики, горящие, бешеные. В тесных каменных тоннелях, без неба над головой, так долго могут жить только либо восставшие мертвецы, либо те, кто уже готовятся ими стать. Может, это бумага так действует на людей, пес их знает. Вдыхают слишком много книжной пыли и становятся одержимыми. Одержимыми настолько, что даже прогоревшие угольки ее сердца время от времени вспыхивали, заражаясь их настроем.

Больше всего Уне нравилось ругаться с этим их носатым молокососом. Она обзывала его Тараканом, он ее – вульгарной торговкой и сукой, и оба, похоже, были ужасно довольны этими перепалками.

— Что это за имя такое, Сверчок? — спрашивала она, беспардонно рассаживаясь на усыпанной бумагами скамье. – У тебя хер комариный?

— Леди, — традиционно отвечал он, — можете даже не рассчитывать на мой любовный интерес – у меня не встает на собак.

Уна злобно смеялась, раскидывала бумаги по всему подземелью и грезила видениями, где вырывает ему смоляные патлы. Но наедине с собой она признавала, что колкие перепалки заставляли ее чувствовать себя живой. Зависть, горькая зависть. Удел искры — вспыхнуть и погаснуть. Удел угля — смердеть и тлеть. Внезапно возникшая ассоциация заставила ее в голос рассмеяться прям посреди ночи, в постели начальника стражи. Если эти, из тоннелей, одной ногой в могиле, то Уна уже вовсю разлагается. Черви страстно целуют ее в сырой земле, корни деревьев пьют ее кровь, грибы прорастают на костях. Оборвалась еще одна никчемная жизнь. Мир и не вспомнит. Уна поняла, что хочет жить и гореть.

И в какой-то момент Уна пришла к Сверчку, села напротив него, уставившись на смуглое лицо, черные волосы волнами, угольные глаза. Если Морок иногда напоминал Уне ворона, то Сверчок — певчего дрозда.

— Добрый вечер, Уна, — по-обычному спокойно поприветствовал ее он. – Какой новой колкостью порадуешь на этот раз?

Молчание, да такое долгое, что Сверчок поднял взгляд. Уна смотрела на него без тени обычного ехидства.

5. Гроза за морем (Асавин)

После разговора с Иргессом, Лонан долго молчал, нахохлившись, словно воробей, а затем воскликнул:

— Скажи, я сошел с ума?

Асавин невесело усмехнулся:

— Знаешь, я и сам задавался этим вопросом. Он рассказал про магию?

— Да, но это я и так знал, а вот нолхиане…

Асавин выгнул брови. Лонан вздохнул:

— Будь ты алхимиком, тоже б не удивился. Любой алхимик, получивший бордовую мантию, знает о запретном искусстве, книгах Крезо Назарро и лиалодусе. Конечно, только теорию, иначе алхимии пришел бы конец, как и инженерии.

Брови Асавина выгнулись еще круче:

— Лонни, ты не перестаешь удивлять меня.

— Ладно, попытаюсь объяснить. На примере солнца. Ты видишь солнце и чувствуешь его тепло. Оно вызывает засуху, уничтожает посевы, но без него урожай вовсе не взойдет. Оно влияет на наш мир. Лодус — тот же свет, только он исходит не от солнца, а от двух звезд — Иф и Аль. Он тоже влияет на наш мир, но большинство людей этого даже не замечает. Зато нелюди могут творить с его помощью удивительные вещи. Это ты понял?

— Вполне.

— А вот дальше… — Лонан вздохнул. — Дальше сложней. Понимаешь, у того, что мы не ощущаем этого волшебства, есть свои причины. Несмотря на то, что мы видим Иф и Аль, это… как две близко проложенные параллельные нам прямые. Только если параллельные прямые всегда находятся на одинаковом расстоянии друг от друга, то эти — неправильные. Они то сближаются, то расходятся, тем самым влияют друг на друга. Иф и Аль — врата в параллельные нам миры, лиалодусы, а лодусы — их излучение. Вот, собственно, и все, если не вдаваться в заунывные подробности. Раньше я считал эту теорию довольно забавной, а Назарро — идиотом, пишущим сказки. Этот чудак называл лиалодус Иф Гаялтой, а лиалодус Аль — миром Высшей Благодати, а это ересь и вздор.

— Всегда считал алхимиков чокнутыми.

— О нет, мы не чокнутые. А вот сектанты-назарриты — те вполне. Говорят, потрошили нелюдей на ингредиенты, да только в последние сто лет вместе с нелюдями заметно поубавилось и количество назарритов. Кажется, этот Вербина был из их числа. В груде хлама, оставшейся от старой лаборатории, я нашел несколько его книг и бегло пролистал их. Обычные алхимики тоже прибегают к тайному языку, но это нечто другое. Морок обещал помочь, но нам от этого не будет легче. Работы завались.

— Он не испугал тебя?

— Немного. — Лонан поморщился. — Но бояться глупо. Бояться чего-либо — только зря тратить отпущенное время. У меня есть шанс соприкоснуться с запретной алхимией! Это опасно, но все же…

Асавин не верил своим глазам. Его товарищ, вечно мрачный, не по возрасту ворчливый, словно старик, запертый в тщедушном теле, внезапно расцвел. В темных глазах блеснула молния. Даже в тот день, когда они наконец получили свободу, Асавин не видел в них такого живого блеска.

Пошла тяжелая работа по восстановлению лаборатории. Сначала решили простые задачи: поставили на место съехавшую крышу, залатали дыры в подпаленных стенах, затянули окна свежим пузырем. Затем принялись за внутреннее обустройство. Сколотили новые полки и стеллажи, столы для опытов и оборудования. Сложней всего пришлось с хрупкими шлангами и стеклом, но контрабандисты Дарио каждый день приносили что-то новое на замену. Лаборатория начала приобретать приличный вид.

Теперь Лонан и Асавин много времени проводили бок о бок, и только когда приходил Морок, чтобы помочь в расшифровке записей Вербины, Асавин мог прогуляться по Цитадели и зайти к Дивнике. Она отселила Тьега в отдельную пристройку, возведенную за пару дней, где его не могли побеспокоить обычные посетители.

Мальчишка много спал, а остальное время — лихорадочно говорил, и особенно словоохотливым он был с Асавином. Всеблагой, да он просто не затыкался! Трещал о своей родне, о любимых сердцу местах, о первой любви.

— Асавин, скажи, ты любил когда-нибудь? — спросил он, когда немного утомился от длительного монолога.

Эльбрено задумался. В нем часто вспыхивала страсть, но прогорала она тоже очень быстро, оставляя от эмоций только холодное пепелище.

— Когда мне было тринадцать, мне очень нравилась одна девушка, — признался Асавин. — Она торговала сливами, а я скитался по улицам. Она была добра ко мне.

— Красивая?

— Я уже не помню. Кажется, она была самой обычной, но казалась мне воплощением Благодати.

— Марго тоже кажется мне… такой, — с улыбкой произнес Тьег. — Я думал, что обязательно на ней женюсь. Она очень красива. Но я не могу. Она моя кузина.

— Прошу, не посвящай меня в эти высокородные кровосмесительные страсти. Да и зачем жениться, когда в мире столько девушек? Покуда молод, наслаждайся своей молодостью. Не ты ли мне ныл об этом?

— Я был здоров. А когда ты лежишь ни жив ни мертв, начинаешь думать о том, что действительно важно. Например, что я так и не сказал Марго о своих чувствах и не услышал ее ответа.

— Иногда детской любви лучше оставаться теплым воспоминанием.

— Твоя возлюбленная что, отказала тебе?

Асавин погрузился на самое дно старательно похороненных воспоминаний. Тогда он был нищим, но думал, что обязательно вернет свое. Что искупит вину за воровство и станет человеком. А через пару лет он уже загремел на каторгу.

6. Горькая правда (Асавин)

«Он умрет и очень скоро».

Асавин ощутил нечто забытое. Волнение? Нет. Печаль? Ближе к правде. Голубые глаза с таинственными огоньками продолжали внимательно наблюдать за ним.

— Как скоро? — спросил Асавин.

— Неделя. Может, две. Я не предсказательница.

Кажется, она ожидала от него чего-то большего, но Асавин словно обмер. Он был уверен, что веридианка поставит принца на ноги. Выходит, все его старания напрасны, он не получит никакой награды. Наверное, поэтому ему вдруг стало так грустно.

— Я думал, веридианки могут все.

— Мы всего лишь люди. Я сделаю все возможное, чтобы он отошел без мучений.

Асавин рассеянно кивнул и вышел из ее дома. В голове гулял ветер, разнося обрывки случайных мыслей. Он вернулся в лабораторию, где Лонан продолжал колдовать над игниантом, сел на стул. Алхимик не сразу заметил товарища.

— Ты чего?

— Дивника не справилась. Мальчишка умрет.

Алхимик покачал головой:

— Жаль его, но в этом есть какая-то высшая справедливость. Ты хотел нажиться на нем, а Всеблагой забирает такую возможность.

— Закрой пасть.

— Не то что? — хмуро оскалился Аэрти, продемонстрировав дыры на месте зубов. — Снова отречешься от меня? Увы, это можно сделать только единожды.

— Занялся бы ты лучше работой.

— О, наш подлец так расстроился. Какой же ты временами жалкий, Асавин. Кто ведется на твою улыбку? Ты ведь уже не человек.

Асавин резко грохнул кулаком по столу, отчего игниат громко звякнул склянками.

— Да закрой наконец пасть!

Эмоции неконтролируемым потоком выплеснулись наружу. Все те, что он привык отметать, подавлять, маскировать и тщательно припудривать. Все те, которыми он привык манипулировать. И вдруг так легко сорвался, словно зеленый простофиля. Довел все-таки, сраный хорек!

— Что, неужели не все человеческое в тебе умерло? — спросил алхимик. — Неужели ты все еще способен на сочувствие? Только согласись, Асавин, сочувствие проснулось в тебе слишком поздно, чтобы что-то изменить.

Эльбрено пулей выскочил из лаборатории и долго слонялся по Цитадели, вслушиваясь в ее мерный шум. Он пытался слиться с ним, но каждый раз в идеальной мелодии он слышал дисгармонию. Дисгармония была в нем самом, это она все вокруг делала нескладным и фальшивым. Развинтился какой-то старый гвоздь и превратил идеальный автоматон в набор дребезжащих кусков дерьма.

Вечером Асавин зашел к Дивнике. Бродя по улицам, он внезапно вспомнил их первую встречу, когда она штопала лицо Френсису. Как смело и решительно она тогда дала отпор пристающему к ней головорезу. Асавин не придал этому значения, а стоило бы. Ведь когда он пришел к ней мокрой грозовой тучей, она была напугана больше, чем печально известным головорезом. Эльбрено хотел поговорить с ней об этом, но она только кивнула в сторону комнаты, где лежал Тьег. У его кровати сидел Курт, уткнувшись лицом в одеяло, плечи его дрожали. Оранганец увидел Асавина и тотчас накинулся на него:

— Тварь! Это все твоя вина! Надо было еще тогда продырявить тебя насмерть!

— Курт, не надо! — Дивника попыталась оттащить взбесившего мальчишку, но тот упирался руками и ногами.

— Курт… Прекрати…

Оранганец разом обмяк и поплелся на слабый голос хозяина. Тьег выглядел не краше мертвеца.

— Простите, но я так зол на него, — шепнул Курт.

— Это теперь ни к чему… — прошептал Тьег. — Не надо кричать. Мне и так очень плохо.

Курт тихонько заскулил, по щекам потекли слезы, и он сел на пол, как послушный пес возле кровати хозяина.

— Асавин… Хорошо, что пришел. Ты стал редко навещать меня.

Эльбрено присел у постели больного:

— А ты, значит, заскучал?

— Мне нравится разговаривать с тобой, ты рассказываешь много интересного. — Тьег медленно моргнул, словно превозмогая сон, а затем добавил. — Я хочу кое о чем тебя попросить.

— О чем?

— Принеси мне книгу.

— Книгу? — Асавин улыбнулся еще шире. — Ты ненавидишь книги.

— Она нужна мне. «Закон небесный и земной». Пожалуйста, принеси мне ее.

Эльбрено рассеянно кивнул. Насколько он помнил, ирдисты, такие как Тьег, читали ее на религиозные праздники… и перед смертью. Унылый обряд, призванный внушить смирение перед неминуемым. Значит, принц прекрасно осознает свое состояние. Возможно найти ее будет непросто. Да и какая Асавину с этого выгода? Никакой. Мальчишка теперь бесполезен, но отказать ему просто невозможно. Как и свыкнуться с мыслью, что он умрет.

Книга нашлась быстро, меньше чем за сутки. Удивительно скромная по размеру, с потертой обложкой в пятнах жира, воска и даже крови. На следующий день Асавин пришел проведать Тьега с нею в руках, и глаза парня засветились от радости:

— Спасибо. Не мог бы ты мне почитать?

— Мой имперский не так хорош, как в былые годы, — вдохнул Асавин, открывая первую страницу.

7. Черное Древо (Уна)

Черные глаза посмотрели на Уну сначала с удивлением, затем с насмешкой:

— Я не ослышался? Ты хочешь к нам? Ты ведь даже не понимаешь, куда просишься и чего мы добиваемся. — Сверчок улыбнулся. – Совсем не подумала о последствиях своего решения, верно?

Верно. Уна ни секунды не подумала головой, но это было ее обычное состояние: словно флигель вертеться под ветрами эмоций.

— Я не могу взять тебя.

— Потому что я женщина?

— Потому что не соображаешь. Ты послушно выполняешь приказы хозяина. Это хорошая черта, но мы делаем свое дело не потому, что нам приказали. Ты вряд ли поймешь.

— Отчего же? Я послушна Мороку не потому, что он приказывает мне. Я его люблю, искренне и жарко, а вы… Вы любите то, за что сражаетесь.

Сверчок вдруг отложил свою писанину и внимательно посмотрел на нее:

— И в огонь бы прыгнула по его приказу?

— Нет, — шепнула Уна, — не прыгнула бы по его приказу. Прыгнула б ради него…

Она почувствовала себя мертвецом, с которого срезают одежду. Черные глаза смотрели на изгибы ее наготы, словно гробовщик, снимающий мерки. От этого было горячо и зябко одновременно. Уна выдержала этот взгляд. И не так на нее смотрели, и не такое с ней делали, чтобы сейчас робеть.

— Ты непроходимо глупа, – фыркнул Сверчок и прибавил: — И до безумия смела. Что ж, эти качества часто идут рука об руку. – Он посмотрел на нее с хитринкой. – Я возьму тебя, Уна, только когда поймешь, за что мы боремся. Если после этого ты сохранишь свой настрой, я приму тебя. А сейчас давай перейдем к делу, ради которого ты пришла. Слушай внимательно…

Уна чувствовала смятение. Она никак не могла понять, смеется он над ней или правда дал шанс, но ей так осточертело быть глупой ручной волчицей, что она ухватилась за него.

— Так когда мне приступить? – спросила она.

— Приходи, как стемнеет, в «Три оливы». Скажи кормчему, что хочешь обняться с благим человеком.

Уна поморщилась. «Три оливы» — одно из немногих заведений сумрачной братии Медного. Нищая крысиная нора, где разливали горячительное и ильфедру, но всегда стояла мертвая тишина. Все знают, что это значит – притон любителей зелья. Жалкое место, нет даже столов, и на полу вечно спят выпившие «Сна». «Обняться с благим человеком», — старая кодовая фраза сумрачной братии, обозначающая казнь. Ну и шуточки у них.

И все же с наступлением сумерек она прокралась в «Три оливы» и назвала кодовое слово. Ее отвели в подпол. В нос сразу ударил густой запах табака и ильфедры. За столом, занимающим почти все помещение, она увидела четверых. Она не сразу узнала Сверчка из-за клубов табачного дыма, а трое других были ей не знакомы. По левую руку от Сверчка сидел болезненный мужчина с лицом, покрытым рытвинами. Другой — краснолицый, полный здоровья. Ближайший к двери был красив, но как будто в доску пьян. На нем был богатый землисто-зеленый дублет, расшитый синими звездочками горечавок.

— О, цветочек! – ласково воскликнул он, растянув губы в паскудной ухмылке. – Иди ко мне на колени, цветочек!

Уна саданула его по лицу быстрее, чем осознала, что делает. Болезненный хмуро насупился, полный хохотнул, словно каркнул, Сверчок улыбнулся. Нахал потер разбитую в кровь губу:

— А цветочек с колючками, я погляжу.

— И ядовитый, — прошипела Уна. – Руки прочь.

— Я предупреждал тебя. Дженс, — ухмыльнулся Сверчок. – Уна, присаживайся, пожалуйста.

Под пристальным взглядом всех четверых она заняла свободное место на лавке и решительно отодвинула чашку с горячей ильфедрой: как истинная аделлюрка, она этот напиток на дух не переносила.

— Мне судомойки в штат не нужны, — сказал полный.

— Кто здесь судомойка? – дерзко оскалилась Уна.

— Спокойно, леди. — Голос Сверчка звучал так мягко, что и правда убаюкивал. – Он всего лишь проверяет тебя на зуб. Никто здесь не хочет оскорбить тебя, верно, господа? И не за то ли мы боремся, — чуть строже сказал он, обернувшись к дублету с горечавками, — чтобы люди стали в Ильфесе равны вне зависимости от пола? Раз уж мне приходится это раз за разом объяснять, ты, Дженс, и будешь вводить даму в курс дела. Быть огню.

На лице горечавочного проступило столько эмоций. Явное желание спошлить, удивление, досада и любопытство. Он привстал со скамьи и взял один из фонарей:

— Быть огню. Тогда не буду терять ни минуты. Пойдем, Уна.

Девушка беспомощно обернулась к Сверчку, тот одобряюще ей улыбнулся:

— Я бы и сам, но занят с Эстевом. Не бойся Дженсиану. Его хамство безобидно.

— Я не боюсь, — огрызнулась аделлюрка, хотя колени под юбками у нее дрожали, как от холода.

Она выскользнула из прокуренного помещения прямо в темную каменную кишку подземелий, следом за кружком света.

— Ты вынослива? – спросил нахал. Из его голоса, движений и походки словно ветром сдуло весь хмель, и Уна невольно подумала о Версере.

— Да. Я из деревенских.

— Это хорошо. Идти нам долго.

— Куда?

8. Гнилое яблочко (Асавин)

— Хочешь спасти его? Зачем? — спросил Морок. — Пойми меня правильно, Асавин. Мне выгодно, что мальчишка здесь. Пока город занят сварами с имперцами, до нас ему нет дела. Было б даже лучше, если б он умер. Я не озаботился этим только потому, что он уже на краю гибели и без моей помощи. И тут приходишь ты и заявляешь, что хочешь увезти его в Веридиан и спасти. Что бы сделал ты на моем месте?

— Не пустил бы, — пробормотал Асавин.

— О, ты слишком добр. Я бы тотчас приказал прирезать его. Чтобы таких идей больше не возникало.

— Но погоди же… Что тогда скажет Курт? Вы так долго добивались расположения мальчишки. Не боитесь, что одним ударом все и разрушите?

Глаза Морока хищно сузились:

— Ты угрожаешь мне, Асавин?

— Разве разговор об очевидном у нас теперь называется угрозой? А ведь я прав, да? Вы не убили его, потому что боитесь предать доверие Курта. Много ли надо времени, чтобы мальчишка узнал, кто дал его хозяину… нет, даже не так… его другу умереть, хотя была возможность спасти?

Морок, не мигая, смотрел на Асавина, и тому показалось, что нелюдь кинется на него, как бешеный паук. Уж очень страшной силой веяло от этой тощей фигуры.

— Хорошо, — протянул вожак. – Я позволю. Я даже буду так любезен выделить целительнице телегу, клячу, воды и провианта в дорогу, но… — Он угрожающе приподнялся из-за стола. – Ты будешь держать свой поганый язык за зубами, понял? Хоть одно слово. Хоть один-единственный намек мальчику… Твои руки и голова мне еще будут полезны, а вот ноги и член…. А еще Курт останется здесь, со мной, вместе с регалиями имперенка.

Асавин, захмелев от припадка собственной смелости, тоже уперся руками в стол:

— Хорошо, а с принцем и Дивникой ничего не произойдет ни в дороге, ни в храме. Если он умрет, то умрет своей смертью.

— А если выживет, то будет сидеть там до исхода всех событий, — прошипел нелюдь, на пару секунд посинев кожей. Миг, и человеческая личина снова проступила поверх. – И знай, ты мне дорого обходишься.

— А это прекрасно. Дорогую вещь больше ценят. И вот еще… Зачем вы с Уной прикончили Вербину?

— Что?

— Не надо этих спектаклей. Не обманете. Так зачем?

Морок вдруг хищно улыбнулся:

— Он предал меня. Сговорился за моей спиной, за что и поплатился. Еще вопросы?

— Пожалуй. Раз я такой глазастый и смекалистый, почему бы не держать меня в курсе? Так я буду куда полезней.

Морок вдруг засмеялся, затем по-птичьи склонил голову набок и с холодной улыбкой поставил точку в их разговоре:

— Может и стоит. Я подумаю. Только посмей нарушить договоренность, Асавин. Я мигом позабуду, что ты приглянулся моему господину.

«Вот оно что. Загадочный Владыка в крови Курта зачем-то выделил меня среди прочих. Просто потрясающее у меня везение на всякое потустороннее дерьмо».

Эльбрено выбежал на холод. Даже не верилось, что он посмел так нагло поспорить с Мороком. Тут же в закатных сумерках забегали конюшие мальчики, запрягая в телегу неказистую лошаденку. Зябко ежась, Асавин вернулся к Дивнике.

— Собирай пожитки, милая. Утром ты едешь в Веридиан.

— Как? Как ты смог? Он даже не слушал меня!

— Я умею уговаривать. — Эльбрено устало улыбнулся. – Сможешь отвезти его и проследить, чтобы ему оказали помощь? Он должен оставаться в храме, Дивника. Это очень важно. Это условие Морока.

— Я сделаю все, что в моих силах. — Девушка суетливо начала собирать травы и нехитрые пожитки. – И пусть Веридана направит мою руку.

Он перехватил ее тонкое запястье. Загадка ускользала от него. Может быть, навсегда. Неужели он так и не разгадает ее? Что же делать? Нужно быть с ней откровенным до наготы. Только так она обнажится перед ним. Он оторвался от ее пальцев и шепнул на ухо:

— Ты знаешь, меня на самом деле зовут Тим.

Веридианка посмотрела на него с удивлением, а затем прикрыла глаза от удовольствия, когда его губы коснулись ее виска, скулы и подбородка.

— Это сокращение от Тимьяна. Матушка любила эту траву, вдобавок для неискушенного уха звучит почти как имперское имя.

Прежде чем она успела ответить, он уже накрыл ее губы поцелуем, гася любое сопротивление. Нежное, шелковистое чувство. Асавин провел языком по ее зубам, мягко коснулся ее языка, а затем отстранился. Ее губы и щеки потемнели от прилившей крови.

— Я бастард имперского вельможи, — шепнул Эльбрено. — Моя мать была замужней женщиной при имперском посольстве в Иосе. Ее муж был инженером. У них был сын. Бастиан. А потом ее пожелал молодой посол. — Асавин сел на стул и усадил Дивнику себе на колени. На этот раз она совсем не сопротивлялась. — Она понесла от него, семье пришлось покинуть город. Жить чуждой им жизнью, чтобы никто не узнал об ублюдке. Обо мне. Мой отчим не любил меня, лупил нещадно, и все же я ему благодарен. Его тумаки во многом закалили меня, научили хитрить, прятаться, юлить. Он привил мне любовь к книгам, к инженерному делу. Его, кстати, и звали Асавином. Фамилию я просто украл, как и многое другое в жизни. — Асавин провел ладонью по волосам Дивники. Ладонь скользнула от шеи на плечо, а затем на маленькую грудь, прикрытую грубой тканью платья. Девушка судорожно вздохнула. — Когда мне исполнилось пять, объявился и мой настоящий отец. Говорили, что мы с ним очень похожи. Он подарил мне отцовскую любовь, которой я до этого не знал. Хотел увезти меня в Империю, дать свою фамилию и нормальное имя. Подарил мне фамильное кольцо и очень редкую книгу, как раз под мои интересы. Я был счастлив. Наконец у меня появился отец.

9. Дерзкий мальчишка (Уна)

Ух, как же Уна разозлилась на Морока! Ничего не сказал ей, пренебрег, словно вещью! К лошадям он относился и того трепетной, чем к ней. Но еще большую злость вызывал чертов Эсвин и его Поморники. Они посмели тронуть ее и еще за это поплатятся. Она жаждала мести.

Уна вернулась к студентам, под непосредственное начало Дженсианы.

— Что же, если ты все решила, — сказал тот, — то я буду готовить тебя. Но не думай, что будет просто. У тебя много талантов, но они нам не помогут. Еще у тебя нет многих навыков, которые точно бы нам пригодились. Слушай и слушайся, но и думать не забывай. Лучше прослыть идиоткой, чем вещью.

Эти слова больно укололи Уну, и она едва не огрызнулась. Слишком долго она была вещью то одного, то другого. Неужели вошло в привычку, втерлось под кожу, отпечаталось, как шрам? Хотелось верить, что нет.

Первым же делом Дженсиана привел ее в библиотеку, вывалил перед ней гору книг и приказал их читать. Хуже всего было, что он проверял ее на внимательность, заставлял пересказывать и писать эти, как их, тезисы. Уна читала медленно и спотыкалась на каждом непонятном слове, которых, как оказалось, существует немало. Дженсиана не давал ей поблажек. Уна учила сложные слова, словно колдовские заговоры против нечистой силы.

Книги стали не единственным ее испытанием. Уна привыкла к любопытным взглядам местных, к непонятным словам, но не к учебе в группе. Одно дело шарахаться от мужчин в широких коридорах, и совсем другое — сидеть в пропахшем книжной пылью, чернилами и потом зале, бок о бок с другими учениками Дженсианы. Те были не только моложе Уны, но и заметно грамотней. Бегло читали, быстро и опрятно писали. Они с презрением смотрели на Уну, и от этого ей становилось не по себе. Буквы скакали перед глазами, чернила норовили убежать с кончика пера обратно в чернильницу. И холодком посещала мысль: «Туда ли я сунулась? Может, мне здесь совсем не место?».

Был среди учеников Дженсианы один особенный, совсем еще мальчишка, не старше восемнадцати. Худощавый, гибкий, невысокий, с гладким смазливым лицом, звонким голосом и хитрющими глазами вороватой кошки. Он то появлялся, то пропадал на несколько дней, но при этом в грамоте не отставал от других. Все у него выходило будто без усилий. На каждой ошибке Уны он корчил такую рожу, словно его ткнули лицом в ночной горшок. Все звали его Ги. Коротко и звучно, словно собачья кличка. Еще его называли Звездочетом, шут знает почему. После первого же совместного урока он сказал Уне:

— Вали в свою деревню. Бабам тут не место.

— От бабы слышу, — огрызнулась она. — Че, обнимемся и вместе пойдем?

Тот презрительно скривился:

— А ты дерзкая зверушка. Посмотрим, сколько протянешь. Но ничего. Уже сегодня вечером ты поймешь, где тебе место.

Это была последняя капля! Тем же вечером она пошла к Дженсиане.

— На меня все смотрят, как на проститутку или поломойку, — пожаловалась она ему. — Пару раз пытались снять и раза четыре — сбагрить свои грязные портки. Я хочу быть одной из вас, а не обслугой.

— Твоя правда, — вздохнул Дженсиана. — Мне стыдно за их поведение. Прошу прощения. — Он галантно согнулся перед ней в совсем не шутовском поклоне. Похоже, действительно просил прощения, и от этого ей стало неловко.

— Не стоит, — проблеяла она, — достаточно выдать мне мужскую одежду, а там посмотрим, что будет.

Одежду ей выдали. Старую, залатанную, не по размеру, по заморскому покрою, но широкие штаны скрывали бедра, а тугой дублет сплющивал грудь с две неприметные коровьи лепешки. Свои волосы, гордость и отраду, она прятала под берет, а смазливое лицо... Мало что ли парней на свете с личиками девиц? Тот же Ги тому подтверждение… Глядя на себя в зеркало Уна невольно вспомнила прошлое. Вот ей двенадцать лет. Она одета мальчиком. Коса спрятана под латаным капюшоном, лицо перепачкано грязью. Чуть впереди идет ее учитель, сам Пеллегрино Версера. Его пестрые заплатки похожи на праздничные флажки во время фестиваля. Как красиво играют на них солнечные зайчики сквозь резные листья. Его посох мягко стучит по земле, а сам он насвистывает, словно лесная птичка. Он всегда говорил, что в ходьбе есть волшебная сила. Что ноги как-то чудно связаны с головой, и от этого музыка становится только лучше. Сколько ж миль они истоптали этими ногами… Уна вздохнула, огладив складки своего нового наряда. Притворяться мужчиной было ей не впервой, Версера хорошо научил. Осталось вспомнить старые премудрости.

Во время переодевания Уна обнаружила, что потеряла свой стилет. Перевернув келью вверх дном, она его так и не обнаружила. «Ничего, найдется. Он никуда не мог деться», — подумала она.

Она прогулялась в новом образе по всем Черному Древу, чувствуя странное волнение в груди. Все это казалось детской шалостью, забавной игрой. Никто не обращал на нее внимания, словно она стала частью толпы или истончилась до невидимки. Удивительно, какие чудеса может сотворить другая одежда и походка.

Под конец дня Уна совсем приноровилась к новой личине и захотела подшутить над своим обидчиком, Ги Звездочетом. Тот как раз разговаривал со своими дружками во дворе. Да только он оказался удивительно глазастым. Издали заметил ее, прищурил вороватые глаза и крикнул:

— Слышал, Дженсиана кличет тебя Колючкой. Интересно, почему? Потому что липнешь к мужикам, как репей? Похоже, от тебя нет спасения ни в классе, ни в бане в мужской день. Но оставь попытки: ты не в моем вкусе.

10. Загадка игнианта (Асавин)

Оставшиеся вещи Тьега, вместе с его эскарселем, шпагой и прочими безделицами, Курт забрал себе. Досадно. Фибула из морской кости стоила, наверное, немало, как и все прочее, если выгодно толкнуть на черном рынке. Но досада была какой-то вялой, словно по привычке. Сам Асавин не знал, как описать свое внутреннее состояние. Он очень надеялся, что Тьега спасут, но не сильно верил в такую возможность. Будь он религиозен, обязательно прочитал бы молитву за здоровье принца, а так оставался только труд. Забавно, в Законе говорится, что труд наполняет человека Благодатью.

Сначала Курт порывался собрать пожитки и слинять, как только Асавин отвернется, но потом, после долгого и обстоятельного разговора, все же оставил эту затею.

— Пойми, — втолковывал ему Асавин, — твое место здесь. Дай Дивнике позаботиться о Тьеге, а у тебя полно работы. Ты уже не слуга.

Мальчишка резко перестал спорить. В его глазах, казалось, кипело сражение на фоне ледяных утесов какого-нибудь Айгарда. Он развернулся, пошел в обратном направлении, проронив через плечо:

— Я тебя ненавижу. Всех здесь ненавижу. Пропади все пропадом.

Асавин вздохнул. Что ж, ненависть придает силы не хуже другого чувства. Пусть лучше отдаст свою душу злобе, чем истончится от горя. Эта мысль ему понравилась. Закинув ее в свои избранные цитаты, он пошел в лабораторию к Лонану. Работа должна была отвлечь. Алхимик неприветливо встретил его:

— Наконец-то явился. Что, похоронил свои надежды и решил заняться делом?

— Заткни хлебало, — вяло огрызнулся Эльбрено. — Могу и уйти, тухни тут в одиночестве.

— Никуда ты не уйдешь. Тебе я сейчас нужнее, чем ты мне.

— Брешешь. Ты, гляжу, не сильно продвинулся.

Алхимик скривился:

— Если проявишь в деле такую же наблюдательность, так и быть, скажу, что цены тебе нет.

Асавин обошел кругом блестящую махину игнианта. Лонан кропотливо собрал его, свинтил все трубочки и краны, очистил металлические поверхности, смазал салом, отдраил стекло. Вставил в пустующие пазы маленькие блестящие камешки из небольшой шкатулки рядом с прибором, на боку которой было почему-то написано: «Благая история Ильфесы». Асавин коснулся обитого бархатом дна шкатулки и почувствовал, что она не так глубока, как должна. Он поддел дно, приподнял, глянул, что внизу. Тоже кристаллы, но больше и чище. Лонан прикрикнул на него:

— А ну не тронь! Это Иргесса. Он дал нам несколько своих ульмов, другие не трожь! Они хрупкие, а когда теряют энергию, совсем истончаются.

— Ты расшифровал записи?

— Частично. Некоторые знаки знакомы. Металл, вода, огонь, лодус… но есть непонятные. Например, это. — Он ткнул в изображение рыбы. — Часто попадается в связке с лодусом и игниантом. Или это. — Он указал на красный цветок вроде мака. — Думаю, это лодус, но другой. Иргесс сказал, что это нечто человеческое. У нолхиан все иначе. Есть еще кое-то. Взгляни. — Алхимик указал на новую полку, примостившуюся справа от огромного стола для работы. На ней, в стеклянных банках с мутноватой жидкостью, плавали чьи-то органы. Сердце, легкие, пара золотых глаз, тонкие полоски сосудов и сухожилий.

— Невероятно, — пробормотал Асавин, подойдя поближе. — Это ведь вакшами! Я прав?

— Ага. Они не говорят, как завалили его. Иргесс сказал, что Дуан собирался использовать это для изысканий, но как именно, он не знает.

— Нам нужен тот, кто знает, — пробормотал Асавин и поскреб щетину. — Есть одна мысль.

Для того, чтобы войти в коморку, в которой поселился Курт, требовалось согнуться в три погибели. Мальчишка плотно занавесил вход и окна, чтобы внутри круглые сутки было темно. Асавин застал его сидящим на груде тряпья, в процессе одной из его бесконечных медитаций. Курт вздрогнул, уставился на Асавина, прищурив глаза от света, который тот впустил в его логово.

— Чего тебе?

— Нужна твоя помощь. — Эльбрено добродушно улыбнулся. На оранганца не действовали его уловки, но приветливость плавила и не такой лед. — Поможешь?

— С чего бы? Я тебя терпеть не могу.

— Знаю, но тут есть одно важное дельце. Без твоих способностей не обойтись. Иргессу это нужно.

Глаза мальчишки вдруг полыхнули с неподдельной злостью. «Промашка», — подумал Асавин, удивившись такой перемене.

— Нужно для спасения людей, — мягко поправился он. — Ты ведь помнишь, зачем мы здесь?

Складка между зачерненными бровями оранганца разгладилась.

— Хорошо, — согласился Курт после небольшого раздумья. — Заключим сделку. Ты ж «делец». Понимаешь только такой язык. Я помогу, но хочу, чтобы ты дослушал историю Ирди до конца.

Брови Асавина рванули еще выше к скальпу. Такого поворота он не ожидал.

— Тебе-то что с того?

— Потому что ненавижу тебя, но это неправильно. В тебе столько же Ирди, сколько и во мне. Весь мир — это бог, даже самые ненавистные, несправедливые его аспекты. Ты дослушаешь историю Ирди до конца, проникнешься истинной верой. Может тогда я перестану ненавидеть тебя. — Последнюю фразу он пробормотал под нос, словно она не предназначалась для ушей Эльбрено.

— Я согласен, — сказал Асавин и протянул мальчишке ладонь. — Сделку принято скреплять рукопожатием.

11. Мстительность мужчин (Уна)

Было очень обидно за стилет. Его подарил Пеллегрино Версера. Единственная материальная вещь, что осталась на память о нем. Хотелось придушить этого ублюдка Ги, да негде спрятать труп.

Даже после смены наряда ученики Дженсианы продолжали поддевать Уну, а Ги от снисходительной насмешки перешел к враждебности.

— Учитель, — недовольно пропел он после очередного вопроса Уны, — из-за нее мы теряем в скорости. Почему пятеро должны страдать из-за одного?

— Воспринимайте это как урок терпимости, — ответил Дженсиана. — Когда-нибудь мы обязательно отвоюем этот город, и что мы будем делать потом? — Он загадочно улыбнулся. — Открывать школы для рабочих и крестьян, и тогда уже вы будете на моем месте.

— Когда стану учителем, не буду преподавать женщинам, особенно с Аделлюра, — прошипел Ги. — Они же тупые, как зайцы.

Уж этого Уна не снесла. Первым в нахала полетела бутылка с чернилами, вторым — стул.

— Тише, Уна! — крикнул учитель, удерживая девушку обеими руками.

— Она ненормальная! — вопил Ги, облитый чернилами с ног до головы. — Ее место на псарне!

— Молчать! — вдруг рявкнул Дженсиана, да так громко и зло, что даже рыжая замерла от испуга. — Выводить людей из себя, а затем прикидываться святым — тяжкий грех, Ги. Эти инструменты прибереги для толпы, а к соратникам изволь относиться с уважением! — Затем он серьезно посмотрел на присмиревшую Уну. — А вы, леди, научитесь управлять своими импульсами! Вы же человек, а не животное, что бездумно кидается на любое движение! Если вы хотите сразить противника, используйте другое оружие — слово.

—Легко сказать, — пропыхтела Уна, — когда у моего противника этого оружия хоть отбавляй, а я не обучена говорить умно.

— Сверчок, помнится, был о вас иного мнения.

Тут уж Уна сама залилась краской, вспомнив их с лидером перепалки, в которых она старалась поддеть его, да так и не преуспела. Неужели он рассказывал об этом Дженсиане? Какой стыд.

— С этих пор твое оружие — хорошо заточенное слово, — чуть тише повторил Дженсиана, — а сталь оставь для врагов. И чтобы наказание пошло в прок, иди-ка к отцу Ланжеланесу. Он лучше меня понимает, как учить мудрости непутевых.

Ланжеланесу! От воспоминаний о взгляде священника стало не по себе. Мурашки, словно крыса с ледяными лапками пробежала по телу. Б-р-р-р. Захотелось топнуть ногой, сказать: «Нет, не пойду!», — но у Дженсианы был такой непреклонный вид, что Уна осеклась, потупилась и поплелась в часовню. Там священника не оказалось. Разве жрец не должен постоянно пребывать в храме? Уна долго слонялась по Черному Древу, пока не нашла его в столовой. Повар передавал ему увесистый котел с местной похлебкой и несколько буханок хлеба. Уна поморщилась: «Ну и чревоугодник. Даже смешно. Корм явно не в коня». Мысль о том, что это чудище ест, как простой смертный, успокоила ее. Она с поклоном подошла к нему объяснила ситуацию. Священник дослушал до конца.

— Хорошо, давай поговорим, — сказал Ланжеланес, — но, если ты не против, я займусь своим делом. — И он кивнул на котелок.

— Вы что, будете есть?

— Это не для меня. Ты решила, что один столько съем?

— Священник чревоугодничает: вот это новость!

Она надеялась, что это вызовет у него улыбку, но вместо этого поймала такой возмущенный взгляд, что сникла. Кажется, Ланжеланес оскорбился. Житье в Черном Древе представлялось все менее и менее радужным.

Священник куда-то пошел, затем обернулся и кинул ей:

— Ну что, ты идешь?

Вздохнув, Уна двинулась следом, по людным коридорам университета.

— Он назвал меня глупой, — пожаловалась она. — Это унизительно. Разумеется, я не такая ученая. Куда уж мне. Но я не глупая.

— Тогда почему ты так разозлилась? Неужели все-таки считаешь себя глупой?

Хлестко, как мокрой тряпкой по лицу. Уна прикусила губу. Может она и правда глупая? Зачем она лезет в калашный ряд к ученым и мудрецам? Ясно же, что она никогда не станет равной им.

— Вижу, что задумалась, — сказал Ланжеланес. — По силам ли это мне? Разве я что-то смогу? Когда-то и я так думал. Да, не смотри на меня так. Я когда-то тоже учился у многих мудрых мужей. Задавал слишком много вопросов, и за это меня считали глупцом. Однако время показало, что лучше прослыть глупцом, чем нести в себе корень истинного невежества. А корень истинного невежества — нежелание признать себя в чем-то заблуждающимся. Я думаю, что в тебе достаточно силы, чтобы одним своим присутствием преподать здешним людям очень важный урок.

Они покинули главный холл и начали спускаться по узкой лестнице. Стало холодней. Эрнин тем временем продолжал:

— Закон Благодати не делит людей на бедных и богатых, на грамотных и невежественных. Каждый способен принести свою лепту во Всеобщее Благо. Ты должна найти свои сильные стороны и превратить их в оружие. Мы поможем тебе. Мы не отвернемся и не прогоним. Этим мы отличаемся от церкви.

Теперь Уна поняла, куда они спустились. Это были казематы. Большая часть камер была пуста, но в некоторых сидели люди. Кажется, они уже ожидали Ланжеланеса. Тот начал обход камер, разливая варево из котла и нарезая хлеб в их миски.

12. Дуэль (Уна)

Уроки продолжались. Дженсиана рассказывал:

— Согласно давней традиции, Ильфеса управляется живым божеством, Черной Маской. Его власть поддерживает Благодатный советник, он же председатель Совета Двадцати. Каждый в Совете – представитель знатнейшего рода. То, что со стороны выглядит благопристойно и богоугодно, изнутри – произвол аристократии. Порядок поддерживается главенствующими постулатами церкви: «Трудись. Подчиняйся. Терпи. Думай об общем благе». Прекрасная идея превращается в орудие устрашения, когда попадает не в те руки. Власти Ильфесы пытаются уверить нас, что таков закон природы. Они старательно взращивают в своем народе гордыню и спесь, чувство исключительности, чтобы не равняться на жизнь в других государствах, как бы далеко не зашла внутренняя деградация. Такова сильнейшая власть — власть над умами. Но мы отнимем ее.

Власть над умами… Уна представила, как речи Сверчка и Дженсианы заставляют сотни людей в едином порыве штурмовать дворец Черной Маски. Как на площади Наказаний насмерть забивают протекторов и вешают аристократов. Таким она видела переворот в городе, и вся ее кровожадная суть трепетала от предвкушения. Однажды Дженсиана щелкнул пальцами у нее перед носом, чтобы вывести из этого оцепенения. Ржали все, но громче всех, наверное, этот дурачок Ги.

— Поделись с нами, Уна, о чем ты замечталась?

Пришлось рассказать об огне на площадях, повешенных лордах, растоптанных красных масках. Учитель слушал, кивал, а потом сказал:

— Я понимаю, почему ты кипишь такой ненавистью. Ты представитель волны, что прорывает дамбу, нахлестывается на город и слизывает с него приметы прошлой власти. Вы в Цитадели все такие. Но что будет после того, как церкви сгорят, а повешенных склюют вороны?

Уна помотала головой, затем неуверенно пробормотала:

— Мы вернем имя и облик человеческий, и… и…

Дженсиана снисходительно улыбнулся:

— Ты не знаешь, верно? Когда сносишь все на своем пути, не задумываешься, что будет потом. Я уверен, как только горячка боя пройдет, вы будете растерянно озираться по сторонам, ища глазами Морока и Эстева. Что же они скажут делать дальше? Как же теперь жить на руинах города и вспахивать сожженные поля? — Учитель развел руками. — Люди охотно вверяют свои жизни и свободы пастухам, даже если те стригут, бреют и доят их. Знаешь почему? Потому что у них нет оружия. И главное оружие цивилизованного человека – живой, заостренный многократными изысканиями ум. Люди должны поумнеть в своей массе, чтобы распоряжаться своей свободой. Вот ты, Уна? Кто научил тебя читать и писать?

— Мой наставник.

— Он дал тебе великое орудие, Уна. Он позволил тебе самостоятельно получать знания. Это и есть свобода. Умели ли читать и писать другие женщины твоего селения? Я сомневаюсь. Внедрение грамотности, свобода личности, неприкосновенность частной собственности, свобода рыночной конкуренции – вот что требуется построить на руинах старого города. Мечтай не о растерзанных протекторах. Мечтай о свободных женщинах новой Ильфесы, что учатся в университетах и вступают в дискуссии с мужчинами. Разумеется, без участия ножа.

Он рассмеялся, рассмеялись пятеро его учеников, одна лишь Уна замерла, пытаясь осмыслить сказанное. Голова протестовала против новых идей. Это был и тяжкий труд, и борьба с собственной природой. Заставить себя думать было очень тяжело, но Уна ощущала — это очень важно. Если Дженсиана говорит, что это оружие, значит необходимо освоить его, как нож или арбалет. Превратить когти и зубы в слова и поступки, достойные братства Черного Древа.

Но возникало еще слишком много вопросов. С ними Уна ходила к отцу Ланжеланесу. Например, однажды она спросила:

— Не могу взять в толк… Если люди когда-нибудь смогут принимать решения сами, зачем им Всеблагой? Надеюсь, мой вопрос не обидел вас.

— Я понимаю тебя. Всеблагой кажется людям судьей, что вверяет Благодать за праведность и лишает ее за греховность. Но это не так. Если Благодать — это колодец, из которого черпает тот, кто умеет, то Всеблагой — журавль на этом колодце. Знаешь ли ты, что в старом Законе Всеблагого никогда не звали Черной Маской? Он освободил людей от Царя-Дракона, и на этом его история оканчивается. Притча о том, что Он принял черную маску, а с ней и источник Благодати, была вписана гораздо поздней. Благодать выше Всеблагого, и Всеблагого нужно почитать, как освободителя, а не как судью и правителя.

— Вас не называли за это еретиком?

— Как меня только ни называли. Но речи церкви давно отошли от истины. Тысячелетия власти и богатства извратили саму суть учения. Для меня современная церковь — вот что ересь.

— И вы никогда не сомневались в своей правоте?

— Сомневался. Сомнения — это благо. Они помогают нам распознать истину.

Уна хмыкнула. Она так и не осмелилась поделиться со святым отцом сомнением в существовании какой-либо истины. В конце концов, на ее родине поклонялись шиматах, и шиматах действительно существуют, да только совсем не такие, о каких говорят жрецы. Им плевать и на лес, и на людей, у них синяя кожа и ничего не отражающие глаза. Теперь она ни в чем не была уверена наверняка, тем более в богах.

Эрнин вызвался помогать ей в ее самостоятельном постижении разных книг. Когда Уна поинтересовалась, зачем ему это помимо других хлопот, он ответил:

— Когда я чувствую, что могу сделать больше, я делаю больше. Когда я чувствую, что не могу, я все равно стараюсь. А вот ты… Если у тебя что-то не выходит, ты впадаешь в гнев. Гнев ослепляет. Тебе нужна помощь.

13. Это не любовь (Уна)

На следующее утро Дженсиана выселил Уну и Ги из своих келий и заставил занять две соседствующие. Теперь они вставали, умывались, ели, учились и тренировались, словно скованные одной цепью каторжники.

Первый день прошел в угрюмом молчании. Вместе с Ги Уне пришлось ходить на проповеди Ланжеланеса, которые она всячески избегала из-за обиды. Первая была про истину.

— Настоящий поборник Благодати, ищи истину, слушай истину, постигай истину, говори истину, придерживайся истины, защищай истину даже перед лицом смерти. Изучай Закон, даже ветхие его части. Задавай вопросы. Слушай ответы, очистив сердце от предвзятости.

«Мне надо признать, что я женщина, и ничего с этим не попишешь, — подумала Уна, слушая проповедника. — Вот моя истина. Что бы я ни сделала, я не стану мужчиной. Значит, я никогда не стану равной никому в Древе. Тогда что же делать, если все попытки заведомо обречены на провал?». Тогда она впервые после долгого перерыва осталась в часовне, когда студенты начали ее покидать. Ги демонстративно отсел на самую дальнюю скамью, чтобы не мешать их с Ланжеланесом разговору. Взгляд проповедника вновь показался Уне пронизывающим до самой сути, но на этот раз она выдержала его без дрожи.

— Я думал, что уже не увижу тебя в часовне, — сказал он. — Я рад, что ты вернулась.

— Вы сильно огорчили меня, — призналась Уна. — Мне требовалось время, чтобы остыть. Но после вашей проповеди я уже не знаю, что думать. Вы говорили мне стараться изо всех сил, не сдаваться, если не выходит, но вы же и говорите служить истине. Я всего лишь слабая деревенская девка в мужицком костюме. Горькая правда, которую не изменить.

— Да, ты вряд ли станешь столь же сильна в фехтовании, как Дженсиана, или умна, как Сверчок. Вряд ли ты когда-нибудь станешь такой же сведущей в делах Благодати, как я. Это факт. Что ты чувствуешь?

— Горечь… Святой отец, я чувствую бесплотность своих усилий.

— Зачастую ты будешь хуже других. По разным причинам. Далеко не потому, что ты женщина. Просто ты всему начала учиться позже других. Не жди плодов от ростка, Уна. Наберись терпения и смирения. Отнесись к этому, как к возделыванию поля. Сконцентрируйся на взращивании плодов, а не на сравнении их с чужим урожаем.

— Не выйдет, — едко фыркнула Уна. — Как не сравнивать, если теперь всюду со мной будет этот Ги? — И она кивнула на дальнюю скамью, где нарочито развязно развалился мальчишка.

— У него тоже свои боли, печали и слабости.

— Надо же, у этого мальчишки есть еще какие-то боли? В заднице, разве что.

Ланжеланес стрельнул в нее возмущенным взглядом:

— Не думаешь ли ты, что вокруг нет никого несчастней тебя? Будь осторожна, Уна. Такие мысли не доводят до добра. Воздвигая храм собственным страданиям, мы забываем, что вокруг нас — целые города таких храмов.

Уна не слишком поверила в слова священника, но не стала спорить. Не найдя ответов на свои вопросы, она понуро поплелась в столовую. Сев за стол напротив Ги, она долго наблюдала, как тот жует, стараясь не смотреть на нее. Ну что за деланная рожа? Так и просит, чтобы ее макнули в тарелку.

— Нам теперь придется стать командой, — пробормотала Уна, задумчиво ковыряясь в своей миске.

Тот демонстративно промолчал.

— Скажи что-нибудь, — продолжила Уна. — Вряд ли мы станем командой, если не наладим общение.

— Я не такой болтливый, как вы, девки.

Опять за свое!

— Ну да, я женщина! — воскликнула Уна. — Тебя что, дикие бабы в детстве покусали? Откуда такая ненависть?

— Это не ненависть. Больно много чести.

— И почему ты так злишься, если тебя сравнивают с девчонкой? Личико то вон какое гладкое! — Уна перегнулась через стол и шустро коснулась его щеки. — Небось часами сбриваешь каждый волосок.

— Ничего я не сбриваю! — прошипел Ги. — И не трогай меня!

— Так у тебя… Так у тебя не растет борода? Если это единственная твоя печаль, Ги, то я ужасно разочарована.

Мальчишка раскраснелся, что наливное яблочко:

— Тебе не понять. Тут полно мужчин, готовых унижать по любому поводу.

— Куда уж мне. Я ведь всего лишь женщина, которую унижают за то, что она, женщина, посмела заняться мужскими делами. А если хочешь моего мнения — многим бабам нравятся такие гладенькие. Особенно почтенным матронам с огромными сись…

— Тьфу! Заткнись!

— Как знаешь. — Уна пожала плечами. — Не будем об этом. Пусть будет нашим секретом. Я не буду кликать тебя девкой, но и ты перестанешь цепляться ко мне. Как тебе такой договор?

— Все, что угодно, лишь бы ты заткнулась, — ответил он, протянув ей руку.

Они скрепили договоренность рукопожатием. Разумеется, на этом их стычки не закончились. Они продолжили грызться между собой, но уже тихо и без былого драматизма. Неплохо.

Плохо было то, что Дженсиана гонял их в паре, как двух борзых щенков. Суровая личина ужасно шла ему, и Уна сожалела, что не может поцеловать его еще раз. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, когда тонкая рубаха липла к его стройному телу, беззастенчиво вырисовывая каждую мышцу. Что-то начинало волноваться внутри Уны, но Ги вечно путался под ногами и не давал этому странному чувству вспыхнуть. Да и как тут отдашься ощущениям, когда какой-то молокосос постоянно утирает тебе нос? Ги не был великолепным фехтовальщиком, но справлялся гораздо лучше Уны. Было ужасно стыдно и неуютно, однако вскоре она стала замечать, что схватывает быстрее, чем раньше, лишь бы не уступать ему. Чуть позже, наблюдая за Ги, она подметила, что этот дурачок имел еще одну очевидную слабость: он путал право и лево. Однажды благодаря этому Уне удалось уложить его на лопатки. Первая победа чуть не вскружила ей голову, но она быстро одернула себя. «Один поединок ничего не решает, — подумала она. — Нужно больше работать над собой».

14. Шут и наливное яблочко (Уна)

Месяц пролетел как неделя. Уна встречалась с Дженсианой. Он учил ее бегать по тоннелям, и время от времени они спали вместе. Иногда прямо в тоннелях, иногда — в зале-чаше со скрижалями. Каждый раз Уна ощущала себя свободной, словно с ее тела и души спали тяжелые оковы. В моменты близости ей нравилось чувствовать себя желанной женщиной. Раньше это не приносило ей такой радости.

Вскоре настала пора новоиспеченным гвоздям показать все, чему они научились. Одним из испытаний была гонка по подземельям.

— Ну что, господин Уна? — смеялся Ги. — Кто первый выберется из этого лабиринта, тот и мужик. Все по-честному. Хотя уверен, ты скорей помрешь от страха, чем дойдешь до конца.

— И это мне говорит тот, кто до сих пор путает лево и право? — усмехнулась Уна, и мальчишка скорчил ей рожу.

За месяц она научилась контролировать свой страх перед тоннелями и ловко шуршать по ним, как мышь в подполе. Хоть в мужском костюме, хоть в платье с корсажем — никто бы не смог обойти ее в этом деле. Но она знала, что за этот месяц и Ги чему-то учился отдельно от нее. Каждый раз, когда она спрашивала, он делал очень хитрую моську и говорил что-то вроде: «Скоро все сама увидишь!».

Уна пришла первой. Ги церемониально облачили в платье и объявили госпожой бала, и он, надо отдать ему должное, смеялся и балагурил по этому поводу, а в конце выпил «за здоровье господина Уны». «Если бы не обрезанные волосы, Ги и правда сошел бы за дамочку, — думала Уна, разглядывая своего напарника. — Немного грима, парик, и в корсаж посыплются монетки». Ги отсалютовал ей кубком и задорно рассмеялся истинно женским смехом. Шут! Шут как есть! Что ж, занятия с Дженсианой и Сверчком тоже оставили на нем отпечаток. Он не только примирился с женщинами в их ордене, но и примирился с женским в себе. Как и Уна.

Все экзамены были сданы. Настало время для гуляний. Полилось вино, заиграла музыка. С большим удивлением Уна увидела, что суровый Ланжеланес неплохо играет на мандолине, хоть и не так умело, как Дженсиана. Поэт заговорщически подмигнул ей, и она подмигнула ему. Их подземно-постельные приключения все еще оставались в тайне от всех.

Впервые за долгое время Уна увидела Сверчка и других из «Трех олив». Худого с рытвинами звали Малато. Он занимался Угольным портом и частично Медным в районе Заморского рынка. Полного звали Маттоне. Он был из Дельфиньего Леса.

«Как далеко раскинулись щупальца Морока», — подумала Уна.

— Завтра твой первый выход. Боишься? — спросил Сверчок, оторвав ее от размышлений.

— Ги будет гораздо страшней.

— Я спрашивал о тебе, а не о нем.

— Немного. — Уна залпом допила вино. — Но это случится. Неважно, боюсь я или нет. Я буду готова.

Сверчок одобрительно улыбнулся ей и пошел беседовать со следующим студентом. Уна хотела бы быть единственной, кого он приветил, но он в равной степени улыбался всем, словно солнце.

Чуть позже, когда отгремели музыка и смех, Уна и Ги встали на колени в холле Черного Древа, перед образом дона Ренато, и поклялись присно и во веки веков быть его гвоздями.

— Благословляю вас, — звучно прогудел Ланжеланес, осеняя их защитными знаками. — Вы сделали непростой выбор между Гаялтой и мученичеством, льдом и пламенем. И пусть ваше пламя очистит этот город. Быть огню.

— Быть огню, — ответила Уна вместе с громким разноголосым хором.

На следующее утро Уна, облаченная в мужской костюм, и Ги, одетый скомороший наряд с заплатами, стояли недалеко от Бронзовой площади. Уна шустро бегала в толпе, раздавая «Новое слово», а Звездочет выступал. Он был не похож ни на Сверчка с его голосом-заговором, ни на Дженсиану с его изяществом и развязностью. Он был прост, как сапог, но вместе с тем обаятелен, как скоморох. Сначала он жонглировал и показывал фокусы, словно самый обычный бродячий артист, а когда вокруг него собиралась толпа, и ее внимание было цепко поймано в мальчишеский кулак, он плавно перешел на крамолу. Ги был артистом, а Уна — его невидимой расторопной тенью, и это ее устраивало. Кому-то дано величие, кому-то — подковывать лошадей. Не о чем тут горевать. Сопричастность к происходящему приводила ее в восторг. С этого невысокого положения она могла любоваться своим напарником. Дженсиана и Сверчок отлично его натаскали. Шут, настоящий шут. Угощает, прикидывается дураком и чувствует себя в толпе как рыба в воде.

— Господин, возьмите яблочко! — звонко выкрикнул Ги, подбрасывая несколько блестящих плодов. Красные пятна замелькали в его руках. Три ухнули в мешок, а одно —прямо в ладонь. — Посмотрите, какое оно наливное! Да, берите, не бойтесь.

Он протянул яблоко в толпу, самому смелому и наглому зрителю. Раздался хруст мякоти, и рот Уны сам собой наполнился слюной. Это вкусное яблоко, она уже знала.

— Сладкое? Знаете почему? — заговорщически понизил голос Ги. — От человеческой крови.

Зритель закашлялся.

— Да полно вам выплевывать! — рассмеялся Ги. — Не буквально. Его выращивал крестьянин, удобрял деревья своим трудом и кровью. — Мальчишка сам достал яблоко из мешка, задорно хрустнул. — Знаете, что самое забавное? Это «Рубин Всеблагого». Такого не сыщешь на рынках для простолюдинов. Уж очень прихотлив. Аренда пригодной земли для выращивания такой малышки стоит много дороже, чем возможность ею полакомиться. Вот и остаются сапожники без сапог. Кто хочет еще яблочко?