Бывшие. Папина копия

Глава 1

Оглушительный вой сирены впивается в уши, разрывая дремотную тишину дежурки. Я вздрагиваю, и еще до того, как мозг полностью просыпается, тело уже само несет меня к машине – старый, выдрессированный рефлекс.

На табло мигает адрес: ул. Садовая, 42. Частный сектор.

– Выезжаем! Пожар! – голос начальника караула, Петровича, хриплый от тридцати лет дыма и команды, не терпит возражений.

Мы – единый организм. Шилов, мой напарник, уже за рулем. Я вскакиваю в кабину «Урала», на ходу всовывая руки в еще теплые рукава боевки.

Движения выверены, доведены до автоматизма. Ремни, маска на коленях, быстрый кивок Шилову – «поехали».

Машина срывается с места, и сирена включается на полную, разгоняя редкие машины на пустынных улицах спящего города.

Вот оно. То самое чувство. Когда мы мчимся на вызов, мир за окном превращается в размытое пятно, а все проблемы – долги, неудачный бизнес по установке противопожарных систем, гнетущее одиночество в пустой квартире – все это остается там, далеко позади. Здесь и сейчас есть только я, команда и работа. Четкая, ясная. Спасти. Не дать сгореть.

В этом есть страшная, первобытная простота, которой так не хватает в обычной жизни.

– Горит знатно, видишь? – Шилов кивает головой вперед, не отрывая глаз от дороги.

Я присматриваюсь. Над линией одноэтажных домов впереди висит багровое зарево, зловещее и пульсирующее. Клубы черного, маслянистого дыма ползут по небу, словно ядовитый туман.

– Деревяшка, – сквозь зубы цедит Шилов, резко притормаживая, чтобы вписаться в поворот. – Скоро рухнет.

Мы подъезжаем. Картина, как из учебника, только в сто раз страшнее. Полыхает добротный деревянный дом. Огонь уже вовсю хозяйничает внутри, выбиваясь из оконных проемов, лижет обшивку и жадно взбирается на крышу.

Жар ощущается даже сквозь стекло кабины. Воздух искажается от тепловой волны.

Раздаётся крик. Неистовый, исступленный визг пожилой женщины, которую едва удерживают соседи.
– Там моя дочка и внучка! Алёночка моя там! Девочке пять лет всего! Господи, спасите!

Слова впиваются в мозг острыми зазубренными крючками. «Алёночка». «Дочка». «Пять лет».

Приказ Петровича звучит четко:

– Волков, Шилов – разведка и эвакуация! Остальные – на подачу воды! Быстро!

Мы спрыгиваем с подножек, на ходу проверяя маски. Воздух у входа в ад густой, обжигающий горло даже сквозь фильтры. Дверь распахнута – кто-то пытался помочь, но не сумел зайти. Я делаю первый шаг внутрь.

И попадаю в преисподнюю.

Треск пожираемого огнем дерева сливается с воем датчиков температуры, предупреждающих о запредельном жаре. Дым – густой, едкий, черный – съедает свет фонарей, видимость почти нулевая. Мы движемся на ощупь, пригнувшись, спина к спине.

– МЧС! Отзовитесь! – мой голос, искаженный аппаратом, грохочет в огненном аду.

В ответ – только гулкий, ненасытный рев пламени. И вдруг… сквозь этот рёв пробивается едва слышный, детский плач.

Сердце сжимается. Я рвусь на звук, отталкивая обгоревшую тумбочку, пробиваясь через горящие обломки мебели. Шилов следует за мной, прикрывая тыл.

В дальней комнате, которая еще не полностью охвачена огнем, но уже заполнена удушающим дымом, я вижу ее.

Забившийся в угол, под кровать, маленький комочек в розовой пижамке с котиками. Глаза, огромные от ужаса, смотрят на меня, на мою неуклюжую, задымленную фигуру, как на пришельца из кошмара.

– Не бойся, зайка, я свой, – пытаюсь я смягчить голос, но сквозь противогаз он получается грубым и металлическим. – Сейчас я тебя отсюда заберу.

Я накрываю ее своим шлемом, защищая от сыплющихся с потолка искр, и подхватываю на руки. Она легкая, как пушинка. Крошечные пальцы впиваются в боевку мертвой хваткой, она вся дрожит, прижимаясь ко мне. Моя ладонь касается ее маленькой, хрупкой спины, чувствую учащенное, птичье сердцебиение.

Я выношу ее на улицу, на свежий, холодный воздух. Передаю на руки бегущим навстречу медикам.

– Мама… там… мама… – шепчет она, на чумазом личике белые дорожки от слёз .

И тут же крик старухи:

– Вероника еще там! В спальне, в конце коридора!

Я оборачиваюсь к дому. Крыша над входом пылает, слышен зловещий скрежет – конструкции вот-вот рухнут.

– Артём, все, кончай! – орет Шилов, хватая меня за плечо. – Сейчас все рухнет! Не пройдёшь!

Я смотрю на его перекошенное беспокойством лицо, потом на бледное личико девочки на носилках. Ее мать там. Одна.

Я резко дергаю плечом, сбрасывая его хватку.
– Прикрой меня! – и уже не слушая ответа, рвусь обратно в пекло.

Путь в спальню отрезан сплошной стеной огня. Приходится пробиваться через соседнюю комнату. Визг бензопилы, вгрызающейся в дверной косяк, удары лома. Время спрессовано в одну сплошную, огненную секунду. Наконец, пролом. Я влетаю внутрь.

Она лежит на полу у окна, без движения. Видимо, пыталась выбраться и потеряла сознание от дыма. Пол рядом с ней уже тлеет. Я падаю рядом на колени, переворачиваю ее на спину. Лицо прикрыто рукой. Быстро накидываю на нее маску своего запасного аппарата, подхватываю ее безвольное тело на руки, встаю, и пробиваюсь к выходу, который почти не виден в сплошной пелене дыма.

Ноги подкашиваются, спина горит огнем, в глазах темнеет от нехватки кислорода. Каждый вздох дается с трудом, воздух в баллоне на исходе. Я спотыкаюсь о падающую балку, падаю, прикрывая ее собой, и снова поднимаюсь, упрямо пру вперед.

В голове стучит одна мысль: «Вынести. Должен вынести».

И вот – спасительный поток холодного воздуха в лицо.

Слепящий свет солнца.

Я падаю на колени на мокрую от брандспойтов траву, бережно укладываю девушку на носилки. Сам дышу, часто, с хрипом, надышаться не могу, горло сводит судорогой, все тело болит.

Ко мне подбегает медик, склоняется над пострадавшей, поправляет маску, чтобы лучше зафиксировать. На мгновение приоткрывая её лицо…

Мир замирает.

Глава 2

Ноги подкосились, но я упёрся ладонью в мокрую землю и с силой оттолкнулся. Звон в ушах заглушал всё вокруг, но сквозь него пробивался чей-то голос.

– Эй, ты как? У тебя голова в крови!

Ко мне склонился молодой медик в заляпанной куртке. Я машинально провёл рукой по лицу. Она стала мокрой и красной. Да, видимо, та самая балка всё-таки задела.

– Ничего, – мой голос прозвучал хрипло и глухо, будто из-под земли. – Со мной всё нормально.

Я отстранил его и, шатаясь, пошёл к носилкам. Стоял рядом и смотрел, как они борются за неё. Как накладывают маску, фиксируют голову, вводят что-то в вену. Её лицо было бледным и безжизненным, и от этого сжималось что-то внутри, холодное и тяжёлое. В горле встал комок. Рука сама потянулась – остановить, оттолкнуть их, дать ей вздохнуть… Но я лишь сжал кулаки.

Предала. Родила от другого. Но видеть её такой…

Носилки резко поехали к «скорой». Дверцы распахнулись, её вкатили внутрь. Туда же, бережно, передали и девочку. Алёнку.

Я сделал шаг вперёд, потом ещё один, движимый каким-то неосознанным порывом.

– Вы кто им? – резко спросил санитар, преграждая путь.

Я замер. Кто я? Бывший любовник? Обиженный дурак? Чужой человек.

– Никто, – выдавил я.

– Так, и ты тоже сюда давай, – вдруг вмешалась медсестра, указывая на меня. – У тебя всё лицо в крови, и сотрясение не исключено. Забирайся!

Меня почти втолкнули в салон. Я грузно рухнул на жёсткое сиденье. Прямо напротив, другая медсестра держала на коленях тот самый маленький комочек в розовой пижамке. Алёнку.

Машина тронулась, завывая сиреной. Девочка тихо плакала, всхлипывая и зажимая ручонками рот. Её глаза, огромные и испуганные, блуждали по салону и на секунду зацепились за меня. Те самые глаза. Её глаза.

Я не выдержал.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Алёна, – прошептала она всхлипывая.

Сердце упало куда-то в ботинки.

– Это… твоя мама? – снова спросил я, уже зная ответ, но отчаянно нуждаясь в его подтверждении. Или опровержении.

Девочка кивнула, и её лицо снова исказилось от готовых хлынуть слёз.

– Да… это мама…

– Эй, ты там вообще! – резко обернулась ко мне медсестра, прижимая к себе ребёнка. – Не видишь, девочка в шоке, плачет! Хватит вопросы задавать, не до тебя!

Она отвернулась, начала что-то шептать девочке на ухо, укачивать её. Вокруг Алёны засуетились, проверяя пульс, дыхание.

А я просто сидел и смотрел на неё. На эту маленькую девочку с синими глазами. И чувствовал, как по мне ползёт ледяная, всё сковывающая пустота. Пустота, в которой не осталось ни ненависти, ни обиды. Одно сплошное, оглушительное «почему?».

В приёмном отделении царил привычный для хаос – приглушённые голоса, скрип колёс каталок, запах антисептика, перебивающий едкий дым, въевшийся в мою одежду.

Алёну сразу же увесли по коридору. Я видел, как она обернулась, её испуганный взгляд скользнул по мне, прежде чем дверь закрылась.

Веронику внесли на носилках, и она скрылась за дверями реанимации. Меня же, самого целого из всей этой троицы, усадили на табуретку у поста медсестёр. Ко мне подошёл уставший врач-интер.

– Давайте посмотрим, что у вас с головой, богатырь, – его пальцы уверенно раздвинули волосы, коснулись раны. Я вздрогнул, но не от боли – от прикосновения к реальности. – Так… рассечение. Будем чистить и зашивать. Сотрясение, ясное дело. И дыхание хриплое вы этим дымом надышались знатно.

Процедура заняла время. Обезболивающий укол, холодный спирт, неприятное ощущение иглы, стягивающей кожу на лбу. Я покорно сидел, не дергаясь, и не издавая ни звука, глядя в белую стену перед собой и ничего не видя. Это царапина по сравнению с тем, что было, когда я служил.

В ушах стоял не вой сирены, а тихий, надрывный шёпот: «Это мама…»

Врач что-то говорил мне о покое, наблюдении, возможных головокружениях. Я кивал, автоматически засовывая в карман боёвки листок с рекомендациями. Мне сделали укол, выдали таблетки. Наконец, отпустили.

Я вышел из больницы. Вечер был пронзительно-холодным после адского жара. Воздух обжигал лёгкие. Я несколько минут просто стоял, уставившись перед собой на клумбу с шафранами.

«Езжай домой. Выспись. Завтра разберёшься», – голос разума звучал в голове устало и логично. Это было правильно. Разумно.

Надо вызвать такси. Позвонить начальнику оповестить что всё хорошо.

Но ноги не шли. Как будто меня что-то держало здесь.

Я не мог уехать. Не мог оставить это здесь. Вопросы, острые, как осколки, впивались в мозг, не давая дышать. Кто он? Где он? Почему она молчала? Знает ли что случилось? Приехал ли к ней сейчас? И этот ребёнок… этот ребёнок с её глазами…

Внутренний голос твердил, что я идиот, что лезу туда, куда меня не звали, что снова нарываюсь на боль. Но нытьё в груди, тупая, ноющая боль в сердце была сильнее, чем под свежей повязкой на лбу.

Сердце, чёрт возьми, не хотело слушать доводов разума. Оно понимало только одно – я должен знать. Должен убедиться, что с ними всё… что они…

Я закурил. Рука дрожала. Я снова был там, в том горящем доме, чувствовал её лёгкий вес на своих руках, видел её бледное лицо.

И понимал, что пока я не узнаю, что с ними, я никуда не уеду. Даже если мне придётся просидеть здесь до утра. Даже если это глупо. Даже если это больно.

Просто потому, что иначе я не успокоюсь.

Глава 3

Сигарета давно прогорела, оставив на пальцах едкий запах. Я швырнул окурок в урну и, не дав себе времени передумать, решительно направился к входу в приёмное отделение. Теперь, когда решение было принято, ноги несли меня твёрдо, несмотря на лёгкое головокружение.

За стойкой дежурной медсестры, заваленной бумагами, сидела женщина в возрасте, с усталым, но внимательным взглядом. Она подняла на меня глаза, оценивающе скользнув по моей закопчённой форме и свежей повязке на лбу.

– Вам чего, товарищ? – спросила она, не отрываясь от заполнения какого-то журнала.

– Я… я хочу узнать про женщину и девочку, которых только что привезли с пожара на Садовой, – голос мой звучал хрипло и неуверенно.

– Фамилия? – медсестра уже повернулась к компьютеру, готовая набрать запрос.

И тут меня будто окатило ледяной водой. Фамилия. Я замер. Я знал только одну её фамилию. Девичью. Назарова. Вероника Назарова. А ведь она наверняка вышла замуж. Носит фамилию того… того человека. Отца ребёнка. Сердце сжалось от едкой, жгучей боли.

– Назарова, – выдавил я, почти не надеясь на успех. – Вероника Назарова.

Медсестра что-то пробормотала себе под нос, застучала по клавишам. Прошла вечность. Она хмурилась, листая электронную картотеку.

– Она в реанимации. Состояние тяжёлое, отравление продуктами горения, ожоги дыхательных путей. Несколько дней точно будет там, пока не стабилизируется.

Сердце гулко стукнуло в груди от волнения. Реанимация. Так, успокоился, взял себя в руки. Главное жива и дышит. Восстановится.

– А… а девочка? – тихо спросил я. – Её дочка, Алёна? Как она?

Медсестра посмотрела на меня пристально, её взгляд стал изучающим.

– А вы кто будете? Родственник?

Голос разума кричал: «Скажи «нет» и уйди!»

– Я… отец, – ответил я и сам ошарашено замер, услышав свой голос.

Лицо медсестры смягчилось, в нём появилось сочувствие.

– Так вы за дочкой приехали? – спросила она уже гораздо мягче.

Я, всё ещё в шоке от собственной наглой лжи, просто кивнул.

– Документы при вас? Свидетельство о рождении? Без документов мы ребёнка не отдадим, сами понимаете.

Документы. Бля, документы же. Точно. Мозг лихорадочно соображал, но, видимо, удар балкой по голове не прошёл бесследно.

– Какие документы? – возмутился я. – Мы с пожара! Всё сгорело! У неё ничего нет! Я просто хочу знать, что с ней. Хотя бы пустите меня к ней, ей ведь страшно одной, она же маленькая!

Я говорил с жаром и видел, как строгое выражение лица медсестры тает. Она вздохнула, оглянулась по сторонам и махнула мне рукой.

– Ладно, идите за мной. Только тихо и ненадолго. И никому ни слова!

Она провела меня по длинному коридору, свернула в боковое крыло и открыла дверь в небольшую палату. В комнате стояли четыре кровати. На одной, под клетчатым одеялом, лежала Алёнка. Она не спала, а сидела, поджав коленки, и смотрела в стену широкими, испуганными глазами.

Увидев меня, она замерла на секунду. А потом она сорвалась с кровати и, подбежав, буквально вцепилась в мою ногу. Я поднял её на руки, она обвила мою шею тонкими ручками и прижавшись ко мне всем своим маленьким, дрожащим тельцем.

Я застыл, ошеломлённый. Мои руки, казалось, сами собой обняли её, прижали к себе. Я почувствовал, как она вся напряжена, как бьётся её крошечное сердце. Я наклонился к ней и прошептал, сам не понимая, откуда берутся эти слова:

– Алёнушка, всё хорошо. Я здесь.

Моя рука сама гладила её по волосам, как будто я знал как надо успокаивать детей. На самом деле я всегда держался от них подальше. Не знал, не умел и не практиковал. Истерики, психи, манипуляции слезами, вот что я видел у детей своих знакомых. Алёна была не такая. Не знаю, откуда я это взял. Как будто чувствовал, что эта девочка другая. У Вероники точно не может быть вредной дочери.

Алёна всхлипнула и прижалась ещё сильнее, словно искала во мне защиту от всего мира. И я, абсолютно сбитый с толку, стоял и не мог понять, почему этот чужой ребёнок, дитё неизвестного мужчины, так безоговорочно доверился мне, словно чувствуя что-то, чего не чувствовал и не понимал я сам.

Алена Назарова, 5 лет

Инстинктивно, почти не думая, я развернулся и вышел с ней в коридор, прижимая к себе этот маленький, тёплый комочек.

В полумраке тихого больничного коридора я сел на старый диванчик, приткнутый у стены. Усадил Алёну к себе на колени. Она не отпускала мою шею, а я не отпускал её, продолжая автоматически гладить её по спине, чувствуя, как напряжение понемногу покидает её хрупкое тельце.

Из-за угла выглянула медсестра, которая привела меня. Увидев нас, она умилённо улыбнулась, сделала одобрительный жест рукой и скрылась, оставив нас наедине.

Тишину нарушало только мерное гудение какого-то прибора и гул ламп. Алёна, наконец, ослабила хватку, отодвинулась совсем чуть-чуть, чтобы посмотреть на меня. Её большие, всё ещё влажные от слёз глаза, казалось, впитывали каждую черту моего лица, освещённого тусклым светом люминесцентных ламп.

В них читался не просто испуг, а какая-то глубокая, недетская надежда.

– Папа… ты пришёл? Забрать меня? – произнесла она почти шёпотом.

Меня будто ударили током. Вся кровь отхлынула от лица, а потом снова прилила, заставив гореть щёки. Я не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни звука.

В голове пронёсся вихрь мыслей, каждая безумнее предыдущей.

Она ошиблась? Она в шоке? Она не понимает, что говорит? У неё сотрясение? Она называет так любого?

_______

Глава 4

Её слова повисли в воздухе, а потом она снова прижалась ко мне, зарывшись лицом в мою шею. Её шёпот был таким тихим, что я почувствовал его скорее кожей, чем услышал ушами:

– Ты только никому не говори, что я тебя так назвала... а то мама меня ругать будет.

Моё сердце сжалось в комок. Оно билось где-то в горле, тяжёлое и гулкое. Но прежде чем я успел что-то понять или почувствовать, она отстранилась, и в её глазах, огромных и синих, как омут, вспыхнул новый, взрослый и страшный страх.

– А мама?.. – голос её дрогнул. – Где мама? Она… она умерла?

Её подбородок задрожал, но она стиснула маленькие кулачки и смотрела на меня, не моргая, изо всех сил пытаясь удержать слёзы. В этой детской, отчаянной попытке быть сильной было что-то такое щемящее и беззащитное, что у меня в груди заныло.

– Нет! – вырвалось у меня слишком резко и громко для больничного коридора. Я понизил голос, наклонившись к ней. – Нет, Алёна, нет. Мама не умерла. С ней всё хорошо. Просто она во взрослом отделении. Там, где лежат только взрослые. Ей нужно немного полечиться, а детям туда нельзя. Вот и всё.

Она смотрела на меня с недоверием, и в её взгляде читалась такая глубокая, не по-детски горькая мудрость, что мне стало не по себе.

– Ты врёшь, – тихо сказала она. – Взрослые всегда врут.

У меня сжались кулаки. Передо мной сидел не просто испуганный ребёнок. Сидел маленький, травмированный человек, который уже столкнулся с потерей и предательством мира взрослых и теперь ждал от него только худшего.

Я взял её за плечи, совсем чуть-чуть, чтобы она посмотрела на меня, и сделал своё лицо максимально серьёзным и твёрдым. Таким, каким оно бывало на службе, когда нужно было взять себя в руки и действовать.

– Слушай меня, Алёна, и запомни раз и навсегда, – сказал я, глядя прямо в её глаза. – Может, взрослые и врут. Но я – нет. Я никогда не вру. И если я сказал, что с твоей мамой всё хорошо, что она жива и просто лечится, – значит, так оно и есть. Поняла?

Она замерла, изучая моё лицо с недетской проницательностью, словно ища в нём малейшую фальшь. Искала и, кажется, не находила. Её собственное личико понемногу расслаблялось, напряжение уступало место усталости и, возможно, крошечной искорке доверия.

Она кивнула, совсем чуть-чуть.

– Поняла, – прошептала она и снова прильнула ко мне, на этот раз просто ища утешения, а не защиты от смерти. – А ты… ты останешься?

На этот не простой вопрос у меня был ответ. Остаться я точно не мог, так же как и забрать. я боялся расстроить её, боялся, что она расплачется. Но раз пообещал, надо было ответить правду.

– Сейчас – нет, – сказал я честно. – Сейчас мне придётся уйти, но завтра я вернусь.

Она грустно вздохнула, опустила голову, принимая мои слова.

Я сидел, покачивая её на руках, чувствуя, как её дыхание становится всё глубже и ровнее. Её маленькая ручка разжала хватку на моей куртке и безвольно упала.

Стресс, испуг, слёзы – всё это, наконец, отпустило её, и она погрузилась в исцеляющий сон. Её щека прижалась к моей груди, и в этот момент что-то в моей собственной душе болезненно сжалось. Когда-то я мечтал о вот такой дочке. Думал, вернусь после контракта, вернусь домой, Ника дождётся меня, а вышло, так что она не дождалась.

Мне моя мать рассказала, что Ника родила. А сама Ника ни строчки не написала и ни разу не позвонила.

Думал, ли я, что это предательство? Конечно.

Поэтому и пошёл добровольцем, когда началась мобилизация.

Я сидел, смотрел на милое личико девочки, которую ненавидел все пять лет её существования. А теперь даже боялся пошевелиться, чтобы не нарушить этот хрупкую идиллию. и не мог насмотреться на знакомые черты.

Из-за угла бесшумно выплыла медсестра. Она посмотрела на спящую Алёну, потом на меня, и её строгое лицо смягчилось.

– Ну всё, папа, – сказала она тихо, подходя ближе. – Хватит на сегодня. Ребёнку нужен покой, а вам – лечение. Идите домой, отоспитесь.

Мне так не хотелось отпускать Алёну. Оставлять эту маленькую, беззащитную девочку одну в этой холодной, чужой больнице. Казалось, если я её отпущу, связь порвётся и всё это окажется сном.

– Можно ещё немного? – тихо попросил я, и в моём голосе прозвучала несвойственная мне слабость.

– Нельзя, – её шёпот был твёрдым и неумолимым. – Правила есть правила. Вы и так тут дольше, чем полагается. Завтра придёте. С утра, с документами.

Она сделала ударение на последнем слове, и до меня, наконец, дошёл её намёк.

– Какие документы? – растерянно пробормотал я. – Я же говорил, всё сгорело…

Медсестра вздохнула, явно испытывая ко мне какую-то смесь сочувствия и раздражения.

– Ну, св-во о рождении на госуслугах, должно быть! Распечатайте! Там же она у вас, как дочь записана, я надеюсь? – она посмотрела на меня с немым вопросом, и мне показалось, что в её взгляде мелькнула тень подозрения.

Я молча кивнул.

– Ну вот и отлично, – она уже брала сонную Алёну с моих рук. Девочка хмыкнула во сне, но не проснулась. – Придёте завтра с бумажкой. Всё уладите. А сейчас – марш домой, самого себя подлечить. Вид у вас, будто вас самого через мясорубку прокрутили.

Она развернулась и понесла её обратно в палату. Я поднялся с дивана, и ноги вдруг стали ватными. Пустота, которую всего несколько минут назад заполняло тёплое, доверчивое тельце, теперь казалась бездонной.

Я не мог уйти, не попрощавшись. Не мог просто бросить её. Сделав несколько неуверенных шагов к двери палаты, я заглянул внутрь. Медсестра уже укладывала Алёну под одеяло. Та повернулась набок и что-то прошептала во сне.

– Спи, малая, – прошептал я тихонько, как будто она могла меня услышать. – Я вернусь завтра.

Развернулся и побрёл к выходу, пошатываясь от усталости и эмоциональной опустошённости. Её слова звенели в ушах: «…она у вас как дочь записана, я надеюсь?»

Холодный вечерний воздух снова ударил в лицо. Я остановился, прислонился лбом к холодному стеклу двери и закрыл глаза. Завтра. Завтра мне надо прийти сюда и либо солгать что-то ещё грандиозное, либо признаться во всём.

Глава 5

Утро врезалось в сознание резким телефонным звонком, будто отбойный молоток по свежим швам на голове. Я вздрогнул, с трудом отрываясь от подушки. В голове гудело, тело ныло, как после ночной смены на разборе завалов. Сквозь сон мне почудился сладкий запах детских волос и тепло на груди, но реальность была холодной и пустой.

Телефон не унимался. Я с трудом нащупал его на тумбочке.

– Алло? – мой голос прозвучал как скрип ржавой двери.

– Волков! Ты где, чёрт возьми? – в трубке бушевал Шилов. – Мы тебя вчера потеряли! Трубку не брал! Думали, тебя в реанимацию упекли вместе с той женщиной!

Я с трудом соображал, переваривая его слова.

– Я… я в больнице был. Голову зашивали, – пробормотал я, проводя рукой по повязке. Она казалась чужой.

– Ну и как ты? – голос Шилова смягчился, в нём появились нотки беспокойства. – Врачи что сказали? Сотрясение?

– Вроде нет. Просто порезал немного. Голова гудит, но терпимо.

– На больничный уходишь? – прямо спросил Шилов. – Петрович говорит, отлежись, сколько надо.

Мысль о больничном, о том, чтобы завалиться обратно в кровать и выключиться на сутки, была соблазнительной. Но тут же всплыл образ – большие синие глаза, полные доверия, и тихий шёпот: «Ты вернёшься?»

– Нет, – твёрдо сказал я, сам удивляясь своему решению. – Больничный не надо. Но… возьму пару выходных. Отгулов. Мне нужно… кое-что уладить.

В трубке повисло короткое, красноречивое молчание. Шилов явно хотел спросить «что именно», но, слава богу, сдержался. Он знал, что я не из тех, кто любит откровенничать.

– Ладно, – наконец сказал он. – Береги себя, огнеборец. Если что – звони. Ребята все передают привет и выздоравливай.

– Передам им спасибо, – кивнул я, хотя он этого не видел. – И спасибо тебе.

Разговор с Шиловым окончательно вернул меня в реальность. Реальность, в которой мне сегодня предстояло выяснить, что скрывала от меня Вероника.

Я заставил себя встать, побрёл в душ. Холодная вода немного прояснила сознание. Боль понемногу отступала, уступая место тревожной, но ясной решимости.

Оделся в чёрную футболку и джинсы. Посмотрел на себя в зеркало. Бледное лицо, тёмные круги под глазами, белая повязка на лбу. Вид, конечно, был ещё тот. Но сейчас было не до эстетики.

Первым делом – больница. Увидеть Алёнку. Убедиться, что с ней всё в порядке. А потом… потом нужно будет найти её бабушку. Мария…Фёдоровна, что ли. От попытки напрячь память голова взорвалась болью.

Она точно должна знать правду.

Дорога до больницы пролетела в нервном раздумье. Руки сами крутили руль, ноги нажимали на педали, а голова была занята только одним – что я скажу, как посмотрю ей в глаза. И вдруг меня осенило: нельзя же приходить с пустыми руками. Я резко свернул на парковку у первого же супермаркета.

В отделе с детскими товарами я чувствовал себя не в своей тарелке. У витрины с игрушками замер перед плюшевым медведем – не таким навороченным, как современные, а простым, уютным, коричневым, с добрыми глазами. Именно таким, каким, мне казалось, должен быть плюшевый друг. Я взял и его, а у кассы нахватал горсть всего – киндер-сюрпризы, шоколадки, яркие леденцы.

Кассирша улыбнулась:

– Дочке? – Я лишь кивнул, сгребая покупки в пакет. Сердце бешено колотилось. Не от страха. От волнения.

В больнице у поста дежурных была уже другая медсестра – Женщина была лет пятидесяти, с жёстким взглядом и плотно сжатыми губами. Взгляд её скользнул по моей повязке, по охапке сладостей и остановился на моём лице с немым вопросом.

– Вам кого? – спросила она сухо.

– Я к Назаровой Алёне, – сказал я, стараясь звучать максимально уверенно. – Вчера её привезли.

– Посещения с одиннадцати до часу, – отрезала она, уже возвращаясь к бумагам. – Приходите в положенное время.

– Да я ненадолго, – начал я. – Просто передать ей, поддержать. Она же одна, ребёнок…

– Правила для всех одни, – её голос не допускал возражений. – К одиннадцати часам.

Тут я решил пойти ва-банк. Поставил пакет с игрушкой на стойку, вытащил оттуда самую большую шоколадку и с обаятельной улыбкой, на которую был способен сейчас, протянул её медсестре.

– Может, всё-таки как-нибудь? Ребёнок-то напугался сильно. Я на пять минут. Она меня ждёт.

Она посмотрела на шоколадку, потом на меня. Что-то в её строгом взгляде дрогнуло. Возможно, она увидела не наглого посетителя, а уставшего, перебинтованного мужчину с искренним беспокойством в глазах.

– Ну… ладно, – она тяжело вздохнула, беря шоколад. – На пять минут. Только тихо и…

Дверь в отделение открылась с лёгким скрипом открылась.

На пороге стояла Мария Фёдоровна. Постаревшая, с ещё более жёстко сжатыми губами, чем раньше. Она не заметила меня, обращаясь к медсестре.

– Здравствуйте, я за Назаровой Алёной. Вот документы, выписка, – она чётко, по-деловому, положила на стойку папку с бумагами. – Лечащий врач разрешил забрать под мою ответственность.

Медсестра, обрадованная сменой темы, тут же оживилась.

– Конечно, конечно. Сейчас её выведут, уже всё готово.

Она что-то сказала в домофон, и через несколько минут из-за двери появилась санитарка, ведя за руку Алёну. Девочка выглядела испуганной, но чистой и переодетой в обычную одежду. Увидев бабушку, она слабо улыбнулась и робко к ней потянулась.

– Бабуль… – тихо сказала она.

– Ой, родная моя, хорошая ты моя! – Мария Фёдоровна прижала её к себе, зарылась лицом в её волосы. Голос её, всегда такой сухой и колючий, неожиданно дрогнул. – Как ты, а? Не сильно испугалась? Всё хорошо теперь, всё…

– Я ничего, – прошептала Алёна, цепляясь за неё.

– Ничего, ничего… Сейчас к тёте Зине поедем, у неё поживём, всё устроим…

Именно в этот момент Алёна подняла глаза и увидела меня. Её лицо озарилось такой яркой, безудержной радостью, что у меня перехватило дыхание. Она не крикнула, просто широко-широко улыбнулась, и я не смог сдержать ответной улыбки.