Бывший муж. Ты еще вернешься!

1

По привычке встаю раньше будильника. Разогреваю духовку, раскатываю тесто, сегодня у нас вечером будут пироги с картошкой и грибами. Сашке в кадетский корпус — в контейнер, Паше — в офис, себе… ну, я съем один. Чтобы попробовать… Как всегда.

Вот как-то так и живу.

Муж, работа, дача, закрутки, пироги... А между всем этим — я. Не та я, что пятнадцать лет назад, когда мы с Пашей только поженились. Тогда я была тоненькой, звонкой, все в меня влюблялись, а я выбрала его. Выбрала и ни разу не пожалела. До недавнего времени…

Сейчас я, скажем так, в теле. Не то чтобы я совсем себя запустила, нет! Просто возраст, метаболизм уже не тот, да и стрессы, чего уж там…

Зато готовлю я от души! Люблю, чтобы дома пахло выпечкой, чтобы Паша после работы заходил и сразу на кухню. Он всегда был ценителем моей стряпни, а я и рада стараться.

На плите томится густой бульон для щей, в мультиварке дожаривается поджарка. И пироги, и борщи, и несколько десятков банок с соленьями на зиму — это все моя отдушина.

Дача тоже. Там я отдыхаю, там я настоящая. Грязь под ногтями, панама на голове, и никаких мыслей о бесконечных отчётах по удалёнке.

Сынулька мой, Сашка, учится в кадетском корпусе. Муж настоял. Сказал, мужик должен быть мужиком, а не маменькиным сынком. Я, конечно, поначалу переживала, но сейчас вижу: ему там хорошо. Дисциплина, друзья, будущее понятное.

У меня же куда все проще. Я люблю кормить. Мне нравится, как муж кивает, когда еда удачная, как сын улыбается с набитым ртом и говорит:

— Мам, лучше, чем в столовке. Намного!

А мне всего-то и надо быть полезной. Быть нужной. Я просто жду выходных, чтобы обнять его, покормить тем, что он любит.

После кухни всегда уборка, потом проверяю почту: у меня совещание по видеозвонку в 10:30. Работаю на фрилансе, оформляю документы для компаний, отчёты, акты, договора — всё это давно на автомате. Главное — стабильный Wi-Fi и тишина.

Но последнее время тишины дома всё меньше. Точнее, она стала натянутой, какой-то звенящей от напряжения.

А всему виной отношения с мужем...

Они словно покрылись тонкой коркой льда. Вроде бы все на месте: он приходит домой, ужинает, сидит в своём кабинете до поздней ночи, я занимаюсь своими делами. А вот тепла, того самого, что грело нас все эти годы, больше нет.

Он стал каким-то чужим. Постоянно уставший, раздражённый. И этот его бизнес, который забирает всего его, без остатка.

Паша почти не разговаривает со мной. Как будто я не жена, а сосед по жилплощади.

Например, как-то раз он заходит на кухню, где я привычно занимаюсь своей любимой выпечкой. Но он даже не бросает в мою сторону и взгляда. Ни улыбки, ни приветствия. Только сухой вопрос:

— Ты опять тесто месишь?

— Да. На ужин будет пирог с капустой.

— А не жирновато будет? — говорит он, поднимая бровь. — Я бы на твоем месте на гречке сидел.

— Я же не для себя готовлю… — вырывается у меня оправдание.

Он кидает взгляд на мою талию и добавляет небрежно:

— Да уж видно.

Я замираю. Как всегда, с комком где-то между грудью и горлом.

Он уже давно не говорит это с юмором. Гораздо хуже. Паша говорит это так, словно погоду обсуждает. Как что-то само собой разумеющееся. Это не крик, не скандал, нет. Это хуже. Это какая-то тихая, незаметная пытка. Будто он легонько, еле касаясь, давит на мои самые больные места, зная, что я от этого съеживаюсь, сжимаюсь в комочек.

— Паш… — начинаю тихо. — Ты сам просил, чтобы я не покупала полуфабрикаты.

— Я просил не превращаться в бабу из рекламы деревенского молока. — нервным жестом он берёт со стола контейнер с едой, который я заранее приготовила, и даже не благодарит. — И убери с балкона эти банки. Как на заготовочном складе живем. И в магазинах не дифицит. Мне перед партнёрами уже стыдно, когда они выходят покурить.

Муж уходит, хлопает дверью, и от этого звука у меня в груди срабатывает рефлекс: прижать руки к животу, сглотнуть слёзы, дышать медленно.

Я же всё правильно делаю. Дом — чистый. Еда — вкусная. Работу — не бросаю. Заготовки — для нас, на зиму. Всё ведь для него. Для нас. Для семьи.

Но он смотрит сквозь меня. Иногда я думаю, что ему легче было бы, если бы меня не было вовсе…

И вот сейчас сижу я сейчас в гостиной, смотрю в окно на уже темнеющий двор. Думаю в очередной раз о том, какой была раньше наша жизнь, и какой она стала.

Слышу, как за окном проезжает машина. Звук колёс по гравию, потом короткий звонок. Поначалу думаю, что это курьер. Может, что-то Паша заказал.

Иду в прихожую и открываю дверь.

На пороге стоит женщина. Солидная. Высокая. Волосы убраны в элегантную причёску, серое пальто с поясом, туфли не дешёвые. Взгляд внимательный, прищуренный, как будто сразу читает тебя насквозь.

Она чуть наклоняет голову и говорит:

— Простите, вы — Марина Ковалевская? Супруга этого козла?

2

— Прошу прощения… А о ком речь? — спрашиваю у нее в непонимании.

— О вашем супруге, разумеется!

Я стою у двери, придерживаясь за неё. Сердце колотится так, что кажется, его стук разбудит соседей.

Кто она такая? Почему она вообще здесь? — мысли мечутся, как испуганные птицы.

— Он сейчас не дома… — мой голос дрожит, будто я оправдываюсь перед незваной гостьей.

Она, эта женщина в пальто, даже не смотрит на меня. Проходит мимо, будто мы старые подруги, а я просто забыла поставить чайник. Её каблуки клацают по паркету, уверенно, как метроном.

— Да мне он и не нужен, солнышко, — бросает она, не оборачиваясь. — Мне нужна ты. Поговорить по душам. Как женщина с женщиной. Не бойся, я не кусаюсь. — Она оборачивается и подмигивает. — Хотя могу, если припрёт.

Я теряюсь.

Солнышко? Это слово звучит как насмешка, но в её тоне нет злобы, только какая-то пугающая фамильярность.

Незнакомка осматривает прихожую, будто оценивает. Нюхает воздух, и её губы растягиваются в улыбке.

— Ммм… пироги? С картошкой, да? — Она кивает, как будто я прошла какой-то тест. — Вот это я понимаю, жена. А моя дочка, Лианочка, даже яичницу пожарить не может, чтоб квартиру не спалить. Эх, ей бы твои таланты… Только, боюсь, поздно. Павлушка уже и так на нее запал.

Павлушка? Это имя, уменьшительное, ласковое, режет слух. Мой Паша — Павлушка?

Я медленно закрываю дверь, и звук защёлки отдаётся в груди, как выстрел.

Что происходит? Сердце глухо стучит о рёбра. Я не знаю, что сказать, но молчать тоже не могу.

— Простите… вы кто? — мой голос звучит тише, чем хотелось бы.

Она уже на кухне, устраивается на стуле, как хозяйка. Медленно, с какой-то театральной грацией, снимает перчатки, будто играет в старом фильме.

— Я? Белла Давидовна, — отвечает она, глядя мне прямо в глаза. — Мать той самой девочки, которая, прости господи, спит с твоим мужем.

Кажется, я перестаю дышать. Спит с моим мужем?..

Пытаюсь осмыслить услышанное, но мозг отказывается принимать новую реальность. Это же шутка? Розыгрыш? Но её холодный, как сталь, взгляд не оставляет места для сомнений.

— Моя Лианочка, — продолжает она, будто рассказывает о погоде, — стажировалась в его офисе. Блондиночка, губки бантиком, мозгов — кот наплакал, но ножки длинные, грудь — ого-го. Ты уж извини за прямоту, но лучше правда, чем сплетни, верно?

Я хватаюсь за спинку стула, чтобы не рухнуть. Ноги ватные, а в голове — пустота. Паша? С какой-то… стажёркой?

Я пытаюсь вспомнить, говорил ли он когда-то о ней. Может, упоминал в разговоре? Но всё, что всплывает, — это его усталый взгляд по вечерам и короткие «всё нормально».

— Погодите… — шепчу я растерянно. — Вы хотите сказать…

— Что твой Павлушка спит с моей доченькой? — Она кивает, как будто это очевидно. — Именно.

Белла наклоняется ближе, и её глаза, прищуренные, будто сканируют меня. Я чувствую себя голой, разобранной на части.

— Хотя, знаешь, я не удивлена, — говорит она, откидываясь на стуле. — Мужик в расцвете, бизнес свой, деньги шевелятся. А дома… Жена в фартуке, с пирогами. Без обид, но… он же нашёл в ней что-то, чего ему тут не хватает, да?

Я не могу ответить. Внутри всё рвётся. Не фигурально, а по-настоящему, как будто кто-то раздирает меня изнутри. Я хочу кричать, выгнать её, захлопнуть дверь и притвориться, что этого разговора не было.

Но я стою, вцепившись в стул, и слушаю. Почему?

Потому что я боюсь, что она права.

— Почему вы мне это говорите? — выдавливаю холодно.

Я смотрю на неё, как на стихийное бедствие, которое уже разрушило мой дом и брак.

Белла качает головой, и в её глазах мелькает что-то похожее на жалость.

— Потому что ты не пустое место, золотце, — говорит она, и это «золотце» звучит как пощёчина. — Ты жена. Мать. Хозяйка. Берегиня, как вы в деревнях своих любите говорить. И мне, как женщине, тебя жалко. Правда. Ходишь тут, пироги печешь, банки закручиваешь, как будто на дворе Перестройка. Не удивляйся, откуда я узнала про закрутки. Твой балкон с улицы прекрасно видно. А он, твой Павлушка, пользуется твоей бесхребетностью. А из моей дуры любовницу себе сделал.

Духовка пищит, и запах подгоревшего теста заполняет кухню. Я должна выключить её, но не могу пошевелиться. Пироги… такие глупые пироги. Это всё, что у меня есть? Пироги, борщи, чистые рубашки? Я смотрю на свои руки, натруженные, с потрескавшейся кожей, и впервые за годы вижу их не как свои, а как… её. Жены, которая «запустила себя».

Белла кладёт руку на мою, но я отдергиваю свою. Мы не подруги. Мы даже не должны быть в одной комнате. Но она продолжает напрочь игнорируя мое подавленное состояние.

— И ты подумай, — произносит она проникновенно. — Он же не просто так моей Лианочке на уши подсел. Говорил, что дома всё плохо. Что ты «не такая, как раньше». Что «тело не возбуждает». Что дома, — она делает театральную паузу, — тоска, баночки, соленья. Что он «живёт ради сына» и «не хочет тебя ранить». Страдалец нашёлся. Любовь, говорит, с первого взгляда, у него к моей доченьки! Ага! А сам взгляд выше ее груди и не поднимал!

Я вскакиваю, чуть не опрокидывая стул. Меня мутит, до тошноты. Я держусь за край стола, чтобы не упасть.

Это неправда. Паша не мог такого говорить.

Но в голове всплывают мелочи: его отстранённость, поздние звонки, равнодушный тон, когда я спрашиваю, как дела. А если мог?..

— Вы что, нарочно? — шиплю я, и мой голос наконец-то звучит злее. — Пришли, чтобы мне больно было? Вам полегчало?

Она поднимает брови, будто я сказала что-то неожиданное.

— Мне? — говорит она, и в её голосе появляется горечь. — Мне, это не менее больно, потому что моя дочь — идиотка. Я мать. Я её растила, одевала, репетиторов нанимала. А она теперь плачет, потому что влюбилась в женатого мужика с его машиной и «сексуальным голосом». Роман века, видите ли. Я что, молчать должна? Пусть он дальше вами обеими пользуется? Не жирно будет?

3

Лицо мужа напоминает маску ярости: скулы напряжены, глаза горят, галстук съехал набок, будто он срывал его в спешке.

Он знает? Или это просто совпадение?

Мысли роятся, но я не успеваю их поймать. Его же взгляд мечется между мной и коридором, где находится наша незваная гостья.

— Здрасьте, — Белла стоит в дверях, скрестив руки, с ядовитой ухмылкой, будто наслаждается этим спектаклем. — А вот и наш герой дня. Павлуша собственной персоной.

Паша швыряет папку с бумагами на тумбочку так, что она едва не падает. Его голос срывается в рык, и я невольно вздрагиваю.

— Ты чего, мать твою, припёрлась в мой дом?! — Он наступает на неё, указывая на дверь. — Совсем крыша поехала? Я тебя сюда звал?!

Белла даже не моргнёт. Она подаётся чуть ближе, и её голос, спокойный, но едкий.

— Нет, милок, ты звал к себе мою девочку. В постель. Очень активно, между прочим, — фыркает она. — А я пришла поговорить. Потому что кое-кто на словах лев могучий, а на деле… Надеюсь мне не стоит продолжать, чтобы стал ясен мой посыл?

Звал в постель... Активно… Получается это было не один раз…

Я пытаюсь осмыслить это, но в голове шумит только гул.

Смотрю на мужа, ищу в его лице хоть что-то знакомое. Того мужчину, который целовал меня нежно по утрам, который смеялся над моими шутками, который обещал, что мы всегда будем вместе. Но сейчас передо мной чужак.

У него взгляд загнанного зверя, и я не понимаю, злится он от стыда или от того, что его поймали с поличным.

— Ты больная! — орёт он, тыча пальцем в сторону двери. — Проваливай! Пока я охрану не вызвал!

Белла коротко, саркастично смеётся, будто он сказал что-то нелепое.

— Вызывай, Пашенька! — Она делает шаг вперёд, и её голос становится тише, но от этого только страшнее. — А пока расскажи своей жене, как ты шептал моей Лианочке, что она твой «единственный свет». Как клялся, что «впервые по-настоящему счастлив». А теперь даже на звонки не отвечаешь, потому что у неё, милый мой, задержка две недели, и она сидит с тестом на беременность, как дура, и боится даже мне сказать! Но я мать. Я все сердцем чувствую.

Кажется в комнате произошел взрыв в замедленной съёмке. Паша бледнеет, и я вижу, как его челюсть напрягается.

Задержка? Беременна? Час от часу не легче…

Я даже не знаю, что хуже: то, что он изменил, или то, что эта девочка, эта Лианочка, может носить его ребёнка?

Паша молчит секунду, две, а потом взрывается.

— А она что думала?! — кричит он, и его голос дрожит от злости. — Что это любовь? Что я разведусь и приведу её в свой дом? Эту курицу тупую? Или что мы втроем, с ней и Маринкой, заживем в сказочной коммуналке? Я ей всегда прямо говорил: не влюбляйся, детка, ты для досуга, не для семьи!

Что он несет? А я кто? Мать его сына, кухарка, уборщица?

Я смотрю на него, и впервые за годы вижу не мужа, а… эгоиста. Человека, который берёт, что хочет, и не думает о последствиях.

— Ты спал с ней, — шепчу я, и мой голос звучит чужим, хрупким. — Ей же всего девятнадцать, Паша.

Он поворачивается ко мне, и в его глазах мелькает что-то. Раздражение? Стыд? Но тут же исчезает, и он отвечает с таким равнодушием, что у меня холодеет внутри.

— Да она сама прыгала мне на шею, Марин. И, кстати, она взрослая уже. Абсолютно совершеннолетняя. Ни слова против не сказала. Изначально знала, что я женат. Всё её устраивало. Пока не начались эти девчачьи фантазии.

Как он может? Я вспоминаю нашу свадьбу, его клятвы, его руку на моём животе, когда я была беременна Сашей. Это был тот же человек? Или я просто не видела, кто он на самом деле?

Белла подаётся вперёд, её палец почти упирается в его лицо.

— Фантазии?! — шипит она. — А ты кто тогда? Принц на «Бентли»? Да ты просто козёл, Паша! И не только по гороскопу! Думал, попользуешься девкой и руки умоешь? Вернешься без потерь обратно под крылышко жены. А она с пузом останется одна и никаких претензий иметь к тебе не будет. Фигуру из трех пальцев знаешь? Показывать, думаю, не надо?

Паша стискивает челюсти и бросает, как плевок:

— Да не от меня она залетела. Она же ещё с тем… с этим стажёром-программистом, на кофе бегала. К нему тоже сходите, может, он будущий папаша. Разберитесь сначала с отцовством, а уже потом ходите по домам и порядочных людей оговаривайте.

Я закрываю глаза. Какой кошмар. Остановите Землю, я сойду. В жизни не думала, что окажусь в такой нелепой ситуации.

— Хватит, — обрываю твердо. — Прекратите оба.

Они с недоумением смотрят в мою сторону, будто только сейчас замечают, что я тоже здесь.

— А я и не начинал. Это все эта сумасшедшая тетка! Ты же не будешь ее слушать всерьез? — в его тоне сквозит привычная снисходительность, от которой меня всегда коробило. — Она несет какую-то ахинею…

— То есть ты не спал с ее дочерью? — перебиваю я, и мой голос дрожит, но не ломается. — И в скором времени не станешь отцом? Может быть, уже во второй раз.

Он открывает рот, но молчит. Я вижу, как в его глазах мелькает растерянность впервые за весь вечер.

Он не ожидал, что я спрошу в лоб. Он привык, что я вечно все замалчиваю. Эта мысль бьёт сильнее, чем его слова. Я всегда уступала, всегда старалась сохранить мир. Ради Саши. Ради… чего? Этого?!

Я поворачиваюсь к Белле. Её присутствие всё ещё раздражает, но я понимаю, что без неё я, возможно, никогда бы не узнала правды. Она сделала больно, но… честно.

— Вы сказали мне правду, — говорю я, глядя ей в глаза. — Это всё, что нужно было. Спасибо. Теперь уходите. Дальше мы разберемся сами.

Белла смотрит на меня долго, почти изучающе. Потом кивает, и в её взгляде мелькает что-то похожее на уважение.

— Вот и поговорили, Павлушка, — фыркает она. — А теперь я действительно пойду. И жду тебя завтра у себя дома. Будем думать, что делать с последствиями твоего «досуга».

Она доходит до двери, но оборачивается у порога.

4

Входная дверь захлопнулась за Беллой Давидовной, и её стук эхом разнёсся по дому, оставив за собой оглушительную тишину. В этой тишине, словно заново обретая слух, я услышала шипение в духовке. Пироги. Мои любимые пироги с картошкой и грибами, которые я пекла для него, для нашего сына, для иллюзии тепла и уюта, медленно превращались в горелые угли.

Паша срывает галстук, словно удавку, и швыряет его на диван. Его взгляд скользит по мне, и я вижу, как он морщится, будто я не его жена, а досадная, неловкая помеха в его идеально выстроенном мире.

— Чего стоишь? — бросает он, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки, открывая взгляду крепкую шею. — Ужин где? Или ты весь вечер с этой психопаткой трепалась, вместо того чтобы делом заниматься?

Я чувствую, как внутри меня что-то щёлкает, ломаясь с сухим, почти неслышным звуком. Ужин? После всего, что я только что услышала? После того, как эта женщина, совершенно чужая, вывалила мне правду о его измене, о его циничном «досуге», о возможной беременности его девятнадцатилетней любовницы? Мои руки дрожат от ярости, которая растёт, как лесной пожар, опаляя все остатки прежней меня.

— Ужин? — повторяю я, и мой голос звучит так тихо, что он даже не сразу понимает, насколько я зла. В этом тихом шепоте было больше угрозы, чем в любом крике. — Ты серьёзно, Паша? После того, как какая-то женщина рассказала мне про твою любовницу… ты спрашиваешь у меня про ужин?

Муж закатывает глаза, демонстрируя весь спектр своего презрения, будто я устраиваю сцену из ничего, из какой-то глупой женской блажи. Он шагает к холодильнику, выхватывает ледяную бутылку воды и делает большой глоток, не отрывая от меня равнодушного взгляда.

— Да какая, к чёрту, любовница? — рычит он, вытирая губы тыльной стороной ладони. — Эта тётка ненормальная! Несёт бред про свою дуру-дочь, а ты повелась, как школьница, честное слово! Я не собираюсь оправдываться за её фантазии.

"Бред", "фантазии", "ненормальная тетка". Каждое слово, как раскаленный гвоздь, вбивается в моё истерзанное сердце. Разум отказывается верить, что человек, с которым я прожила столько лет, способен на такую наглую ложь. Но его глаза, холодные и отстранённые, не оставляют места для сомнений.

Я разворачиваюсь, иду на кухню, чувствуя, как ноги едва держат меня. Ярость придаёт сил. Выхватываю из духовки противень. Запах горелого теста ударяет в ноздри, едкий, удушающий, но я уже ничего не чувствую, кроме обжигающей ненависти.

Подхожу к столу, где он привык царствовать, где каждый вечер ждал «домашней» еды, и со всей силы швыряю перед ним пирог. Тот приземляется с глухим, влажным шлепком, крошась и рассыпая обугленные куски картошки и грибов.

— Вот твой ужин! — выдыхаю я, и голос мой дрожит от сдерживаемого крика. — Ешь! Всё как заслужил.

Паша смотрит на изуродованный пирог, потом медленно переводит взгляд на меня. В его глазах смесь отвращения, раздражения и той самой привычной снисходительности, от которой меня всегда коробило.

Он прищуривается, как будто пытается рассмотреть во мне что-то чужеродное, отвратительное.

— Сколько драмы… — произносит он, растягивая слова, будто смакуя каждую букву, каждый намёк на мою ничтожность. — Ты бы хоть попыталась за собой следить. Не превращаться в кухонный комбайн на ногах, тогда, может, всё было бы иначе.

Моё сердце сжимается. Кухонный комбайн? Это всё, что он видит? Вся моя любовь, вся моя забота, каждый час, проведённый на кухне ради его комфорта — сведены к бездушной машине? И главное — "тогда, может, всё было бы иначе". Значит, это я виновата? Мой вес?

— А ты бы хоть попытался не быть стереотипной скотиной из анекдота! — отвечаю я, и слова вырываются сами собой, неконтролируемым потоком. Я чувствую, как мои щёки горят, а в висках пульсирует кровь.

— Ну, началось… — Павел зло усмехается, отбрасывая в сторону горелый пирог. — Пошёл спектакль. Обиделась. Как ребёнок. Вместо того чтобы поговорить спокойно, как взрослые люди. А между тем, ты сама во всём виновата. Сама в это превратилась! Ты всё время на кухне, с этой своей дачей, как бабка, с луком в руках и с капустой в голове! Где женщина, которую я в жены взял?! Где она?!

Я дышу резко, хрипло, как загнанный зверь. Мои лёгкие горят от недостатка воздуха. Он смеет это говорить? Он?!

— Ты её убил! — выкрикиваю я, и голос срывается на надрывный хрип. — Каждый день это делал. Год за годом. Своим пренебрежением. Своим равнодушием. Своей брезгливостью. И теперь, когда ты сам всё разрушил, ты ещё и смеешь говорить, что это я в чем-то виновата?!

Его лицо искажается, злость перетекает в открытое негодование. Он делает шаг ко мне, угрожающе, но я стою на месте, не отступая ни на сантиметр.

— Что, правда глаза режет? — продолжаю я, чувствуя, как слёзы подступают к глазам, но я сжимаю челюсти так сильно, что скулы сводит судорогой. Я не позволю им пролиться. Не при нём. — Ты мне жизнь испоганил! И ты думаешь, что я после этого буду с тобой жить?! Нет, "Павлушка". Я не буду терпеть это. Ни твои измены, ни твои оскорбления, ни твою ложь. Я заслуживаю большего. И Саша заслуживает лучшего отца, чем ты.

Муж смотрит на меня, и на секунду кажется, что он растерян. Впервые за весь вечер в его глазах мелькает что-то похожее на неуверенность. Он не ожидал такой реакции.

Он привык, что я вечно всё замалчиваю, что проглатываю обиды и иду на компромиссы ради мира в семье. Эта мысль бьёт больнее, чем любое его слово. Я всегда уступала, всегда старалась сохранить мир.

Но потом его лицо снова кривится в знакомой, отвратительной усмешке.

— Не будешь жить? — говорит он, скрещивая руки на груди. В его голосе сквозит неприкрытое торжество. — Да пожалуйста, Марин. Катись колобком, если такая дура. Могла бы потерпеть, как все нормальные жёны. Думаешь, будешь кому-то нужна? Иди, попробуй, посмотрим, как далеко уйдёшь. Королева фермы, твою мать.

"Катись колобком". Последняя фраза. Последняя капля. Вся боль, вся обида, вся горечь пятнадцати лет несбывшихся надежд, моих усилий и его пренебрежения, сливаются в один неконтролируемый порыв.

5

Я не помню, как добираюсь до спальни. Ноги двигаются сами, будто несут меня прочь от этого кошмара. Пощёчина до сих пор жжёт ладонь фантомной болью, а на лице Паши для меня навсегда запечатлелось выражение шока и ярости. Но мне всё равно. Моя ярость пылает ярче, сжигая дотла последние остатки страха и сомнений.

Падаю на кровать, уткнувшись лицом в подушку, и даю волю слезам. Это не просто слёзы обиды, нет. Это водопад разочарования, обжигающей боли, злости на него и, что самое страшное, на саму себя. Горький, едкий привкус самобичевания оседает на языке.

“Как я до этого докатилась?” — эта мысль кружится в голове, как заезженная пластинка, повторяя один и тот же вопрос, на который нет ответа.

Я вспоминаю, как готовила ему завтраки, когда он ещё ел их с аппетитом, как ждала его с работы, предвкушая вечер, как радовалась каждому его скупому «спасибо». И как постепенно эти слова благодарности сначала становилось дежурными, потом и вовсе исчезли, сменяясь равнодушием, а затем и брезгливостью в его взгляде.

“Я сама позволила этому случиться?”

Эта мысль душит. Все эти годы я стараюсь быть идеальной женой, примерной матерью, образцовой хозяйкой. Гладила его рубашки до хруста, пекла пироги, стараясь угодить, молчала, когда он задерживался на работе, ссылаясь на «срочные дела».

Я была мастером по замалчиванию и игнорированию тревожных звоночков. Я просто боялась его потерять, боялась разрушить эту видимость благополучия, словно она — стеклянный шар, который рассыплется от одного неосторожного движения. И вот результат. Шар разбился. А я остаюсь стоять среди осколков.

Сколько лет я так живу? Сколько раз проглатывала его колкие замечания, которые, как мелкие занозы, впивались под кожу?

Сколько раз мирилась с его равнодушием, с его полным отсутствием в моей жизни, оправдывая всё на свете усталостью, стрессом на работе, тяжёлым бизнесом, пресловутым «мужским характером», который, по всей видимости, включает в себя хроническую апатию к собственной жене?

Закатывала эти чертовы банки с соленьями, мечтая о зимних вечерах, когда мы будем сидеть вместе, вспоминая тёплое лето, наши поездки на дачу. А он?

Он терпел свой «кухонный комбайн на ногах», пока втихаря строил новую, яркую, захватывающую жизнь с девятнадцатилетней девчонкой.

Какая ирония: пока я превращаю себя в «бабку», он упивается «молодостью и свежестью» на стороне. Ну что ж, пора перестать быть ходячей рекламой фермерского хозяйства.

Слёзы постепенно иссякают, оставляя после себя опустошение и удивительно холодную, острую ясность. Я поднимаю голову. В зеркале напротив отражается женщина с опухшими от слез глазами, растрёпанными волосами и красными пятнами на щеках.

Но сейчас я вижу женщину, которая наконец-то проснулась от долгого, дурного сна. Которая устала терпеть. Которая больше не хочет быть рядом с мужчиной, который её не ценит.

Мой взгляд скользит по комнате и цепляется за походную сумку, стоящую в углу. Его спортивная сумка, которую он берёт в свои "командировки".

Собрать свои вещи? Уйти?

Это первый, инстинктивный порыв, навязанный годами патриархального воспитания и женских романов.

Но куда? К кому?

У меня нет никого, кроме Сашки, а он сейчас в кадетском корпусе. И главное – почему я? Почему я должна уходить из своего дома, из дома, который я создавала, наполняла жизнью, в который вложила столько души, сил и бессонных ночей? Это абсурд!

В голове внезапно, словно набат, звучит голос Беллы Давидовны: «Может, впервые в жизни начнёшь жить для себя».

И вдруг меня озаряет. Это не просто мысль – это прозрение. Я никуда не пойду. Это мой дом. Мой!

Каждая штора повешена моими руками, каждый цветок на подоконнике посажен мною. Павел здесь чужой, не я. Это он должен уходить. Он, со своими изменами, своей наглой ложью, и этой «девочкой для досуга» с возможным ребёнком. Пусть катится сам. Колобком.

Резким, почти нервным движением я вскакиваю с кровати. Больше никаких слёз. Только холодная, ледяная решимость пульсирует в венах. Я подхожу к шкафу. Открываю дверцы, и в нос ударяет знакомый, до омерзения родной запах его парфюма, смешанный с запахом выглаженного белья.

Передо мной рубашки, аккуратно висящие на плечиках, словно солдатики на параде, его деловые костюмы, которые он носил на встречи с "партнёрами" (или с Лианочкой?). Мои руки дрожат, но на этот раз не от ярости, а от странного, почти пугающего превкушения. Предвкушения перемен. Свободы.

Я начинаю собирать его вещи. Сначала небрежно, просто сгребая в кучу, словно мусор, который нужно вымести из дома. Потом уже методично, аккуратно складывая, чтобы ничто не помялось. Ему они ещё пригодятся. В новой жизни. Без меня.

Вдруг это становится очевидным, до смешного абсурдным. Пусть будет с иголочки перед “тещей”. Насладится напоследок. А потом пусть эта его Лианочка гладит ему рубашки. Ха!

В этот момент, прямо из кухни, раздаётся громкий, отвратительный звон разбитого стекла. Я вздрагиваю так сильно, что чуть не роняю его дорогущий кашемировый джемпер.

Что он там делает?

Сердце колотится сильнее, отдаваясь гулким стуком в ушах. Бросаю недособранный чемодан и выскакиваю из спальни.

То, что я вижу, заставляет меня остановиться на пороге кухни, словно вкопанную. Ноги приросли к полу. Паша стоит посреди форменного погрома, окруженный блестящими осколками стекла и липкими, тёмными лужами.

Картина настолько абсурдна, что кажется сюрреалистичной. В одной руке он держит почти опустошённую бутылку коньяка — ту самую, что осталась еще с Нового года, которую он берёг для «особого случая». Видимо, настал.

Из холодильника вытащены и разбросаны по столу маринованные огурцы, которые он демонстративно, с чавканьем грызёт, запивая элитным алкоголем. С его подбородка капает рассол, стекая по небритой щеке. Ну просто олицетворение мужского горя, не иначе.

Рядом с ним, на полу, лежит разбитая банка. Малиновое варенье. Моё любимое, которое я с такой любовью варила прошлым летом, собирая ягоды на нашей даче. Его ярко-красные брызги, словно кровь, растеклись по белой плитке, образуя причудливые узоры.

6

— Наш брак поминаешь?! — усмехаюсь, глядя на этот абсурдный натюрморт. — А я думала, ты просто алкоголик-вандал. Хотя одно другому не мешает, да? Какая ирония! Ты, который мне оды пел про то, как я себя запустила, теперь сам сидишь в луже. В прямом смысле! В луже моего малинового варенья, между прочим, которое я варила, чтобы тебе было сладко зимой!

Паша морщится, словно мои слова кислее, чем квашеная капуста, которую он демонстративно жует. В его пьяных глазах мелькает что-то похожее на раскаяние, но тут же сменяется привычной агрессией, словно он не может признать свою вину даже под воздействием алкоголя.

— Что ты несёшь? — рычит он, бросая огрызок огурца обратно на стол. Тот отскакивает от поверхности, едва не попадая в банку с капустой, чудом уцелевшую от его дебоша. — Это ты меня довела!

Его обвинение, такое несправедливое и наглое, действует как катализатор. Мой голос повышается на октаву, буквально дрожит от праведного гнева.

— Я?! То есть я виновата, что ты спал с девятнадцатилетней девчонкой, пока я тут двадцать четыре на семь работала и на себе весь дом тащила?! А что ты делал последние месяцы, а то и годы?! Приходил домой, как посторонний, утыкался в свой грёбаный телефон, потом сопел, отвернувшись к стенке, а я лежала рядом, чувствуя себя абсолютно ненужной! У нас интимной близости месяцами не было, Паша! Месяцами! У меня гормональные проблемы начались, из-за этого вес пополз и настроение на нуле! Я искала в себе причину, ходила по врачам, чтобы понять, что со мной не так! А ты просто спал с другой!

Муж резко выпрямляется, его пьяный взгляд становится почти трезвым от обиды. В нём вспыхивает та самая, до боли знакомая, мужская уязвлённость, когда его ловят на горячем, но он тут же переходит в контратаку.

— Это было твоё предательство! — выпаливает он зло. — Где та Марина, которая могла смеяться над собой, которая ходила в платьях, а не в растянутых спортивках?! Красивая, сексуальная. Где та девчонка, которую я любил? Понимаешь?! Любил! Где она? А? Верни мне ее! Не-е-ет. Ты превратила себя в бабу! В клушу! А ту Марину — убила!

Его взгляд скользит по моей фигуре, задерживается на домашней футболке, которую я ношу, и на мгновение мне кажется, что в его глазах мелькает отвращение.

— И с гормонами лечатся, Марин, — цедит он сквозь зубы, как будто выдаёт мне рецепт. — А ты что сделала? Закатала ещё десяток банок огурцов и приняла себя такой, какая есть? В смысле, забила на себя! Ты сама себя предала, а теперь удивляешься, что я нашёл другую. Неудивительно, что мужчины ищут где-то свежести, когда дома одни сковородки и борщи.

Его слова — это удар под дых. Они бьют по самому больному, по моей неуверенности, по моим комплексам, которые он сам же и взрастил годами пренебрежения. Но в то же время в них столько яда, столько несправедливости, что я задыхаюсь от возмущения. Мой мозг кричит: это он довёл меня до такого!

Я делаю шаг вперёд, наступая прямо на осколки разбитой банки. Острая боль пронзает ступню, но сейчас она кажется далёкой, незначительной. Это лишь мелкая царапина по сравнению с кровоточащей раной в душе.

— Скажи мне честно, — мой голос звучит глухо, будто я говорю не мужу, а в пространство между нами, в эту пропасть, что разверзлась между когда-то близкими людьми. — Ты её любишь?

Павел не отвечает сразу. Он смотрит куда-то в сторону, мимо меня, в невидимую точку за моим плечом. Будто там, в пустоте, затаились ответы, или, может быть, там висит доска с подсказками для обманутых мужей. Его молчание длится невыносимо долго, заполняя кухню, каким-то липким, предгрозовым напряжением. Я жду. Каждая секунда тянется вечностью.

— Я не знаю, — наконец выдыхает он, и в этом звуке столько усталости, столько какой-то пьяной, жалобной беспомощности, что на секунду я почти верю ему. — Я просто… отдыхаю с ней. С тобой же, в последнее время, вечно всё сложно и душно.

"Отдыхаю." Слово, которое очень ранит. Сложно и душно?

— Сложно — это вырастить сына? — мой голос звенит от возмущения. — Заботиться о тебе, когда ты болел, таскаясь по аптекам и поликлиникам? Бегать между кухней, домом и чёртовым ноутбуком, чтобы заработать?!

Он бросает на меня раздражённый взгляд, будто я докучаю ему ненужными вопросами.

— Я не просил об этом, — цедит он сквозь зубы, как будто я навязала ему свою заботу, свою любовь, свою жизнь.

— Нет. Ты не просил, — соглашаюсь я, и мой сарказм обжигает язык. — Ты просто принимал как должное. Ел, спал, жил — как в пятизвездочном отеле, где не надо благодарить и платить за сервис. А теперь ещё захотел «отдохнуть»?! Понимаю, ведь в отеле не спрашивают, почему ты с другой спишь.

Внезапно Паша срывается, словно это он главная жертва в этой драме.

— Да потому что это и есть отдых! — почти кричит муж, размахивая коньячной бутылкой, и я инстинктивно отступаю. — С ней я не обязан изображать идеального мужа, понимаешь?! Я просто мужик! Она не требует, не контролирует! Она не ноет, что у неё спина болит после прополки грядок! Я могу просто быть собой, понимаешь?! Просто быть собой!

"Просто быть собой". Как же это звучит фальшиво.

— А со мной ты не мог быть собой? — я смотрю ему прямо в глаза, пытаясь найти хоть отблеск прежнего Павла. — Со мной ты играл роль? Все эти годы? Зачем тогда вообще женился? Зачем давал клятвы, зачем говорил о любви, о семье?! Было бы честнее сразу сказать, что тебе нужна домработница с бонусом в виде постели, когда тебе это удобно!

Он пожимает плечами, вдруг как-то сдуваясь, будто из него выходит вся напускная бравада. В его взгляде мелькает что-то растерянное, мимолётная уязвимость, такая не свойственная ему, на миг сбивает меня с толку. Я почти вижу в нём того Пашу, которого любила. Почти.

— Я тебя очень любил, Марин. Очень, правда, — произносит искренне Паша и от его тона мне становится ещё больнее. — Но ты… ты сама перестала быть женщиной. Ты ушла в эту свою домашнюю возню, в банки, пироги, соленья. Ты будто растворилась в этом быту, в этих бесконечных тряпках и кастрюлях. Я пытался до тебя достучаться, но ты не слышала. Ты стала чужой.

7

Два года спустя, кажется, целая жизнь прошла с той ночи, когда я захлопнула дверь перед его пьяным лицом. Утро буднего дня встречает меня привычным гудением кофемашины и запахом омлета, который я готовлю себе на завтрак.

Солнце пробивается через новые шторы. Светлые, с мелким цветами, которые я выбрала сама, без оглядки на его «слишком аляписто».

Квартира, когда-то наша, теперь полностью моя, поделённая по суду пополам вместе с машиной и дачей. Алименты от Паши приходят исправно, как по часам, без задержек, но и без единого слова. Он ответственно выполняет свои финансовые обязательства, этакий идеальный бывший муж на расстоянии. Ирония судьбы, не иначе. Он всегда был образцовым в том, что касалось цифр. Бухгалтерия у него была в порядке. Чего не скажешь о личной жизни.

Я сижу за кухонным столом, листая рабочие письма на ноутбуке. За эти два года я расширила клиентскую базу, научилась ценить свой труд и не соглашаться на копеечные заказы.

Теперь моё дело приносит достаточно, чтобы я могла полностью содержать себя сама. Алименты — это просто приятный бонус, а не жизненно необходимая подачка. Это ощущение финансовой независимости, наконец-то полноценной, наполняет меня гордостью и каким-то внутренним спокойствием.

Саша, мой мальчик, все так же учится в кадетском корпусе, и я вижу, как он растёт высоким, серьёзным, уже почти мужчиной. Иногда его улыбка, чуть застенчивая и широкая, так больно напоминает мне молодого Пашу. Того самого, в которого я когда-то влюбилась.

В эти моменты сердце сжимается от сладкой тоски по чему-то, что безвозвратно ушло. Сын общается с отцом, но это редкие звонки, иногда встречи по выходным. Я не мешаю, даже настаиваю на этом общении. Саша имеет право на отца, пусть даже на такого.

Каждый раз, когда сын возвращается с его новой квартиры, я чувствую внутреннее напряжение. Хочется задать тысячу вопросов: «Как он? Счастлив? Всё так же с Лианочкой? Ребёнок здоровый?»

Но я молчу. Не спрашиваю. Не хочу знать. Или, быть может, просто боюсь. Боюсь услышать, что он счастлив. Что всё у них хорошо, и он забыл меня, как страшный сон. Или, наоборот, боюсь узнать, что его жизнь разваливается, что он жалок. И то, и другое почему-то кажется одинаково болезненным.

Жизнь, кажется, действительно наладилась. Я даже начала краситься по утрам, просто так, для настроения, а не потому что куда-то нужно или чтобы произвести на кого-то впечатление. Это маленький, но важный ритуал, возвращающий мне ощущение себя.

Квартира сияет чистотой, но уже не той маниакальной, стерильной чистотой, которой я когда-то пыталась заполнить пустоту в браке. Теперь это просто мой дом — с книгами на полках, с живыми цветами на подоконнике, с уютным пледом на диване. Все хорошо. Но не очень.

Вечера — самые тяжёлые. Когда работа закончена, Саша в корпусе, а в доме становится тихо, одиночество подкрадывается, как незваный гость. Оно не стучит в дверь, а просто бесшумно входит и садится рядом, дыша холодом.

Я включаю сериалы, чтобы заглушить эту давящую тишину, но иногда ловлю себя на мысли, что смотрю в экран, а думаю о прошлом.

Что я сделала не так?

Эта мысль всё ещё всплывает, назойливо, как старая мелодия, хотя я научилась её отгонять. Я знаю, что не виновата в его измене, что его поступки — это его выбор, его проблемы. Но где-то глубоко внутри всё равно живёт это едкое сомнение: «Может, если бы я была другой, все обернулось бы иначе?»

Я гоню эти мысли прочь, но они возвращаются, словно бумеранги, запущенные из глубины подсознания. Иногда кажется, что я всё это выстроила, всю эту новую жизнь, чтобы доказать что-то ему, а не себе. Что я всё ещё играю какую-то роль, даже когда его нет рядом.

Друзей у меня, как оказалось, за эти годы почти не осталось. Все семейные пары, с которыми мы общались, словно по команде отстранились после развода. Кто-то, наверное, боялся, что моя "свобода" заразительна, как вирус. Кто-то просто не знал, как себя вести, как разговаривать с "разведёнкой", которая посмела бросить мужа.

Новые знакомства завязываются сложно. Мужчины, с которыми я иногда встречаюсь, порой кажутся либо слишком молодыми и поверхностными, либо слишком озабоченными своими проблемами, не готовыми к настоящим отношениям. Никто не «цепляет». Никто не вызывает даже искры, того самого ощущения, когда ты знаешь, что хочешь продолжения.

И я начинаю понимать, что, возможно, просто боюсь новых отношений. Боюсь повторения боли. Боюсь снова доверять, открываться, а потом получить удар в спину.

Сегодня особенный день. День рождения у тети Веры, моей соседки по даче, с которой мы удивительно ладим, несмотря на разницу в возрасте и жизненном опыте. Ей исполняется семьдесят пять, и она пригласила меня на юбилей в кафе. Приглашение, которое я приняла с радостью, граничащей с облегчением.

В конце концов, это повод выйти в свет, вдохнуть другой воздух, а не сидеть в четырёх стенах со своими мыслями, которые иногда бывают тяжелее бетонных плит.

Утром я отправилась в салон. Позволила себе новую стрижку, легкие локоны, которые струились по плечам. А потом поехала за платьем. Не «бабским», не «клумбой», а элегантным, нежного лавандового цвета. Когда я посмотрела на себя в зеркало в примерочной, то увидела в нём не только отражение новой причёски и платья, но и тёплый, живой блеск в собственных глазах.

Теперь, после всех этих приятных хлопот, я направляюсь в супермаркет. Праздник праздником, но о новом члене «семьи» тоже надо позаботиться. Да, я завела кошку. Пушистое создание, подобранное с улицы, теперь Мурка, моя молчаливая, но такая тёплая и мурчащая компания по вечерам. И эта Мурка, как назло, съела последний пакет корма. А я вернусь поздно, поэтому нужно успеть купить всё сейчас.

Торопливо шагая между полками с бакалеей, я мысленно прокручиваю список покупок и размышляю о том, как бы мне к тёте Вере не опоздать. Мои мысли витают где-то далеко, когда из-за поворота стеллажа меня едва не сбивает тележка. Я вскрикиваю, отскакивая в сторону, сердце предательски ёкает.

8

Из-за поворота наконец появляется источник писклявого голоса, который только что пронзил тишину супермаркета. Лианочка катит перед собой коляску, из которой доносится жалобный, нарастающий писк, предвещающий скорый младенческий "концерт".

Мои брови невольно ползут вверх. Если верить восторженным рассказам Беллы Давидовны о сексуальности, стройности и «неземной красоте» её дочери, то сейчас девушка выглядит… эм… иначе. От той юной, порхающей грации, о которой так упоенно рассказывала ее мать, не осталось и следа.

Она заметно поправилась после родов, и спортивный костюм, который, по всей видимости, должен был подчёркивать её фигуру, вместо этого лишь безжалостно обтягивает, выставляя напоказ каждый лишний сантиметр.

Волосы собраны в небрежный хвост, словно она только что выскочила из постели, лицо почти без макияжа, и вид у неё растерянный и слегка… глуповатый. И вот тут, пожалуй, Белла Давидовна хоть в чём-то не обманула. Незлобивая, но очень недалёкая. Это чувствуется сразу.

Паша нервно дёргается, услышав её голос, словно от укуса овода. Он явно не в восторге от публичного объявления о состоянии младенческих штанишек.

— Ну иди в комнату матери и ребёнка и поменяй ему памперс, — огрызается он, и в его голосе слышится неприкрытое раздражение, то самое, что я когда-то так хорошо знала. Оно было адресовано мне, когда я смела отвлечь его от футбола или новостей. — Мне об этом зачем сообщать?! Тебе сколько лет, чтобы я тебя носом тыкал?!

Лианочка хлопает огромными, вероятно, нарощенными ресницами, и в её больших глазах плещется искренняя, ничем не омрачённая непонятливость. Она, кажется, только сейчас замечает меня, стоящую рядом с корзиной для покупок.

— Пашенька, я же не знала, что ты не один, — щебечет она, её взгляд скользит по мне, по моему новому платью, по причёске. В нём мелькает мимолётная, почти детская зависть, но тут же исчезает, сменяясь чем-то вроде любопытства. — Это твоя коллега?

Я стою в ступоре. Неужели она даже не поинтересовалась, как выглядит женщина, с чьим мужем она спала? Не погуглила, не поискала фото? Или настолько уверена в своей неотразимости и его слепоте, что ей это просто не пришло в голову? Эта мысль проносится в моей голове, вызывая одновременно горькую усмешку и щемящее чувство унижения.

Он так сильно обесценил меня, что даже его любовница не посчитала нужным узнать, с кем ей предстоит "конкурировать".

Павел прокашливается, явно не зная, как реагировать на этот цирк. Его лицо на секунду становится пунцовым, а обычно такое надменное выражение сменяется смесью стыда и неловкости. Он явно избегает моего взгляда, словно я — фантом из прошлого, который появился, чтобы напомнить ему о его грехах.

— Это… моя бывшая жена, — выдавливает он, и каждое слово даётся ему с трудом.

Лианочка округляет свои глаза, и на её милом, но таком пустом лице отражается искреннее удивление. С детской, обезоруживающей непосредственностью она произносит:

— Ой, как неловко получилось! Простите, пожалуйста!

В её голосе нет ни капли злобы, ни тени ревности, только искреннее, немного недалёкое удивление. Она действительно кажется доброй дурой, которая просто не утруждает себя лишними мыслями или анализом ситуации.

Ей невдомёк, какой взрывной заряд несут эти два слова: "бывшая жена". Для неё это, наверное, просто ещё один статус, как "соседка" или "коллега". И эта её наивность, помноженная на ситуацию, делает всю сцену до абсурда комичной.

В этот самый неловкий момент, словно по команде, из коляски начинает раздаваться громкий, пронзительный плач. Не просто писк, а полноценный, требовательный младенческий вопль, который эхом разносится по тихому отделу супермаркета, привлекая внимание редких покупателей.

Лианочка мгновенно забывает о своём «неловком» открытии. Она начинает суетиться, пытаясь успокоить орущего Леона, раскачивая коляску и заглядывая внутрь.

— Леон, зайчик, не плачь, — лепечет Лианочка беспомощно, её голос становится выше от паники. Она бросает растерянный, почти молящий взгляд на Павла, словно прося помощи или совета, как будто он – опытный отец, а не человек, который минуту назад флиртовал с бывшей женой.

Паша вздыхает. Тяжело, устало, почти театрально, прикрывая глаза, как будто этот плач — самое большое испытание в его жизни, а не логичное следствие его нового «отдыха».

Он выглядит так, словно ещё пару минут назад он был крутым и свободолюбивым мачо, а теперь превратился в измученного, ноющего папашу, который не знает, как утихомирить орущего младенца. Картина маслом: вот она, вся его "свежесть" и "беззаботность".

Я чувствую, как жар приливает к моим щекам, и это не румянец от комплимента Павла, а стыд и невыносимая неловкость, смешанная с какой-то горькой болью и странным, отстранённым торжеством.

Мне становится невыносимо находиться здесь, быть свидетелем этой жалкой, абсурдной сцены. Я быстро хватаю пакет с кормом для кошки и стремительно, почти бегом направляюсь к кассе, не желая больше слышать их разговоры, ни этот плач, ни его вздохи, ни её наивные восклицания.

Я почти бегу к выходу, чувствуя, как адреналин пульсирует в висках. Мне нужно выбраться отсюда. Быстрее. Но даже за спиной я ощущаю его взгляд.

Тяжёлый, почти осязаемый. Взгляд бывшего мужа. И, кажется, взгляд его новой пассии тоже, хоть и менее осмысленный, скорее просто любопытный. Они, наверное, стоят там, как два памятника абсурда, рядом с орущим младенцем.

В душе у меня бушует настоящий ураган из странных, противоречивых эмоций. От его явно заинтересованного взгляда — того самого, который, кажется, впервые за много лет увидел во мне не «клушу», а женщину. Это взгляд, полный удивления, сожаления и какого-то… почти восхищения.

И от представшей передо мной картины его новой, "счастливой" жизни: растрёпанная, заметно поправившаяся Лианочка, в наглухо обтягивающем спортивном костюме, который ей явно мал, орущий Леон, из-за которого она выглядит беспомощной, и сам Паша, окружённый всем этим «отдыхом», таким далёким от того, о котором он мечтал.

9

В ресторане «Золотой гусь», где отмечается день рождения тёти Веры, царит атмосфера весёлой суматохи, смешанной с ароматом настоящих, ещё советских духов и разговоров о болезнях, пенсиях и последних эпизодах любимых телевизионных сериалов.

Я ожидала чего-то другого, чего-то более элегантного и утончённого, соответствующего моему новому платью и свежей причёске. Но вместо этого окунулась в уютный и шумный мир пожилых женщин, которые наслаждаются редкой возможностью выбраться «в люди» и, кажется, совсем не собираются соблюдать светский этикет.

Я сижу в углу за праздничным столом, механически ковыряю вилкой салат «Оливье». Мой разум снова и снова переносится в тот злосчастный супермаркет. Воспоминания о встрече с Павлом не дают покоя, и я злюсь на себя за это. Как будто мне мало своих проблем.

«Как он вообще посмел флиртовать со мной?! — возмущаюсь я внутренне, и кажется, что пар из ушей идёт. — У него молодая женщина, только что родившая, которая выглядит так, будто и сама ещё ребёнок, а он снова смотрит налево! И что он там нашёл во мне, в бывшей?! Кобель был, кобелём и остался! »

На сцене местный ансамбль затягивает что-то про «солнце ярче, чем на Мадагаскаре», и их чрезмерно радостные голоса лишь усиливают абсурдность происходящего вокруг.

Я так погружаюсь в свои мысли, в эту внутреннюю язвительную тираду, что не сразу замечаю, как ко мне подсаживается разрумянившаяся и довольная тётя Вера.

— Марина, деточка, ты какая-то грустная, — голос женщины мягко вторгается в мои мысли. Она аккуратно касается моей руки и мягко улыбается. — Что случилось? Точно решила дачу продавать?

Я вздыхаю, пытаясь усилием воли вернуть себя в реальность из ментальной ловушки с Пашей и его семейством, и выдавливаю из себя дежурную улыбку.

— Да, тёть Вер, решила, — говорю я, кивая. — Без мужской помощи мне там тяжело. И косить, и копать… Я, конечно, и сама могу, но это ведь сколько сил отнимает! Да и раньше нас трое было, Паша заготовки ел, а теперь мне одной столько не надо. И так все овощехранилище банками забито.

Тётя Вера кивает с понимающим видом, её взгляд скользит по моему лицу.

— Знаю, милая, знаю. Трудно это, одной. Я, знаешь, после смерти мужа тоже сначала растерялась. Думала, всё, жизни нет. А потом смотри — годы идут, жизнь продолжается. Ты вот тоже расцвела. Смотрю на тебя, совсем другая стала. Глаза горят, и платье тебе очень идёт. Ты, Мариш, не торопись. Может, повременишь еще?

Её слова, такие простые и искренние, вдруг цепляют что-то глубоко внутри меня. Не лесть, не показное сочувствие, а настоящее, тёплое участие, исходящее от человека, который сам прошёл через подобное.

Я смотрю на её морщинистое, но такое доброе лицо, и вдруг чувствую, как спадает напряжение. Она видит меня. Понимает. И это ценнее любых комплиментов от Паши, которые сейчас кажутся пустыми и лицемерными.

— Спасибо, тёть Вера, — шепчу я, и чувствую, как на лице появляется искренняя улыбка, настоящая, а не дежурная гримаса. — Не знаю… Может, ещё подумаю. Там столько воспоминаний… — я вздыхаю, чувствуя, как внутри сжимается что-то болезненное, словно старая рана, которая никак не хочет заживать до конца.

Она кладёт свою мягкую, тёплую ладонь поверх моей, и её прикосновение успокаивает.

— Знаешь, воспоминания они же разные бывают. И больные, и хорошие. Главное — не забывай, что жизнь одна. Нужно жить, а не прятаться от прошлого. Ты у меня умница, красавица. Всё у тебя ещё будет, поверь старой женщине!

Это каким-то волшебным образом заставляет меня почувствовать себя легче. Будто тяжёлый камень, который я носила на сердце, немного сдвинулся. Я улыбаюсь уже искренне и киваю:

— Спасибо вам. Правда, стало легче.

— Вот и славно! — радуется она, её глаза весело блестят. Она подмигивает и, энергично вставая, добавляет: — А теперь пойдём танцевать, нечего тут сидеть и грустить!

Я смеюсь, позволяя себе наконец-то расслабиться. Музыка, пусть и не самая современная, всё же заражает своим ритмом. Вскоре я уже кружусь в весёлом танце вместе с тётей Верой и её неугомонными подругами.

Мы хохочем, неловко переставляем ноги, но это так искренне и так задорно, что все печали отступают. На мгновение я забываю о всех своих переживаниях. Есть только здесь и сейчас — танцы, смех и теплота этого простого, но такого настоящего человеческого общения. Это оказывается именно то, что мне было нужно. Я чувствую себя живой, лёгкой, почти парящей.

Когда праздник подходит к концу, и я, уставшая, но невероятно довольная, возвращаюсь домой, такси высаживает меня возле подъезда.

Ночь тёплая, безветренная. Я иду к двери, перебирая в уме приятные моменты вечера, и вдруг… кожей ощущаю странное покалывание на затылке, будто за мной кто-то наблюдает.

Это ощущение мгновенно вытаскивает меня из эйфории. Я резко оборачиваюсь, сердце начинает учащённо биться. Улица пустая. Фонари заливают двор мягким жёлтым светом, но ни души вокруг. Только ветер чуть шелестит листвой деревьев.

«Совсем паранойя началась, Марина, — ругаю я себя мысленно, пытаясь отогнать эту иррациональную тревогу. — Нужно меньше думать о прошлом и больше о себе. Воображение разыгралось от усталости.»

Но несмотря на эти мысли, тревога остаётся, пока я не захожу в подъезд и не слышу, как за мной тихо захлопывается дверь.

Приглашаю вас в свою новинку!

Бывший. Спаси нашего сына

Ева Кострова

Три года назад он предал меня. Оставил после себя боль, слёзы и две полоски на тесте.
Я уехала в другой город и думала никогда больше его не увижу.
Но у судьбы свои планы.
И теперь у меня проблема.
Большая, чертовски сексуальная и очень злая проблема… с прошлым, которое снова хочет стать будущим.

10

Павел

Я сижу на закрытой крышке унитаза, в единственном месте в этой чёртовой квартире, где можно хоть на минуту остаться одному. Где меня не достаёт ни орущий Леон, ни вечно ноющая Лиана.

Дверь заперта, телефон в руке, экран светится, и я, как дурак, снова листаю её профиль в соцсетях. Маринин профиль. Она не обновляла его, наверное, с тех пор, как мы развелись. Ни одной новой фотки. За два года!

Это же ненормально. Кто так живёт? Как я должен узнавать о ее новой жизни и отношениях?!

Последняя её фотография там — два года назад, С Сашкой в парке. Она рядом с ним, улыбается, но как-то устало. Я тогда ещё подумал, что она выглядит… потухшей. Обычная, домашняя Марина, в привычных бесформенных платьях, без блеска в глазах.

А теперь? В новом платье, чёрт его дери. С причёской. С макияжем, мать его! И эти глаза…

Куда это она так собралась? К кому? Она же всегда была домашней, никуда особо не ходила, кроме дачи и магазина. С кем она теперь встречается? Для кого так старается, так себя наряжает?

Для меня даже не красилась последние годы! Только и слышал: «Паш, мне некогда, Паш, я устала, Паш, завтра».

Сердце неприятно сжимается. Какая-то противная, ноющая боль внутри. Эта мысль грызёт, как заноза, и я злюсь на себя за то, что вообще об этом думаю. Какое мне дело до того, с кем она?

Я не свободен. У меня своя «новая» жизнь. Только вот что-то эта «новая» жизнь пахнет, как памперс Леона…

В этот момент в дверь стучат. Сначала тихо, потом громче, настойчивее. И мой покой рушится окончательно.

— Пашенька! Ты скоро?! — голос Лианы пробивается сквозь дверь, тонкий, раздражённый, с этой её привычной капризной ноткой. — Леон орёт, ты слышишь?! Я ничего не могу с ним сделать! Он не успокаивается!

Я закатываю глаза так сильно, что, кажется, вижу свой мозг. Эта тупая курица и правда ничего не может. Ни с ребёнком справиться. Ни поесть нормально приготовить. Ни… да ничего! Только хлопать своими накладными ресницами, ныть и ждать, пока я решу все её проблемы.

Я думал, она повзрослеет, когда родит. Думал, материнство превратит её в что-то похожее на… ну, на Марину, хотя бы отдалённо. Уют, порядок, еда по расписанию, всё на своих местах. А вместо этого — бардак, крики, её бесконечные жалобы на усталость и этот Леон, который, постоянно орет. Ад какой-то…

— Я хоть в туалет могу нормально сходить?! — ору я в ответ, и мой голос звучит гораздо громче, чем нужно, отчаянно и злобно.

Я не встаю, не открываю дверь. Просто сижу на унитазе, уставившись в телефон, и чувствую, как внутри всё сжимается от безысходности. Это теперь моя жизнь? Сидеть в сортире, чтобы хоть пять минут тишины поймать? Это и есть мой «отдых» от Марины? За это я боролся, за это разводился? Какая горькая ирония.

Я вновь бросаю взгляд на экран, на её профиль. Сегодня Марина была такая красивая. Как тогда, когда мы только начали встречаться. Девчонка с горящими глазами, лёгкая на подъём, которая смеялась над моими шутками. И это бесит. Бесит до зубовного скрежета, что она, похоже, без меня справляется лучше, чем я без неё.

У нее сегодня свидание? Новый мужик появился?

Внутри всё сжимается. Почему меня это так волнует? Я сам сказал: «Катись колобком». Развёлся. Но тогда почему я сижу тут, в сортире, и думаю о бывшей жене, которая, судя по всему, прекрасно проводит время?

Может, потому что теперь я ем холодную пиццу из доставки. И слушаю, как Лиана орёт на Леона, потому что он опять разлил сок или просто дышит не так, как ей нравится. А Марина… она ведь никогда не орала на Сашу. Она всегда была спокойной. С ней был порядок. И тишина.

В голове мелькает страшная, кощунственная мысль: «Это я всё испоганил?»

Я вспоминаю ту ночь. Разбитое варенье, её пощёчину, глаза, полные ярости и боли. Я тогда думал, что она преувеличивает, что она сама во всём виновата, доводя меня до белого каления. Но теперь я начинаю сомневаться.

Глубоко внутри, в самом потаённом уголке своей души, где живут только самые неприятные истины, проклёвывается осознание: Может, это я был слепым? Может, это я её убил — ту Марину, которую любил? И убил не просто так, а своими руками, по крупицам, каждый день.

— Паша, ну серьёзно! — Лиана снова стучит в дверь, и её голос режет, как стекло, вырывая меня из этой душераздирающей рефлексии. — Ты там что, заснул? Мне одной с ним не справиться! Он кричит, он весь мокрый, у него, кажется, опять понос!

Я вздыхаю. Блокирую телефон. Встаю. Достала! Эта жизнь, эта женщина, этот орущий ребёнок, который связал меня по рукам и ногам. Я открываю дверь, и на меня обрушивается какофония звуков и запахов.

Я обуваюсь, распинывая ботинки Лианы и какие-то игрушки, разбросанные по прихожей. Взгляд скользит по бардаку вокруг: наваленная гора неглаженого белья, детская бутылочка на полу, обертки от каких-то снеков. В нос бьет специфический запах — смесь несвежего молока и, кажется, того самого «Леона, который обосрался». Моё терпение лопается, как воздушный шарик. Мне нужно уйти. Прямо сейчас.

Хватаю ключи от машины. Лиана, услышав лязг ключей, выглядывает из кухни, с Леоном на руках, который всё ещё подвывает.

— Паша! Ты куда?! — её голос уже не писклявый, а сдавленный, почти истеричный.

— За смесью, — бросаю я через плечо, даже не оборачиваясь.

Ложь? Ну, конечно. Но это единственное, что приходит в голову. Иначе она просто не отпустит меня, вцепится мёртвой хваткой и будет ныть до утра.

— Мы же две банки сегодня купили! — кричит она мне уже в спину, но я её почти не слышу. Звук захлопывающейся двери глушит её слова.

Я уже выхожу, захлопывая за собой дверь. Плач Леона и причитания Лианы мгновенно стихают, сменяясь спасительной тишиной подъезда. Мне нужно туда… к ней. К Марине. Зачем? Пока не знаю. Это просто иррациональное, дикое желание. Просто нужно.

Я еду к её дому. Паркуюсь в привычном месте, где раньше оставлял свою машину каждый вечер, возвращаясь с работы. Тот самый двор, те же самые окна, только теперь они пустые, тёмные. В её окнах не горит свет. Я терпеливо жду, заглушив двигатель. Десять минут, пятнадцать…