Бывший муж. Ты снишься мне каждую ночь

1

— Я разлюбил мою жену, — заявляет мой муж Арсений тихо и с глубоким выдохом, — вот что я понял.

Сегодня — воскресение. Сегодня — у нас очередная встреча с семейным психологом.

Я молчу.

Воздух густеет, становится тяжёлым, сладковато-приторным от запаха моих духов и едва уловимой ноты лаванды из аромалампы в углу у окна.

Наш семейный психолог, Ольга Викторовна, тоже молчит.

Она неподвижна, как изваяние.

Лишь идеально выщипанная седая бровь ползёт вверх по высокому, интеллигентному лбу.

Солнечные лучи мягко ложатся на её строгий пучок, выхватывая серебряные нити в тёмных волосах.

Её руки с длинными, тонкими пальцами лежат на коленях серого костюма, без единого намёка на суету.

— И я хочу быть с другой женщиной, — он закрывает глаза.

Его лицо, это красивое, почти жестокое лицо с гордым прямым носом и высокими скулами теперь кажется мне маской незнакомца.

Я слышу слова, но их смысл до меня не доходит. Они разбиваются о какой-то внутренний барьер, рассыпаясь на отдельные осколки-звуки и никак не складываются вместе.

— Вот и вся правда, — хмыкает он и расслабленно откидывается на спинку кресла. Могучие плечи в идеально сидящем пиджаке расправляются. — Я не люблю жену. Вот почему мы здесь. Вот почему каждую неделю она, — он указывает на меня широким жестом руки, — тащит меня сюда… А я соглашаюсь… Потому что… путаю вину с любовью.

Я не могу пошевелиться, не могу вымолвить ни звука. Мои пальцы впились в мягкие подлокотники кресла.

Мой взгляд скользит по его знакомому до каждой чёрточки лицу, пытаясь найти хоть намёк на ложь, на шутку…

Но его профиль с сильной упрямой линией подбородка сейчас выражает лишь усталое, почти блаженное облегчение.

До этого Арсений сидел мрачный, сжатый, как пружина. Слушал мои слёзы и мои страхи, что я в нашем браке теряю саму себя, что мы начали отдаляться, а сейчас… а сейчас он скинул с себя напряжение и сказал правду.

Он не любит меня.

— Вот что происходит между нами, Поля, — Арсений открывает глаза и всем торсом разворачивается ко мне. Движение резкое, уверенное. — Тебе плохо рядом со мной, потому что я не люблю тебя.

В его глазах нет раскаяния, лишь холодная ясность и осознание происходящего между нами. Ведь я сама только что умоляла его быть со мной честным, рыдала, требовала правды. Вот она. Его честность. Режет по живому.

А я… я умираю.

— Нам нечего чинить, — горько, криво ухмыляется он, обнажая идеально ровные белые зубы. — нечего спасать. Прости меня, Поля, но, похоже, мы разводимся. Мне с тобой муторно, а тебе рядом со мной невыносимо.

Я всего лишь хотела спасти наш брак.

Вложила в эти сеансы последние надежды, последние силы.

Я думала, что семейный психолог поможет нам найти друг к другу новую тропинку.

Я думала, что психолог поможет нам раскрыться, понять друг друга и вновь вспомнить о том, что мы любим… что дорожим… что у нас впереди еще очень много совместных лет жизни, но…

Арсений не любит меня.

И он это понял в кабинете психолога. Через десять сеансов. В этом самом кресле. Рядом со мной. После моих слов быть честным. после моих слов, что я его обязательно выслушаю и пойму.

Потому что я люблю его.

— Поля, я пытался, — Арсений темного и пристального взгляда не отводит, — я старался. Я сюда ходил ради тебя и я верил, что нам помогут, но зря. Всё, что я здесь понял — это то, что лгать тебе и себе дальше невозможно.

Слёз нет. Они резко высохли после признания мужа, с которым мы прожили четырнадцать лет. С которым родили дочку и сына…

Есть только ледяная пустота в груди. Я даже не слышу стука моего сердца.

Оно, кажется, замерло.

И рядом со мной сидит не мой любимый муж. Кто-то другой. Кто-то чужой, с его лицом и его голосом, произносящий чужие слова.

Я медленно, через силу, перевожу взгляд на нашего семейного психолога Ольгу Викторовну.

Её лицо по-прежнему непроницаемая, спокойная маска профессионала. Она наблюдает. Всегда наблюдает. Её глаза за стёклами очков кажутся увеличенными, бездонными и абсолютно бесстрастными.

Ольга Викторовна складывает бледные, узкие пальцы аккуратным домиком и слегка наклоняется вперёд, её голос по-прежнему ровный, терапевтический, бархатный, без единой эмоциональной шероховатости.

— Вы хотите что-нибудь ответить мужу, Полина? — она смотрит на меня и не моргает. Её неподвижность, её полная отстранённость сейчас пугают больше, чем его откровенность. Похожа на хищного, спокойного варана, замершего в ожидании. — Он сейчас открыл очень непростую правду. Как для вас, так и для себя.

— Что… что мне сказать?

Я сглатываю.

— Что вы чувствуете?

Ольга Викторовна переводит фокус. Заставляет меня говорить. Заставляет признать, что сегодняшний сеанс - конец. Это не ссора, не кризис, это финал.

Глаза все еще сухие.

— Кто она? — я вновь смотрю на мужа, которого сегодня целовала в губы.

Я его целовала, а он терпел, и я чувствовала, что моя отчаянная ласка невзаимная. Что я жалко выпрашиваю у него внимание и любовь.

— Кто она? — повторяю я свой тихий вопрос. — Та, с кем ты хочешь быть. Та, к кому ты уйдешь от меня и детей?

— Только от тебя, но не от детей, — жестко отрезает он. — Только от тебя.

2

— Привет, мам, — мимо проносится мой двенадцатилетний сын Пашка.

По пути скидывает тяжелый рюкзак и кроссовки.

За ним плетется десятилетняя Ариша. Снимает шапку и тяжело вздыхает:

— Я хотела еще на несколько дней остаться у папы.

Сам папа уже поднимается на крыльцо. Короткое полупальто нараспашку, серый свитер с крупной вязкой и высоким горлом, без шапки, волосы небрежно растрепаны.

— Привет, Поля.

Мне уже почти не больно на него смотреть.

Год прошел с той встречи с психологом.

Год прошел с его признания, что он меня не любит.

Год прошел с той правды, что он хочет быть с другой, и эта другая сейчас стоит внизу у крыльца и мило мне улыбается.

Настя.

Старший маркетолог из отдела продаж. Двадцать семь лет. Миловидная блондинка, с большими зелеными глазами и пухлыми сочными губами.

На ней белая песцовая шубка, яркий красный шарф.

Она на фоне сугробов выглядит мило и и очаровательно.

— Привет, Поля, — она несмело поднимает руку в приветствии.

Рука обтянута белой перчаткой из тонкой кожи.

Они окончательно сошлись полгода назад, когда Арсений получил на руки свидетельство о расторжении брака и когда все вопросы с разделом имущества были решены.

Когда он окончательно мог назвать себя разведенным.

Теперь Настя официально живет с ним в его новой большой квартире на Проспекте Героев, и пытается быть для моих детей “подругой”.

Я не скандалю.

Я не ропщу.

Я принимаю выбор Арсения.

Я соглашаюсь с тем, что он все еще отец моих детей и что они его любят.

Я не имею права обвинять детей в их желании быть рядом с отцом. Такая вот у моих детей реальность теперь — жизнь на два дома.

Две недели у меня, две недели у отца.

Так мы договорились. Так посоветовал семейный психолог, детский психолог и медиаторы с адвокатами.

Я держусь.
Я всё понимаю. Говорю это себе как мантру. Люди разводятся. Человек может разлюбить и полюбить другую. И Арсений, правда, старался вместе со мной наш брак спасти, но когда нет любви, то ничего и никого не спасешь. У меня не должно быть к нему обиды. И боли. Только тихая, холодная пустота.

— Что ты там стоишь? — Арсений оглядывается на смущенную Настю и протягивает к ней руку. Его движение привычное, владеющее. — Ты же сама хотела присутствовать при разговоре. Испугалась моей бывшей жены?

Он улыбается своей новой улыбкой — лёгкой, беззаботной. И смотрит на неё так, как давно уже не смотрел на меня. Таким взглядом — полным тепла, одобрения и лёгкой снисходительности.

Он действительно влюблен.

Я медленно перевожу взгляд с Насти на Арсения.
— Какой разговор? — мой голос звучит тихо, но чётко, перекрывая весёлый гомон детей, уже унесшихся на кухню.

Арсений перестаёт улыбаться. Его взгляд становится сосредоточенным, деловым. Таким, каким он бывает на важных переговорах и на встречах, которые ему не нравятся, но необходимы.

— Я не хочу говорить с тобой на пороге, — его голос мягкий, но все же строгий, и я понимаю, что мне беседа с Арсением и Настей не понравится.

Настя торопливо поднимается по скользким ступенькам. У порога дома она все же подскальзывается, испуганно ойкает и начинает заваливаться назад, но мой бывший муж быстр и ловок.

Он кидается к любимой на помощь с грациозностью хищника. Хватает за запястье, мягко дергает Настю на себя и в следующую секунду сгребает ее в охапку:

— Поймал, — его голос смягчается, становится почти шепотом, предназначенным только для нее.

Он не отпускает ее сразу, поправляя на ней шубку, сметая несуществующую пылинку с ворота. Этот жест, интимный, владеющий, напоминает, как арсений в прошлом стряхивал с моих плеч снег

Я отступаю на шаг вглубь прихожей, пропуская их в свой дом. Мой дом.

Где больше не осталось его вещей.

Где пахнет тушёным мясом с черносливом и свежим печеньем, которое я испекла для Ариши.

Арсений переступает порог, и его присутствие снова, как и всегда, заполняет всё пространство.

Он ведёт Настю за руку, как ребёнка.
— Проходите, — говорю я, и мой голос звучит ровно, почти гостеприимно.

Я отработала это за год. Отработала до автоматизма. Я даже сама себе почти верю.

Он оглядывается вокруг, и я вижу, как его взгляд на секунду задерживается на фотографии в простой деревянной рамке — мы с детьми в позапрошлом году в Сочи, загорелые, счастливые.

Тот отпуск тоже был одним из шагов по спасению нашей семьи. Не сработало, и эта фотография стоит на этажерке как напоминание для меня, что борьба может привести к проигрышу.

— Очень солнечная фотография, — говорит Настя, проследив за взглядом Арсения.

Она снимает перчатки, теребит их пальцами и подходит к Арсению. Кладет голову ему на плечо и вздыхает:

— А сейчас зима… Холодно…

Отрешенно наблюдаю за тем, как Арсений разворачивается к смущенной Насте и помогает ей снять шубку.

Она замечает мой взгляд и мило улыбается:

— У тебя так дома вкусно пахнет.

— Да, я готовила обед к возвращению детей, — говорю спокойно и не показываю свою ревность, — раз вы пришли, то… давайте вместе пообедаем?

Я не покажу Арсению, что мне больно. Что я тоскую. Что я умираю каждый раз при встрече с ним.

— Ой, все выглядит так, будто я напросилась к тебе на обед, — Настя застенчиво смеется.

И только через несколько секунд до меня доходит, что произошло. Зачем я пригласила их на обед?

— Поля, а где уборная? — спрашивает Настя. — А то я сейчас, — понижает голос до шепота, — описаюсь.

3

Арсений протягивает плетёную корзинку с хлебом в сторону Насти. Та аккуратно, кончиками пальцев, подхватывает кусочек ржаного хлеба и тихо благодарит:

— Спасибо, любимый.

Я наблюдаю за ними, и что-то тяжёлое и холодное поворачивается у меня внутри.

Движения Арсения широки и уверенны. Он разливает компот, поправляет салфетку, его руки расслаблены.

Он ведёт себя как хозяин. Как хозяин этого дома, а ведь он ведь больше не живёт здесь.

Он больше не хозяин в этих стенах, он больше не муж мне. Но эти повадки — повадки владения, повадки власти — в нём всё так же сильны, как и год назад. Они въелись в плоть, в кости, в каждый жест.

Корзина с хлебом плывёт ко мне.

— Поля? — его голос ровный, гостеприимный.

Словно он накрыл этот стол. Словно это его мясо томилось часами в духовке, наполняя дом ароматом, который теперь вызывает во мне тошноту.

Я медленно качаю головой.

— Нет, не нужно. Спасибо.

Слабый звук срывается с моих губ, похожий на смешок:

— Я сейчас стараюсь есть меньше мучного. Села на диету.

— Неожиданно, — подытоживает Арсений, ставит корзину обратно в центр стола и вновь подхватывает ложку. Он загребает ею картошку с крупными сочными кусками мяса и пристально смотрит на меня. Ложка блестит в его руке. — У тебя никогда не было проблем с лишним весом, — говорит он.

В его словах нет ни одобрения, ни осуждения. Это вежливая поддержка беседы за столом.

Я делаю глоток сладкого, слишком сладкого компота из клубники и яблок. С тихим стуком отставляю стакан, вздыхаю.

— Диета бывает не только для похудения. Ну и для улучшения самочувствия.

Арсений хмурится. Его брови, такие знакомые, сдвигаются к переносице:

— А у тебя есть жалобы на здоровье?

“Заткнись. Заткнись сейчас же. Я выплесну тебе в лицо этот проклятый компот, и пусть он стекает с твоего идеального, высокомерного лба.

Моё здоровье — это больше не твоё дело. Твои вопросы глупы и бессмысленны. Убирайся. Убирайся отсюда вместе со своей милой, очаровательной Настей. Я не хочу вас здесь видеть. Я не хочу дышать одним воздухом с вами. Я ненавижу этот спектакль, эту вашу идиллию, построенную на моих руинах.”

Но вместо агрессии я натягиваю на лицо маску и говорю ровным голосом:

— Арсений, ну что ты ко мне пристал? Я просто не хочу хлеб. Вот и всё.

Он кивает.

— Понял. — Отправляет в рот ложку с картошкой и мясом. Его зубы с тихим стуком ударяются о металл.

Звук отдаётся у меня в висках ударом боли.

Настя поднимает на меня взгляд, прижимает салфетку к уголку губ, вытирая капельку соуса.

— Полина, ты так вкусно готовишь, — её голос ласковый и удивленный. — Прямо объедение. Глаза у неё загораются наигранным, слишком ярким восторгом. — Не поделишься рецептиком?

Я чувствую, как что-то внутри меня обрывается.

Конечно, поделюсь. Я уже поделилась с тобой мужем. Поделилась детьми, их улыбками. Теперь поделюсь и рецептом, который мне достался от покойной бабушки.

— А еще мама… — подхватывает Ариша, с восторгом смотря на Настю. — Мама готовит очень вкусные фрикадельки с макарошками!

Настя разворачивается к ней в полоборота, сдвигает аккуратную бровь.

— Да ты что?

Арина кивает, смотрит на меня в предвкушении.

— Мама, а ты же расскажешь Насте, как готовить те фрикадельки в томатном соусе? А то тётя Настя не умеет. Она очень старается, но не у неё ничего не выходит.

Пашка на другом конце стола встаёт с пустой тарелкой и заявляет: — Я наложу себе добавки, мам.

Я снова киваю. Механически. Во рту пересохло.

А Настя печально вздыхает и делится со мной горем, как с лучшей подругой.

— Я вообще готовить не умею. Но ведь надо учиться. Хочется же радовать и Аришку, и Павлика домашней едой, а то мы вечно то пиццу закажем, то курицу, то суши.

Арсений вновь погружает ложку в густую картошку с мясом и одобрительно хмыкает.

Звук очень самодовольный:

— Полина и правда очень хорошо готовит. И она точно тебе расскажет множество всяких секретов, — Он смотрит на меня, и в его взгляде я читаю ожидание. — Тебе же не составит труда научить Настю некоторым своим рецептам?

Я провожу пальцами по гладкому краю своей тарелки. Поднимаю взгляд на него. Над столом повисает нехорошая тишина.

— Вы же сегодня пришли не рецепты у меня выведывать, верно? — мой голос звучит тише, чем я хотела.

Арсений тут же мрачнеет. Его лицо становится закрытым, деловым. Он откладывает ложку, она с глухим стуком касается тарелки.

Тянется к стакану с компотом. Медленно кивает перед тем, как сделать глоток.

А после он вытирает губы салфеткой, аккуратно, тщательно.

Я терпеливо жду. Сердце начинает биться тяжёлыми, неровными ударами.

Настя рядом с ним тоже резко становится серьёзной, опускает глаза в тарелку, больше не смотрит на меня. Вижу, что она тоже опасается дальнейшего разговора.

Тревога в душе нарастает, заполняет всё внутри, ледяной тягучей смолой. Я не знаю, чего ждать. Но мне страшно. До тошноты страшно.

— Полина, — начинает Арсений тихо и берёт мою руку.

Его пальцы, тёплые и твёрдые, сжимают мою ладонь. Я замираю, не в силах пошевелиться, не в силах отдернуть руку. Это первое его прикосновение за год после нашего развода. Оно обжигает и пугает.

Он вглядывается в мое лицо, но его глаза тёмные, непроницаемые:

— Мы этим летом… — он делает паузу, и эта пауза кажется мне вечностью. — Мы этим летом планируем уехать. В Англию. В Лондон. Для начала… На… на полгода. Я буду продавать все свои активы, которые у меня… у меня остались после развода. У меня сейчас есть шанс выйти на европейский рынок и начать все с нуля.

Столовая плывёт, взгляд мой мутнее. Слабость накатывает.

— Я тебя поняла, — медленно тяну я, и мой голос звучит из какой-то далёкой глубины. — Я буду рада, если у тебя получится…

Арсений хмурится, открывает рот, чтобы продолжить, чтобы обрушить на меня следующую часть его жестокой новости.

4

Я вскакиваю из-за стола так резко, что ножки моего стула с противным скрежетом царапают пол.

Мрачное молчание давит на грудную клетку, не даёт дышать.

В ушах звенит, а в висках стучит один-единственный вопрос: «Он хочет забрать у меня детей».

Рука сама тянется ко лбу, дрожащими пальцами я поправляю выбившуюся прядь волос, пытаясь хоть как-то собраться, придать лицу некое подобие спокойствия.

Я обхожу стол, ноги ватные, почти не чувствую под собой пола. Подхожу к Арине, которая под столом пытается поймать упавшую ложку.

— Дай я, — присаживаюсь на корточки, чувствуя, как натягивается ткань джинсов на коленях.

Моя рука нащупывает холодный металл ложки в полумраке под столом. Я задерживаюсь там на секунду, пряча лицо, делая глубокий-глубокий вдох, пытаясь проглотить ком паники, подступивший к самому горлу.

Ещё секунда — и я разорвусь на части. Будет крик, истерика, слёзы, которые я так тщательно прятала весь этот год. Будет очень громко и очень некрасиво.

Я выныриваю из-под стола с ложкой в руке. Поднимаю на Арину глаза и чувствую, как губы сами растягиваются в какой-то жутковатой, слабой улыбке.

— Она грязная, пойду на кухню, принесу тебе чистую.

Это мой шанс. Мой предлог. Мой побег.

Я разворачиваюсь и почти бегу прочь из столовой, чувствуя на своей спине два пристальных взгляда.

Взгляд Арсения — тяжёлый, испытующий.

Взгляд Насти — напуганный, виноватый.

Я не оборачиваюсь. Слышу лишь, как кто-то из них… кажется, Арсений тяжело, сдавленно вздыхает, когда я скрываюсь в проёме двери.

Кухня встречает меня знакомыми запахами — тушёного мяса с черносливом, тмина, свежеиспеченного печенья.

Я прислоняюсь спиной к холодной поверхности холодильника, зажмуриваюсь, сжимаю в кулаке ту самую грязную ложку. Холод металла немного отрезвляет.

рядом замирает Павлик с полной миской картошки и мяса. Густой томатный соус плещется через край, капает на чистый пол.

— Ой! — он ойкает, ловко уворачивается, обходя меня с опаской. — Ты тоже себе пришла добавки наложить?

Я снова пытаюсь улыбнуться, показываю ему ложку.

— Твоя сестра опять ложку уронила. Сейчас я ей принесу новую.

Павлик кивает и выходит назад, в столовую. Дверь за ним не закрывается до конца, и я слышу обрывки фраз.

— …так вы пока посидите с Настейа я.. С мамой переговорю, — это голос Арсения, бархатный, властный, тот самый, что когда-то заставлял меня трепетать от счастья.

— Ладно, — отзывается Павлик. — Как вернешься, то прихвати салфетки…

Тишина. Потом тяжёлые, уверенные шаги. Дверь на кухню открывается полностью, и в проёме возникает Арсений.

Заходит, медленно, почти бесшумно прикрывает дверь за собой, и его тёмный, непроницаемый взгляд приковывает меня к холодильнику.

Я замираю, всё ещё сжимая в руке ту дурацкую ложку, будто оружие против жестокости бывшего мужа.

Арсений делает два шага в мою сторону. Его лицо смягчается, в уголках губ появляется намёк на ту самую новую, лёгкую улыбку, которую он дарит только Насте.

— Меня радует уже то, что ты не кричишь, — говорит он тихо, почти шёпотом.

Я лишь хмурюсь и с силой прикусываю внутреннюю сторону щеки. Резкая боль возвращает меня в реальность. Кричать бесполезно.

Криками я ничего не добьюсь. Ни от него. Ни от детей, которые уже смотрят на него, как на волшебника, несущего их в сказочный Лондон.

— Ты решил у меня отобрать детей? — звучит мой шёпот, хриплый, сорванный.

Арсений медленно подходит к кухонному столу, упирается в столешницу напряжёнными костяшками пальцев.

Несколько секунд молча смотрит на свои руки, на дорогие часы на запястье.

Потом поднимает на меня взгляд исподлобья. Темные глаза, такие знакомые, такие чужие, буравят меня.

— Я не хочу отбирать у тебя детей, — произносит он чётко, отчеканивая каждое слово. — Но я хочу, чтобы они поехали со мной. И ты прекрасно знаешь, что без твоего согласия я не смогу их увезти в Лондон.

Я медленно киваю, всё ещё чувствуя на языке металлический привкус крови.

— Верно. Ты должен добиться от меня согласия.

И я прекрасно осознаю, что стоит мне сейчас встать в позу, закричать «нет, ни за что!», как я в один миг стану для своих же детей злой, скучной, непонимающей мамашей, которая лишила их сказки.

Лишила Лондона, папы-героя и весёлой Насти. Они в том возрасте, когда заграница кажется краем единорогов и приключений. Они никогда не простят мне этого.

И имеет ли мать запрещать такие поездки детям?

— Скажи честно, — внезапно срывается с моих губ шёпот, и я смотрю на Арсения прямо, открыто, уже почти ничего не боясь. — Ты бы дал согласие на то, чтобы я вывезла детей в другую страну? Вместе с другим мужчиной?

Он молчит. Минута тянется вечностью.

Слышно, как за окном воет зимний ветер. Арсений хмурится, смотрит в сторону окна, а потом снова возвращает тяжёлый взгляд на меня.

— Я бы для начала выслушал тебя, — тихо отвечает он с холодной, убийственной уверенностью.

Потом отталкивается от стола, выпрямляется.

— Времени до нашего отъезда ещё много. Есть время для тебя, чтобы ты всё обдумала. Есть время для наших детей, которые смогут принять решение и понять, чего они действительно хотят. Хотят они поехать со мной и Настей или хотят остаться с тобой?

Я горько усмехаюсь. Звук получается сиплым, надтреснутым.

— Конечно, они хотят поехать с тобой. — Делаю паузу, глотая воздух. — А я?.. Я всего лишь скучная, неинтересная мама.

— Они уже подросли, — его голос звучит мягче, почти по-отечески, — они уже не малыши, чтобы нуждаться в тебе, как в воздухе. Они уже взросленькие, и, конечно, им захочется увидеть мир.

Он делает шаг ко мне. Затем ещё один. Сокращает расстояние между нами до минимума.

— И, Поленька, послушай, — он серьёзно всматривается в мои глаза, и на миг мне кажется, что я вижу в его зрачках того старого Арсения. — Мы с тобой разошлись в хороших отношениях. Без скандалов. И я тебе бесконечно благодарен за то, что ты была мудрой и осознанной женщиной.

5

Я закрываю дверцу холодильника спиной. Лаковое покрытие — прохладное.

В руках держу спелое, почти идеальное красное яблоко. Его гладкая, прохладная кожица пахнет сладостью и приятной кислинкой.

Я перекидываю яблоко из ладони в ладонь. Вес его удивительно плотный, реальный, заземляющий.

Жонглирование яблоком немного успокаивает.

Смотрю на тёмно-красный бочок, на маленькую коричневую метку-завиток. Потом опускаю взгляд на пол, на кафель с бледным геометрическим узором, и, наконец, поднимаю глаза на неё.

На мою маму.

Она сидит за кухонным столом, прямая и надменная. Руки сложены перед собой на деревянной столешнице. Смотрит на меня. Не моргает. Взгляд её тёмных, почти чёрных глаз сердитый, испепеляющий. Тонкие, лишённые всякой мягкости губы поджаты так плотно, что стали просто бледной нитью на её лице.

Новости вываливаются из меня сами, сухие, обезличенные, будто не про моих детей, не про мою сломанную жизнь.

— В общем, вот такие новости, мам. — Я пожимаю плечами, и жест этот кажется мне чужим, неестественным. — Он хочет их увезти. В Англию.

Мама медленно, очень медленно выдыхает. Воздух со свистом выходит через её тонкие, раздражённо вздрагивающие ноздри. Она складывает одну ладонь на другую.

Руки у неё — костлявые, с длинными пальцами и аккуратным маникюром без лака, выдают её возраст, но не слабость.

Вся она — строгая, сухая, затянутая в блузку цвета пыльной розы с маленькими пуговицами до горла. Высокая талия строгой юбки из тёмной шерсти, острые плечи, короткие седые волосы, уложенные безупречной химической волной.

Высокие скулы, придающие лицу аристократизм и вечную, непрошибаемую отрешенность.

— Без твоего разрешения он не сможет их никуда вывести, — тихо и чётко проговаривает она. И вскидывает одну, такую же идеально выщипанную, седую бровь. — И ты ему не позволишь вывести за границу моих внуков.

Она высокомерно ведёт острым плечом и вскидывает подбородок.

— Оформи запрет на выезд. И всё.

Я усмехаюсь. Звук получается коротким, колючим и отчаянным, а затем говорю:

— Так бы поступила ты.

Мой голос тихий, но уверенный и ровный. Внутри всё дрожит, но снаружи — лёд.

— Ты мне не разрешала общаться с отцом. Видеться с ним.

Мама хмурится. На её высокой, гордой переносице залегает глубокая, знакомая с детства вертикальная морщина. Морщина злости. И ревности.

— Я… — начинает она.

Я не отвожу взгляда. И в груди моей, в самой её глубине, где до сих пор живёт обиженная девочка, вспыхивает старая, подростковая обида. Ярким, ядовитым пламенем. К

артины одна за другой — папа у подъезда с пакетом подарков, его смущённая улыбка. Мамины истерики на кухне, хлопанье дверьми. Её крики, что я предательница. Запертая на ключ дверь в мою комнату в те выходные, когда он должен был приехать за мной. Его растерянное лицо за дверью, когда я, рыдая, сказала, что не смогу. Что мама расстроится. Что мне нельзя с ним встречаться.

А через год — звонок из милиции. Автокатастрофа. Его больше нет. Навсегда.

— Ты до сих пор меня не простила, — тихо говорит мама, и в её голосе впервые за сегодня звучит не злость, а усталость..

Я слабо улыбаюсь, и губы мои предательски дрожат.

— А ты? А ты просила у меня прощения? За то, что ты запирала меня на ключ и не выпускала из дома, когда приходил отец? И когда мне врала, что папа не приходил… Когда блокировала его номер на моем телефоне?

— Я поступала так, как считала правильным на тот момент! — мама внезапно повышает голос до крика и бьёт костяшками пальцев по столу. Громко, резко. Стеклянная солонка подпрыгивает с жалким звяканьем. — Я не знала, что он погибнет! Я не знала, что через год его не станет!

— А если бы знала? — мой собственный голос звучит хрипло, почти по-звериному. — Если бы ты знала, что он через год после вашего развода умрёт, ты бы позволила мне быть с ним? Ты бы позволила проводить с ним время?

— Он был неудачником! — взвизгивает она, и её надменное лицо искажается гримасой давней, невыплаканной ненависти. — Неудачником! И да, я не хотела, чтобы вы с ним общались! Он на тебя плохо влиял! Это моё материнское право было — не позволять тебе общаться с жалким, никчёмным мужиком, который не любил меня!

— Но он любил меня! — я кричу в ответ и резко подхожу к столу, опираюсь обеими руками о столешницу. Дерево твёрдое, прохладное. Я с силой откладываю яблоко в сторону. Оно с глухим стуком катится по столу. — Он любил меня! А я любила его! Он был моим отцом!

Горло у меня схватывает болезненный, тугой спазм. Слёзы, которых не было целый год, которые высохли в кабинете у Ольги Викторовны, сейчас подступают комом, жгучим и нестерпимым.

Я тихо всхлипываю, прижимаю ладонь ко рту, смотрю в сторону, на запотевшее от пара с плиты окно. Проглатываю этот ком. Закрываю глаза. И выдыхаю.

— Я не хочу быть такой матерью, как ты.

— Ну вот, — фыркает мама и встаёт. Стул с противным скрипом отъезжает назад. — Ты и останешься без детей. Я всю жизнь тебе посвятила, а ты всё о папочке своём, о папочке вспоминаешь. Он и умер, скорее всего, назло мне, чтобы ты могла меня обвинять, какая я была плохая мать.

Я открываю глаза. Смотрю на неё. На её сжатые губы, на её гневный, несправедливый взгляд.

— Если они действительно захотят уехать с отцом, — я понижаю голос до решительного, почти беззвучного шёпота и смотрю на неё исподлобья, — то я не буду их держать. Пусть едут.

Я вижу, как она замирает. Как её глаза расширяются от изумления и гнева.

— Спасибо, мам. Ты… позволила мне определиться с моим решением. Арсений — больше мне не муж. Но он всё ещё отец. И он — хороший отец. Он любит детей. А они любят отца. Да, я ревную. Да, мне больно, но моим детям не должно быть больно из-за меня.

Я делаю паузу, набираю воздух в лёгкие, чувствуя, как с каждой секундой во мне крепнет странное, ледяное спокойствие.

Мама подается ко мне через стол, и впивается в мои глаза взглядом, полным боли и презрения.