Целительница из другого мира

Глава 1. Последняя смена

Будильник взорвался в семь утра с садистской точностью, словно лично ненавидел меня и мой понедельник. Я протянула руку, чтобы вырубить это порождение ада, и тут же пожалела — голова откликнулась такой болью, будто внутри черепа кто-то решил устроить ремонт с перфоратором. Третий понедельник подряд. Прекрасно. Видимо, мой организм решил завести традицию.

— Доброе утро, Барсик, — пробормотала я коту, который устроился прямо на моем учебнике по анестезиологии. Судя по его величественной позе, он считал себя экспертом в этой области. — Не хочешь сегодня вместо меня на смену сходить? У тебя лапы чистые, это уже половина требований СанПиНа.

Кот приоткрыл один глаз, оценил мое предложение и демонстративно отвернулся. Даже он понимал, что работа медсестры в реанимации — это не самая завидная карьера. Умный кот. Жаль, что я не такая умная была одиннадцать лет назад, когда решила "помогать людям" и "спасать жизни". Ага, как же. Спасаю я сейчас разве что свой кошелек от полного опустошения, да и то не очень успешно.

Квартира встретила меня привычным набором: диван-кровать с продавленными пружинами (спасибо, медицинское образование, за больную спину), кухня размером с гардеробную (зато близко все — протянул руку и вот тебе и холодильник, и плита), завалы медицинской литературы (которую я упорно покупаю, как будто это что-то изменит). На столе красовалась кружка с остатками вчерашнего кофе. Или позавчерашнего. В последнее время дни сливались в одну серую массу.

Телефон пискнул входящим сообщением. Мама. "Танина дочка выходит замуж! Второй раз! А ты все в своей больнице пропадаешь. Тебе уже 32!!!"

Три восклицательных знака. Это серьезно. Обычно мама ограничивается двумя. Я набрала ответ: "Мам, я тоже выхожу. Каждый день. На работу." Потом стерла. Зачем расстраивать женщину с утра пораньше?

Я поплелась на кухню и включила чайник. Кофе закончился вчера, но я упорно надеялась, что он материализуется сам собой. Не материализовался. Пришлось довольствоваться чаем в пакетиках с гордым названием "Бодрящий". Врут, конечно. Единственное, что он бодрил — это мое желание уволиться.

Смотреть на себя в зеркало не хотелось, но надо же было хоть как-то привести себя в порядок. Отражение смотрело на меня с укором: темные круги под глазами (тональник уже не спасал), тусклые волосы, стянутые в вечный пучок (когда я последний раз была у парикмахера?), и общий вид человека, который устал от жизни где-то лет пять назад.

— Красавица, — сказала я отражению. — Неудивительно, что ты до сих пор одна. Кто ж на такое счастье польстится?

Барсик мяукнул из комнаты. То ли соглашался, то ли требовал завтрак. Я выбрала второй вариант — для самооценки полезнее.

***

Метро встретило меня привычной утренней давкой. Я втиснулась в вагон, где пахло чужими парфюмами, кофе и понедельничной тоской, и попыталась сосредоточиться на статье о новых протоколах реанимации. Ха. Новых. У нас в больнице до сих пор работают по протоколам, которые помнят еще советские времена.

Рядом две девушки обсуждали какого-то блогера: — Представляешь, миллион подписчиков! И все за то, что он просто ест на камеру! — Ага, а моя подруга макияжи снимает, уже квартиру купила.

Я подумала, что могла бы завести блог "Как выжить на зарплату медсестры". Первый выпуск: "Гречка — это не еда, это образ жизни". Второй: "Пятьдесят оттенков усталости, или Как я перестала бояться и полюбила кофе из автомата".

— Лина! — окликнул меня знакомый голос.

Маша, коллега из соседнего отделения, протискивалась ко мне через толпу. Выглядела она еще хуже, чем я — достижение само по себе выдающееся.

— Не спала? — спросила я.

— Вторая работа, — махнула она рукой. — В частной клинике ночь отдежурила. Знаешь, сколько там платят?

Я знала. И знала, что Маша так себя угробит через год-два. Но что я могла сказать? "Брось вторую работу и живи на пятнадцать тысяч"? Смешно.

— Слышала новости? — понизила она голос. — Говорят, оптимизация намечается. Опять.

Оптимизация. Мое любимое слово после "рационализация" и "повышение эффективности". На нормальный русский это переводилось просто: кого-то уволят, оставшимся добавят работы, зарплату не поднимут.

— Да каждый месяц говорят, — отмахнулась я.

Но червячок сомнения уже начал грызть где-то под ребрами. А вдруг правда? А вдруг меня? Последняя пришла в отделение, первая на выход. Классика жанра.

Больница встретила меня облупленным фасадом и вечно сломанным лифтом. Семьдесят пятая городская, гордость района. Когда-то, может, и была гордостью — в семидесятых, когда ее построили. Сейчас это был памятник эпохе, когда на медицину еще выделяли деньги. Немного, но выделяли.

Реанимационное отделение находилось на третьем этаже. Я поднималась по лестнице, считая ступеньки — давняя привычка. Сорок две. Каждый день, туда и обратно. Иногда по несколько раз. Мой личный фитнес, входящий в медицинскую страховку. То есть никак не входящий, конечно.

— Опаздываешь, — Елена Ивановна, заведующая, встретила меня у поста медсестры.

Я посмотрела на часы. Семь пятьдесят восемь.

— На две минуты раньше.

— На две минуты позже, чем надо, — отрезала она и ушла в ординаторскую.

Елена Ивановна была из той породы медиков, которые считали, что если ты не пришел на полчаса раньше, то ты опоздал. И если ты не остался на два часа позже, то ты не доработал. И если ты еще жив после смены — значит, недостаточно выкладывался.

Я переоделась в свою рабочую форму — выцветшие голубые штаны и такую же кофту. Когда-то они были синими. Когда-то и я была полна энтузиазма. Все проходит.

Утренний обход начался как обычно. Палата номер один: Иван Петрович, инсульт, третий день на ИВЛ. Палата номер два: Мария Степановна, инфаркт, стабильна. Палата номер три: паренек после ДТП, молодой совсем, лет двадцать. Смотреть на него было тяжело — вся жизнь впереди была, а теперь...

— Медсестра! — позвал меня врач-реаниматолог Костя. Молодой, после ординатуры, еще не потерявший веру в медицину. Даю ему пару лет. — Поможешь с катетером?

Глава 2. Незнакомое утро

Первое, что я поняла, проснувшись, — тишина была неправильной.

В Москве не бывает такой тишины. Даже в четыре утра где-то гудят машины, кто-то ругается под окнами, сосед сверху двигает мебель (почему именно ночью, остается загадкой вселенной). А тут — тишина. Только птицы щебечут. Птицы! Когда я последний раз слышала птиц утром? В детстве у бабушки в деревне?

Второе открытие — матрас подо мной колется. Я что, на сене сплю? Открыла глаза. Точно. Сено. В мешке из грубой ткани, но все равно сено. И пахнет соответственно — травой, деревом и чем-то еще, незнакомым, но не неприятным.

— Какого черта... — начала я и осеклась.

Голос. Это был не мой голос. Выше, мягче, моложе. Я попыталась сесть — резко, как делала всегда, когда срабатывал будильник. Тело не послушалось. Точнее, послушалось, но как-то не так. Будто я пыталась управлять чужой машиной — вроде все педали на месте, но реагируют иначе.

Руки. Я подняла руки к лицу. Тонкие пальцы, никаких следов от постоянного мытья хлоркой. Ногти... под ногтями земля. Я, которая маниакально следила за чистотой рук (профессиональная деформация, знаете ли), смотрела на грязь под ногтями.

И мозоли. Но не те, к которым я привыкла — от шприцов и капельниц. Эти были от чего-то другого. От работы с землей? Растениями?

Комната. Деревянная, маленькая, с одним окошком, затянутым... это что, бычий пузырь вместо стекла? Серьезно? Грубая деревянная мебель — кровать, на которой я лежала, сундук в углу, стол с глиняным кувшином. И травы. Везде пучки сушеных трав под потолком.

— Это сон, — сказала я вслух чужим голосом. — Это просто очень реалистичный сон. Сейчас я проснусь, и Барсик будет сидеть на моей груди и требовать завтрак.

Но Барсика не было. И квартиры моей не было. И Москвы, судя по всему, тоже.

Я встала. Тело оказалось легче моего — ну еще бы, я же в последние годы на стрессе и фастфуде набрала килограмм десять лишних. Это тело было... молодым. Гибким. Здоровым. Лет двадцать пять, не больше.

Одежда — длинная льняная рубашка, грубая, но чистая. Ноги босые. Холодный пол — настоящие доски, не ламинат. Я сделала несколько шагов. Походка другая, центр тяжести смещен. Ниже рост? Да, определенно ниже.

На столе лежало что-то вроде зеркала — полированный металл. Я взяла его, боясь посмотреть, но любопытство победило.

Чужое лицо. Молодое, миловидное, с россыпью веснушек на носу. Карие глаза — мои были серые. Темные волосы, длинные, заплетенные в косу — я стригла коротко, чтобы не мешали на работе.

— Что за фигня происходит? — спросила я у отражения.

И тут меня накрыло.

Это было как просмотр чужого фильма в ускоренной перемотке, только ты не просто смотришь — ты чувствуешь. Каждую эмоцию, каждую мысль, каждое ощущение.

Элиана. Ее звали Элиана. Мое новое имя, получается. Дочь деревенского лекаря Бенедикта. Двадцать пять лет. Не замужем — редкость для здешних мест, но отец не настаивал. Хотел, чтобы дочь продолжила его дело.

Детство промелькнуло калейдоскопом: вот маленькая Элиана помогает отцу собирать травы, вот учится растирать их в ступке, вот первый раз видит, как отец вправляет вывих. Мать умерла при родах — классика жанра для средневековья. Отец растил один, учил всему, что знал.

А знал он, честно говоря, немного. Травы — какая от чего помогает, но без понимания почему. Кровопускание — универсальное средство от всех болезней (ага, особенно эффективно при анемии, как же). Молитвы и заговоры — половина лечения. Гигиена? Не, не слышали.

Но воспоминания текли дальше, раскрывая детали жизни Элианы, которые заставили меня то смеяться, то грустить.

Вот ей шестнадцать, и к отцу приходит Федор-мельник — свататься. Элиана прячется на чердаке, пока отец вежливо объясняет, что дочь еще молода. На самом деле Элиана уже тогда знала — не хочет быть женой мельника, рожать детей одного за другим, пока не умрет в очередных родах, как ее мать.

Вот ей девятнадцать, и она впервые самостоятельно принимает роды. Роженица — Марфа, жена плотника, четвертые роды. Ребенок идет неправильно, Элиана паникует, но делает все, как учил отец. Мальчик рождается синим, не дышит. Элиана, не зная почему, переворачивает его вниз головой, хлопает по спине. Ребенок кричит. Все считают это чудом. Элиана становится "той девкой, что мертвых детей оживляет".

Двадцать один год. Отец Серафим, местный священник, приходит с "беседой". Негоже, мол, девице незамужней по родам ходить, грешно это. Да и вообще, не женское это дело — лечить. Отец Бенедикт вежливо, но твердо посылает священника к черту (не этими словами, конечно). С тех пор отец Серафим косо смотрит на семью лекаря.

Двадцать три года. Эпидемия кровавого поноса (дизентерия, судя по симптомам) выкашивает четверть деревни. Элиана и отец не спят неделями, пытаясь помочь. Бесполезно. Умирают в основном дети и старики. Элиана впервые видит, как отец плачет над телом пятилетней девочки — не смог спасти.

Двадцать четыре. Последнее "нормальное" лето. К Элиане сватается Григорий, сын кузнеца. Красивый, работящий, не пьет. Элиана почти соглашается — устала быть одна, устала от косых взглядов. Но Григорий проговаривается: после свадьбы она бросит "эту ерунду с травками" и будет нормальной женой. Элиана отказывает. Григорий женится на дочери старосты через месяц.

И вот последние дни. Лихорадка пришла внезапно. Сначала заболел отец — вернулся из соседней деревни, куда ездил к больному. Через три дня слегла Элиана. Жар, бред, боль во всем теле. Отец, уже умирающий, пытался лечить дочь, но сил не хватило. Умер, держа ее за руку.

Элиана умерла через три дня после отца. Помнила, как сквозь туман приходили соседи, пытались помочь. Помнила, как местная знахарка Аграфена (та еще стерва, судя по воспоминаниям) говорила, что это божья кара за гордыню — не захотела замуж, вот бог и покарал.

Последнее воспоминание — темнота, тишина, покой. А потом — я.

— Охренеть, — выдохнула я.

Глава 3. Наследство лекаря

Проснулась я от того, что кто-то барабанил в дверь так, будто от этого зависела его жизнь. Судя по бледному свету за окном — часов пять утра. В Москве я бы послала такого будильника куда подальше, но здесь...

— Иду! — крикнула я, вскакивая с жесткой кровати. Ноги сразу ощутили холод деревянного пола — никаких теплых полов и ковролина. Схватила платье Элианы с грубо сколоченного стула, начала натягивать. Грубая шерсть царапала кожу, никаких молний и пуговиц, только завязки, которые в полусонном состоянии никак не хотели завязываться. Прелесть.

Накинула на плечи шаль — утро было холодным, в доме без отопления каждый градус ощущался кожей. Босые ноги шлепали по холодному полу, пока я пробиралась к двери через полутемную комнату. Споткнулась о табурет, чертыхнулась, потерла ушибленную голень.

За дверью стояла Анна — молодая женщина лет двадцати с грудным ребенком на руках. Растрепанные волосы выбивались из-под платка, глаза красные от слез и бессонницы, руки дрожали. Ребенок не плакал. Это было плохим знаком — здоровые младенцы орут как резаные.

— Элиана! Слава богу, ты встала! Мой Михаил... он весь горит, не ест второй день, только стонет!

Я протянула руки, забирая ребенка. Маленькое тельце было неестественно легким — месяца три-четыре от роду, не больше. Сквозь тонкую льняную пеленку чувствовался жар — градусов тридцать девять, если не больше. Младенец был вялый, как тряпичная кукла, ручки безвольно повисли. Приподняла веко — глаза закатились, зрачок вяло реагирует на свет. Проверила родничок пальцами — запавший, кожа вокруг сухая. Плохой признак, очень плохой.

— Проходи, быстро.

Практически втолкнула Анну в дом, ногой захлопнула дверь. Усадила женщину на шаткий табурет у стола, сама быстро расчистила столешницу от вчерашних склянок и трав — смахнула все в сторону одним движением. Расстелила относительно чистую льняную ткань, положила ребенка, начала осмотр.

Без стетоскопа — прикладывала ухо к крошечной грудной клетке, считая частоту дыхания. Без термометра — тыльной стороной ладони проверяла температуру лба, шеи, живота. Без анализов — только руки и глаза. Спасибо институту за курс физикальной диагностики, думала, не пригодится в эру МРТ и УЗИ.

Пальцы осторожно прощупывали живот младенца — вздут, но мягкий, не напряженный. При пальпации ребенок даже не реагирует — ни плача, ни попытки отстраниться. Слишком слаб. Проверила кожную складку на животе — расправляется медленно, обезвоживание серьезное. Осмотрела полость рта — язык сухой, с белым налетом, губы потрескавшиеся.

— Что ты ему давала? — спросила я, продолжая осмотр. Проверяла лимфоузлы на шее — не увеличены. Заглянула в уши — чисто, признаков отита нет.

— Отвар ромашки, как отец твой учил. И... — Анна замялась, нервно теребя край своего передника. — Знахарка Аграфена сказала, кровь пустить надо, чтобы жар вышел...

Я резко подняла голову, уставилась на нее:

— Ты что, с ума сошла?! Младенцу кровь пускать?!

Анна заплакала, слезы потекли по щекам, капая на грубую ткань передника:

— Я не делала! Боялась! Но она сказала, что помрет без этого... Что злые духи жара в нем сидят, и только с кровью выйдут...

Так. Глубокий вдох. Выдох. Спокойно. Ребенок в критическом состоянии, мать в панике, а у меня нет ни антибиотиков, ни даже элементарного физраствора.

Ладно. Работаем с тем, что есть.

— Анна, слушай внимательно, — я взяла ее за плечи, заставила посмотреть мне в глаза. — У Михаила жар от болезни внутри. Не от злых духов, не от сглаза — от болезни. Кровопускание его убьет. Ему нужна вода и лекарство от жара.

Быстрым шагом подошла к полкам, начала выбирать нужное. Ивовая кора — взяла кусочек размером с ноготь, детская доза примерно десятая часть от взрослой. Растерла в ступке до порошка — движения быстрые, уверенные, пестик ритмично стучал о каменные стенки. Ромашка — щепотка сухих цветков для противовоспалительного эффекта. Мята — еще меньше, для спазмолитического действия. Смешала все в глиняной чашке, залила теплой водой из котелка, что всегда стоял на краю очага.

— Будешь поить по ложечке каждые пятнадцать минут, — я взяла деревянную ложку, показала, как правильно держать головку младенца, чтобы не захлебнулся. — Вот так, чуть приподними, капай на внутреннюю сторону щеки. Даже если не хочет — вливай потихоньку. Обезвоживание убивает быстрее жара.

— Обез... что? — Анна смотрела на меня испуганно, пытаясь повторить мои движения дрожащими руками.

— Когда воды в теле мало. Видишь, кожа сухая, потеряла упругость? — я защипнула кожу на ручке младенца, показала, как медленно она расправляется. — Родничок впалый? Это очень опасно. Без воды кровь густеет, сердцу тяжело ее качать.

Пока Анна неуклюже пыталась влить первую ложку отвара в ротик сына, я готовила компресс. Достала глиняный кувшин с уксусом из-под лавки — память Элианы услужливо подсказала, где отец хранил. Разбавила прохладной водой в деревянной миске, намочила чистую льняную ткань, отжала.

— Будешь обтирать его каждый час, — показала, как прикладывать компресс. Сначала ко лбу — осторожно, не давя. Потом подмышки — приподняла крошечные ручки младенца, промокнула подмышечные впадины. — Паховые складки тоже, вот здесь. Жар выйдет через кожу.

— Но бабка Фёкла говорит, при жаре укутывать надо, чтобы пропотел... — Анна неуверенно смотрела, как я раздеваю ее сына, оставляя только тонкую пеленку.

— Бабка Фёкла идиотка, — отрезала я, продолжая обтирание. — Укутаешь — сварится заживо. Видишь, какой он красный? Это кровь к коже приливает, пытается охладиться. А ты его в тулуп завернешь — и привет, тепловой удар. Охлаждать надо, но постепенно.

Следующие три часа я провела рядом с ними. Учила Анну правильно поить ребенка — показывала, как поддерживать головку, под каким углом держать ложку, как не торопиться. Демонстрировала массаж живота — клала ее руку на животик младенца, направляла движения по часовой стрелке, объясняла, какое должно быть давление — легкое, как будто гладишь котенка. Рассказывала, почему нельзя давать мед грудничкам — назвала это "особые яды в меде для малышей", хотя речь шла о ботулизме.

Глава 4. Сарафанное радио

Утро началось, как обычно в последние недели — с очереди. Только теперь она тянулась от порога мастерской до самой калитки, а некоторые особо предусмотрительные пациенты занимали место еще до рассвета. Я выглянула в окно, протирая заспанные глаза, и насчитала человек двадцать. И это в шесть утра.

— Господи, да что ж это такое, — пробормотала я, натягивая платье. — Скоро придется билетики раздавать, как в московской поликлинике.

Рыжик сидел на подоконнике и с интересом наблюдал за собравшимися. Иногда мне казалось, что он ведет собственную статистику посещаемости.

Спустившись в мастерскую, я обнаружила там Машу — она уже раскладывала инструменты и готовила перевязочный материал. За месяц обучения девчонка превратилась в незаменимую помощницу. Руки у нее были золотые, а главное — голова работала в правильном направлении.

— Доброе утро, Элиана! — она улыбнулась, но тут же посерьезнела. — Там женщина из Березовки приехала. Говорит, у них в деревне половина слегла — понос, рвота, дети умирают.

Эпидемия. Черт. Я быстро прошла к двери.

— Кто из Березовки? Заходите!

В мастерскую ввалилась измученная женщина лет сорока. Платок сбился, волосы растрепались, в глазах — паника пополам с надеждой.

— Элиана-матушка! — она бухнулась на колени. — Помоги! У нас беда — люди мрут как мухи! Особенно детишки малые. Трое уже померли, еще десяток при смерти!

Я подняла ее, усадила на табурет.

— Спокойно. Рассказывайте по порядку. Когда началось?

— Три дня назад. Сначала у мельника заболел младший, потом его братья, потом мать. А теперь уже полдеревни...

— Симптомы какие?

— Водой льет, простите за подробности. И рвота фонтаном. А потом обессиливают совсем, глаза западают, кожа сухая делается.

Холера или что-то похожее. Обезвоживание убивает быстрее самой инфекции.

— Маша, собирай большую сумку. Все запасы соли, соды, сахара — если есть. Ромашку, кору дуба, рисовый отвар. И кипяченой воды побольше.

— Сейчас! — Маша умчалась.

Я повернулась к остальным ожидающим:

— Простите, но мне нужно срочно в Березовку. Марта, — я кивнула своей новой помощнице, которая как раз подошла, — примешь тех, у кого несрочное. Раны перевяжешь, травки выдашь. Если что, пусть завтра приходят.

— Конечно, Элиана. Езжай, я справлюсь.

Марта за пару недель освоила базовые навыки. Не идеально, но для простых случаев достаточно.

Через полчаса мы с Машей и Анной (она прибежала, чтобы помочь, узнав о поездке) тряслись в телеге по направлению к Березовке. Анна правила лошадью, я инструктировала девчонок по дороге.

— Главное при кишечной инфекции — восполнить потерю жидкости. Будем делать регидратационный раствор. Маша, записывай: на литр кипяченой воды — две ложки сахара, половина ложки соли, четверть ложки соды. Если соды нет — можно без нее, но эффект хуже.

Маша строчила в своей тетрадке, которую теперь не выпускала из рук.

— А почему именно так?

— Потому что... — я задумалась, как объяснить без терминов "электролитный баланс" и "осмотическое давление". — Тело теряет не просто воду, а воду с солями. Если давать простую воду — она не задержится. А такой раствор восстанавливает правильный состав жидкости в теле.

Березовка встретила нас стонами и запахом смерти. Половина домов с закрытыми ставнями, на улицах почти никого. Возле колодца — толпа с ведрами.

— Стойте! — заорала я. — Не пейте из колодца!

Люди обернулись, узнали меня, зашептались.

— Вода может быть заражена. Где тут у вас староста?

Худой мужик лет пятидесяти вышел вперед:

— Я староста. Ты лекарева дочка?

— Да. И если хотите остановить мор — слушайте внимательно. Во-первых, этот колодец закрыть немедленно. Воду брать только из реки, и обязательно кипятить. Всю! Даже для умывания!

— Да ты что! Мы всю жизнь из этого колодца пьем!

— И сейчас из-за него умираете. Кто-то из больных справил нужду рядом, зараза просочилась в воду. Хотите проверить — пейте дальше. Только потом не плачьте над детскими гробами.

Жестко? Да. Но иначе не дойдет.

Следующие три дня я почти не спала. Мы обошли все дома, обучили родственников готовить регидратационный раствор. Маша оказалась прирожденной медсестрой — спокойная, четкая, умела успокоить паникующих родителей. Анна занималась детьми — у нее был особый дар находить с ними общий язык.

— Смотри, маленький, — она показывала пятилетнему мальчугану, еле живому от обезвоживания. — Это волшебная водичка. Каждый глоточек делает тебя сильнее. Давай проверим?

И терпеливо, ложечка за ложечкой, вливала в него жизнь.

К вечеру третьего дня новых заболевших почти не было. Из пятидесяти заболевших умерло четверо — все дети до трех лет, которых не успели начать поить вовремя. По местным меркам — чудо. Обычно такие эпидемии выкашивали треть деревни.

— Спасибо тебе, матушка! — рыдала мать спасенного младенца. — Как же нам тебя отблагодарить?

— Мойте руки, — устало ответила я. — Перед едой, после туалета, после ухода за больными. И воду кипятите всегда. Это лучшая благодарность.

***

Когда мы вернулись домой, у мастерской толпился народ. Но не пациенты — молодые женщины и девушки, человек пятнадцать.

— Что случилось? — я слезла с телеги, с трудом разгибая затекшую спину.

Вперед вышла высокая девушка лет девятнадцати, с умным решительным лицом.

— Элиана, мы хотим учиться. Как Маша и Анна. Мы видели, что вы сделали в Березовке. Хотим тоже помогать людям.

Я оглядела собравшихся. Разные — дочери ремесленников, вдовы, сироты. В глазах — та же решимость, что была у Маши месяц назад.

— Учиться тяжело. Это не только травки заваривать, но и анатомию изучать, латынь зубрить, кровь и гной видеть каждый день.

— Мы не боимся! — хором ответили несколько голосов.

— И родители ваши что скажут? Особенно отцы?

Та же высокая девушка усмехнулась:

Глава 5. Кристаллы памяти

После месяцев работы с кристаллами я думала, что разобралась в их природе. Как же я ошибалась.

Все началось с того, что Василиса случайно уронила один из учебных кристаллов — тот самый, с записью сердечно-легочной реанимации. Камень раскололся пополам, и я приготовилась к худшему. Но вместо того чтобы потерять запись, каждая половинка сохранила полную информацию.

— Это же... это же означает, что можно копировать знания! — выдохнула я, держа обе части.

Следующую неделю я провела в лихорадочных экспериментах. Оказалось, что кристаллы подчиняются своим законам:

Маленькие осколки (меньше ногтя) могли хранить только простые факты — названия трав, дозировки, симптомы. Средние (размером с орех) вмещали целые процедуры. А большие... большие были способны на нечто невероятное.

Я взяла самый крупный кристалл из запасов отца — размером с детскую голову, идеально прозрачный, с голубоватым отливом. Месяц назад я бы просто записала в него очередной медицинский протокол. Но теперь решила попробовать кое-что другое.

Закрыла глаза и начала вспоминать. Не конкретные знания, а... всю себя. Одиннадцать лет в московской реанимации. Каждую смену, каждого пациента, каждую успешную реанимацию и каждую смерть. Радость спасения и горечь потерь. Усталость после суточных дежурств и адреналин экстренных ситуаций.

Кристалл в руках нагрелся так, что стало больно держать. Но я не отпускала. Вливала в него не просто знания — опыт. Всю себя как медика.

Когда открыла глаза, прошло три часа. Я едва держалась на ногах, зато кристалл... он светился изнутри мягким пульсирующим светом, будто живой.

— Элиана, ты в порядке? — Маша заглянула в мастерскую. — Ты так долго тут сидишь...

— Все хорошо, — я аккуратно завернула большой кристалл в ткань. — Просто работаю над кое-чем важным.

***

На следующий день я собрала учениц для важного урока.

— Сегодня мы учимся работать с кристаллами памяти, — объявила я, выкладывая на стол несколько малых камней.

— Это те самые волшебные камни, о которых говорила Аграфена? — спросила Дарья.

— Никакого волшебства. Это... как очень плотная запись информации. Представьте, что можно взять целую книгу и сжать ее до размера ореха.

Конечно, это было упрощение. Но как объяснить средневековым девушкам концепцию записи нейронных паттернов?

— Сначала проверим, у кого есть способности, — я взяла самый простой кристалл с записью о лекарственных травах. — Василиса, начнем с тебя.

Василиса взяла камень, закрыла глаза. Через секунду открыла:

— Ничего не происходит.

— Не пытайся взять знание силой. Расслабься. Представь, что кристалл — это друг, который хочет поделиться секретом.

Она попробовала снова. На этот раз успешно — я поняла по тому, как расширились ее глаза.

— Боже мой! Я знаю... я знаю все о подорожнике! Не просто помню — ЗНАЮ! Как будто всю жизнь с ним работала!

Следующей была Параша. У нее получилось с первого раза, но...

— В этом камне грусть, — сказала она, хмурясь. — Тот, кто записывал, был очень печален.

Она была права. Этот кристалл отец записывал после смерти матери — он упоминал об этом в дневнике.

— У тебя особый дар, — сказала я Параше. — Ты чувствуешь не только знания, но и эмоции. Это может быть очень полезно... или опасно.

Ольга и еще три ученицы тоже показали способности, хотя и разного уровня. А вот у Дарьи и двух других не получилось совсем.

— Не расстраивайтесь, — успокоила я их. — Не всем дано работать с кристаллами. Зато вы отлично справляетесь с практическими навыками.

***

После занятия Василиса осталась:

— Элиана, а можно я попробую что-то записать?

Я дала ей маленький чистый кристалл:

— Начни с чего-то простого. Например, как правильно накладывать повязку.

Она сосредоточилась. Кристалл слабо мерцнул и... почернел.

— Что я сделала не так?! — испугалась Василиса.

Я взяла почерневший камень. Холод. Страх. Отвращение.

— Ты думала о чем-то плохом?

— Я... я вспомнила, как в первый раз увидела гнойную рану. Мне стало дурно, но я пыталась записать технику перевязки...

— Вот в чем проблема. Кристаллы записывают то, что ты чувствуешь сильнее всего. Если страх сильнее желания научить — получится вот это.

Я выбросила испорченный кристалл в ведро:

— Запомни: записывать можно только в спокойном, позитивном состоянии. Иначе передашь не знания, а травмы.

Мы попробовали снова. На этот раз Василиса думала о том, как приятно помогать людям, как важно правильно обработать рану. Кристалл засветился мягким голубым светом.

— Получилось! — она просияла.

Я проверила запись. Не идеально, но для первого раза очень неплохо. Информация о наложении повязки была четкой, а главное — передавалось спокойствие и уверенность в действиях.

***

Следующие недели мы методично создавали библиотеку кристаллов. Я распределила работу между теми, кто показал способности:

Василиса записывала хирургические процедуры — у нее были самые ловкие руки и ясная голова. Ее кристаллы получались четкими, почти без эмоциональных примесей.

Ольга специализировалась на лекарственных растениях. Ее любовь к ботанике передавалась через записи, делая изучение трав приятным занятием.

Параша... Параша оказалась уникальной. Она не просто записывала знания — она могла "очищать" кристаллы от негативных эмоций. Однажды я дала ей кристалл, в который случайно записала свою усталость вместе с информацией о лечении лихорадки. Параша подержала камень час, и когда я проверила — усталость исчезла, осталось только чистое знание.

— Как ты это делаешь?

— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Просто... отделяю хорошее от плохого. Как сортируешь зерно от плевел.

***

В дальнем углу отцовского сундука я обнаружила еще один мешочек с кристаллами. Но эти были другими — темно-красными, почти черными.

Глава 6. Ученый из столицы

Утро выдалось суматошным даже по меркам нашей школы. Я в который раз переставляла склянки на полках, пытаясь создать видимость идеального порядка, хотя обычно они стояли как попало — главное, чтобы я знала, где что.

— Элиана, ты уже третий раз эту полку протираешь, — заметила Василиса, раскладывая демонстрационные кристаллы на бархатной подушечке. — Нервничаешь?

— С чего бы? — я попыталась изобразить олимпийское спокойствие, но тряпка в моей руке предательски дрожала. — Подумаешь, какой-то там ученый из столицы. Наверняка напыщенный индюк, который будет рассказывать про четыре жидкости организма и пользу кровопускания.

Маша хмыкнула, подметая пол:

— Ага, поэтому ты с утра три раза переодевалась.

— Это называется профессиональный внешний вид! — огрызнулась я, поправляя и без того идеально заплетенную косу.

На самом деле я нервничала как студентка перед экзаменом. Шесть месяцев назад я открыла эту школу, и теперь у нас было уже сорок две выпускницы, работающие по всей округе. Смертность упала вдвое, про нас говорили даже в столице. И вот теперь — официальная проверка от королевской академии наук.

Проблема была в том, что я понятия не имела, что представляет собой местная "большая наука". Судя по обрывочным сведениям — смесь алхимии, натурфилософии и откровенной магии. Как я буду объяснять источник своих знаний человеку, который, возможно, верит в философский камень и превращение свинца в золото?

— Едут! — Параша влетела в мастерскую. — Три всадника, один в мантии ученого!

Я глубоко вздохнула. Ну что ж, поехали.

Первое, что я подумала, увидев магистра Маэля — "Не может быть, чтобы средневековый ученый выглядел как модель с обложки журнала". Но он выглядел.

Высокий, стройный, с идеальной осанкой. Темные волосы аккуратно собраны в хвост — никакой монашеской тонзуры или лысины от старости. Серые глаза смотрели внимательно, но без высокомерия. Одежда простая, но качественная — темная мантия без излишних украшений, под ней обычная рубашка и штаны. Никаких остроконечных шляп и звездных халатов.

И главное — ему было лет двадцать восемь, максимум тридцать. Я ожидала седобородого старца, а получила... это.

— Магистр Маэль из Королевской академии алхимии и натурфилософии, — он поклонился. Голос низкий, приятный, с едва заметным столичным акцентом. — Вы, должно быть, госпожа Элиана?

— Да, — я поклонилась в ответ, стараясь не пялиться. — Добро пожаловать в нашу скромную школу.

— Скромную? — он оглядел расширенное здание, пристройки, толпу учениц, выглядывающих из окон. — По столичным меркам, у вас тут целый университет.

— Преувеличиваете. Просто много желающих учиться.

— И все женщины, — заметил он без осуждения, скорее с любопытством. — В академии это вызвало... дискуссии.

— Надеюсь, не слишком бурные?

— О, вы не представляете. Профессор Арнольд чуть апоплексический удар не получил, когда узнал. Зато профессор Беатрис — да, у нас есть одна женщина-алхимик — открыла шампанское. Фигурально выражаясь, конечно. Шампанское еще не изобрели.

Я рассмеялась. Чувство юмора у средневекового ученого — это что-то новенькое.

— Могу я задать прямой вопрос? — он чуть наклонил голову.

— Конечно.

— Откуда у дочери провинциального лекаря знания, которые позволяют снизить смертность вдвое? В наших лучших госпиталях такого не добились.

Вот и главный вопрос. Я приготовила ответ заранее:

— Мой отец всю жизнь экспериментировал и записывал результаты. Я систематизировала его знания, добавила собственные наблюдения и логику. Плюс древние тексты, которые он собирал.

— Могу я увидеть эти тексты?

— Конечно. Но сначала, может, покажу вам школу? Теория без практики мертва.

Он улыбнулся:

— Цитируете Аристотеля? Впечатляет. Ведите.

***

Следующие два часа я водила Маэля по школе, и с каждой минутой мое первоначальное предубеждение против "средневекового ученого" таяло как весенний снег.

— Это наша учебная аудитория, — я открыла дверь в самое большое помещение.

Василиса как раз демонстрировала группе новичков технику наложения швов на свиной коже. Ее движения были точными, уверенными — за полгода она стала настоящим специалистом.

— Обратите внимание, — говорила она ученицам, — игла входит перпендикулярно краю раны. Расстояние от края — три миллиметра.

— Миллиметра? — переспросил Маэль тихо. — Вы используете стандартизированные меры?

— Пришлось ввести. Как иначе объяснить точность дозировки или размер разреза?

Он достал небольшую записную книжку и что-то быстро записал. Я заметила, что почерк у него четкий, аккуратный — настоящий ученый.

В следующем кабинете Марта учила делать массаж при болях в спине. Пациент — здоровенный кузнец Борис — лежал на столе и блаженно кряхтел.

— Вот здесь основная точка напряжения, — Марта нажимала большими пальцами вдоль позвоночника. — Чувствуете уплотнение? Это спазмированная мышца. Работаем мягко, но настойчиво.

— У вас есть понимание мышечной анатомии? — спросил Маэль.

— Базовое, — ответила я. — Знаем основные группы мышц, точки крепления, функции.

— Но как? Вы же не проводите вскрытия?

— Наблюдения за ранеными, изучение движений, древние анатомические атласы. И еще... — я замялась, — особые методы обучения.

Его глаза блеснули интересом, но он не стал настаивать. Пока.

В детском отделении Анна осматривала пятилетнюю девочку. Профессионально проверяла рефлексы, лимфоузлы, слушала дыхание.

— Хрипов нет, горло чистое, — докладывала она матери ребенка. — Просто простуда. Теплое питье, отвар липы с медом, постельный режим три дня.

— А кровь пускать не надо? — встревоженно спросила мать.

— Ни в коем случае! Ребенок и так ослаблен, кровопускание только ухудшит состояние.

Маэль снова что-то записал.

— Вы полностью отказались от кровопускания?

— Почти полностью. Только при некоторых состояниях, когда действительно нужно уменьшить объем крови. Это редкость.